ЭССЕ О МАТЕМАТИКЕ И НЕ ТОЛЬКО О НЕМ

Это рассказ об ученом, прочно вошедшем в историю современной математики. Доказанная им теорема об аппроксимации функций многочленами признана классической, и студенты, проходящие курс Теории функций, во все времена в обязательном порядке должны будут ее изучать. Имя его, несомненно, будет вписано золотыми буквами в скрижалях армянской науки, наряду с именами Давида Анахта, Анания Ширакаци, Мхитара Гераци, братьев Орбели, Виктора Амбарцумяна, братьев Алиханянов и других подвижников науки нашего маленького, но любознательного народа. Все, что он сделал и в сфере чистой науки, и в организации научной школы и технологической мысли в Армении побуждает почтительно снять шапку перед крупным ученым и организатором науки, но вполне возможно, что при иных обстоятельствах в его лице мир мог бы действительно приобрести нового Пифагора, Ньютона или Эйлера, как его уже провозглашали в годы ошеломительного старта его юности. То было время, когда слово “гений” безо всяких натяжек представлялось вполне уместным в характеристике нашего героя.

Многие из тех, кто сами были отмечены этой божественной печатью, пытались дать корректное определение гениальности. Самую краткую и хлесткую характеристику дал Бюффон: “Гений – это терпение”. Очень остроумное определение дал Габриель Лауб: “Гений – это человек с талантом и прилежанием человека без таланта”.

Всякое определение гениальности основывается на выдающихся примерах конкретных подвижников, внесших наибольший вклад в мировую культуру, и это, конечно, справедливо. Но сколько талантливейших людей не смогли по-настоящему реализовать свой огромный потенциал и вовсе не потому, что им не хватило терпения! Несть числа примерам, когда молодые люди, подающие блестящие надежды, в итоге каким-то образом оказывались на обочине жизни. Простая мысль моя заключается в том, что отнюдь не только отсутствие терпения может стать препятствием для полноценной реализации большого таланта – жизнь многообразна, часто очень жестока и порой на корню уничтожает тем, или иным способом ярко расцветающий талант. Человек может быть действительно гениальным, или точнее, гениально одареным и в итоге никак не проявить свой большой талант. Я хочу сказать, что слово “гений следовало бы отделить от конкретного жизненного результата. Корректнее, наверно, говорить о гениально одареных личностях и о великих – тех из них, которым посчастливилось полностью реализовать свой божественный дар.

Я не знаю, кем назовет человека, о котором собираюсь писать, все расставляющее по своим точным местам время. При жизни его славословили по-всякому, нередко употребляя и слово гений”. Сам он всегда относился и относится к этому, как минимум, с юмором, но чаще раздражается, пытаясь скрыть охватывающую его при этом неловкость. В любом случае можно уверенно сказать, что, он родился гениально одаренным человеком. В какой степени ему довелось реализовать свой большой талант – это другой вопрос. Вопрос, на который нет ответа, ибо история не знает сослагательного наклонения что было бы, если…” Но вот что могло быть причиной неполного раскрытия его исключительного дара – это предмет исследования. В какой-то степени и нашего исследования.

Я много думал о том, как писать о моем герое. Судьба подарила мне счастливую возможность встретиться и общаться с ним, но, к сожалению, в то время, когда он уже не был “на коне”. Старость и болезнь в значительной степени подточили его силы, и его воля к жизни была надломлена. Возможно, для меня, как для биографа, во всем этом было свое преимущество, так как в победоносном ореоле былых лет он мог бы оказаться не столь непосредственным и откровенным, но я отдал бы все мои записи и все впечатления вместе с гонорарами, которые я, возможно, получу за за эти записи, только бы не видеть кумира нашей юности в том физически немощном состоянии, в котором я его застал.

Для меня проблема, по большому счету, состоит в том, чтобы адекватно представить достойного человека, чтобы читатель мог так же почувствовать масштаб его личности и так же проникнуться почтением к этой личности, как и я.

Чтобы адекватно представить человека, необходимо его понять. Гете сказал, что понять – это значит стать равным. Возможно ли это лично для меня, в состоянии ли я постичь гиганта? Я, конечно, не говорю о его науке – здесь всякая попытка (и не только с моей стороны) выглядела бы просто смехотворной, но даже в простом человеческом измерении могу ли я понять и оценить масштаб его личности? Сомнения мучают меня. Единственное, что подвигает меня к продолжению настоящей работы – она должна быть в конце концов кем-то сделана. Времени остается все меньше, и надежд, что найдется кто-то способнее, или, по крайней мере, нахальнее, чем я, тоже не прибавляется. Получается так, что у меня просто нет выбора. И это вовсе не рисовка с моей стороны, я действительно ощущаю на своих плечах груз ответственности, какого, возможно, не испытывал никогда.

Есть для меня, помимо сказанного, и другая очень серьезная проблема. Как бы ни был велик человек, каких бы ни достиг в жизни высот, в конце концов он остается всего-навсего человеком – со своими слабостями, недостатками и (о, Боже!) пороками. Поэт по этому поводу сказал, как всегда, кратко и емко: “Душ непорочных нет!” Берясь за жизнеописание большого человека, более того личности, которая стала одним из национальных символов, можно, конечно, отфильтровать все то мелкое, недостойное, что может повредить имиджу героя, и представить его в рафинированном виде, как для обложки воскресного журнала или для статьи энциклопедического словаря. Но чем будет тогда интересен наш герой, чем он будет отличаться от других персонажей той же энциклопедии, как читатель сможет ощутить живое дыхание его жизни, вникнуть в глубину его драмы, в суть его мыслей и переживаний? Наконец, чем будет интересна моя работа, в том числе и мне самому, если из нее будет выхолощена реальная жизнь со всеми своими сложностями и перипетиями и оставлена только парадная маска? Ведь идя по пути приукрашивания героя, мы неизбежно должны приукрашивать и все его окружение, страну и эпоху, в которой он жил. Я скорее сожгу, все, что написал, чем пойду по этому пути. Правда – мой Бог. Жестокий Бог, но именно его справедливость, я надеюсь, поможет мне завоевать сердце читателя. Не для меня в первую очередь (это, на самом деле, второстепенно), но для моего несомненно заслуживающего того персонажа.

