ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Продолжение. Начало в номере 426 от 15 мая 2005 г.

Иезуитство Анюты ошарашило Сержа. Сам бы он на такое шаг не пошел бы даже с самым заклятым врагом. Он и думать не думал, что Анютик такой хищный финт завернуть сподобится из-за мелкой плацкартной карты в колоде судьбы.

Сидел у лэптопа в станочной запальчивости, а потом вдруг плеснул мажорным аккордом по клавишам:

“Таких как я – больше нет”.

 

И тут же вдогонку подумал: “Впустую! Она же на все адреса уже фильтры поставила, и теперь новые ящики, как пионер скворечники, спешно сколачивает”.

Он представил хрупкую Анну с блондином-скворечником в левой руке, с чернявым молотком-гвоздодером – в правой. В перламутровых напряженных губах – “улыбка портнишки” - Анюта сжимала три веселых гвоздя в клетчатых кепочках. Один гвоздь приподнял кепчонку и поприветствовал Сержа.

Серж с хрупом захлопнул железную папку, напялил в коридоре ботинки и куртку и втиснулся в лифт, не дождавшись, пока тот разверзнет косорылую пасть.

Но уже в гараже, помурыжив шкоду ключом зажигания, Серж погас и сдулся. Понял, что некуда, незачем ему ехать. Консервный заводик Дмитрий старательно опекает. Спектакли, концерты, ночные клубы и бары мигом ему опостылели. Из бывших друзей никто его в этот вечер не ждет.

Он вернулся домой - мама брякнула с кухни что-то воинственное - скинул ботинки и куртку, бросился за компьютер. Проверил почту и увидел в одном из ящиков – с которого выстрелил в Интернет воплем униженной твари – нечитанное ответное сообщение Анны. Так. Последний гудок за собой решила оставить. Он кликнул на букинистическое имя “Анна Торопина”, и бутон сообщения распахнулся в глумливый цветок:

“Таких, как я, тоже”.

 

“Я знаю, что нет!! – хотел написать Сергей, но оставил затею на полувзмахе руки. Сказка о белом бычке с черной отметиной между ушами. Кто-то должен остановиться. Тем более, что хитростремительная Анюта, без сомнения, приняла меры, чтобы обезопаситься от превращения последнего выстрела в холостой предпоследний. Интересно, оборотец “как я” выделяется запятыми или это - синтаксическая избыточность?

Хо-хо! Черт! И когда он успел подхватить от Анны это безумное междометие?!

Вот это был уже настоящий The End.

Без намека на продолжение из подворотни. Без надежды на то, что когда-нибудь Ее Перламутровое Величество падет в его руки.

“And in the end the love you take is equal to the love you made...”

 

Боже, что за сусальная ересь, что за слюнявый трюизм, что за пологий электрический скат рок-элегии...

Про варенье из вишен и слив куда глубже и драматичнее получается. Хоть и выдумано на лету.

В припадке наваристой сентиментальности он сочинил последнее письмо в НИКУДА:

“Милая Анна!

И вот я думаю-размышляю - оплывающий воском меморий огарок персональной судьбы - а не мазохист-извращенец ли я?

Поскольку добровольно приобретенный плацкартный билет до глухоманной станции, отсекающей меня любимой девушки, именно к этому патологическому казусу мой разум подводит.

Однако вместо того, чтобы немедля изгнать из числа юрисконсультов мелкого беса, подкинувшего мне столь подрывную идейку, я не только этого не сделаю, а наоборот - не премину тотчас же воплотить ее в жизнь.

А все почему?

Да потому что как только раскину я на широком столе военную карту стратегических фьючерсов - каковые, ну все, как на подбор, мотыльками вокруг вишневого одностишья трепещутся: “Давай продлим еще на год - вот это вот?” - так сразу кисло-прекисло на сердце становится.

А ведь, пожалуй, удачнее суть наших с тобой отношений и не обзовешь:

ВОТ ЭТО ВОТ.

Каково, милый Анютик?

Ведь, согласись, налицо попадание в самую смятку.

Как образно, емко и верно по диалектической круче!

Первое, вводное “ВОТ” – это, конечно, я; “ВОТ” на другом конце короткой качельной фразы - это, естественно, ты; ну а ядерно-церебральное “ЭТО” - и есть сокровенная сущность скреплявшей наживо наши сердца тонкой хлопковой ниточки.

Если (if any) ты на меня еще обижаешься за случайно выпавшую плацкарту и если от моей болтовни тебя мутит и воротит, то пусть послужит тебе утехой тот незначительный факт, что сам я чувствую себя в тысячу раз хуже. p>

По крайней мере, я в этом почти уверен... ”

Многоточие.

Именно многоточие.

В тупике всеобнуляющего письма. Когда каждая новая точка парадоксально усиливает-отменяет предшествующую. И это небрежно шваркнутое “почти”. Прочти-почти памятью. Долгой. Короткой ли. Не столь уж и важно. Какие мелкие, почти непристойные мысли рождает ошалевшая голова, когда такое отчаянное событие свершается.

Но однако же злая потерянность остро тыкала Сержа в грудь, понукая его к энергичному трепыханию. Ему нужно было двигаться, стремительно двигаться, чтобы остановить вращение циркулярного разума, перегоняющего нейроны в опилки. Объектом стихийных странствий он избрал магазин “Седьмой континент” на самой окраине. Чтобы мчаться подольше и порисковее. Глядишь – подвернет ногу удача: остановят гаишники с огнеметами за превышение дурости. Все на сердце полегче станет.

Ну вот и конец. El fin de los fines.

Когда Серж смахнул одной рукой со стола и ловко поймал другой ключи от машины, его вдруг пробило, как конденсатор.

Joder! Hijo de miercoles! Eduardo Mendoza!

У Анюты же на носу день рождения!

Сергей напружинил лоб. Ба! Ровно через три дня! До трех он умел считать без ошибок. Как истинный гуманитарий, он бездонно презирал математику, но цинично пользовался ее плодами.

Сергей повалился на кожаное сиденье и откинулся до предела, вогнав глаза в потолок. С потолка поплыли хлопчатобумажные снеги на искрящихся ниточках.

“Снимай, пароход, трубу! Приплыли в пиратскую гавань!”

Это уж точно конец. Не конец даже, а настоящий капут. Как правильно по-немецки будет? Цюрих? Урюк? Хэндэ хох? Майклу, что ли, за справкой на сотовый звякнуть?

И как у него эта акция из чайника выпала? Шибко худой стал, однако. Не держит ни кипятка, ни заварки.

А почему забыл? Да потому что Анна его на свой день рождения не пригласила. Раньше всегда за месяц трезвонила: “Смотри, не забудь! Обещай, что придешь!”

А вот теперь соизволила прокатить. Или он сам себя прокатил? А, впрочем, кель дифферанс?

Хотя, разумеется, дату анютиного дня рождения никто не сумел бы исторгнуть из памяти Сержа - ни Бог, ни царь и ни герой. Просто время от времени граненые выемки вензельной даты на кратчайшие миги забивало шелухой каждодневных сует.

И ведь был же шанс явиться на день рождения без официального приглашения. Ну, забегалась, замоталась Анюта – защита диссера, как-никак, дамокловым кладенцом провисает. Вот и забыла зазвать на застолье старинного друга. С кем не бывает? А старинный друг - на то и старинный, чтобы делать визиты без предварительных экивоков. По-свойски, по-дружески, по-кунакски. “Привет, Анютик! Ты извини, что я без всякого инвитэйшена...” - “Ох, Серж! Прости, ради Бога! Я так закрутилась, запрыгалась...” - “Да-да, я все понимаю. На, вот, прими от старого друга скромный презент”. – “Сержик! Мерси тебе пламенное! А-бал-деть!” Ну и так далее – в той же закадычной тональности.

Но, к несчастью, сегодняшние роковые события обронили на этот сценарий грязную бомбу. Теперь все один раз отмеряно и семь раз прирезано. Не свяжешь обрывки шнурков или мышиные хвостики в семижильный канат, не сваяешь дребезги амфоры до изначальной матовой безупречности.

