В ПОИСКАХ ЛИТЕРАТУРНОЙ ОТМЫЧКИ, или МЕТОДЫ НАСИЛЬСТВЕННОГО КОРМЛЕНИЯ

15-04-2005

Чем отличается графоман от профессионального литератора? Тем, что писать для графомана удовольствие, а для профессионала работа. Тем, что профессионал умеет прочитать свой текст чужим, невлюбленным (даже больше – недоброжелательным) глазом, а для графомана его текст – песня, восторг, до комка в горле, до слез на глазах. Ну, и еще кое-чем – так, по мелочи.

В понятие "графоман" я не вкладываю никакого отрицательного смысла. Человек, который любит писать. Чего же тут плохого? И в бездарности далеко не всякого обвинишь. В советские времена редакционные работники иногда развлекались тем, что выписывали из самотека перлы типа:

Я вам скажу, чего скрывать:
Народ и партия едины!

Но попадались и настоящие, без кавычек, жемчужины. До сих пор помню строчку из стихотворения о начале войны: "Июль, а пляж пустой, как глаз слепца".

А что роднит писателя и графомана? Жажда внимания.

Кто-то заметил: писатель должен родиться, после этого ему остается ждать, пока мир обратит на него внимание. А если не обращает? Если в упор не видят? А почему не видят? Да не читают, суки! Читают разную муйню, а меня, такого талантливого, тонкого, яркого (далее везде), не читают! Потому что если бы прочитали, то (восторг, слезы, далее везде). Но я заставлю вас прочитать!

Легко сказать: заставлю. Как?

Вот тут и начинается лихорадочный подбор отмычки к сердцу читателя. Если с этой точки зрения взглянуть на текущую литературу, обнаружится, что кое-какие способы завоевания читательского внимания уже найдены и применяются с той или иной степенью успешности.

Самый примитивный способ – тот, каким пользуется небезызвестная в Сети Дедюхова, автор романа всех времен и народов "Повелительница слонов". Нет, слов. Тоже нет? Неужели ослов? А, снов! Конечно же, "Повелительница снов". Ничтоже сумняшеся, она напичкивает пространными цитатами из своего романа и рассказов постинги на форуме "Круга чтения Русского журнала" в надежде, что "хоть какая-нибудь сволочь проникнется" (ее слова). Почему-то не проникается, хотя метод, при всей его примитивности, не так и плох.

Отвлекусь. Так получилось, что в семье у меня два сына, и только потом появилась падчерица. Ей было восемь лет, сейчас двадцать, на моих глазах она расцветала, как тюльпан на ранневесеннем тусклом лугу. И однажды, перечитывая "Войну и мир", я вдруг открыл для себя главы, которые раньше не то чтобы пропускал, но читал без особенного внимания. Под их впечатлением я пришел к своему издателю и сказал: "Давай издадим книгу. Такую: "Л.Н.Толстой, "Наташа", главы из романа". Потом "Князь Андрей", потом – "Пьер". Так и заставим публику прочитать всю "Войну и мир". Он было загорелся, но потом почему-то остыл. По-моему, зря. Насильственно накормить читателей "Войной и миром" – очень даже благое дело. Так что проблема не в методе, а к чему его применить.

Есть куда более изощренные способы заставить себя читать. Вот текст:

"Милейшая старая дама, передают мне, готова встретиться и прояснить для меня частности той ординарной и неотвязной, то есть вневременной коллизии: предательство или внезапная смена ориентиров, преображение, метаморфоза... в своем варианте можно выбрать любую тему, например, представить дело — исчезновением фигуранта, все равно в прежней прелести он больше не существует. Хотя, если кто-то не просматривает определенного лица, значит ли — что столь же слепы другие? Если я упустила след, пока пережевывала образ дитя, развлекая себя чувственными рядами, и с тех пор не встречала исчезнувшего (далее — Невидимого) ни в вереницах полустершихся комнат, уже вошедших одна в другую, как вымытые посуды, ни в книгах камней: хамелеонствующие александриты воздуха, опалы воды, ни даже в снах, так определенное лицо видела старая дама. И пусть она не в силах — по сложению не причин, но зазоров и казусов — сомкнуть сюжет с настоящим, зато — растянуть еще лет на двадцать..."