Здесь, однако, возникает еще одна трудность, быть может самая большая из всех. Прикосновение к великим именам дело весьма ответственное и даже опасное. Народ склонен воспринимать своих героев едва ли не идеальными людьми, маленький народ просто “болеет” своими знаменитостями. И я, и мой герой представители маленького честолюбивого народа (хотя где они есть – нечестолюбивые-то?). В его Пантеоне - как и у каждого народа - есть свои великие имена, но их не так много, чтобы не относиться к каждому из них с особым трепетом. Великие нации, породившие соответствующее количество героев, могут позволить себе препарировать по всякому собственных гениев, лишь возбуждая таким образом в народе дополнительный к ним интерес, но человек, осмелившийся говорить о великих именах маленького народа не в самых превосходных степенях, может удостоиться только благородного гнева публики. Тем не менее я намереваюсь писать о живом человеке, не об иконе. Я уже ометил, какому Богу поклоняюсь, и пусть только он мне будет и судьей и спасителем, а задачей моей будет только забота не изменить ему.

Я полагаю, что любой читатель-армянин (да и не только армянин) уже давно догадался, что рассказ мой о Сергее Мергеляне знаменитом математике, прожившем большую и насыщенную жизнь, в которой было много блестящих побед, но были и горькие минуты разочарований и потерь.

Всякий автор пытается героизировать или, по крайней мере, драматизировать жизнь своего персонажа – иначе в чем же будет интерес читателя! Правда жизни состоит в том, что практически каждому человеку приходится пережить свою глубокую драму, и задача автора по-существу состоит лишь в том, чтобы прочувствовать эту драму и адекватно представить ее миру. При полном уважении к чувствам и переживаниям самого маленького человека (вынужденно употребляя этот принятый термин, я должен отметить, что категорически его не приемлю), нельзя не отметить все-таки, что драма большого ученого приобретает совсем иное звучание и общественный интерес.

Жизнь Сергея Никитовича Мергеляна начиналась не просто трудно, а трагически трудно. Впрочем, как и у очень-очень многих (да почти у всех!) людей его поколения в его стране. Воспоминания 7-8-летнего мальчика о том, как без различия пола и возраста люди были вынуждены вместе справлять естественную нужду прямо в открытом поле в короткие остановки эшелона, везущего их в сибирское безлюье, сохранились на всю жизнь, Бог знает, каким образом трансформируя и деформируя одареную его личность. Там, в сибирской мерзлоте, без хлеба и тепла мальчик перенес тяжелейшую болезнь, но Провидение каким-то чудом сохранило для нас его жизнь. В ряду сильнейших стрессов, которые пришлось пережить в этот период хрупкому голубоглазому мальчику, один запечатлелся все-таки более других, так как даже неразумное дите инстинктивно чуяло, что тут решается вопрос их жизни, или смерти. Это был фильтрационный лагерь в Нарыме, где высокое начальство определяло, кто остается здесь, а кого погонят дальше на север, на верную смерть. Фамилию Мергелов в списке остающихся зачитали едва ли не последней, и несчастная мать ребенка уже билась в истерике, предвидя скорый конец семьи в Белом Безмолвии. Уж она-то хорошо знала почерк этой власти ее отца, управляющего Азовско-Черноморским банком большевики без долгих рассуждений поставили к стенке”, как только захватили родной ее Бердянск в самом начале революционного хаоса.

Человеку, выросшему, вроде меня, в “счастливой стране Советов”, не придет в голову поинтересоваться, а за что же взяли отца Мергеляна; он и так знает – ни за что! Этот стереотип, это вот убеждение в невиновности всех сталинских узников может быть наиболее ярко характеризует психологический настрой советского человека, его внутреннюю компенсацию за собственные единогласные с неистовствующей толпой выкрики “Оторвем собачьи головы врагам народа!”, но, конечно, как и всякий стереотип, он никак не может быть верным – было среди арестованных и много действительно провинившихся людей.

Сие предисловие пишется вовсе не для того, чтобы подготовить читателя к тому, что отец Мергеляна был преступником, он и на самом деле им не был. Что и подтвердилось вскорости, когда через год отпустили из ссылки семью, а затем и самого Никиту Мергелова. Но поводы для подозрений в его благонадежности были, а сталинскому правосудию вполне хватало и поводов, чтобы запросто отправить человека на тот свет, не то что в ссылку в курортную по таким меркам Сибирь.

