ПУБЛИКАЦИИ К ПРОБЛЕМЕ ОБ АВТОРСТВЕ ШОЛОХОВА

"Правда", 29 марта 1929 г., № 72

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ

В связи с тем заслуженным успехом, который получил роман пролетарского писателя Шолохова "Тихий Дон", врагами пролетарской диктатуры распространяется злостная клевета о том, что роман Шолохова является якобы плагиатом с чужой рукописи, что материалы об этом имеются якобы в ЦК ВКП(б) или в прокуратуре (называются также редакции газет и журналов). Мелкая клевета эта сама по себе не нуждается в опровержении. Всякий, даже не искушенный в литературе читатель, знающий изданные ранее произведения Шолохова, может без труда заметить общие для тех его ранних произведений и для "Тихого Дона" стилистические особенности, манеру письма, подход к изображению людей. Пролетарские писатели, работающие не один год с т. Шолоховым, знают весь его творческий путь, его работу в течение нескольких лет над "Тихим Доном", материалы, которые он собирал и изучал, работая над романом, черновики его рукописей. Никаких материалов, порочащих работу т. Шолохова, нет и не может быть в указанных выше учреждениях. Их не может быть и ни в каких других учреждениях, потому что материалов таких не существует в природе.

Однако мы считаем необходимым выступить с настоящим письмом, поскольку сплетни, аналогичные этой, приобретают систематический характер, сопровождая выдвижение почти каждого нового талантливого пролетарского писателя. Обывательская клевета, сплетня являются старым и испытанным средством борьбы наших классовых противников. Видно, пролетарская литература стала силой, видно, пролетарская литература стала действенным оружием в руках рабочего класса, если враги принуждены бороться с ней при помощи злобной и мелкой клеветы. Чтобы неповадно было клеветникам и сплетникам, мы просим литературную и советскую общественность помочь нам в выявлении "конкретных носителей зла" для привлечения их к судебной ответственности.

По поручению секретариата Российской ассоциации пролетарских писателей:
А. Серафимович Л. Авербах В. Киршон А. Фадеев В. Ставский

А. СОЛЖЕНИЦЫН
НЕВЫРВАННАЯ ТАЙНА
(Предисловие к книге Ирины Николаевны Медведевой-Томашевской "СТРЕМЯ "ТИХОГО ДОНА"")

С самого появления своего в 1928 году "Тихий Дон" протянул цепь загадок, не объясненных и по сей день. Перед читающей публикой проступил случай небывалый в мировой литературе. 23-х-летний дебютант создал произведение на материале, далеко превосходящем свой жизненный опыт и свой уровень образованности (4-х-классный). Юный продкомиссар, затем московский чернорабочий и делопроизводитель домоуправления на Красной Пресне, опубликовал труд, который мог быть подготовлен только долгим общением со многими слоями дореволюционного донского общества, более всего поражал именно вжитостью в быт и психологию тех слоев.

Сам происхождением и биографией "иногородний", молодой автор направил пафос романа против чуждой "иногородности", губящей донские устои, родную Донщину, - чего, однако, никогда не повторил в жизни, в живом высказывании, до сегодня оставшись верен психологии продотрядов и ЧОНа (Части Особого Назначения - ред.). Автор с живостью и знанием описал мировую войну, на которой не бывал по своему десятилетнему возрасту, и гражданскую войну, оконченную, когда ему исполнилось 14 лет.

Критика сразу отметила что начинающий писатель весьма искушен в литературе, "владеет богатым запасом наблюдений, не скупится на расточение этих богатств" ("Жизнь искусства", 1928, №51; и др.). Книга удалась такой художественной силы, которая достижима лишь после многих проб опытного мастера, - но лучший 1-й том, начатый в 1926 г., подан готовым в редакцию в 1927-м; через год же за 1-м был готов и великолепный 2-й; и даже менее года за 2-м подан и 3-й, и только пролетарской цензурой задержан этот ошеломительный ход. Тогда - несравненный гений? Но последующей 45-летней жизнью никогда не были подтверждены и повторены ни эта высота, ни этот темп.

