“ВСЯ ИЗ СЕБЯ”, или ЭТЮД ИЗ ОБЛАСТИ ПОДСОЗНАТЕЛЬНОГО В СОЦИАЛЬНО–КЛАССОВОЙ СФЕРЕ

10-06-2005

Должна признаться, что по дремучести, отсталости, я оценила возможности, силу Интернета совсем недавно. И поняла: прошлая моя жизнь как автора бумажных изданий развалилась, развеялась прахом под таким бурным натиском. Всё мною написанное до того, просто тонны напрасно изведённой бумаги, и только при обнародовании в “Русском журнале короткой заметки о втором томе труда Солженицына “Двести лет вместе” узнала впервые, что значит вызвать читательский интерес.

Голова закружилась, как от кружки самогона, выпитой на голодный желудок. Вот я какая, оказывается. Дискуссия на форуме звенела стрёкотом моей фамилии целых два дня. Или три? Или неделю? Пулемётные залпы. Я, читая, балдела, не сознавая пока, то ли уже в раю, то лишь всего–то контуженная.

Но сведущие, сетевые, люди меня просветили, что обгладывать авторов до скелета в традиции интернетовских форумов. Так что нечего важничать. И всё же, в связи с обсуждением той самой моей заметки, я выудила ссылку на статью известного критика Владимира Бондаренко, опубликованную в газете “Завтра” аж в 2001 году 13 февраля, и, если бы не Интернет, никогда ничего бы о ней не узнала. Увы, ни я сама, ни мои друзья, что по эту, что по ту сторону океана, газетой “Завтра” не увлечены. А зря! Статья Бондаренко практически вся целиком посвящена мне персонально. Она, как всегда у него, жгуче полемическая, но и с мемуарными переливами: как мы с ним познакомились, когда, где, при каких обстоятельствах. Еще там про украденные деньги компартии, народ, элиту, развал Союза, но всё это с лейтмотивом “Наденька”. Кстати, “Наденькой” никто из близких меня не называл и не называет. Обращение такое Бондаренко, верно, употребил с подтекстом. Ну тогда и я, пусть с запозданием, назову его “Володечкой”.

Володечку, оказывается, задел мой текст “Сосед по Лаврухе” о Юрии Карловиче Олеше, моём кумире с юности, напечатанный в “Независимой” и в русскоязычных газетах здесь, в Штатах, а после вошедший в мою книжку, изданную “ Аграфом”. Но в редакциях проморгали то, что узрел в моём сочинении критик–трибун. И вот излился.

По его словам, я сидела на коленях, цитирую, “то ли у Сталина, то ли у Брежнева в ползунковом возрасте”. Лучше признаться – у обоих. А еще и у Ленина с Троцким. Переползая от одного к другому, чем занималась лет, эдак, пятьдесят. Даун, дебилка? Или же похотливая Моника Лувински? Володечка ничего тут не разъясняет, просто констатирует.

Если идти по его тексту, то первый пункт это упор на “разные пути” тех и других, кого свел Коктебель. А почему не овощная база? Пафос: я “делавший сам себя критик” и они, у кого фея стояла у колыбели, пряниками закармливая. Поэтому такой “толстенький внук Капицы”, в сопровождении которого, я, “Наденька” и явилась. От присутствующих в компании нас отделяла “незримая элитарная стена вседозволенности и всепроникаемости”.

Но если классовая ненависть была такой сильной, как видно из текста, зачем вы, Володечка, со мной любезничали? Дать бы дубиной по голове – и в омут.

Припоминаю: под “внуком Капицы” подразумевался, верно, Андрей Скрябин, сын и внук академиков биологов, телеведущий довольно острых по тем временам программ. Но прославился он иным. Как–то утром, там же, в Коктебеле, приходят отдыхающие в столовую, а к деревянным ступенькам намертво, здоровенными гвоздями, прибита “вьетнамка”, скроенная из автомобильной покрышки, не человечески гигантского размера. И записка: О, прелестная незнакомка! Где Вы, упорхнувшая на рассвете, после сладостной ночи, даже имени своего не назвавши. Изнемогаю! И обещаю: если кому эта туфелька подойдёт женюсь немедленно.”