Дело в том, что будучи способным, инициативным человеком Никита Иванович Мергелов не стал ждать пока родная советская власть облагодетельствует его обещанными райскими кущами, и как только эта самая власть, столкнувшись с перспективой неминуемого и очень скорого экономического краха, милостиво позволила наконец людям что-то делать своими руками и самостоятельно добывать себе пропитание, он организовал собственное предприятие, которое позволяло ему худо-бедно содержать семью. Но по понятиям большевиков он уже подпадал под термин “нэпман”. И хотя НЭП (т.е. новую экономическую политику, дающую хозяйствующим субъектам хоть какую-то свободу действий) провозгласил непогрешимый Ленин, нэпманы (т.е. люди, практически реализующие эту самую политику) воспринимались советской властью как глубоко чуждые элементы, почти что враги. При кажущейся нелогичности такого подхода большевикам нельзя отказать в определенной последовательности и целеустремленности в конструировании мира в соответствии со своими партийными догмами: люди, способные самостоятельно организовать свое хозяйство и свою жизнь, не очень-то нуждаются в управлении сверху, а независимых людей советская власть не могла терпеть по определению. Это ее родовое свойство стало проявляться особенно яростно с тех пор, как в Кремле обосновался усатый нянь”, который воспринимал великую страну, как неразумное грудное дите, которое необходимо кормить из сосочки, непрестанно наставлять уму-разуму, а при необходимости и огреть, как следует, по попке (последнее у него получалось особенно хорошо, и он делал это, очевидно, с наиболее полным чувством честно исполненного долга и с наибольшим наслаждением).

Итак, в 1936 году, когда НЭП усилиями принципиальных коммунистов под руководством товарища Сталина уже давно был похоронен, и Никита Мергелов строил вполне советское предприятие по производству бумаги в Ельце, его вместе с семьей без особых объяснений (советское правосудие никогда не утруждало себя столь пустыми формальностями) сослали в сибирский Нарым, припомнив, очевидно, его чуждое большевикам прошлое. Нарым с местного диалекта переводится как “трясина” - это дает некоторое (лишь некоторое!) представление о том, куда попала семья Мергелянов вместе с тысячами и тысячами других семей. Но, как уже было сказано, Бог их миловал, и через год отпущенные мать с сыном ходатайствовали в Москве перед самим Генеральным прокурором Вышинским за главу семейства.

Это был один из тех редчайших случаев, когда ходатайство возымело действие, и отца тоже отпустили. Рассказывая нынче об этом счастливейшем и в той же степени редчайшем событии, Сергей Никитович замечает, не скрывая пиетета: “Вот, говорят про Вышинского всякое, а ведь он принял мою мать и уважил ее просьбу!” При этом он принимает и, несомненно, понимает, что именно Вышинский вкупе со Сталиным и другими “пламенными революционерами” создал ту самую людоедскую систему, которая уничтожила миллионы и миллионы безвинных жизней и поломала судьбы, быть может, большей части населения, но перебороть свое чувство глубокого уважения к деспотам не может. И – очень важная деталь! – не пытается мимикрировать, скрыть свои истинные мысли и чувства, зная даже, что они не только не созвучны современной эпохе, но и категорически не приемлются его собеседниками. Должно быть, честность перед самим собой всегда была первым приоритетом для Сергея Мергеляна. Это может вызвать только глубокое уважение, но сама позиция, которую далеко не всегда так честно и прямо, но разделяют очень многие люди его поколения (да и не только они), требует серьезного анализа.

Я много думал над тем, как так получается, что умные, хорошо осведомленные обо всем люди, сами немало пострадавшие от безжалостного режима, могут тем не менее сохранять не просто лояльность – нет! – но и глубокое уважение к преступным, по сути дела, вождям. Достаточно сослаться на многочисленные свидетельства ученых, политиков, военачальников, которые писали свои мемуары уже в то время, когда восхваление великого вождя не было необходимым условием для сохранения собственной жизни, или благополучия, но тем не менее таковое восхваление (или, по крайней мере, глубокое уважение) ими в своих произведениях достаточно откровенно демонстрировалось. Отчасти, этот феномен может быть объяснен тем, что Иосиф Сталин в определенном смысле действительно был выдающейся личностью, имеющей не только несомненные организаторские способности, но и умеющей производить почти гипнотическое впечатление на людей. Другой, по-человечески вполне понятной причиной, вероятно, было нежелание самих мемуаристов, составляющих цвет великого народа, признать, что в течение долгих 30 лет они жили и трудились под пятой деспота, озабоченного преимущественно проблемой сохранения собственной власти. Но все же ключевая фраза для всеохватного объяснения данного поразительного явления, найденная мною не без помощи друзей, с которыми я также обсуждал этот вопрос, – “инстинкт выживания”. Мы пришли к такому выводу, что в экстремальных условиях на каком-то критическом этапе у человека срабатывают некоторые сугбо инстинктивные механизмы выживания, и эти инстинкты диктует ему не просто подчиняться и не просто выказывать формальные признаки глубокого уважения, а и на самом деле всем сердцем полюбить своего истязателя, ибо только таким образом он может избежать жестокого наказания под бдительным оком тирана. Уже в наше время психологи обнаружили замечательный, (но никак не в положительном смысле) феномен: заложники террористов очень скоро становятся самыми ревностными и искренними проповедниками идей своих мучителей. По всей видимости, здесь срабатывает тот же самый инстинктивный механизм выживания. Некоторые из освобожденных заложников остаются под впечатлением “идей террористов довольно долгое время, а в отдельных случаях они закрепляются в них на всю жизнь (может, кто из читателей смотрел фильм “Мусульманин” Хотиненко там рассказывается именно о таком случае). И это у заложников, которые находились в экстремальной ситуации всего несколько дней, максимум – недель. Что же говорить о людях, которые находились под невероятным прессом в течение десятилетий! Когда каждый звонок в дверь запоздалого гостя однозначно воспринимался, как приглашение в подвалы госбезопасности (читай, на тот свет), ибо лучше всяких коммунистических лозунгов знало население, кто и зачем навещает людей под покровом темноты. В стране был установлен террористический режим, и единственным способом выживания была неподдельная и беспредельная любовь к Хозяину страны и его приспешникам, ибо первый (а зачастую и единственный) талант этих людей состоял в распознавании с первого взгляда, кто есть уже их верный пес, а кто еще может и заартачиться. Я думаю с содроганием, что этим примитивным, по существу, деятелям в определенном смысле удалось снизвести целые поколения советских людей фактически до уровня животного, когда их мысли и чувства определись не человеческим разумом, а первобытными инстинктами. И когда сегодня по своей человеческой сути вовсе не жестокие и не глупые люди говорят: “Ну, если расстреливали, значит, надо было расстреливать!”, - мне остается только сокрушенно качать головой. И по невинно убиенным, и по оставшимся в живых покалеченным, в сущности, людям.