Слишком много чудес! - и тогда же по стране поползли слухи, что роман написан не тем автором, которым подписан, что Шолохов нашел готовую рукопись (по другим вариантам - дневник) убитого казачьего офицера и использовал его. У нас, в Ростове н/Д. говорили настолько уверенно, что и я, 12-летним мальчиком, отчетливо запомнил эти разговоры взрослых. Видимо, истинную историю этой книги знал, понимал Александр Серафимович, донской писатель преклонного к тому времени в
озраста. Но, горячий приверженец Дона, он более всего был заинтересован, чтобы яркому роману о Доне был открыт путь, всякие же выяснения о каком-то "белогвардейском" авторе могли только закрыть печатание. И, преодолев сопротивление редакции "Октября", Серафимович настоял на печатании романа и восторженным отзывом в "Правде" (19 апр. 1928 г.) открыл ему путь.

В стране с другим государственным устройством всё же могло бы возникнуть расследование. Но у нас была в зародыше подавлена возможность такового - пламенным письмом в "Правду" (29.3.29, прилагается к нашей публикации) пяти пролетарских писателей (Серафимович, Авербах, Киршон, Фадеев, Ставский): разносчиков сомнений и подозрений они объявили "врагами пролетарской диктатуры" и угрозили "судебной ответственностью" им - очень решительной в те годы, как известно. И всякие слухи - сразу смолкли. А вскоре и сам непререкаемый Сталин назвал Шолохова "знаменитым писателем нашего времени". Не поспоришь. Впрочем, и по сегодня живы современники тех лет, уверенные, что не Шолохов написал эту книгу. Но, скованные всеобщим страхом перед могучим человеком и его местью, они не выскажутся до смерти.

История советской культуры вообще знает немало случаев плагиата важных идей, произведений, научных трудов - большей частью у арестованных и умерших (доносчиками на них, учениками их) - и почти никогда правда не бывала восстановлена, похитители воспользовались беспрепятственно всеми правами. Не укрепляли шолоховского авторитета, не объясняли его темпа, его успеха и печатные публикации: о творческом ли его распорядке (Серафимович о нем: работает только по ночам, так как днем валом валят посетители); о методе ли сбора материалов - "он часто приезжает в какой-нибудь колхоз, соберет стариков и молодежь. Они поют, пляшут, бесчисленно рассказывают о войне, о революции..." (цит. по книге И.Лежнева "Михаил Шолохов", Сов. пис. 1948); о методе обработки исторических материалов, о записных книжках (см. далее нашу публикацию). А тут еще: не хранятся ни в одном архиве, никому никогда не предъявлены, не показаны черновики и рукописи романа (кроме Анатолия Софронова, свидетеля слишком характерного).

В 1942 г., когда фронт подошел к станице Вешенской, Шолохов, как первый человек в районе, мог получить транспорт для эвакуации своего драгоценного архива предпочтительнее перед самим райкомом партии. Но по странному равнодушию это не было сделано. И весь архив, нам говорят теперь, погиб при обстреле. И в самом "Тихом Доне" более внимательный взгляд может обнаружить многие странности: для большого мастера необъяснимую неряшливость или забывчивость - потери персонажей (притом явно любимых, носителей сокровенных идей автора!), обрывы личных линий, вставки больших отдельных кусков другого качества и никак не связанных с повествованием; наконец, при высоком художественном вкусе места грубейших пропагандистских вставок (в 20-е годы литература еще к этому не привыкла). Да даже и одноразовый читатель, мне кажется, замечает некий неожиданный перелом между 2-м и 3-м томом, как будто автор начинает писать другую книгу.

Правда, в большой вещи, какая пишется годами, это вполне может случиться, а тут еще такая динамика описываемых исторических событий. Но вперемежку с последними частями "Тихого Дона" начала выходить "Поднятая целина" - и простым художественным ощущением, безо всякого поиска, воспринимается: это не то, не тот уровень, не та ткань, не то восприятие мира. Да один только натужный грубый юмор Щукаря совершенно несовместим с автором "Тихого Дона", это же сразу дерёт ухо, - как нельзя ожидать, что Рахманинов, сев за рояль, станет брать фальшивые ноты. А еще удивляет, что Шолохов в течение лет давал согласие на многочисленные беспринципные правки "Тихого Дона" - политические, фактические, сюжетные, стилистические (их анализировал альманах "Мосты", 1970, 15). Особенно поражает его попущение произведенной нивелировке лексики "Тихого Дона" в издании 1953 г. (см. "Новый мир" 1967, №7, статья Ф.Бирюкова): выглажены многие донские речения, так поражавшие при появлении романа, заменены общеупотребительными невыразительными словами. Стереть изумительные краски до серятины - разве может так художник со своим кровным произведением? Из двух матерей оспариваемого ребенка - тип матери не той, которая предпочла отдать его, но не рубить...