Озорника сразу вычислили: в таких же “вьетнамках”, несколько, правда, меньшего размера, щеголял хулиган–Скрябин. А вам, Володечка, слабо? Понятно, до таких идиотских игр вы не опускались, парили буревестником. Вас распирало – и до сих пор распирает – праведным гневом от несправедливостей жизни. Почему так? Одни всё, без всяких заслуг, потуг, получают, развлекаются по–дурацки, а окружающие их еще и поощряют. А другие, достойные, в стороне остаются, непонятыми, неоцененными. Осуждают, скучая. Так где ж, в конце концов, правда на земле?! Или, на худой конец, логика? Стройный, как тополь, критик “из северной провинции” тут–как–тут, а паршивка– “Наденька” почему– то с “внуком Капицы”.

Я тоже не понимаю, как Володечку могла проглядеть. Ведь окажись прозорливей, он, верно, не стал бы меня клеймить, спустя двадцать лет после нашего мимолётного знакомства. Глядишь, даже бы и поощрил рецензией на какой–нибудь мой сборник: что ему, при его–то литературной активности.

Тут, правда, нюанс. Володечка, разобравшись с “элитарной Наденькой”, успокоился, умыл руки, а тут, на Интернете, в “гостевой книге”, вдарили уже по нему: ах, по парижам, коктебелям шатался, а другие в психушках сидели, баланду хлебали – бац, в барах кровопийцах, сосущих народную кровь, сам Бондаренко оказался. И то правда, чего жалился, набивался в страдальцы, когда стольким куда хуже пришлось. Тут вообще края нет, ни с той, ни с другой стороны: ни в процветании– довольстве, ни в терзаниях муках. Зарываться не надо, не причислять себя к самым–самым. А то ведь поправят, самолюбия не щадя.

А ну то, как Володечка воспринимал “Наденьку”, слепнув от неслыханного её везения, роскоши, обласканности, напомнило мне эпизод, случившийся со мной в Краснопресненских банях. Там, как известно, все голые, любая побрякушка на теле в парной жжет. Сижу на полке и слышу реплику: “Мань, скажи той, что вся из себя, пусть подвинется – расселась, видели ли?”.

Что я, в самом деле другая? Ведь клеймо фамилии в бане–то уж зиять не могло на моём лбу? Как всё же классовая чуждость распознаётся? Нет, явно не по одёжке. Не в норковой же шубе, не в брильянтах, а с шайкой, с мочалкой, как у всех, в парной оказалась. Но ведь учуяли. А как? Непонятно.

Что еще удивительней, моя родная сестра, тоже Кожевникова, никогда, ни в детстве, ни потом, подобных эмоций не вызывала. Даже наши родители, когда мы сестрой ссорились, дрались, не вникнув в конфликт, повинуясь, верно инстинкту, наказывали меня, а Катю жалели. И ведь, если честно, правильно поступали. С меня, как с гуся вода, ни тени раскаяния, никаких стонов–жалоб. Лютую. Продолжаю Кате врезать при первой возможности. Неисправима. Что–то мной движет, природное, нутряное: характер, гены, судьба?

Так, может быть, не всё только с классовой точки зрения объяснять стоит? Может быть, не правильно подходить к любому из нас с меркой–линейкой насколько он– де сыт–одет обут? Может быть, существуют и другие какие–то определения человеческой сущности? И счастье – это не полная до краёв кормушка? Но уж бесспорно, что счастливым не даёт себя ощущать злобная зависть к кому–то, к чему–то.