Я спрашивал у Сергея Никитовича, был ли у них хотя бы какой-то внутренний протест против происходящего вокруг, были ли какие-нибудь разговоры, хотя бы дома, в своем узком семейном кругу при закрытых дверях и окнах, и он оветил мне однозначно – нет! Нам остается лишь принять этот факт. И поблагодарить академика за честность.

Хотя описанный механизм деформации сознания советского человека является, по-моему, основным, есть все-таки и иные объективные причины, по которым вполне сознательный человек мог оправдывать сталинский режим: далеко не все при нем было плохо. Точнее сказать, потом стало много хуже. Но обо всем этом мы постараемся сказать по ходу повествования. А пока вернемся к хронологическому изложению повести о нашем герое.

Родившийся в 1928 году в Симферополе мальчик до начала войны жил в России и Украине и имел очень слабое представление о своей исторической родине. По-армянски он не говорил, с армянской литературой, музыкой знаком не был, и когда в конце 1941 года семья его эвакуировалась из Керчи в Ереван, он попал в совершенно незнакомую, можно сказать, чуждую для себя среду. Слушая сегодня, как вдохновенно декламирует Сергей Никитович стихи Чаренца, глядя, как у него навертываются слезы на глаза, когда ему поют простые армянские народные песни, я начинаю верить, что все-таки существует такое понятие, как генетическая память народа. В еще большей степени убеждают меня в этом другие мои соотечественники, родившиеся на далеких от Армении берегах, не имеющие возможности как следует изучить родной язык, никогда не видевшие священной нашей горы, не пившие студеной ереванской воды, но готовые без колебаний снять с себя последнюю рубашку в помощь своей исторической родине.

Я спрашивал Мергеляна, что для него есть патриотизм, и он дал мне ответ столь же простой, сколь и исчерпывающий: “Патриотизм – это знание и любовь культуры своего народа, ощущение неразрывного, органического своего единства с ней. Это все”. Формула, выведенная математиком. Предельная четкость и простота. Необходимое и достаточное условие. Ибо все остальные качества истинного патриотизма – честная, добросовестная работа, самопожертвование и даже готовность к героизму – есть производные от данного основополагающего качества.

Я пытаюсь применить эту формулу хоть каким-нибудь боком к тем людям, которые всегда больше всех кричат о патриотизме, и у меня ничего не получается. Как правило, слабо разбираясь в культуре собственного народа, они все больше напирают на какую-то особость, исключительность, имея в виду, конечно, собственные мифические таланты в первую очередь. Как это глупо, однако! И на этой вот глупости строилась и, к сожалению, продолжает строиться вся человеческая история. Грустно, ей-Богу!

Кажется, у меня не получится стройного, последовательного изложения биографии моего героя перипетии его жизни и связанные с ними размышления (его и мои) все время уводят меня в сторону от основной линии, не давая возможности сконцентрироваться на самих событиях, а не на комментариях к ним. Впрочем, так, очевидно, и должно быть - когда же наша мысль работает наиболее интенсивно и плодотворно, как не при встрече с самыми яркими, неординарными людьми! И что есть, в конце концов, более интересного и захватывающего, как для писателя, так и для читателя, чем мелькнувшая между унылых строк повествования неординарная мысль!

История, тем не менее, продолжается – она есть базис, основа всего остального.

Из-за соседства неблагонадежной Турции и по ряду других причин Армения не была районом массовой эвакуации, так что в Ереване семья Мергеловых оказалась благодаря чистой случайности: накануне войны Никита Мергелов встретился где-то на отдыхе с заместителем наркома промкооперации Армении Христофором Михайловичем Туманяном, и тот, оценив энергию и знания своего нового знакомого, пригласил его в Ереван строить картонную фабрику. Приглашение осталось в силе даже в условиях начала войны – это говорит о том, Никита Мергелов действительно был ценным специалистом. Поселили семью из четырех человек (родители, Сергей и его бабушка по матери) в комнате 18-20 квадратных метров, без каких-либо дополнительных помещений, “удобства” во дворе, но и это жилище было во время войны для них благодатью. Чтобы представить картину их быта во всей полноте, необходимо учесть также, что вскоре в эту же комнату вселились брат Людмилы Мергеловой и его жена, которые буквально погибали в голодном Урюпинске, и благородный Никита Иванович решил пожертвовать последним своим “комфортом”, чтобы спасти семью кума. Несколько месяцев Иван Иванович Выродов (брат Людмилы) с женой жили вместе с Мергеловыми, и в это же время в этой же комнате тяжело умирала от рака бабушка Сергея. Из мебели будущей гордости армянской науки была доступна лишь половина письменного стола, за которой он делал свои уроки, в то время как на другой половине варился на примусе обед. Надо ли удивляться тому, что ребенок стал отставать в учебе! И по какому, вы думаете, предмету? По математике! Отец - хотя семья едва сводила концы с концами - на короткое время даже нанял частного педагога, чтобы Сергей не отставал от программы.