Он позвонил Борюньке Глушкову, с которым Анна дружила с детского сада на Курской. Потом Боря учился с Анютой в одном классе специальной юридической школы. А вот дальше их пути разбежались. Анна в инъяз подалась, а Борис ни с того, ни с сего направил стопы в журналистику. Однако не очень вписался в ее неотчетливую парадигму. Сначала тянул колонку попсовой тусовки в журнале “Икс-дрим”, а потом подтянулся в некий орган ликом покраше и побелее. Но все равно вынужден был сочинять музыкально-зоологические заметки про всяких жуков и стрекоз.

- Борюня, привет? В гости к Анюте зван? Понимаю, что глупый вопрос, но, тем не менее… И вообще, она свой день рождения дома собирается отмечать? Как обычно? Или, может, аннигилировала торжества? По случаю диссера?

- Ага! Тебя, значит, стороной обошла. Угадал?

- Да я с ней разругался сегодня вдрызг. Сначала по телефону, потом по мылу…

- Ой, да какое мне дело, разругался ты с ней сегодня или нет. Это ваши личные переборки. Но ты все равно как-то близоруко на вещи смотришь. Пригласить-то она тебя должна была не сегодня, а раньше.

- А тебя самого когда п
ригласила?

- Ну какая разница. Давно. Уэуэааа! – Борюнька уютно зевнул.

Борюнька провел ненастную ночь в модном клубе “Беспечный едок”, где выступала группа “Ночные саперы”. Гнусавость заглавной саперши стремглав заразила критика, и Боря всю ночь лечил застуженный нос хреновухой с апельсиновым соком. Хреновуху подносил ему официант. Апельсиновый сок он выжимал в лафитник вручную. “Что ты делаешь?” - спрашивал друг его Колька, журналист из “АиФа”. – “В апельсиновом соке много витамина “цэ-цэ”, - резонно отвечал Боря. – “Верное средство от попсовой гнусавости”.

- Ясно, - сказал Серж. Сказал так уныло, так обреченно, словно шофер-новичок, впервые заглянувший под капот подержанного москвича.

- Чего тебе ясно? Ты разве не видишь, что она с этим джипсиком любовь хулахупит? До того пламя страсти раскочегарили, что аж диссертация задымилась. Тили-тили-тили-бом. Загорелся мой диплом.

- Ну а я - чем помеха? Я же старый, можно сказать, античный ее приятель.

- Ой, Серж, не крути, ради Бога. Я же тебе намекаю, что ты весьма близоруко на вещи смотришь. Тут все гораздо глубже.

- Ну, объясни тогда. Если я чего-то не просекаю.

Боре стало жалко замороченного приятеля. Он оторвал аккуратный кусочек от волновавшегося на стене плаката британской поп-группы Weezer, скомкал его, снова расправил и от души в него высморкался. Чувство жалости его отпустило.

- Ладно, объясню. По секрету. Только не знаю, много ли радости доставит тебе мое объяснение. Короче, достал ты Анюту. В общем и целом. Я, честно говоря, не понимаю, почему она так на тебя взъелась. У нас-то с тобой прекрасные отношения, которые я не вижу причин ломать или портить. Но она – женщина. Мотылек в красной косынке. Поэтому ее мотивации для меня так же загадочны, как песни Земфиры.

- А Гребня?

- Гребня? Да. Поймал ты меня. Точно. Гребень покруче Земфиры стихотворную тину пузырит. Хоть и мужик. А, может, как раз потому что мужик. Но Гребень-то тут причем? Или Земфира? Мы же о тебе говорим. Извини меня, конечно, Сережа, но как только в компании чуть разговор о тебе заходит, так Анна тут же срывается. Буквально зубами скрыпит.

- Скрыпит?

- Скрыпит. Ты чего? Классику не знаешь? “А мачта гнется и скрыпит”.

- Скрыпит, значит. А конкретнее можно?

- Конкретнее? Уф! Вообще-то ты меня отвлекаешь нещадно, - зачем-то соврал Борюнька. - Я тут интервью собачу. За себя и за некую попсовую звездочку из фанеры. Нет, даже из картона. Ладно. Пять минут у меня еще есть. Ну вот ты смотрел старинный французский фильм с Бельмондо. “Зануда” называется. Чего молчишь? Ну должен же был смотреть. Ты же первый парень не только по говяжьей тушенке, но и по франкофонной культуре. Или цирк-шапито уже покинул ваш городок? Ну, там что-то про наемного убийцу. Классическая французская комедия своевременных положений. Вспомнил?

- Вспомнил. Ну, смотрел когда-то.

- Так вот. Мне один мой приятель, который французским свободно владеет, как-то сказал, что на френче название этого фильма гораздо круче звучит. Не забыл еще френч, а?

- Не френч, а франсэ. Не забыл. Пять баллов трудно из мозга вытравить. Хотя французский шел у меня вторым языком.

- Ну и чего мне тогда тебе объяснять?

- Ладно! Пили свою фанеру!

Серж со злобой нажал на кнопку “отбой”.

Сергей и другим потенциальным счастливчикам пытался названивать.

Геннадию Зайцеву. Не просто малоизвестному, а совсем никому неизвестному поп-композитору, сиротливо ютящемуся в одном с Анютой подъезде. Анюта жалела Геннадия и позволяла ему наигрывать на фоно и нашептывать на ухо свои лакримозы. Обычно Геннадий зазывал к себе Анну после полуночи, поскольку именно в это небытийное время на него снисходило поп-вдохновение, но Анюта сочинителя не боялась, поскольку знала о его неопасных пристрастиях.

Петру Аркадьевичу Ставропольскому. Бывшему учителю Анны по классу классической гитары. Петр Аркадьевич был удивительным острословом и эрудитом несмотря на свой “переходный преклонный возраст”, который он сравнивал с движением пешехода по недостроенному подземному переходу. “Ничего-ничего!” - говорил он Анюте. – “Подземный туннель скоро достроят, и я выйду на другой стороне улицы, где вечно сияют три красно-желто-зеленых солнца и на деревьях растут манго-джерри и тутти-фрутти”.

Гришке Сухору

кову. Пухлому, курчаво-чернявому балбесону неизвестного рода-племени и рода занятий. По поводу рода-племени Григорий всегда уверенно отвечал: “Чуваш я. Исконный чуваш. Почти все мои предки чувашами числились. Кроме мордовского прадеда. Однако, все чистокровье нам этот дедок подпортил!” А когда доходил черед до распросов о рода занятий, Гришка только таинственно улыбался и щурился на оранжевые глазницы хай-энд-системы “Ревокс”. Но когда его спрашивала об этом Анна, он оживлялся, как жеребенок, и всегда твердил ей одно и то же: “Анна! Денег у меня – видимо-неперемеряно. Весь матрац золотыми червонцами нафарширован. А подушка – серебряными полтинниками. Я ведь профессионально занимаюсь предсказанием будущего и потому в зеленые и разноцветные фантики не верю. Предпочитаю переводить все накопления в злато-серебро”. “Но удобно ли спать тебе на железе?” - спрашивала его Анюта. – “А одеяло, которым ты накрываешься, оно тоже серебряное или золотое?”. “Одеяло у меня - из платиновых и осмиевых лоскутков, а вот простыни – из сусального золота”, - отвечал без запинки Григорий. – “Да ты, милочка, спала ли когда-нибудь, как матерый дракон, на серебре и на золоте? Попробуй! Я уверен, что тебе это очень понравится. Между прочим, как прорицатель с лицензией позволю себе приоткрыть завесу будущего и официально тебя уведомить, что однажды – только не смейся! - ты окажешься в этой самой кровати. Я тебя уверяю!” Но Анна смеялась и пересказывала эти безумные диалоги Сержу и, наверное, Михаилу.

Многих, очень многих пытал-теребил Сергей. Разворачивал, как конфетные фантики без содержимого, беседы о суетном, а после мельком интересовался: не приглашала ли имярека Анюта на свой день рождения?

Поразительно, но все до единого телефонно выдоенные оказались в числе приглашенных. Это гомогенное обстоятельство еще более усугубило щелочное состояние духа Сергея.