На Дону это воспринимается наименее академично. Там не угасла, еще сочится тонкою струйкой память и о прежнем донском своеобразии и о прежних излюбленн

ых авторах Дона, первое место среди которых бесспорно занимал ФЕДОР ДМИТРИЕВИЧ КРЮКОВ (1870-1920), неизменный сотрудник короленковского "Русского богатства", народник по убеждениям и член I Государственной Думы от Дона. И вот в 1965 г. в ростовской газете "Молот" (13.8.65) появилась статья В. Моложавенко "Об одном незаслуженно забытом имени" - о Крюкове, полвека запретном к упоминанию за го, что в гражданскую войну он был секретарем Войскового Круга. Что именно хочет выразить автор подцензурной пригнетенной газетной статьи, сразу понятно непостороннему читателю: через донскую песню связывается Григорий Мелехов не с мальчишкой-продкомиссаром, оставшимся разорять станицы, но - с Крюковым, пошедшим, как и Мелехов, в тот же отступ 1920 года, досказывается гибель Крюкова от тифа и его предсмертная тревога за заветный сундучок с рукописями, который вот достанется невесть кому: "словно чуял беду, и наверно не напрасно"...

И эта тревога, эта боль умершего донского классика выплыла через полвека - в самой цитадели шолоховской власти - в Ростове-на-Дону!.. И не так-то скоро организовали грубое "опровержение", опять партийный окрик, опять из Москвы - через один год и один день. ("Советская Россия", 14.8.66, "Об одном незаслуженно возрожденном имени"). Конечно, на шестом десятке лет всякое юридическое расследование этой литературной тайны, скорее всего, упущено, и уже не следует ждать его. Но расследование литературоведческое открыто всегда, не поздно ему произойти и через 100 лет и через 200, - да жаль, что наше поколение так и умрет, не узнав правды. И я был очень обнадежён, что литературовед высокого класса, назовем его до времени Д*, взялся, между многими другими работами, еще и за эту. Западу, где не принято выполнять никаких работ бескорыстно, будет особенно понятно, что Д* не мог слишком много времени тратить на работу, которая его не кормила. Поймет и Восток хорошо: на работу, которая могла обнаружить Д* и привести к разгрому всей его жизни. Работая урывками, хотя и не один год, Д* сперва вошел в материалы, открыл общий план возможной работы, создал гипотезу о вкладе истинного автора и ходе наслоений от непрошенного "соавтора" и поставил своей задачей отслоить текст первого от текста второго. Д* надеялся окончить работу реконструкцией истинного первоначального авторского текста с пропуском недописанных автором кусков или утерянных в "соавторской переработке". Увы, он написал лишь то, сравнительно немногое, что публикуется сегодня здесь - несколько главок, не все точно расставленные на места, с неубранными повторениями, незаполненными пробелами.

В самые последние месяцы тяжелой болезни работа Д* разогналась, и за месяц до смерти он писал мне: "За весну и лето, несмотря на всевозможные помехи, сделал три новые главы, которыми, наконец, завершилась (удовлетворяя) часть историческая. Эти главки нужно сейчас только подтесать и угладить, к чему, надеюсь, уже помех не будет. Тогда срочно начинаю приводить в порядок часть вторую (поэтику). Исподволь в простом карандаше делаю задуманную реставрацию, пока только композиционную. Фразеологический и лексический отслой сам собою сделается после поэтики. Исторический комментарий получает другое назначение. Он будет не так, как я раньше полагал - лишь опорой моего исследования. Он явится необходимым добавлением к самому произведению. Верю, что к весне завершу задуманное, и, как никогда раньше, понимаю важность именно этой первой части моей работы.

Дело ведь не в разоблачении одной личности и даже не в справедливом увенчании другой, а в раскрытии исторической правды, представленной поистине великим документом, каким является изучаемое сочинение. Это дело я уже не могу не довести до конца. Верю, что доведу. Что касается детектива, то я решил составить краткий конспект этой второй своей книги с приложением собранной документации (библиографии и т.п.), а также и написанных глав - двух. Это, равно как и резюме, будет "Приложением" ввиду кончины автора. В кратком сообщении издателя будет сказано, что есть надежда найти 2-ю часть в завершенном виде. Вдруг мой век продлится, и эта книга окажется написанной? Посмертно найденная рукопись составит вторую книгу. Таковы планы". Но не только всего этого не выполнил Д*, а умер среди чужих людей, и нет уверенности, что не пропали его заготовки и труды последних месяцев.

