ЦАРИЦА ВЕРОЧКА

30-05-2005

Надежда КожевниковаВ цокольном этаже нашей многоэтажной башни, помимо цветочного и книжно–журнального, находился еще и продовольственный магазин, где царила Верочка, тогда еще заведующая, после, в процессе гайдаровско–чубайсовской приватизации, ставшая владелицей, но и тогда вся полнота власти сосредоточилась в её пухленьких, с облупленным маникюром руках.

Ей безропотно подчинялись и обе строгие продавщицы, и молоденькая кассирша с пушистой косой, и вечно пьяные грузчики, и еще более пьяная уборщица, ну и, конечно, все мы, зависящие от е настроения, благоволения или же раздражения, когда она, насупив выщипанные в ниточку брови, вдруг не желала нас, просителей, признавать.

В магазин, в надежде разжиться продуктами, только простачки заходили. Там, на всеобщее обозрение выставлялись лишь баррикады консервных банок. Зато в подсобке, куда вела соседствующая с магазинной дверь, с ручки которой свисала тряпка, а за колченогим, покрытым выцветшей клеёнкой столом восседала Верочка, можно было получить все. Или так казалось, что всё. Скажем, палку сырокопчёной, называемой твёрдой, колбасы, сыр “Виола” в круглых пластиковых упаковках, сгущённое молоко, майонез, консервированный горошек – ну дефицит, короче.

На магазинном прилавке подобные лакомства появлялись исключительно в канун главных революционных праздников, и тоже, конечно, не для всех, а лишь для уцелевших фронтовиков–ветеранов, воодушевлённых собственной значимостью, увы, кратковременной, возбуждённо галдящих, и среди них ростом, статью, гулкой басовитостью выделялся наш Борисыч.

Полученный им заказ поглощался у нас на шестнадцатом в мгновении ока. Что правда, то правда: все тогда делились всем. Только у Коли никогда ничего не было, но к этому привыкли.

Про Верочкину Аладдинову пещеру наслышан был весь околоток, но вхожи только избранные. Хотя какими критериями она руководствовалось, кого–то допуская, а кого–то нет, понять, просчитать оказывалось довольно трудно.

Если дружба её с директором спортивного комплекса в парке Сокольники – Верочку там интересовал не стадион, не каток, а финская баня – находила объяснение, как и близость с заведующей парикмахерской, где её обслуживали вне очереди, то вот с таких, к примеру, как я, взять было нечего. Между тем она нас на произвол судьбы не бросала.

Лично я ничем не могла быть ей полезна. Стыдливо подсунутые под выцветшую клеёнку купюры она сбрасывала небрежно, не глядя, в ящик стола. Метнув в моё сторону смутный взгляд, то ли презрения, то ли симпатии, роняла: “Скажи Клаве, десять отбивных, оливковое масло, банку маринованных огурцов. Ну что стоишь, не видишь что ли, я занята!” Грубовато? Да нет, этот тон, этот взгляд означали как раз её ко мне расположение. Такой же вот немотивированной симпатией я удостаивалась еще только от двух дарительниц милостей: Люси, официантки в ресторане “Пекин”, с серьёзной фамилией Гражданин, и Любы из салона “Чародейка”, чья клиентура сплошь состояла из блатных, но меня она выделяла окриком: “Да что там стричь, три волосья, садись в кресло, по–быстрому, да не сюда, а на мойку, бестолковая!”

Неважно, что Люба могла иной раз, под скорую руку, обкорнать, Люся в суматохе обсчитать я чувствовала себя польщённой, что они меня к себе допустили, приблизили, снизошли, простили то, чем я от них отличалась, их великодушие у меня вызывало чувство глубокой признательности. И от Верочки я получала не просто колбасу, а ощущение собственной полноценности.

...Приватизация шла полным ходом, когда однажды, к нашему дому в Сокольниках подъехал жемчужно–серый Лендкрузер”, за рулём которого восседала Верочка. Милостиво кивнула, обронив: зайдёшь? Впервые сама позвала, даже можно сказала, пригласила.