- Ах вот оно как! Ах вот оно как! – повторял он ненастно, барабаня зубилом мобильника по тверди письменного стола.

И тут до него дозвонился обычно бесстрастный, как слесарь-сантехник, и бесстрашный, как медик-проктолог, Димон. Однако на этот раз Дмитрий был эмоционально взъерошен. В отутюженном механизме по расчленению и запаиванию парнокопытных в оловянные чушки оказался посторонний предмет – человеческий фактор.

Дима срочно вытягивал президента компании на набухающую разборку. Требовалось незамедлительное вмешательство верховного эксперта по критическим ситуациям. Можно было еще притянуть за длинные уши главного инженера вместе с главным бухгалтером, но на нечто более веское, нежели роль восковых истуканов, они все равно не канали. Поэтому после недолгих раздумий решено было оставить их там, где они сейчас и пребывали – в двуспальных кроватях своих верных любовниц.

Набежавшая на заводик волна представляла собой странную спайку человеческих организмов в составе двух тесных мужчин и широко простиравшейся женщины. Одеты они были более чем респектабельно. Да и высадились из гигантской бронемашины цвета и запаха новых галош.

Делегация элегантных наездников представляла то ли государственно-криминальные, то ли криминально-государственные интересы. Очень сложно было понять, какие конкретно претензии они предъявляют заводику, который, сродни почти любому бизнесу мелкокалиберного зашиба, звездно сквозился множеством юридических дыр. Говорили пришельцы витиевато, с объездными намеками по кольцевой, подводными токами и неожиданным всплытием в хрустящих слюдяных прорубях. Дмитрия обнадеживало то, что свои ползучие разговоры они вели на коренном языке отцов и сверстников Розенталя.

- Значит, легалы?

- То-то и оно, что пока мне еще ничего до конца непонятно. Крыша от ведения переговоров деликатно отъехала.

- То есть как это?

- А так. Сказала, что сами, мол, разберетесь и что не хотела бы в это дело встревать. Я потому тебе и звоню.

- Ах вот оно как! Ах вот оно как! – зачастил возбужденно Сергей. – Лечу сию же минуту!

- Ты не лечи. Ты лучше приезжай побыстрей. А делегацию полечу пока я! - чавкнул жвачкой Димон.

В тонированной стеклотаре – главном оффисе фирмы МПК-№3 - Сержа поджидали каменные визитеры. В прозрачных глазах гостей, восседавших на мясистых кожаных креслах с колодами папок в руках, читался извечный вопрос:

“Что делать - шить иль не шить?”

Ответ у Сержа был уже готов. Он придумал его в дороге.

Дмитрий сидел за почти биллиардным столом президента.

При виде Сергея он встал и молча повел радушной рукой, как солистка ансамбля “Березка”, в сторону ряда кресел с варягами. Серж поздоровался с каждым за руку, начиная с безмерной женщины, а затем потянул, как на ниточке, молчаливую троицу в свой интимный, подсобный, так сказать, кабинет с двумя плоскими окнами под потолком и извилистой дверкой сбоку.

Окна микшировали странные светотени, изощренность которых усугубляло мерцанье настольной лампы, а кривая калитка была черным ходом, выводившим на грязный двор, за которым простиралась еще более грязная улица.

В кабинете к стенке жались лишь два гостевых стула, поэтому делегаты слегка оробели. Не решилась присесть даже дама в масштабе один к четырем. Возможно, по той причине, что стулья были сработаны в стандартном масштабе один к одному.

“Хорошо, что не сели. Значит, куража недород”, - мимоходом отметил Сергей.

- Я полагаю, что ваш заместитель уже объяснил вам юридическую подоплеку сложившейся ситуации. Поэтому предлагаю сейчас обсудить практические детали, - вздохнула необъятная женщина.

Женщина не дышала, а воздыхала. Погружалась в одну прорубь трагической чувственности, а выныривала в другой.

По всей видимости, именно она атаманила группой быстрого реагирования.

- А вы что – главная? Атаман эмиссаров летучих?

- Может быть, вы для начала нам присесть предложите? – снова страстно вздохнула дама. Тяжелые поршни ее атлетических легких поехали вниз.

- Нет, мне просто интересно, кто у вас командир, а? Самое важное – вычленить главаря. А остальное – дело техники. Правильно я говорю?

В рядах пришельцев возникло легкое помешательство.

- Алевтина Григорьевна, вам не кажется, что нас незаметно пытаются затащить в балаган абсурда? - возмутился жидкий мужчина с крутой лебединой шеей. – Как вы считаете, Алевтина Григорьевна? На мой взгляд, в этой халупе затевается любительская вакханалия метапсихоза!

- О, да! Вы совершенно правы, Александр Валерьевич. Бьется в тесной конурке маразм, - попыталась съязвить атаманша.

- Я уже ощущаю миазмы злокачественного маразма. Эге-эге! Да они - пострашнее протухшей свиной требухи! Кончать нужно с этим водевилем! В самом зародыше! – сипел мужик с неживыми, словно вылепленными из пластилина кистями рук. Их можно было принять за некачественные протезы, если бы не беспрестанное колыхание пальцев – каучуковые перчатки сохнут по стирке на игристом ветру.

- Какое счастливое совпадение взглядов! Представьте себе, я тоже так думаю! - улыбнулся Серж.

Он подошел к маленькой боковой дверце и распахнул ее, щелкнув английским замком.

С улицы сочно прыснуло светом.

- Пошли вон!

- Что?! – душно выдохнула Алевтина Григорьевна.

- Пошли вон, господа эмиссары! Я сказал! Без скафандров и барокамер. Прямо в открытый осмос. Доберетесь через дворик до арки. За аркой начинается улица Молостовых. Во дворе - непристойно грязно. Не запачкайте туфли, Алевтина Григорьевна. Всего вам самого доброго!

Эмиссары один за другим безропотно вышли вон, тихо шаркая разноцветными папками. Человек с пластилиновыми руками надул серые щеки и засвиристел перепелкой. Алевтина Григорьевна шла замыкающей. Перед тем как пригнуться к дверце, она дружелюбно шепнула Сержу на ухо: “Капец тебе, бобик!”

Серж бесшумно закрыл за гусарами дверку, попятился вглубь кабинетика и вслепую уселся на стол, зацепив локтем клювик настольной лампы.

- Ты-то здесь еще будешь под руками-ногами путаться! Удод галогенный!

Видимо, это не соразмерное переговорному руслу ругательство всполошило Димона – по главной двери кабинета дробно прошлись знакомые пальцы.

- Заходи-заходи!

- Ну как? Перетер проблематику? – взгляд Дмитрия, как обычно, был устремлен несколько вверх с косинкой в левую сторону. Словно он видел чуть выше правого уха собеседника изготовившуюся к броску летучую гидру из фантастического романа “Робинзоны космоса”. Веснушки на его мучнистом лице потеряли свой ржавый задор. Даже соломенную шевелюру присыпало пеплом тревоги. Чуял шестым с половиной чувством что-то дурное.

- А выгнал я их! Вместе с оптимистической трагедией.

- С кем-с кем?

- Да с главным их эмиссаром. Алевтиной Григорьевной.

- Шутишь?

- Не шучу, Дима! Мне сейчас не до шуток. Понимаешь?! У меня душа в четный сухой лепесток свернулась, - Серж схватил настольную лампу за гибкую шейку и начал ее выкручивать. Шейка хрустела отложением ссохшейся смазки в суставах.

- Не понимаю. Ты что – наши священные заповеди забыл? Сам погибай, а консервный завод выручай. Потому что бизнес - превыше всего!

От неожиданности Димон осел на корточки, по-восточному, и смотрел на Сержа преданной дворнягой. И неясно было, каким содержанием полнилась в эту минуту чаша понятия “преданность”.

- Душа, Дима, душа превыше всего! Неужели ты этого еще не понял?!

Но для Дмитрия ссылка на душу – гороховый бум. Рваный бубен книжного мира.

- Не, Сережа, ты мне толком скажи: куда депутаты исчезли? – сказал Димон, поднимаясь с пола.

- А вот через эту дверку и исчезли. И сказал я им: “Изыдите вон!” И исчезли они, аки супостаты проклятые.