Вот Володечка меня обвиняет, что катаясь как сыр в масле, привилегиями пользуясь, я оказалось настолько неблагодарной, что время, в котором жила, назвала в тексте о Юрии Карловиче “скотским”. Думается, что если бы Володечка был бы на моём месте, в моей “нише”, то он за бутерброд с ветчиной–балыком– икрой, мною, барчонком, пожираемым, иначе бы ответил: горячей признательностью, преданностью абсолютной, за то что его кормят досыта. А больше ни до чего дела нет: уткнулся в свою тарелку и наслаждайся. Вот как, Володечка учит, мне следовало себя вести, а не фыркать, не кусать благодетелей за руку.

Тогда, значит, во мне дефект, врождённый, полученный по наследству. Ведь и мой дед, студент–математик, из кубанских казаков, в Краснодаре имеющих каменный особняк – видела собственными глазами, хотя уже с вывеской какой–то советской конторы – исключительно из неблагодарности, порочности, вляпался в революционную смуту, отсидел в одиночке и был сослан в Сибирь, где мой отец, Вадим, Кожевников и родился. От соответствующей матери, в честь которой меня и назвали. Тоже ведь из бедной семьи, уже после 1905 года, когда льготы для политических царь–батюшка отменил, прогнанной по этапу с уголовниками вместе опять же в Сибирь.

Это к тому, что, как Володечка написал, “из самых глубин нации вместе с миллионами других поднялся русский мужик Вадим Кожевников”. Не–ет. Тут уж ошибочка явная. И в доказательство, у меня здесь, в США, есть альбомчик, с фотографиями на толстых паспарту. Лица – парад окладистых бород, проборов, крахмальных высоких воротничков, осанитости, а, главное, наивной уверенности, что будущее вот за нами, за такими, кто считает, впитал: трудом, честностью, мозгами они всех, всё победят. И что будущее России – за ними.

Итоги известны. Бедолаги. Ну что я, их отпрыск, могу? Чем их утешить, как оправдаться? Ну, обрамила фотки их в рамочки, обвесилась ими здесь, в нашем доме, в Колорадо, к их простодушным ликам присовокупив мужний родовой ряд. Деда его, полковника царской армии, за которым в 37–таки пришли. Другого по его же линии пращура, тамбовского кулака, солью, и очень успешно, торговавшего, даже с заграницей. Что с ним, с его детьми сделали, нужны комментарии? И, как считаете, такое время назвать что ли не скотским?

Но возвращаясь, к себе, любимой, должна, видимо, и что–то, собравшись, всерьёз высказать. Нашла.

Однажды в газете, где я работала, состоялось аутодафе, в лучших традициях средневековой инквизиции, пришедшихся по вкусу у нас в стране, у нашего народа. На общем собрании разбиралось “дело” одного из сотрудников, при чем не простых, а из руководства, зама главного. Что–то они не поделили, и главный правильно рассчитал, что решив парня сгноить, сопротивления не встретит.

И тут встряла я, со “спичем”, после которого сомнений не возникало: должна подать раппорт об увольнении из редакции, где неплохо оплачивалась, пайки получая к тому же.

Что меня тут подвигло – встать против всех – не знаю, не помню, не вникаю. Классовое, блатное? С Юрой – он сейчас возглавляет одну из московских газет – на тот момент симпатий у нас друг к другу не возникало Мы сдружились потом и дружим до сих пор.

А тогда вышли из конференц–зала вместе, оба оплёванные, зашли в его кабинет, уже бывший, за ним больше не числящийся, и он сказал то, что запомнила навсегда: “Ну, конечно, спасибо. Ну, конечно ты смелая, даже бесстрашная. А почему, знаешь? Потому что от рождения тыл тебе был обеспечен, каменная стена, и ты страха не знала. А мы выросли трусами, чувствуя, что в любой момент могут прихлопнуть, перекрыть кислород, и никто не вступиться. Вот от чего поведение наших с тобой коллег мне лично понятно, и ты пойми, не осуждай, пожалей. Ужасно всю жизнь дрожать как бы не оступиться, не брякнуть лишнего, и мы все так живём, вся страна”. И он, Юра, был стопроцентно прав. Я – не герой, повезло просто. Но время, в котором жила, имею все основания назвать именно скотским.

Комментарии

Добавить изображение