Хотя продуктов тогда уже было навалом, в основном импорт, по взвинченным ценам, и в принадлежащем Верочке магазине то же самое: йогурты из Германии, конфитюры из Голландии, швейцарский, в гранулах, растворимый кофе. У метро Сокольники предлагались розы, ввозимые аж из Эквадора! Поближе, видимо, страны не нашлось. Те, кто розами торговал, от мороза московского синели, но насмерть стояли, не уступая ни рубля. А еще столицу завалили гвоздиками, стойкими, считалось, в длительных перевозках, хотя, поставленные в вазу, они сразу же увядали, точно не выдержав издевательств. Но в отечестве не только цветы, вообще ничего уже не производилось – не выгодно. Киви, манго – пожалуйста, а вот яблок, колхозно–совхозных, не сыскать и днём с огнём.

Враз исчезли и перевязанные ниткой тюльпаны на коротких стеблях, и склеенные в бутонах нарциссы, и сине–лиловые астры, пионы лохматые – благодать окунать в них лицо, выращиваемые на шести сотках пенсионерами. Но пенсионерам стало не до того. Выстроившись по бортам тротуаров, будто отряд пленных, сдавшихся неприятелю, они пытались сбыть вынесенный из дома скарб, разрозненную посуду, одежду ношенную, консервы – последний стратегический запас, и их лица ничего не выражали, на отчаяние даже не осталось сил.

У другого метро, Краснопресненского, еще в эпоху перестройки, меня угораздило попасть в переделку, степени риска не сознавая. Наряд милиции на моих глазах набросился на тёток в телогрейках, разбросав и топча их товар, картофель, репу, свёклу. Таков был указ очередного кремлёвского мечтателя, Горбачева, опасающегося, верно, что тётки с мешками из Подмосковья помешают созданию кооперативов, в коих он видел возрождение экономики подвластной ему державы. Поэтому тёток, замотанных до бровей в серые, покрытые изморосью платки, милиционеры–лимитчики, того же деревенского корня, гнали нещадно и из подземных переводов, и от вокзалов, и от станций метро. Как стая спугнутых птиц, успев или не успев взвалить на спины мешки, они, кто куда, разлетались.

Я расплачивалась с той, чья свёкла, морковь лежали уже в моей сумке, когда особо рьяный служитель порядка меня отпихнул, и купюры, ей мною протянутые, еще не обращённые гайдаровской шоковой терапией в труху, упали в лужу. Сказала, как казалось, спокойно: подними–ка, парень, ты их не заработал. И то ли подумала, то ли произнесла вслух: сволочь... Его удар не был сильным, но от моего, ответного, прицельного, с замахом тяжёлой сумкой, он осел, схватившись за самые чувствительные в мужском организме места.

В то же мгновение меня затолкали в микроавтобус с зарешеченным отделением и столь же стремительно доставили в кирпичное здание по соседству от метро.

Батюшки, сколько раз я проходила там мимо, не вникая, что это за учреждение. Оно находилось напротив высотного здания на площади Восстания, где я, школьницей, ученицей Центральной музыкальной школы при консерватории, брала частные уроки у бывшего ассистента Оборина, недавно выпущенного из лагеря, куда он попал за не традиционную, строго в те годы караемую, сексуальную ориентацию. Наказывали, правда, не всех, выборочно, другим для острастки. У моего учителя нашлись отягчающие его вину обстоятельства происхождение из рода князей Васильчиковых, в перекрёсте с опять же князьями Трубецкими. И некстати тем более, что из окон его двухкомнатной квартиры, забитой уцелевшим в революционных бурях антиквариатом, нуждающимся в реставрации, как на ладони вставал особняк его дяди, графа Олсуфьева, где до революции масоны собирались, в том самом Дубовом зале, при советской власти известном как ресторан для членов союза советских писателей.