Каково? Песня! Говорите после этого, что графоманы бездарны! Это про что? Да какая разница! Главное – как! Ну, если ты такой зануда, вот про что: однажды позвонила старуха и сказала, что знает кое-что про одного козла. Почему бы так и не написать? Да ты, приятель, не просто зануда, а тупой зануда, раз задаешь такие вопросы! Эй, ты куда? Ты почему закрыл книжку? Да ты просто не врубился! Ничего, сейчас въедешь! Читай!..

"…суть дома сего вхождение в сверкающую ночь торжества или в торжество ночи. Большие сгрудившиеся: декламаторы, виночерпии, сердцееды, их смещения и отождествления… Любовь обнаруживает кучность даров на высоте и запорошенные глаза, а вещи вложены в грани с бегущей искрой. Многие звуки сплетены меж собой и плавны… Так что все недоставшие улики здесь: готовы превращаться в вино, и в злаки, и в румяных зверей дома. И хотя вздутое пелериной стекло или балетные пачки фарфора музицируют о пошедшей хрупкости о, сердцееды и зверобои! — их неустанные уста!.."

Только не спрашивайте, а это про что. Не нужно. Вы и так сильно упали в глазах писательницы Юлии Кокошко ("Забывчивость повторяющейся реки", "Урал", 2001, №8; "Из книги пира", "Урал", 2003, №4), не усугубляйте, дабы не обратить себя в прах. Лучше помолчите и глубокомысленно протяните: "Да-а!" И все довольны.

Понятно, что метод насильственного кормления, избранный Ю.Кокошко, (на секундочку - лауреатом премии им. Андрея Белого), всеобщего признания не принесет по причине эстетической неразвитости основной массы читателей. Да и слишком трудоемко. Сами прикиньте. Одно дело написать: "Старик подошел к окну и закурил". И совсем другое:

"Прошедший необратим, ну разве что – в музыканта, хотя на деле он... Главный прошедший, который как-то в пятницу вышвырнул свой ореол в окно, с достойного этажа, придушил в хрустальной ладье папиросу, защитил шею шарфом белым, летающим и исчез. Никто не видел, как он спускался по лестнице и на нижней ступеньке совлекся с пути – сомнением или чужой собакой, принесшей язык цвета нежных весенних сумерек, слишком длинных, и вспомнил тигров утра с цирковой афиши: пасть неприлична – кровава, будто только что...… И, прислонясь к темноте, обнаружив под крылами шарфа не пиджак, но жилет, рекомендовался собаке: – Получеховский персонаж, всегда полупьян, но с небом в алмазах и с мыслию, у кого одолжиться чем и подпортил самопровозглашенный вид... Может быть, когда его просроченный ореол реял над улицей, он болтался в этой горящей петле… или, выбирая стоимость заземления, докуривал у окна “Беломор”. (Ю.Кокошко, "Любовь к восемьдесят пятому году", "Уральская новь", 2002, №14).

Нет, мы пойдем другим путем – тем, что проторил Владимир Алейников в объемистой публикации неопределенного, но очень высокохудожественного жанра - "Пир" ("Знамя", 2005, №3).

"Мы с Довлатовым шли вдвоем по безлюдным предутренним улицам, сквозь сенний, меланхоличный, как и наше с ним состояние, непрерывный, расплеснутый по ветру шелест желтой и алой листвы, шли устало и молчаливо, неизвестно куда и зачем, но, скорее всего, в пространство, потому что в нем было нечто, нам дающее проблеск надежды, если даже и не на чудо, то, по крайней мере, на скромное, но такое, чтоб нас обрадовать или даже вдруг окрылить, пусть и малое, даже крохотное, но тем более дорогое, настоящее волшебство, шли с трудом, но зато упрямо, вдоль деревьев и мимо храма, шли, не выпив еще ни грамма, словно были за гранью драмы, разыгравшейся в синеве над слоистою мглой, в Москве…"

И вот они идут. С глубочайшего бодуна. В рассуждении, чего бы выпить. И вдруг видят: стоит художник Зверев, обвешанный бутылками, как шахид пластитом. Не снаружи обвешанный, а под пальто. Интересно? А то нет! Бросите читать? Нет, конечно. Вот то-то же!