- Я тебе не верю. Бабища эта... которая с ними была...

- Я тебе и говорю: Алевтина Григорьевна ее звали.

- Так вот эта Алевтина Григорьевна ни за что в эту дверку пролезть не могла! Потому что это невозможно. Поскольку противоречит закону о допусках сочленяемости материальных объектов.

- Во-первых, такого закона нет, а, во-вторых, вся компания без труда в эту дверку пролезла. И атаманша тож.

- Тож?

- Некрасов! Е-к-л-м-н! – закипятился Сергей. - Некрасов! И не в окопах Сталинграда, а в колдобинах посткрепостной России! Доехало?

Тем не менее, каким образом женщина-тролль сумела просочиться на волю сквозь не расчитанную на протеиновых экстремалов калитку, и для Сержа какое-то время оставалось загадкой, пока он однажды не вспомнил одну хамурапийскую мудрость: “Страх превращает слона в мышонка” и не поделился находкой с напарником. Димону изречение не понравилось, показалось плоским, неостроумным. “И вообще - причем здесь страх? Алевтина Григорьевна просто опешила от твоих несуразных действий и совершила тактическое отступление”, - сказал он. Взамен Дмитрий предложил свой вариант: “Даже верблюд пролезет в игольное ушко, если погонщик хорошенько его об этом попросит”. Тоже не ахти как смешно и к тому же слишком жестоко.

- Ё-ё-ё! Сережа, ты что - начал колоться? – сокрушенно сказал Димон. – Ведь такое возможно только в состоянии героинового безголовья. Ты что – не понял, кто к нам приходил?

- А пошли они все! Да не бойся ты. Я все на себя возьму.

На столе задребезжал телефон.

- Вот. Уже начинается, – задушенно пробормотал Дима и начал снова оседать на пол.

- Не может такого быть! Ага! Не трогай пока. Это Гога звонит, – телефон был с определителем. - Он, наверное, уже отладил компьютеры. Кстати, какое у нас сегодня? Точно. Держит программер слово. Ты ему перезвони. Пусть завтра, что ли, привозит. Может, его премией – по карману? А? Короче, сам думай. А то у меня в голове полная цусима.

- Понятно. И такое половодье истерики – из-за какой-то фарфоровой стервочки плацкартного класса?

- Нет-нет! Не надо так ее называть! Она – не стервочка!

- Сам же мне говорил...

- Говорил! В неправедном гневе. На самом же деле это я – стервец. Вернее, заупокойный зануда. Sale emmerdeur de merde! – Вспышка галльской экспрессии чиркнула по сознанию, и он вдруг в деталях вспомнил комедию с Бельмондо, о которой говорил ему Борюнька. Вспомнил, как суматошный герой неудачно вешался в туалете, срывая планы педантичного киллера.

На улице кто-то насмешливо тявкнул: “Левонтий! А, Левонтий! Опять налево намылился?!” В ответ раздался низкий неразборчивый лай. Что это? И барбос с барбосом говорит?

- Серж! Как лицо абсолютно нейтральное, то есть находящееся за пределами твоего мудацкого треугольника, осмелюсь швырнуть тебе правду в лицо. Анна – все-таки стервочка. Как, впрочем, и любая другая женщина, если кому-то вдруг ненароком случится задеть кулаком или словом мозговую шишку женской стервозности. Женщины, как известно, происходят с планеты “Стервоза”, а мужчины – с планеты “Чурбан”.

В монологе Димона было столько чуждой ему пассионарности, словно он только что проглотил без закуски книжку Хорни “Женская психология” - “Хорни, фамилия-то какая блядская!” - успел подумать Сергей. Однако допущение это он отмел как чересчур фантазийное, поскольку с определенной поры к книгам Димон относился уважительно, но равнодушно. Примерно также, как гомик к красивым женщинам.

- А хотя бы даже и стервочка, то все равно - не плацкартного, а мягко-купейного международного класса. И потом, не фарфоровая она, а перламутровая! Перламутровая! Разницу чувствуешь, олух Карла Магницкого?! Она – такая... Таких не бывает. Я почему сорвался – потому что строил годами лестницу к оконцу ее перламутровой башни, не жалел строительных материалов, все новые и новые кубики подвозил. Мрамор, хрусталь, гранит, арматура из космических сплавов. А тут какой-то черный жучок в черных очечках пригрохотал в черной тыкве неизвестно откуда и - без всякой лестницы – шасть прямо в окошко! Понимаешь? Это ведь нелогично, несправедливо. Я понимаю, конечно, что жизнь как раз на попрании здравого смысла и зиждется, но... но... но чувствую, что здесь что-то не так. Почему я как муха годами бьюсь головой о стекло, а какой-то комарик сразу находит форточку?

- А по закону попрания здравого смысла! - тут же нашелся Дмитрий. - Сам же это прекрасно подтвердил. Только смириться с этим не хочешь. Хитрый комарик чует сквозняк в женской головке. А ты такой способностью не наделен. Понял? - Судя по фаршированной лексике, Димон воспринимал ситуацию даже не просто как чрезвычайную, а как близкую к катастрофической. - Твоя главная проблема состоит в чрезмерной идеализации предмета страсти. Без некоей толики идеализации в жаровне любви, разумеется, каши не сваришь, но ты искусственно распаляешь это периферийное свойство мужской натуры. Мифотворчество не просто маячит в твоем веке бревном, но и существенно ограничивает свободу твоих действий. Оно насильно втискивает тебя в чрево камина возвышенных отношений, которые объективно заканчиваются каминной трубой – выхлопом в бездонное небо или, иными словами, в бетонное никуда. Ты изначально загнал себя в этот камин, облицованный перламутровой плиткой. А теперь верещишь, что у тебя глаза от дыма режет, и сердце от жара трещит. Так что, в общем-то, не в занудстве дело. Ты ведь в душе поэт. А все поэты – немного зануды. Вспомни, что говорил о поэте Александр Сергеевич Пушкин: “Простим занудство, разве это – сокрытый двигатель его? Он весь – дитя добра и света. Он весь – свободы торжество”.

При очень большом желании Дмитрий умел говорить образно и убедительно. Этому его научило, помимо университета, одно старомодное хобби. По наущению дедушки-журналиста он с раннего детства до глубокого юношества почти каждодневно вел личный дневник. Однако поэзию недолюбливал и знал очень плохо. Даже в ту пору, когда еще по инерции читал книги – жизнь понукала. Иногда он признавался Сергею: “Не понимаю, зачем и кому нужны стихи? Ну никак не могу постичь их экзистенциально-функциональную цель”.

- А почему ты мне этого раньше не говорил? – обиделся Серж. Он схватил огрызок карандаша и написал на перекидном календарике: “Чтвг. 11:00. Не позже! Позвонить директору лбрц. мясокомбината. Степ. Григ. (Георг.?) Полищук. Продл. (расторж.?) договора.”

- Бесполезно. Вот сейчас сказал, а ведь все равно бесполезно. Так, утешить тебя захотелось. В трудную для нас обоих минуту. Эх, что сейчас будет!

- Прости, Димон Николаич. Я, наверное, что-то не так сотворил, - сказал Серж, а у самого ничего внутри не шелохнулось.

- Да уж, да уж. Что-то не так. Ладно. Придется напрячься и как-нибудь все поправить. Только без помощи крыши сейчас уже точно не обойтись. А ее принудительные услуги, сам знаешь, сколько нам стоят. Но ничего. Езжай, Сережа, домой. Разберусь, разгребу. Как там у тебя, у раннего: “Вытрите сопли! Высморкайтесь! Нам ли разливаться слезной лужей? Перезимуем! Выкарабкаемся! Назло первобытной стуже...”

- Ни фига себе – помнишь! Это же когда на капустнике было! На каком курсе?

- Вот! А ты говоришь, что я поэзию ненавижу. Цитирую тебя, как миленького. Улетай, туча грозовая! Если до дома живым доберешься, то, значит, я уже все уладил. Шучу-шучу. Хотя... Ладно, греби восвояси! Ох, и на хера же я тебя сюда вытащил! Недооценил скорбный фактор четного лепестка.