Пегие волосы учителя прорезал безупречный пробор, с зачёсом от левого уха к правому. Когда он показывал мне трудный пассаж, выползали крахмальные манжеты с запонками из агата. После лагеря консерватория для него закрылась, он жил частными уроками, но мальчиков ему не доверяли, только девочек. Среди них способностями я вряд ли выделялась, а вот любознательность выказывала безудержную. Щепетильный учитель, и с частными бездарями выкладывающийся как прежде с талантами в консерватории, только к концу урока замечал, что намеченную программу мы с ним не осилили, зато наговорились власть то о том, то о другом, к музыке отношения не имеющем. Над роялем висели две картины: почти чёрный, уплывший вглубь столетий Андрей Рублёв и серовский, в овальной раме потрет, по каталогам известный как “Дама у калорифера”. Учитель рассказал, что изображена там его тётка, жена того самого Олсуфьева, чей портрет тоже присутствовал, но находился ближе к окну. Бородатый старик, в рубашке с распахнутым воротом, яростно–истовым, раскольничьим взором, походил на Льва Николаевича Толстого. Не приготовив, как следовало бы урок, я побаивалась не учителя, а бородатого старика: вот–вот выскочит со стены и крепко вдарит.

В ожидании пока мною займётся милицейский начальник, сидя на деревянной скамье, всплыло в памяти вот это, такое далёкое. Рублёв, Серов, дочь моего учителя, Наташа, дивной, нездешней красоты, с признаками увядания, вырождения аристократической породы, сказавшихся в чрезмерно крупных, водянисто–серых глазах на очень бледном, резко суженном к подбородку лице, слишком высоком, выпуклом лбе, почти прозрачных, с голубыми жилками висках, а еще больше, отчётливее, в её заторможенности, чуждости всему, что подступало извне к стенам их тесной, заполненной осколками прошлого квартиры. Наташа являла полный контраст не только со мной, но и со своим младшим братом, Сашкой, плотным, смуглым, щекастым, обучающим меня танцевать рок–н–ролл, не беспокоясь нисколько, что от его бросков по углам комнаты я могу остаться калекой.

Гражданка, пройдите! – оповестил меня тот, с кем мы подрались. Я встала, обменявшись с ним ненавистными, прожигающими до нутра взглядами.

Никакой опасности не ощущала. Десятилетием позже забили бы сапогами, уже за то, что никаких документов при мне не оказалось – сразу же по зубам. Но пока на дворе стояла благонравная хотя бы в намерениях горбачёвская эпоха, и начальник даже позволил мне позвонить, туда где за меня могут поручиться. Попробовала наугад Поволяеву, чей карьерный взлёт из корреспондентов “Литгазеты” в секретари Союза писателей происходил на моих глазах. “Валера, – прохныкала, – я вот в милицию попала...” В ответ, строго: Что же ты натворила? Ладно, неважно, уладим, передай, кому надо, трубку.”

И меня отпустили. Неблагодарная, я не почувствовала ни облечения, ни избавления от опасности. Уверенность в собственной правоте затмила рассудок. Нынче самой трудно поверить, но и тёток с мешками, и стражей порядка, и карьерного Поволяева я считала своими. Как и Наташу, хотя к тому времени она умерла от рака во Франции, в Нанси, оставив мужу Диме, из рода князей Шаховских, двух детишек. И всё это вместе, все они создавали стержень, после утраченный навсегда: МОЯ страна, я здесь СВОЯ. Но розы из Эквадора, подростки, сосущие водку из жестяных банок, Верочка, подъезжающая на “Лендкрузере”, бомжи у мусорных баков, стаи бездомных, одичавших собак, гибель Ксюши, Борисыча ничего общего со страной, где я выросла, не имели.