В который раз история цепко удержала свою излюбленную тайну. Я сожалею, что еще сегодня не смею огласить имя Д* и тем почтить его память. Однако придет время. Но даже по этим, приносимым читателю, разновременным и разночастным осколкам, уже многое ясно. Добросовестному и способному литературоведу открыт путь довести этот замысел до того состояния, о котором мечтал умерший исследователь и которое так необходимо читателям: читать эту великую книгу наконец без сумбурной наслоенности вставок, искажений, опусков - вернуть ей достоинство неповторимого и неоспоримого свидетеля своего страшного времени. Цель этой публикации - призвать на помощь всех, кто желал бы помочь в исследовании.

За давностью лет, за отсутствием вещественных рукописей нынешняя постановка вопроса - чисто литературоведческая: изучить и объяснить все загадки "Тихого Дона", помешавшие ему стать книгой высшей, чем она сегодня есть - загадки его неоднородности и взаимоисключающих тенденций в нем. Если мы не проанализируем эту книгу и эту проблему - чего будет стоить всё наше русское литературоведение XX века? Неужели уйдут все лучшие усилия его только на казенно-одобренное?

А. Солженицын
Январь 1974 г.

ШОЛОХОВ к 100-летию мифа

ШОЛОХОВУ осталось 10 лет до смерти в 1984 году. Со смерти Сталина до кончины Шолохов провел в животном страхе, и, дабы устранять его, постоянно находился в состоянии сильного опьянения.

Василий Пригодич (С.С.Гречишкин)

- Скажу три вещи.

1. Норвежский исследователь Хетсо в середине 1970-х поделил всю шолоховскую прозу на "колоны" и загрузил месяца на два огромные по темам временам протокомпьютеры университета в Осло. Вот результат: все написано ОДНОЙ рукой (это никак не отменяет использование произведений Федора Крюкова).

2. Мой покойный пушкинодомский товарищ Анатолий Бритиков, автор серии статей о "Тихом Доне",в частности концепта "заблуждения" Мелихова) установил, что Шолохов родился в 1900 г. (крестильная запись), после чего был вызван в КГБ и навсегда замолчал об этом.

3. Во второй половине 1970-х Шолохов передал Рукописному отделу Пушкинского Дома примерно 140 страничек МАШИНОПИСИ "Тихого Дона" (обгорелой во время войны с собственноручной правкой. Недавно нашлась и полная рукопись "Тихого Дона".

Алексей Зимин

Крюков и Горнфельд были сотрудниками "Русского богатства": оба вместе с Короленко отвечали за освещение "художественной части" в журнале. Вот полный текст некролога, опубликованный в "Вестнике литературы" за 1920 в № 6 (18), с. 15-16:

ПАМЯТИ Ф. Д. КРЮКОВА

С большим опозданием дошла до Петербурга печальная весть о безвременной кончи не Федора Дмитриевича Крюкова, беллетриста и политического деятеля, одного из редакторов "Русского богатства". Он умер еще в феврале этого - 1920 - года от сыпного тифа в одной из станиц Кубанской области. Донской казак по происхождению, рождения 1870 года, филолог по образованию, народник по общественным влечениям, в своих произведениях, малая доля которых объединена в двух его сборниках - "Казацкие мотивы", 1907 и "Рассказы", 1 том, 1914 - он состредоточился главным образом на изображении людей и нравов милого его сердцу "тихого Дона".

Чуткий и внимательный наблюдатель, любящий и насмешливый изобразитель простонародной души и жизни, Федор Дмитриевич принадлежит к тем второстепенным, но подлинным создателям художественного слова, которыми по преимуществу гордится русская литература. Отдельные фигуры из его произведений не запечатлеваются в мысли читателя, как вековечно живые обобщения человеческим судеб и обликов; но из всей совокупности его рассказов о жизни народы неизменно встает один многообъемлющий образ - образ этого народа встревоженного, ищущего, болезненно приспосабливающегося к сумятице взбудоражившей его быт и душу в первую четверть века. Эту мятущуюся душу народную Крюков изображал и в мирном течении повседневного быта, и в острых столкновениях с новизной, изображал вдумчиво внимательно, с той строгой простотой и художественной честностью, которые естественно вытекали из его прямой и ясной натуры.