Здесь я хочу пригласить ваше внимание к очень важной, на мой взгляд, детали. Информацию об отставании Сергея Мергеляна в школе по математике я получил, естественно, от самого Сергея Мергеляна – у меня не могло быть иных источников подобной информации. Я задаюсь вопросом, много ли найдется людей – знаменитых, или не очень, которые вот так спокойно, без прикрас расскажут о своих неудачах в избранной области, пускай даже в детстве? Правда, мне приходилось читать много подобных признаний со стороны артистов, людей искусства, литературы, но все без исключения эти признания носили, скорее характер легкого (или не очень) упрека в адрес необъективного судейства, которое в силу своей субъективности на самом деле часто имеет место в отмеченных сферах. Но где вы слышали, чтобы выдающийся ученый в детстве не был бы вундеркиндом! Признание Мергеляна - на первый взгляд, не очень существенная деталь - на самом деле, свидетельствует об исключительной честности моего героя, ни в малой степени не пытающегося отретушировать свой уже исторический портрет. Еще Цицерон заметил, что “ближе всего к гениальности стоит честность”.

Но в действительности Мергелян и был вундеркиндом! И проявилось это очень скоро после того, как ребенок вышел из депрессии, которую, очевидно, не осознавал ни он, ни его родители. (Современному человеку, внимательно следящему за своим психическим состоянием и при малейшем душевном дискомфорте подряд глотающему какой-нибудь “занакс” или “феназепам”, покажется невероятным подобное безразличие к здоровью, но чему тут удивляться люди по существу были лишены права даже в глубине души возмущаться нечеловеческими условиями существования, даром что душа оставалась все той же - человеческой, ранимой.) Будучи в восьмом классе, он принял участие в Республиканской олимпиаде математиков и физиков, где занял первое место, показав незаурядные математические способности. Нельзя сказать, что его жизнь, по крайней мере, его быт резко изменился сразу же после этого (на Западе так оно бы и случилось), но в профессиональном плане (необычно употреблять подобный термин относительно пятнадцатилетнего мальчика, но это на самом деле так) он пошел в гору невиданными темпами. В 1944 году, сдав экстерном экзамены за 9-10 классы, он закончил школьный курс и сразу же поступил на физико-математический факультет Ереванского госуниверситета. Пятилетний курс университета он прошел за три года, восемнадцатилетним парнем получив диплом в 1946 году. Интересная деталь – на первом курсе он проучился всего несколько дней, затем экстерном (ему уже было не привыкать) сдал экзамены и сразу перешел на второй. То есть он был парнем не робкого десятка, обычно ведь именно начало любого дела бывает наиболее сложным, человеку необходимо некоторое время для адаптации, и лишь затем он раскрывается во всю мощь своих способностей. А здесь, что называется, с места - в карьер!

Полагаю, для истории (не знаю, то ли Мергеляна, то ли нашей страны) необходимо отметить также, что все эти годы знаменитый уже юный математик должен был довольствоваться для своих занятий все той же половиной старого письменного стола – лишь в 1950 году доктору наук, профессору Сергею Мергеляну городские власти выделили (слово-то какое!) двухкомнатную квартиру, и счастливая семья наконец получила возможность работать, есть и спать в разных помещениях.

Сразу же после окончания университета Мергеляна направили в Москву в аспирантуру к выдающемуся ученому, в последующем Президенту Академии Наук СССР, Мстиславу Всеволодовичу Келдышу. Здесь нельзя не отметить роль, которую сыграл в жизни Сергея Никитовича академик Арташес Липаритович Шагинян – его педагог, наставник и друг. Что наиболее ценно, на мой взгляд, в поведении Шагиняна – он бескорыстно открыл перед молодым талантом широкую дорогу в большую науку. Как специалист уже предвидя будущие громкие успехи своего подопечного, он мог бы попытаться удержать его при себе, чтобы к многочисленным своим заслугам добавить и честь быть учителем одного из намиболее ярких математиков в истории армянской науки. Но он прекрасно осознавал разницу между научной средой провинциального Еревана и столичной Москвы, и он поставил интересы науки и своего молодого подопечного выше своих собственных интересов. Честь ему за это и хвала!

При всей своей колоссальной занятости Келдыш уделял особое внимание своему новому аспиранту - он не мог не заметить его исключительного дара. Встречались они преимущественно у Келдыша дома, в 8-9 часов вечера, когда он, измотанный, возвращался с работы, и вели долгие беседы о математических проблемах. Должно быть, эти беседы были интересны знаменитому академику в той же степени, что и его юному аспиранту - не зря же он регулярно жертвовал своим отдыхом, а был случай, даже пошел на конфликт с любимой женой, когда стоял вопрос выбора между походом в театр и очередной дискуссией с Сергеем Никитовичем (Келдыш не позволял себе никакой фамильярности со своими сотрудниками любого ранга и возраста и всегда обращался к ним только по имени-отчеству).

Друзьями, тем не менее, они не стали. Все их разговоры – и в этот период и после – вращались исключительно вокруг математических проблем. Я, честно говоря, не могу себе представить, как могут двое мужчин, пусть даже столь разного возраста и статуса, регулярно и достаточно долго встречаться по вечерам дома у одного из них и ни разу не заговорить о женщинах, музыке, поэзии, философии... Но тут, наверное, надо учитывать, что эти двое мужчин были математиками. Должно быть, математика имеет такую способность заполнять собою все духовное пространство человека, который отдался ей по призванию сердца. Недаром же немецкий математик Гильберт сказал об одном из своих учеников, который бросил занятия математикой и начал писать стихи: “Он правильно поступил, у него же совершенно не было воображения!” Конечно, без воображения и в поэзии делать совсем нечего, но в высказывнии Гильберта примечательно его убеждение (по-видимому, обоснованное), что именно математику воображение необходимо в несравненно большей степени, чем кому-либо другому. Возможно, когда-нибудь нейрофизиологи и психологи докажут это сугубо научными методами, а сегодня я позволю себе лишь предположить, что математическое воображение – если оно действительно в состоянии продуцировать новые знания – является одной из высших форм активности человеческого мозга.