- Гоге не забудь позвонить. А с директором люберецким я сам разберусь.

- О! О! Тут наша контора, а, может, и жизнь на волоске зависла, а ты о такой ерунде беспокоишься! А, может, накатим текилы, как Гуськов с Судзиловской? Olmeca? Пивал такую?

- Не пивал. И не собираюсь.

- Совсем дурной. Ну тогда проваливай. Чего с тебя взять?

И Серж точно также, как незванные гости, ушел в смрад и грязь через потайную калитку.

Потом рассосался и кризис. Нигде и не чавкнуло. Но об этом чуть позже.

А для Сержа время вытянулось паутинкой на осцилографе бытия.

Без всплеска.

Без протуберанца.

Без мертвой петли.

А раньше время бежало деревянным мальчиком Буратино с азбукой Морзе под мышкой. Тире-тире-точка, точка-тире-точка-тире. Тире – встреча с Анютой, точка – телефонный с ней разговор.

Подсознание тыркалось нетрезвым дворником с двуручной пилой на плече. Напористо предлагало свои услуги: “Не изволите ли, хозяин, канпанию мне составить – попилить туды-сюды на пару опилки железного дерева? Для сугрева души?” Услужливый разум хватал его за ошейник грязного фартука и выдворял за пределы парка горьких рефлексий. Серж пытался сбить себя с гиблого облака самодельными отворотами. Для этого он использовал гипнотизм иностранных наречий. И прежде всего семантическое колдовство “сладкозвучной вульгарной латыни” - по выражению преподавательницы castellano, восточной красавицы Беллы Касимовны Улумбековой.

Какой размашистой магией веет от выражения: Si no sabes como son las cosas mеjor se calla la boca! Стоит только наплывно, враскачку проговорить эту шелестящую фразу или хотя бы только ее первую половину, чтобы тут же подсесть на волшебные чары: “си-но-сабес ко-мо-сон-лас-ко-сас... си-но-сабес ко-мо-сон-лас-ко-сас...” Посвист ветра в зарослях тростника, зазывающего на свидание алую зорьку. Латынь, сладчайшая латынь! А ведь всего лишь вульгарное бытовое ругательство: “Если не знаешь, о чем базар, лучше, дружок, притухни”. Вот оно – то самое таинство соразмерности сладкозвучия и вульгарности, на которое намекала студентам Белла Касимовна.

Или вот еще нечто подобное в том же терпком ключе: En este pais de miercoles hasta los siquiatras son locos (“В этой, блин, дикой стране даже психиатры – и те психопаты”). Это - уже загустевшая классика. Барселонец Эдуардо Мендоса. Субтильно и стильно. Почти поговорка, не нуждающаяся в понимании и толковании, как не нуждаются в переводе дадаистские тексты поп-шлягеров.

Однако заклинания Сержу не помогали. Не спасали его и запоздалые всполохи ярости, желчи, обиды.

Крушить нужно было эту карточную баррикаду.

Хрякать ломом по ступорной оси, как по дурно сросшейся кости.

Колошматить дрова о ночную квадратную голову, силой своей играючи.

А, может, закатать себя навсегда в коллекционнную партию оловянных кирпичиков “Обед Ганнибала”? С портретом, автографом и ироническим философским напутствием? Memento Malthus! Нет, не смешно. И не грустно. Просто никак. Не об этом думать надо. А о чем же тогда?

И тут Сержа вновь садануло в лоб наиглавнейшим поленом.

День рождения!

“Боже мой! Боже мой! Сорри, милый Анютик, ничего не поделать! Я снова всуе треплю имя господне! Но ведь твой день рождения у меня, как гвоздь поперек горла стоит! Ну и как же мне с этим смириться?”

Через двадцать восемь часов в жилище перламутровой статуэточки Анны начинается веселое мракобесие по случаю очередной годовщины со дня ее презентации в московском роддоме №12.

И что же? В сей патетический миг его в доме Анюты не будет? Хо-хо! О, этот безумный рефрен! Пиратский подарок Анюты! Приклеился к языку как шкурка от абрикоса! Значит, не будет? Нет, позвольте-увольте! А по какому-такому праву не будет? Только потому, что Анюта не желает его там видеть? Но достаточно ли одного ее нежелания для того, чтобы лишить его права на последнюю радость? Ведь если взвесить эту причину на эталонных весах справедливости, пылящихся в каземате одного из усопших секретных НИИ, то масса этого аргумента окажется соразмерной засушенной инфузории-туфельки.

С этого довода все и поехало - как небрежно сложенная поленница дров.

Из дома на набережной у горбатого рыкающего моста запрыскали иглы живительного излучения. Ощутив их уколы, Серж приподнял голову со смердного одра. Он дал себе слово, поклявшись на томике Достоевского, что на дне рождения Анны обязательно будет. Но как это осуществить, он пока что не знал.

И стали вспухать сдобным тестом проекты и схемы, начинавшиеся одинаково заговорщицки: “А что если...?”

А что если взобраться на крышу дома Анюты оранжевым пауком, спуститься по стальной паутинке к ней на балкон, а оттуда проникнуть в гостиную через вечно открытую форточку и ошарашить гостей прыжком лосося на люстру?

А что если приставить к стене разводную пожарную лестницу, дотянуть ее до окна анютиной комнаты, поскрестись громкой сапой в окошко и поприветствовать Анну снопиком нидерладских тюльпанов?

А что если взять напрокат у медиевалов-ролевиков латы и катапульту и позволить им запустить себя точным прицелом в окошко к прекрасной даме? Любой возможный ущерб строению придется, конечно же, взять на себя, но, оданко, сумеют ли гарантировать безупречность наводки малохольные рыцари Ордена Алой Шизы?

Ой, не время ерничать и паясничать. Ясно, что все это дутые-передутые дудки! Гримасы черно-белого юмора.

Ну а если отбросить все эти шутовские ужимки разума? Что остается в реальном достатке?

А остается единственный, зато верный путь, ведущий прямиком в квартиру Анюты. Путь через дверь. Или, точнее, через две двери. Подъездную и квартирную.

Но на этом отрезке возникают две технические проблемы. Подъездная дверь запирается на магнитный замок, ключа от которого у него, естественно, нет. Впрочем, эта преграда легко устраняется. Достаточно подождать у дверей кого-нибудь из приглашенных гостей и пройти вместе с ними, когда Анюта сама размагнитит засовы, щелкнув в квартире на специальную кнопочку. Можно также пройти с сопутствующими жильцами подъезда. Облик Сергея никогда не возбуждал подозрений. Даже бдительные старушки и истеричные девушки-малолетки смотрели на него безбоязненно и не ждали от него никаких безобразий. Они сразу видели, что перед ними потомственный джентльмен неудачи. После преодоления первого технического барьера Сержу остается просочиться на пятый этаж, потоптаться-попрыгать для храбрости на лестничной клетке и затем надавить на кнопку звонка квартиры №18.

Однако телепортация тела с лестничной клетки в квартиру и есть самая тонкая часть операции. Итак, Серж давит на кнопку звонка. Дверь открывает сама Анюта. Что дальше? Она его немедленно выгоняет? Возможно и такое. Тогда лучше всего будет пройти с группой приглашенных гостей. В группе товарищей он легко затеряется. А когда Анюта его обнаружит, будет уже поздно. Если дверь открывает Анютин брат, то все упрощается до беспредела. Он щелкает его по лбу и проходит сквозь него, как сквозь соломенный дождь. На маму Анны расчитывать не приходится. В этот день Анюта отправляет ее на дачу.

В отчаянный миг стратегических размышлений в штанину Сергея вцепилась бульдогом совесть бывшего советского обывателя. Сергей обошелся с ней без затей. Тяпнул троцкистскую гадину ледорубом по темечку. И никаких угрызений!

А что, в самом деле, в его проекте такого уж сиволапого?

Затея казалась ему все более целомудренной и бонтонной. В чисто английском “стайле”. Уходят же люди по-английски – из гостей и из жизни. А он всего лишь применит это правило с другого конца - по-английски придет. Причем только в гости. И потом, как известно широкому кругу общественности, старый друг стоит не менее двух – только-только подцепленных крючьями с конвейера будничной лихорадки. То есть, за Сержа, как минимум, двух Мишелей дают. И это тоже - гиречка в его пользу.