Особенно отчетливое выражение находила эта художественная честность в его превосходном языке, в сочной, жизненной областной речи его героев, даже в необходимых преувеличениях шаржа, речи, не отдающей ни кабинетной выдумкой, ни словарной находкой. Он не был тенденциозен, но общественная мысль всегда лежит в основе его рассказов. Охотно пользовался он смешанной формой публицистики и повествования, где общественно-политические соображения опирались на его колоритные, всегда самостоятельные и убедительные наблюдения. Мягкий юмор, забавный и часто трогательный, был любимой атмосферой его рассказа. По окончании Императорского Санкт-Петербургского историко-филологического института, где он обучался за казенный счет, Федор Дмитриевич Крюков в течение нескольких лет преподавал русскую словесность в провинциальных учебных заведениях, - однако, его педагогическая карьера была непродолжительна; военное ведомство еще терпело кое-как его вольномыслие, но для Министерства народного просвещения его направление, в связи с неизменной задушевностью по отношению к ученикам, было совершенно неприемлемо.

Широко популярный в родных местах, Крюков был избран членом первой Государственной думы, где примкнул к трудовикам, и его выступления здесь, его борьба с казенными представителями казачества не остались не замеченными даже в этом собрании, выдвинувшем сразу так много ярких политических ораторов. В литературе Крюков выступил рано - еще в "Северном Вестнике", затем примкнул к группе "Русского богатства", оценившей в нем не только знатока народной жизни и общественного единомышленника, но и хорошего литературного судью, осторожно и уверенно разбиравшемся в поступавшем в журнал литературном материале, характеристики которого обычно ждут и требуют от редакции начинающие писатели. В личных отношениях он был редкий по привлекательности и душевной мягкости человек, добрый и отзывчивый, бесконечно честный в жизни, как был он честен в творчестве, и надо думать, что в скорби об этом прекрасном товарище не останется одинокой осиротевшая семья "Русского Богатства".

А. Горнфельд
- Миша Кузнецов родился в Рязани в 1903 году. Мать его попала на Дон, в Букановскую, где вышла замуж за Шолохова. Так Михаил Кузнецов, иногородний, стал Шолоховым. Когда он попал по уголовному делу в тюрьму, то убавил себе два года, стал с 1905 года рождения, и избежал большого срока.

Кузнецов
...Биография Михаила Шолохова началась с загадки: при рождении он получил фамилию "Кузнецов". Только в шестилетнем возрасте мальчик смог получить настоящую фамилию своего отца - Шолохов. За всем этим стоит романтическая история родителей. Мать Шолохова Анастасия Черникова, сирота, была насильно выдана замуж помещицей, у которой служила, за сына казачьего атамана, Кузнецова. Проявив незаурядную силу духа (у казаков женское самоволье судилось очень строго!), она покинула немилого сердцу супруга и ушла к любимому, Александру Шолохову. Их сын Михаил появился на свет "незаконнорожденным" и был записан на фамилию официального мужа матери. Только после смерти Кузнецова, в 1912 году, родители мальчика смогли обвенчаться, и тогда он получил фамилию отца.

Лазебник
Иногородний Шолохов был чужим типом на Дону и не только не был писателем, он не был даже читателем, не имел малейшей склонности к чтению. Чтобы скрыть свою малограмотность, Шолохов никогда прилюдно не писал даже коротких записок. От Шолохова после его смерти не осталось никаких писательских бумаг, пустым был письменный стол, пустые тумбочки, а в "его библиотеке" невозможно было сыскать ни одной книги с его отметками и закладками. Никогда его не видели работающим в библиотеке или в архивах. Таким образом, те "разоблачители", которые говорили или писали, что Шолохов сделал то-то и то-то, обнаружили незнание плагиатора: Шолохов был способен выполнять только курьерские поручения, а плагиат "ТД" и всего остального т. н. "творчества Шолохова" - все виды плагиата выполняли другие люди, в основном - жена, ее родственники Громославские, а также рапповцы: Юрий Либединский, Александр Фадеев, Александр Серафимович и др. мелкие "негры".