Знаменитый советский физик Лев Ландау, выражая восхищение достижениями современной науки, высказался в несколько ином ключе: “Возможно, величайший триумф человеческого гения заключается в том, что человек мог понять вещи, которые он не в силах вообразить”. Трудно, конечно, провести четкую грань, где работает логическое мышление человека, а где – “поэтическое” воображение, важно то, что их сочетание, действительно позволяет конструировать” новые миры.

Кто-то из математиков заметил: Кто знает толк в решении задач, должен обладать двумя несовместимыми качествами: живым воображением и несгибаемым упорством”. Именно сочетание этих двух несовместимых качеств в одной голове развивает у математика парадоксальное мышление, а парадокс, несомненно, есть кратчайшая дорога к истине. Это знает каждый, кто по крайней мере для себя самого сделал хотя бы маленькое открытие.

Грамматика, вообще грамматика любого произвольно выбранного языка -естественного, или искусственного - является инструментом для правильного использования лексики этого языка, для наиболее полного и точного выражения человеческих мыслей и чувств. Высшей грамматикой для выражения мыслей, на мой взгляд, следует признать математику, а высшей грамматикой для выражения чувств – музыку. Поэзия, несомненно, есть синтетическая грамматика, тот высший предел элементарного искусства, дальше которого идет разделение средств абстрактного выражения мыслей и чувств – высшая грамматика.

Тонкость восприятия – вот счастье человека, освоившего высшую грамматику. Открывший для себя мир классической музыки, испытывает величайшее, ни с чем не сравнимое наслаждение от звуков, которые нетренированному уху представляются занудным жужжанием. Нечто подобное, несомненно, происходит и с человеком, открывшим для себя красоту математических формул – он вдохновляется значками, которые у большинства людей вызывают смертельную скуку. К этому следует добавить еще и восхитительное чувство принадлежности к некоторому избранному обществу, элите – ведь и у слушателей классической музыки (хотя они, так же как и математики, никогда не признаются в этом) немалая доля наслаждения проистекает от того, что круг их достаточно ограничен, элитарен. Что тут поделаешь – такова уж природа человека, мелкое его тщеславие вечно ищет повода для выделения, элитаризации! Будем, однако, справедливы - тщеславие все-таки вторично, или третично для истинных ценителей музыки. Так же, как и математики, естественно.

Пусть, однако, из всего изложенного у читателя не складывается впечатление, что математики это односторонне развитые люди, которые ничего вокруг себя не видят, кроме обожаемого своего предмета. Наоборот, именно математики, как правило, наиболее гармонично и всесоронне развитые люди, настоящие мастера на все руки. Помнится, знакомая женщина, узнав о том, что мой друг очень неплохо вяжет, сразу же спросила: “Он что, математик?”. Знающая жизнь, она угадала с первого раза. У моего друга было множество и других талантов: например, я, имеющий инженерное образование, всякий раз, когда возникали проблемы с моим автомобилем, предже всего приезжал за технической помощью к нему и только после этого - если поломка оказывалась достаточно серьезной к мастерам. И в этом смысле среди математиков мой друг вовсе не был исключением.

Наш герой, при всей его преданности математике, также не был односторонне развитым гомункулюсом. (Да так и не бывает. Шуберт как-то заметил, что “хороший музыкант, если он всего только хороший музыкант, не может быть хорошим музыкантом”, и это, безусловно, относится к любому специалисту.) Природа щедро наградила его многими талантами и прежде всего (не считая математического дара, конечно) – удивительной красоты голосом, настолько прекрасным, что молодой человек всерьез стоял перед выбором между карьерой ученого и оперного певца. Решение в пользу науки дало нам возможность сегодня с гордостью произносить имя видного математика Сергея Мергеляна, но все еще помнящие его необыкновенный дар пожилые музыканты и просто любители музыки до сего дня цокают языками, сокрушаясь о потере исключительно благоприятной возможности для армянской оперной сцены.

Возвращаясь к разговору о взаимоотношениях молодого Мергеляна со своими учителями, отмечу, что действительно другом для него стал, несмотря на все различия между ними, упомянутый уже Арташес Шагинян. Этот замечательный педагог не только вводил своего подопечного в увлекательный мир математических формул, но и научал его во время совместных походов восхищаться скупой, но такой пронзительной армянской природой, обращать внимание на то, как точно вписаны изысканным вкусом авторов архитектурные шедевры в окружающий их ландшафт, знать и ценить двухтысячелетний наш театр, наслаждаться неповторимым искусством мастеров армянской оперы и балета, изучать богатейшую армянскую историю и преклоняться перед созидательным гением несгибаемого своего народа. Именно Шагинян воспитал в нем не только математика со строгим логическим мышлением, но и истинного патриота с пылким сердцем, и Мергелян благодарен ему за это всю свою жизнь. Было бы большой несправедливостью не отметить в деле патриотического воспитания Сергея Мергеляна и роль Анаит Макинцян – дочери репрессированного наркома внутренних дел Армянской ССР Погоса Макинцяна, с которой у него была чистая юношеская любовь и глубокая духовная связь. Когда Сергей собирался в дальнюю и долгую дорогу в Москву в аспирантуру, для него было совершенно естественным и необходимым поменять фамилию Мергелов, которой наградила его предков Российская империя, не признающая иных окончаний в фамилиях своих подданных, на изначальную армянскую фамилию Мергелян. В этом его поступке не было ни капли дешевого национализма – просто он справедливо считал, что каждый человек должен иметь свой национальный идентификатор, подобно тому, как он имеет собственные имя и фамилию. Сохранение идентитета стоило его предкам неисчислимых жертв и лишений, и он не мог не уважить таким образом их светлую память.