... Хотя в подсобке Верочкиного магазина не изменилось ничего. К дверной ручке так же прикручена тряпка. Замызганная лестница, в углах завалы картонных коробок. Те же грузчики с той же уборщицей успели с утра поддать. И за тем же колченогим, покрытым выцветшей до белесости клеенкой, столом Верочка трапезничала, ковыряя вилкой в консервной банке. В ондатровой шапке, надвинутой до бровей. По наблюдениям, только мои соотечественники с головы мерзли, и в помещении не снимая вязано–шерстяные, меховые уборы.

У меня к тебе предложение, – услышала, – у тебя шуба есть? Да не вообще шуба, а норковая, бритая, ну знаешь, вошло сейчас в моду. – С выражением не свойственной ей мечтательности, продолжила. – На ощупь, как бархат... – Помолчала. – Но главное, в чем эффект, их необычно красят. Я примеряла синюю, но и зелёная, розовая тоже неплохо. Хотя синяя больше бы мне подошла под цвет глаз...

То, что у Верочки на оплывшем лице имеются еще и глаза, к тому же такого цвета, о котором она заявила, меня озадачило, но я улыбнулась искательно, чтобы в выражении моего лица откровенное недоумение не отразилось.

И хорошо заплачу. Могу вдвое,– поразмыслив, – могу и втрое.

Куда она клонит, пока не было ясно, но решила её поддержать:

Правильно, бывает, что цена не важна.

Понимаешь, значит, – она воодушевилась. – Ну, как женщина женщину. Не ради него, мужиков–то полно, Тоньку уесть хочу. Зазналась, у нее, видите ли, универмаг...

Я, восхищенно: “Который? Неужели Сокольнический?”

Верочка важно кивнула. Успех товарки, пусть и соперницы, сказывался и на её значимости, придавал больший вес. Так же в нашем кругу кичились знакомствами со знаменитостями. Истинно, все люди–братья. Но Верочка увести себя в сторону не дала.

Выходит, договорились? Ты мне привозишь шубу, а я тебя отблагодарю.

Меня?!

– А кого же? Тебя!

Но у меня такой нет.

– Нет? Столько лет за границей – и нет? Так купи.

Зачем? У меня есть каракулевая.

Каракулевые только старухи донашивают. Мне норковая, бритая нужна, о чём талдычу, а ты не врубаешься.

Молчу. Но у меня плохое лицо, на нём ясно прочитывается всё, вот и Верочку оно разъярило.

Дура! – прогремело в подсобке так, что даже грузчики, с утра пьяные, слегка протрезвели. – Дура! – вздрогнула в испуге еще более пьяная уборщица.

Или не дура, нет...– она подыскивала непривычные ей слова, чтобы выразить мысль, еще более непривычную. И нашла. – Тебе нравится прибедняться, но я вижу тебя насквозь. Приходишь, ноешь, получила – и бегом. А в гости ни разу не позвала. А что мне надо? Мне ничего не надо, сама бы и икру, и севрюгу горячего копчения принесла, да хоть ящиками. Что главное, что мне важно: от– но– ше–ние! Человеческое отношение, понимаешь? А ты с чего задираешь нос? Мы вас, таких, кормили и кормим, потому что жалеем. За никчёмность. Вот побегайте сейчас, повертитесь, как мы. Да я весь ваш дом наизусть изучила, поэтажно. “Жигулям” вашим место на свалке, а шубы каракулевые и в ломбард не возьмут. Голь перекатная – вот вы кто есть нынче. Кому ваши дипломы–грамотки нужны? А в деле вы – нуль. И с шубой я просто еще раз тебя проверила, но знала, что откажешь. Да этих шуб... Хошь бритых, хошь небритых, сине–красно–лиловых, навалом теперь: бери–не хочу. Я–то тебе ни в чем не отказывала... Погоди, ты куда? Карбонат есть, по нормальным ценам, свежий, наш, отечественный комбинат производит. В голосе её прозвучал патриотизм.– Сколько надо, килограмм, два? Сама отвешу, улыбнулась. – Ладно, не обижайся, скажешь иной раз, в сердцах... По–разному бывает, то одни, то другие сверху, а страна–то одна, всё та же.

Комментарии

Добавить изображение