Надуманное его так окрылило, что он чуть было не вылетел из распахнутого окна в околоточное пространство и не рванулся икаром к универсальному плавильному котелку.

Все сходится, все получается!

Какая фигура высшего пилотажа!

Карточный домик в его голове, развалившись, сложился в дерзкий пасьянс. Остается лишь воплотить его в реалити-шоу вскрытия лестничной клетки и воспаренья на пятое небо по сумрачным перелетам-пролетам.

Оригинальность акции заключалась именно в том, каким образом все это будет происходить. Каждый отрез протараненного пути должен быть осенен символом качества. Иначе очарование предприятия осыпется рыжей хвоей. Велика ли заслуга в заходе и приземлении на чей-либо хвост - материальной или духовной халявы ради?

Один бывший сокурсник Сержа, на которого сотоварищи налепили то ли гордую, то ли презренную этикетку Mad Max, замусолил эту уловку до непотребности. Долбеж языков безумного Макса не увлекал, зато он вечно рыскал по факультету, выкатив нижнюю челюсть багажником “альфа-ромео”, постреливая волчьей дробью зрачков, улавливая набыченными ушами коктейль коридорных бесед. Правда, бивали его суровой порой, но гораздо чаще он нажирался-надирался от пуза. Сыт, пьян и нос в кокаине – что еще нужно белолобому хаму для счастья. Крупной удачей Максима было снайперское попадание на свадьбу к одному генеральскому сыну. Уж как ни таили, ни шифровали на факультете от Макса это светлое таинство, а учуял-протелепатил, либо выпытал с особым пристрастием у какого-нибудь золоченого первокурсника. Просочился сквозь минное поле и ежовое многозарядье на территорию санатория минобороны в битцевском лесопарке и возник на дележке гигантского осетра, раскоряченного на рогатинах из мельхиора. Жених и невеста, родители, гости и ахнуть еще не успели, как Макс, не успев устранить санитарной салфеткой останки деликатеса с плотоядного рта, воздвигал уже тост за здравие молодых – отличника Дмитрия и отличницы Татьяны.

Итак, все решается, все сцепляется.

Хорошо бы еще распихать на бумажке очередность и квинтэссенцию действий. В виде матовых тезисов и прозрачного планчика. Выделить две кинжальные вылазки: беседу с Анютиком (ну, это уж как получится – никакие компьютерные прогнозы не сумеют объять сонм вероятных сценариев) и мужской разговор с Михаилом. Второе виделось Сержу гораздо яснее. Как Зверобою вторая сверху строка таблицы в кабинете врача-оккулиста. Тем более, что под эпитет “мужской” Серж подкладывал папиросный подтекст осуждения Международным судом незаконного применения силы.

С Майклом он собирался затеять салонный диспут о литературе. Михаил писал упаднические стихи и пафосные прозаические миниатюры. Его словарь был кровожаден, тощ и чреват набором смертельных угроз, как намибийский малярийный комар. Он запоем читал, обожал Сорокина, Радова, Мамлеева. Но безусловным его кумиром был писатель Измайлов. О пристрастиях Майкла Серж был наслышан прежде всего от Анны. Именно Анна поведала как-то Сергею, что в последнее время Мишель не расстается с последним романом Измайлова. “Носится с ним, как ребенок с любимой игрушкой. Рядом книгу на сиденье кладет, а меня заставляет назад пересаживаться. А когда по улице идет, то зачитывает мне цитаты со случайных страниц и заставляет меня их толковать. Представляешь?” - смеялась Аня. Но Сержу в тот миг совсем не до смеха было.

Серж представил, как, утихомирив Анюту, то есть заставив ее смириться с вторжением опального друга, он направляет застольный ручей разговора в омут с литературными бесами и походя говорит, что на днях старик Луначарский прокричал со страниц новейших “Известий”, что писатель Измайлов “занимается проституцией таланта, выпачканной в вонючих отбросах”.

Ничего не попишешь - так вот коряво прокукарекал.

Услышав эти слова, Майкл выронит зажатую в междуколенье книгу Измайлова “Влас Аполлона” и скривится в дырявой усмешке. Растерянное мельтешение его ресниц будет скрыто за черными метками линз, но эту ухмылку спрятать Майклу вряд ли удастся. Серж бесстыдно нырнет под подол стола и добудет оттуда роман. “А как же “Навуходоносор в Аравии”? – возразит, наконец, Мишель. – “Где ты видишь здесь проституцию?” - “Это не я! Это старик Луначарский его благословил!” - успеет вставить Сергей. – “А по-моему, это просто здорово! Разумеется, местами идет стилизация, которая всякий раз фактурно стелется на гобелен бессюжетья. Эта обонятельно острая атмосфера выгнивающей глухомани. Этот гениальный замес флиртующих и конфликтующих ароматов – благовоний храма бога Мардука из пирамиды прелых сосновых шишек, червивого духа семи астральных богов, запаха конской, медвежьей и кошачьей мочи, подъездно-московского смрада разкуроченного specially prepared бутылкой и провернутого через катафалк “Запорожца” царя Ксеростикса. Эти бесстрастные протоколы беженских мудрецов, превращенные в библейские залежи-заводи непостижимых злодейств конечных времен. Это вавилонское бормотание пришлой зловещей реки, иногда заглушаемое щебетанием струй из разбитного античного лика: “шамаш-син-абигайль-эсагила”. На что Сергей иронически отмахнется: “Вспомнил Мишель бронзовый век! Тогда Измайлов слыл еще косным постпередвижником ульев с мертвыми пчелами слов. Прошло то покойное время, когда без малого все казалось голубым и прозрачным, когда никто не пытался оспаривать трижды заверенный кликом архангела Гавриила постфактум, что Александр Дюма был сыном арапа Петра Великого. Поскольку в ту пору все эти мнимые казусы во всех гимназических и реальных учебниках были прописаны. Я тебе лучше цитатку из нового Герберта фон Измайлова закатаю. А гости пусть слушают и на уши мотают. Называй наугад строку и страницу”. Опасаясь выказать малодушие и тем паче упасть в глазах именинницы, Мишель назовет страницу и строчку, а Серж взъерошит прическу наперсточного романа и с наслаждением зачитает цитату. По мере раскручивания цитаты наслаждение начнет скоротечно засахариваться, пузыриться приторной мыльной пенкой, превращая гостиную в ванную комнату с запотевшими зеркалами и кафелем, с обрюзгшими энциклопедиями, антологиями, трактатами и алманахами в кленовом сиропе. Ну, а гости? О, это самое главное! Гости будут гомонящей гурьбой погружаться в трясину подстолья. На верхней палубе останется только четверка самых безбашенных и бронебойных – игрец на сточной дуде, пара влюбленных измайловцев и Анютин брат-пофигист.

А очечки Мишелю слабо будет снять? Или, по традиции, не соизволит? Что же ему всегда мешает справить эту естественную потребность? Неужели в субъективных потемках ему легче работать и жить? Или у него в орбитах зайцы-датчики прыгают, излучая жар электрической сварки?

А если Анна за стол его попытается не пустить? Серж представил себе это в виде змейки картинок “манга” и отбросил эту идею как химеричную. Нет, не будет Анюта впопыхах нарываться на междуусобный рожон. Ей для раскачки и нисхождения в тапочный штопор немалое время требуется. В крайнем случае Серж сядет за стол без спросу. На табуретке, на пуфике примостится - если стул отберут. А еще для острастки крутанет по-турецки глазами – чтобы оба зрачка клейко встали на красное. Мол, не троньте парнишу: у него за пазухой кольт, мачете и мраморная чернильница. “Так что придется ей немного меня потерпеть. Ну а мне - стреножить свою недобитую совесть”. Но потом она все же не выдержит, вспыхнет соломенной бабой в горящей избе и начнет охоту на лиса.