Приписывать Шолохову плагиаторскую работу - значит, заниматься созданием мифологии плагиатора, который был во всех отношениях литературно-невменяемой личностью. Оттого его жена Мария и раздувала легенду о том, что у нее с мужем почерки "одинаково красивые", оттого и сфальсифицированный "его архив" написан разными почерками и разными людьми. Истина абсолютная: Шолохова не было ни писателя, ни деятельного плагиатора: его именем, как клеймом, обозначали плагиат других людей. Шолохова писателем можно было называть только один раз в год в качестве первоапрельской шутки. Он и был кровавой шуткой Сталина, преступным продуктом преступного строя, чумовым испражнением революционного Октября и журнала "Октябрь", который сегодня бесстыдно именует себя демократическим изданием!

Александр Логинов

Проблемой Шолохов и "Тихий Дон" я никогда специально не занимался. Да и "Тихий Дон" по-настоящему, не по-школьному прочитал совершенно случайно. Увидел как-то в руках своей немецкой подруги огромный бумажный кирпич. "Что это?" - "О! Это !Тихий Дон! Шолохов! Гений!" Вот это "Шолохов - гений" мне резануло слух. Обычный и литературный. Я хорошо помнил кинохронику в стиле "Новости дня", видел кусочки выступлений Шолохова, какие-то документальные фильмы и потом, подсознательно и инстинктивно, никогда не запрягал "Тихий Дон" и "Шолохова" в одну телегу. Поскольку четко видел в этом литературно-логическое несообразие-безобразие. Шолохов у меня прочно ассоциировался с вечно достраиваемым "Они сражались за Родину" и отчасти с донскими рассказами. "Поднятая целина" пугала меня талантливым, но навязчиво-пламенным социалистическим дидактизмом. Итак, немка заставила открыть меня первый том "Тихого Дона".

Помните зеленое шолоховское собрание сочинений? С первых строк я с головой окунулся в гениальную прозу. Но тайна, загадка, тем не менее, оставалась. Более того, вопрос, до этого обитавший на задворках моего еще не оформившегося до конца литературовоззрения, самостийно пополз по запасным тоннельных путям в поисках второй своей половинки - то есть ответа. Как Шолохов мог написать ТАКОЕ в потемках полуграмотной юности? Непостижимо. Чутье человека, который начал писать, как только научился держать карандаш в руке, кричало мне, что не мог. Этот вопрос я задал через несколько лет в университете Тамаре Николаевне Шанской, которая с благоговением рассказывала студентам о Шолохове. Мои сомнения ее не рассердили, но и не озаботили. На свой вопрос я не получил никакого вразумительного ответа. И я понял, что великолепный филолог просто тоже не знала, да и не искала на него ответа, предпочтя принять официальную версию.

Когда я уехал на Запад, я отрешился и от загадки Шолохова. Запад - эгоистичен, несолидарен, жесток, требует трехжильных усилий, нечеловеческого терпения и долговременного отречения от духовного в интересах мелко материального, причем даже в тех случаях, когда человек желает интегрироваться в его полумертвую ткань, сохранив без потерь свою личность. Нечасто такое, кстати, получается. Обычно Запад растворяет личность новоприбывшего похлеще царской водки. А что же дает взамен - зияющую пустоту, черную дырочку. Через которую западоид сбрасывает, выводит из механизированного организма как вредоносные шлаки эмоциональность, душевность, сострадание, доброту.

Но вот в руки попался мне номер Нашей улицы" со статьей Юрия Кувалдина "Певец тихого Дона Федор Крюков". И давняя мучительная загадка, как пепел Клааса, вновь настырно застучалась в мое сердце. Статью я прочитал залпом. Она выводит на перепутье. Вернее, на подлинное начало многоветвистого пути, каждая ветвь которого почти паралельна другой, а следовательно все они в целом ведут в правильном направлении. Указана, застолблена объективная, насколько я полагаю, точка начала большого пути. А это огромное дело. Поскольку до этого, такие как я, блуждали в потемках. Тем не менее, я не могу сказать, что шолоховской загадки для меня больше не существует. Поскольку каждая из многочисленных ответвлений предлагаемого пути - это начало большого исследования, которое должны проделать-пройти наши дети.

Тут я хотел бы сослаться на статью Валерия Сердюченко, приведенную выше.. Мистика мифа настолько многогранна и многосложна, что для того, чтобы разоблачить его до состояния голого короля потребуется еще немало лет. А мне же остается настоятельно рекомендовать всем думающим и задумывающимся для вдумчивого, проникновенного чтения замечательную статью Юрия Кувалдина "Певец тихого Дона..." ("Наша улица", №2(63) 2005).