На "Пире" уже потоптался один из авторов "Круга чтения" и выразил искреннее недоумение, для чего это так написано: "Такие абзацы, которыми повесть переполнена и которые не имеют никакого отношения к миру повести, можно клонировать тысячами". Это взгляд нормального читателя, который знает, что в каждом произведении есть замысел, вымысел, но не всегда догадывается, что есть и авторский умысел. В чем умысел Алейникова? Рассказать о нравах московской и питерской поэтической богемы начала 70-х? Увековечить своих друзей по СМОГу (кто не знал или забыл – Союз молодых гениев). Нет. Это внешнее, манок. А глубинный умысел в том, что читатель, заинтригованный байками, по инерции прочитает и все вставные стихи в прозе, которые по ходу дела все больше отрываются от прозы и становятся просто стихами, написанными, правда, не в столбик, а в строчку. (Эдакий раешник. Так сейчас в "Огоньке" пишет Быков. И получается симпатично.) А прочитав, не сможет не оценить изящество авторского слога, тонкость, глубину, яркость (далее везде):

"День казался огромным, праздничным. День разбрасывал впечатления, собирал ощущенья, складывал озарения про запас. Разд

вигая завесы некие, прозревал впереди — незримое, но, похоже, неотвратимое, приготовленное для нас. И застолье богемное — длилось. Почему бы ему не длиться, если есть для этого случай, если повод есть для него? Торжество ли какое? Тризна ли? Выплеск радости с укоризною? Свет нездешний ли над отчизною? Наваждение. Волшебство".

То есть, я рассматриваю "Пир" не как прозу как таковую, а как довольно изощренный способ насильственного кормления читателя своими стихами (а их там десятки).

Изощренный-то изощренный, но насколько действенный? Не знаю как кто, а я довольно быстро просек умысел и все прозо-стихотворные вставки просто пролистывал, выковыривая из текста, как изюм из филипповской булки, занятные историйки, напоминающие застольный треп в "пестром" буфете ЦДЛ.

Отдадим должное изобретательности Алейникова, но все же признаем, что его метод насильственного кормления не абсолютен.

Черт их, этих современный читателей, разберет! И то им не так, и это. Какой-то старый пердун сто лет назад сваял кирпич и начал его по-французски – читают! А от нас, таких (далее везде), нос воротят! Но. Как сказал бы один очень большой знаток литературы: "Других читателей я вам дать не могу".

Ну, времена! Ну, нравы!

P.S. Если же говорить серьезно, проблема привлечения читательского внимания стоит сейчас как никогда остро. Не только и не столько перед графоманами (особенно если они мирные, а не агрессивно воинственные), сколько перед профессиональными литераторами, которые с этого живут. В советские времена книгу трудно было издать, сейчас – продать. Диктат рынка. Рынок и раньше был, только на нем был всего один покупатель – Слава КПСС. Сейчас – тьмы. Платят они своими, трудно заработанными рублями. И нужно быть очень большим снобом, чтобы отказывать им в уважении.

На меня всегда очень гнетущее впечатление производят большие книжные магазины вроде "Дома книги" на Новом Арбате. Господи, и чего только нет! И прекрасно изданная классика, и переводная литература. И кому к черту нужна еще одна книжка, которую ты вымучиваешь, дурея от гектолитров кофе и тысяч сигарет?

Очень полезно после этого зайти в гастроном "Новоарбатский". Здесь тоже глаза разбегаются от сотен разных колбас. Но раз их выпускают, значит покупают, значит они кому-то все же нужны? То же и с книгами. Раз издают, значит покупают. Раз покупают, значит читают. Значит, ищут в них то, чего не находят ни в классике, ни у зарубежных авторов.

Это и позволяет современному литератору смотреть в будущее с осторожным оптимизмом. Не прибегая ни к изобретению литературных отмычек, ни к совершенствованию методов насильственного кормления.

Комментарии

Добавить изображение