Серж сорвал с отрывного календаря дедукции сразу несколько листьев – вероятных сценариев – и как-то сразу запал на такой, когда после чтения выбранных мест из романа Измайлова гости выныривают из-под стола и с опаской продолжают прерванный пир. Анна и Михаил ободряют обескураженное собрание шутками-прибаутками. Гости улыбаются, но смеяться пока не решаются, поскольку замечают у Сержа под мышкой грозный цитатник. Смеется один только Серж. Вызывающее одиночество его смеха допекает Анюту до стадии тапочной истерии: “Серж! Замолчи! Перестань хохотать! Тебе, видно, мало того, что я изо всех сил старалась не обращать внимания на твои выкрутасы?! Нет! Тебе это так не пройдет! Вот теперь ты начинаешь меня всерьез раздражать! А ведь ты знаешь, чем это чревато!” Анютины глазки плодят голубые снежинки. Ее рука скользит вниз по бедру – так тянет руку американский шериф к уравнительной кобуре, – но быстро спохватывается. Увы! Вместо тапок ее неприкрытые бледные ноги опутали повителью туфельки-босоножки. Анна колеблется, у нее не хватает закалки швырнуть в Сергея бутылку с горячительной смесью. Михаил тоже как-то кукожится и сползает на стул гуттаперчевым клоуном. Серж использует эту запинку и хочет поднять добрый, искренний тост за виновницу краха его личной жизни. Начинается тост словами: “Анна! Сейчас, когда наши отношения зашли, наконец, в кромешный тупик, я хотел бы...”. В этот миг Анна грубо обрывает Сергея. Затыкает ему кляпом рот. Кляпом? Каким еще кляпом? Откуда этот кляп ему в голову занесло? Надо немного подумать. Ах-да! Ну, конечно же, кляпом сарказма. Анна почти кричит, перетягивая на себя внимание зрителей: “Этот... Этот... Нет, вы посмотрите на этого человека!” И опять восставшие из подстолья гости замыкают цепь интереса на Серже. Однако на него они только смотрят, а в уши им льется свинец анютиных фразок. “Друзья! Я сначала хотела предложить вам выпить именно за друзей. Поскольку сегодня рядом со мной - самые близкие мне люди. Но потом передумала. Сейчас объясню - почему. Среди вас есть один самозванец. Человек, незаконно присвоивший себе титул моего близкого друга. Хотя он прекрасно знает, что к орбите моих близких друзей он уже не принадлежит. Более того, я разжаловала его из друзей в отщепенцы”. Тут Серж задумался: не слишком ли круто взвинтил он враждебные вихри? знакома ли Аня с простейшей политтехнологией? Сергей не успел еще толком разложить все это по косточкам, как незримая Анна продолжила тост: “Поэтому я хочу предложить вам поднять бокалы за незванного гостя. За самозванца. За отщепенца. За человека-таракана. Которому не страшны никакие препоны. Который проник ко мне в дом сквозь бетонные стены и железные двери. Воспользовавшись, как волшебным сим-симом, безразмерной щелью бесстыдства. За человека-таракана, друзья! Бесстыдству хамов поем мы славу! Виват, друзья, виват!” - “Кто он? Кто он? Назови нам имя этого омерзительного пройдохи! Укажи нам его!” - бесновались бестолковые гости. “Принесите мне тапки!” - приказала загробным голосом Анна. И тотчас же двое подручных – жених Михаил и брат Алексей – побежали вон из гостиной в поисках пары велюровых бумерангов. Гости вышли разом из-за стола и затеяли круговорот, взявшись за руки. “Назови нам его! Укажи нам его!” - бубнили они демоническим хором и шаркали в такт каблуками. Не дождавшись посыльных за тапками, Анюта воздела руку с фарфоровым пальцем наизготове и взвизнула лопнувшей циркулярной пилой: “Вот он!” И все – сколько ни было в гостиной людей – с гиком кинулись на самозванца. Бездыханный упал он на пол, и тут же вылетела из его ослабевших рук священная книга в переплете из шкуры дымчатого вурдалака.

Рано утром в субботу, на которую был передвинут день рождения Анюты, неудачно выпавший на будничное число, Сергею дозвонился Димон. Телефон дотрясся до края стола и грохнулся на пол, вызволив бедолагу из кошмарного сна. Димон взахлеб рассказал, что крыша все утрамбовала, но что теперь они в сумасшедшем прогаре. И квартала не хватит, чтобы пробоину залатать. А за три месяца всякое может случиться. Вплоть до конца света в отдельно взятом сортире.

- И что ты от меня теперь хочешь? – спросил Серж Димона с прямотой спартанского мальчика. В голове Сержа ухали филины и базуки. Он уже вышел от кошмарного сновидения, но до порога кошмарной реальности еще не добрел.

- Я так считаю, что поскольку ответственность за отягчающие последствия инцидента полностью на тебя ложится, то латать дыру придется исключительно за твой счет.

- Это что? Теперь, значит, ты на меня наезжаешь?

- Это богиня попранной справедливости на тебя наезжает. На бледном лихом коне.

- Дима, где ты нарыл этот библейский выспренный стиль? И потом, не знаю я такую богиню. Не спал с ней, не пил и даже не гулял в летнем саду под ручку.

- Незнание древних богов не избавляет попавшего в установленные ими капканы от страданий и мук. Совесть тебя, дурака, не грызет? Не царапает? Или даже не щекочет? Ты же все наше дело на край поставил из-за терзаний по какой-то купейной стервозе.

- Сам ты стервоза. Никогда я подобного слова не произносил! Стервочка! Стервочка! Неужели так трудно запомнить?! И вообще, идите вы все в трубу!

- Кто это – вы все? – невозмутимо полюбопытствовал Дмитрий.

- Вы все – это все вы! Понял?

- Понял. А в какую трубу должны все мы идти?

- Да в какую угодно! В печную, походную, водопроводную! В трубу колумбария, наконец!

- В колумбариях труб не бывает. Ты, наверное, колумбарий с крематорием спутал. Или с мытищинским химкомбинатом.

- Дима, отстань от меня! Я в печали. И в размышлениях.

Сержа нагнал глинобитный увалень из ночного кошмара. Он царапал Сергея за локоть, заглядывал ему козьей мордой в лицо и лопотал, не шевеля губами: “Тынить, тынить, тынить...” - “Тынить!” - огрызнулся Сергей и дернул призрака за козью бородку.

- Тынить? – удивился Димон, помолчал секунду, но тут же продолжил допрос:

- В какой-такой печали и в каких-таких размышлениях, если я тебя едва разбудил?

- Это у меня мобильник на вибре стоял. И потом я уснул только в три утра.

- Значит, не пронимает тебя укоризненный взгляд богини? – широко улыбался Димон, но Серж этого, ясное дело, не видел.

- Дима! Твоя ханжеская богиня меня не убедила! – рассвирипел Сергей. - Тем не менее, в понедельник ровно в восемь утра жди меня в оффисе. Просчитай все убытки, а я их тут же наличными в харю твою возмещу. Устраивает тебя такой вариант?

- Ха! Да ладно. Ха! Пошутил я. Все путем. То есть дыра-то образовалась, конечно, но залепим ее как обычно. По-братски.

- Пугало ты огородное! – облегченно вздохнул Сергей.

- А вот интересно. Почему в слове “пугало” ударение падает не на “а”, а на “у”. На “а” ведь было бы гораздо логичней. Согласен? На досуге поразмышяю на эту тему.

Дмитрий любил размышлять, не прибегая к печатным источникам, о всякой случайной всячине. Так, посмотрев сериал “Штрафбат”, Димон долго потом размышлял над тем, почему немцы предпочитали пить импортный ром, а не отечественный шнапс, и пришел к выводу, что выбор ямайского рома не был случаен, а вытекал из метафизики третьего рейха. В роме таилась эзотерическая романтика – ром апеллировал к культам пиратства и вуду – а в мужицком шнапсе кроме градусов не было ничего. Да и по градусам шнапс крепко проигрывал рому. В поисках истины Дмитрий подсел сначала на ямайский, а потом на кубинский ром, но зато теперь держал ром за один из немногих элитных напитков. Однако он так и не сумел довести до конца свои алкогольные изыскания, поскольку не знал, к какому боку пристроить не менее эзотерическую текилу.