Сейчас мы подходим к описанию того периода, который принято называть “звездным часом” в жизни человека. В течение учебы в аспирантуре Сергею Никитовичу Мергеляну, 20-летнему пареньку из Еревана удалось решить одну из фундаментальных проблем математической теории функций, которая не находила своего решения в течение более чем 70 лет, при том что ею занимались крупнейшие математики ХХ века.

Для того чтобы дать некоторое представление о сути доказанной Мергеляном теоремы, необходимо использовать хотя бы минимальную математическую терминологию, которую надеюсь преподнести таким образом, чтобы не очень утомить неподготовленного читателя.

Одной из главных задач науки вообще – говорит сам Сергей Никитович – является нахождение методов выражения сложного через простое. В математике этим занимается, в частности, Теория приближения – одна из составных частей Теории функций. Абстрактная в общем виде задача о выражении сложного через простое здесь сводится к представлению с любой необходимой степенью точности некоторой произвольно заданной функции (то есть сложной зависимости) посредством конечной суммы достаточно простых для вычислений многочленов.

Как правило, в математике гораздо важнее нахождения решения для конкретно поставленной задачи (в данном случае, разложения конкретных функций на соответствующие ряды полиномов) является доказательство принципиальной возможности подобного решения и условий, при которых вообще такого рода задачи могут быть решены. Именно это доказательство даст уверенность последующим исследователям, что их попытки разложения конкретной функции на ряд полиномов не будут изначально обречены на провал. Основополагающую теорему Теории приближения сформулировал в середине 1880-х годов выдающийся немецкий математик Карл Вейерштрасс. Он доказал, что “для любой непрерывной функции, определенной на отрезке, существует последовательность алгебраических полиномов, равномерно сходящихся к данной функции на этом отрезке с заданной степенью точности”.

В математических формулировках нет неключевых слов – буквально каждое из них несет свою важную смысловую нагрузку. Но для последующих поколений математиков самыми многообещающими в теореме Вейерштрасса были слова “определенной на отрезке”, которые открывали перед ними простор для новых исследований. Вейерштрасс доказал свою теорему только для отрезка, но не для произвольного множества, или, как говорят математики, компакта. Последующие почти 80 лет были посвящены поискам решения этой проблемы для общего случая. Были на этом пути и частичные удачи. Так, академику Лаврентьеву удалось доказать теорему для множеств, но без их внутренних областей; академику Келдышу удалось доказать ее, наоборот, только для внутренних областей, но не самих произвольных множеств. Аспирант Мергелян доказал ее для произвольно заданного множества и тем самым окончательно закрыл” проблему.

Возможно, все здесь описанное не представляется читателю-нематематику таким уж существенным, но, тут уж поверьте – это на самом деле очень важная, принципиальная задача современной математической науки. Многие известные математики ХХ столетия (К. Рунге, Э. Борель, Т. Карлеман, Д. Уолш, Хартогс, Розенталь, В.И. Смирнов, уже упомянутые Лаврентьев, Келдыш и другие) уделяли ей немало своего внимания, добиваясь, как было отмечено, в отдельных случаях частных решений фундаментальной проблемы при ограниченных условиях. Теорема Сергея Мергеляна дала исчерпывающий ответ и поставила точку в данной сфере исследований. Это было, несомненно, выдающееся достижение.

Иной читатель, почитав о фантастическом успехе молодого математика, вздохнет с грустью: рождаются же везунчики! С грустью, потому что везунчиком родился не он, а кто-то другой, которому как будто без особых на то усилий удалось разом решить важную математическую задачу, вроде как, сорвать банк в лучшем казино Лас-Вегаса.

Сколь велико заблуждение подобного рода читателя! “Никогда не бывает больших дел без больших трудностей”, заметил великий Вольтер. Уж он-то, баловень судьбы (имеется в виду только талант, конечно) хорошо знал цену любого успеха. Когда каждое удачно найденное слово, каждая звучащая в тон нота или замеченный под микроскопом неведомый доселе микроб оплачены долгими бессонными ночами, мучительным перебором неисчислимого количества вариантов, часто отказом от самых простых житейских удовольствий, а порой и от самого необходимого.

Да, люди легко могли заметить, что Моцарт писал сразу набело, но кто мог определить, какой невероятной это требовало концентрации, какая колоссальная им расходовалась энергия, какие неведомые миру страсти кипели в его измученной душе, что, по всей видимости, и истощило окончательно вполне обычный при всей его гениальности человеческий организм к неполным 36 годам. Завистники всегда увидят поражающий воображение результат, но никогда не нечеловеческие усилия, великий труд, который за ним стоит. Хотя бы потому, что не имеют представления, что это такое.

“Тот, кто любит труд – в шестнадцать мужчина, а бездельник и в шестьдесят – дитя”, так гласит древняя восточная поговорка. Да, те, кто в поте лица своего трудятся с младых ногтей имеют шанс стать Моцартом, Ньютоном, или другим божественным избранником, те же, кто, не ударяя палец о палец, лишь скрежещут зубами от зависти, глядя на первых, так и будут скрежетать ими до конца своей пустой жизни.

Нельзя, конечно, отрицать божий дар, которым от природы наделяются отдельные личности, но по своей сути этот дар – лишь некоторый аванс, который должен быть отработан и приумножен тяжким трудом. Если же нет труда, то нет и результата - сколькие бездарно растратили свой талант на глазах у каждого из нас!