- Ну вот и разрешилась проблема. Хотя, у меня и сомнений не было. Уж очень карикатурной была делегация.

- Ха! Разрешилась! Вообще-то это я ей помог от бремени разрешиться. Ну да ладно. Опустим детали. Только ты обещай, что больше таких заскоков себе не позволишь. Иначе мы прогорим. Или из нас самих консервы когда-нибудь сделают.

- Я об этом уже думал. Только в ином разрезе.

- Ну ты скажи – обещаешь? Не выкидывать подобные фокусы?

- Клянусь и обещаю! Доволен?

- Еще бы! – хмыкнул Димон. - А ты не хочешь сегодня партию в теннис сгонять? Или, может, в “Китайского летчика” дернем?

- Да я занят сегодня. Я на день рождения иду.

- Что?! На какой день рождения? У кого это сегодня день рождения? Тебя что – Анна, что ли, в последний момент пригласила?

- Неважно. Сегодня я иду на день рождения. C’est claire? – на французский Серж перешел, чтобы дать Димону понять, что не желает продолжения разговора.

- Нет, ты скажи - к Анне?!

- Все. Мне собираться надо. Подарки, цветы покупать. Чао!

- Ну тебя и замкнуло! Или ты ей предложение собираешься сделать? – продолжал цепляться Димон. – Всем чертям назло?

- Чао! – отрезал холодно Серж.

Ему вдруг стало жалко Димона. Димон необидчив, но разве с лучшим другом так поступают?

- Димка! Не обижайся! Меня действительно коротит. Ты же видишь.

- Ладно. Пока.

- Пока.

Серж пенился в ванне с книгой Бахыта Кенжеева в потных руках. Он едва не рыдал от всевластья маэстро и собственного ничтожества. В нем взыграла зависть балалаечника к скрипачу. Он понимал всю низменность своих чувств и старался их приструнить. Пытался себя утешить, что мало кто может похвастаться абсолютным поэтическим слухом, но лишь еще больше кручинился. Чтобы придти в себя, он бросил книгу на кафельный пол и с головой погрузился в трескучий сугроб. На скорую руку Серж побрился и смочил лицо едким лосьоном. Наступил пяткой на книгу и поднял ее с пола. Книга разбухла, сморщилась. С нижнего ее уголка стекала нитка воды. “Читать стихи хороших поэтов также вредно, как потреблять наркотики”, - печально подумал Сергей и закутал книгу в махровое полотенце. Из ванной он вышел пришибленный и ошалевший.

- Что-то ты сегодня какой-то развинченный? – посмотрела на него озабоченно мама. – Глаз у тебя сумасшедший.

- Трудовая неделя была напряженная, - уклончиво ответил Серж и юркнул к себе в конуру.

“Не помню, заправил ли я машину?” - подумал он, задыхаясь в джунглях огромного шкафа. - “Подарки надо купить. Цветы. Четыре огромных букета. Попрошу связать их в одну охапку. Но только не красные розы. Самый большой флакон духов Eau du Soir. И смотреть в оба - чтобы египетскую лицензию не подсунули. Конфеты? Непременно швейцарский Lindt. И опять же – чтобы настоящие были. Даже не французские. Французский шоколад не лучше нашего или бельгийского. А вообще, достал уж совсем контрафакт. Ничего-ничего, поищу аутентику. У меня свободных часов в запасе – как рыбешек в клюве у пеликана”.

В лифте Серж скосился на зеркало и усмехнулся. Далеко не красавец, конечно, но стильный мужчина. С затуманенными глазами конгениального полубезумца. Но, почему-то вспомнив строки: “Проплывем дворами, за разговором, обрывая сердце на полуслове, и навряд ли вспомним про римский форум, где земля в разливах невинной крови...”, съежился и опал плечами. Хорошо, что в лифте никого не было. Он не любил опускаться в гаражное подземелье в принудительном сопровождении непонятных и потому неприятных ему людей. Понятных и приятных людей в подъезде проживало немного. Дом был богатый, недавно скуличенный по скандинавскому стройпроекту, потому и жильцы в нем завелись сообразные. Серж нащупал в кармане связку ключей с инфракрасным брелком. Лифт долго не открывался, дробно похлопывал крыльями створок, обнажая на миг желтую щель, за которой начинался проход, ведущий в гараж. Лифт напоминал извращенца, жонглирующего полами пальто. Одного такого Сергей видел пару лет назад в лондонской электричке. Серж углубился в путеводитель по Лондону, но вдруг вздрогнул от задорного крика сидевшей рядом блондинки: “Gee! Wow! Pervert!” Извращенец бросился по проходу к тамбуру. Хотя никто за ним не погнался.

В гараже, Серж открыл персональный бокс. По стенкам жались дряхлые шины. Выкинуть бы их давно следовало, да с ними заезжать в гараж безопаснее. Особенно в неустойчивом состоянии. Если чувствуешь, что слишком упруго в гараж гадом пятишься, то точно о шины чешешься. Значит, стоп-машина – нужно заново все начинать. “А бак-то все же заправлен или нет?” И пошутил для возгонки духа: “Если наполовину пуст - заправлюсь на Таганке, а если наполовину полон - поеду сразу в Петровский пассаж”.

Прокаруселив два круга к выезду, Серж отомкнул лучиком стальной занавес а ля гофре и вырулил через молодящийся переулок на проспект Буденного.

Проспект Буденного. Мелкий революционный анахронизм. Пошлое потакание прошлому.

Где твои кони, товарищ Буденный? - Бабель надежно запрятал коней. Меж страницами книжки он их распихал. Вместе с листьями конского щавеля. Хватит коням на паскудный прокорм. Их и всего-то квадрига осталась. Черт, Буцефал, Росинант и Чубайс. – Где твои шашки, товарищ Буденный? – В шашки таперя никто не играет. Даже козла забивают нечасто. На огороде спымают беднягу, вырвут из пасти капустный венок, приволокут на ломберное место и – промеж глаз стальным костылем! – Где твои воины, маршал Буденный? – Все конармейцы пируют в Вальгалле. Хлещут медовый кумыс и Валькирий дерут. Так-то, товарищ. Держи выше знамя. Чтобы на память тебе задарить? На, вот, буденновку с красным крестом.

На проспекте, едва не наткнувшись на выступ трамвайного рельса, резко свернул направо - к шоссе Энтузиастов. Шоссе, укрытое от весеннего солнца маревом смога, отрабатывало свое название. Энергично гудело, рокотало, вякало. Серж глянул на стрелку бензометра, которая уже ожила. Видно, все же придется плескануть в бак бензина. Настроение было отнюдь не праздничным. Затея, в успехе которой он недавно не сомневался, стала казаться провальным прожектом, фальшивым проездным билетом.

Хотя фальшивая проездная корочка - не такое уж безнадежное дело. Когда-то его приятель из Суриковского баловался этим промыслом. Рисовал в день по десять-пятнадцать штук. Мелкие огрехи покрывала пластиковая накидка. Тормознула художника собственная лень. Он начал халтурить - перестал выписывать детали, тщательно прорабатывать фон. Думал, что пластик все спишет. Ан-нет! Однажды метродежурная ловко выхватила у него из рук подложную пробегаловку: “А ну-ка, малый, покажь, что это у тебя?!” Несколько месяцев художник не показывался на родной станции, боялся, что снова нарвется на бдительную дежурную, и она поднимет крик, позовет мента. Внешность у художника была яркая, выразительная. Профессия принуждала.

Сергей притормозил, пропуская объемную тетечку в широком плаще колоколом или, скорее, колом. Тетечка нерешительно остановилась, подозрительно глядя на Сержа. Опешила от столь редкой для москвича галантности. Серж учтиво махнул ей рукой: мол, смело шагайте, мадам, никакого подвоха здесь нет. Эта дорожная мелочь странным образом вернула ему уверенность в собственных силах.

- Вот это добрая примета! И с чего это я киснуть начал? Все будет так, как я задумал! И никак иначе! - подстегнул он себя и расправил гнутые плечи. – А если…”

(продолжение следует)