Я много думал о том, что такое работа, как можно определить это простое понятие. И пришел для себя к парадоксальному, на первый взгляд, выводу, что работа – это вовсе не то, что приносит тебе деньги – в такой интерпретации пришлось бы признать работой и промысел бандитов (кстати, сами они так и считают – это их работа!). На самом деле работа – это трудное для тебя, то, что ты делаешь, преодолевая препятствия и прежде всего – свое собственное нежелание, лень, усталость и т.д. Работа может приносить тебе и деньги, но может и не приносить – от этого она не перестает быть работой, тяжким трудом. Аналогичная мысль мне как-то попалась в высказываниях одного немецкого режиссера. Он признавался, что ему намного приятнее проводить все свое время в чудесных пражских кафе, и у него есть материальная возможность так и поступать всю жизнь, но человеку, чтобы сохранить самоуважение, необходимо делать что-то трудное для себя, и это трудное лично для него – сотворение фильмов, потому он этим и занимается. Готов поручиться, что это очень хороший режиссер, хотя я не видел ни одного его фильма. И еще я хочу тут добавить, что по большому счету, сам человек – это трудное. Ибо главная его работа – это работа над собой.

Порой приходится слышать невинное бахвальство иных работников творческого труда, как им, дескать, повезло – заниматься любимым делом, да еще и получать за это приличные деньги! У примитивного завистника подобные признания создают впечатление, что награжденные талантом мастера, насвистывая, загребают кучу денег и проводят всю свою жизнь в наслаждениях. Верный своим представлениям и своим пристрастиям он концентрируются на второй части признания, в то время как для истинно творческого человека имеет смысл лишь первая часть его, а деньги имеют только то значение, что позволяют не отвлекаться от любимой работы. Ибо на самом деле только работа, трудное приносит результат. Волшебная муза никогда не приходит к тому, кто не трудился тяжко душою своей, кто не страдал и не мучился, - но даже и после долгожданного прихода она требует, она заставляет своего избранника вновь и вновь, еще более тяжко трудиться, теперь уже физически, в поте лица своего, ибо приходит она совершенно нагая и нуждается в соответствующем одеянии, чтобы предстать миру во всем своем блеске. Если это композитор, и его наградила своим приходом красивая мелодия, он должен еще долго кропотливо обработать ее, выписывая все контрапункты, все партии для инструментов, чтобы зазвучала в партитуре потрясающая мощь симфонии. Если это писатель, то сколько он должен перебрать вариантов, чтобы во всей своей глубине и красоте предстало перед читателем божественное Слово! Лев Толстой, бывло, по двадцать раз переписывал свои многотомные произведения, и это, заметьте, когда и в помине не было никаких компьютеров, и каждый вариант необходимо было перепечатывать от начала до конца!

С творчеством математика то же самое. Случается, долгие годы ученый корпит над доказательством какой-нибудь теоремы, а потом вдруг кто-нибудь другой (что самое обидное) неопровержимо доказывает, что она вообще не имеет решения (кстати, подобная история случилась и с нашим героем; отнюдь не весь его творческий путь был усеян розами).

В качестве зримой иллюстрации колоссального труда математика я хочу привести историю с решением так называемой Великой теоремы Ферма, которую сформулировал знаменитый французский математик почти 400 лет тому назад и завещал ее доказательство любознательным потомкам. Кажущаяся достаточно простой теорема не поддавалась разрешению в течение трех с половиной столетий; в попытках доказать ее математики разработали несколько новых разделов своей дисциплины (и только за это, помимо всех других его великих заслуг, наука навсегда благодарна Ферма), наконец, за ее решение была учреждена специальная, довольно крупная премия, и вот, уже в наши дни нашелся математик, которому удалось доказать неподдающуюся теорему. Но чего это ему стоило! Эндрю Уайлс – так зовут этого подвижника науки – возмечтал доказать великую теорему еще десятилетним мальчиком, и затем практически всю свою сознательную жизнь посвятил ее решению. Долгие годы в тайне от всех (потому что с некоторых пор браться за доказательство теоремы стало считаться в среде профессиональных математиков дурным тоном, чем-то похожим на попытки построения “вечного двигателя”) он корпел (это неблагозвучное слово точнее всего передает характер его труда) над доказательством теремы, мобилизуя все свои знания, весь творческий потенциал, которым наградила его природа. Уже найдя решение, он долгое время не решался объявить об успехе и, даже рассказывая на своем семинаре студентам об отдельных компонентах многослойной теории (доказательство требует привлечения специально для этого разработанного разветвленного математического аппарата), не говорил им, что на самом деле вся излагаемая композиция составлена для доказательства Великой теоремы. Лишь после многократных перепроверок и профессионального одобрения близкого друга, которому он доверил свой секрет, Уайлс решился, наконец, доложить о своем эпохальном достижении в Институте сэра Исаака Ньютона в 1993 году. Но – судьба любит посмеиваться над своими избранниками – это еще не было концом его титанических усилий, это было только начало настоящих его страданий - в доказательстве был допущен пробел, который при повторной, уже официальной проверке обнаружил тот самый друг математика, который дал “добро” на обнародование результата. Друг пытался объяснить, почему при первой проверке не обнаружил пробел, но дела это, конечно не меняло - Уайлс должен был заняться “штопанием” дыры, а это всегда самое противное. По истечении года мучительных и бесплодных изысканий он уже был готов окончательно признать свое поражение и, униженный, выйти из игры, когда внезапное озарение позволило ему найти очень простое и красивое решение. На сей раз это был действительно триумф.

Некоторые биографы, описывая данный кульминационный момент жизни выдающегося математика, употребляют терминологию, которую принято использовать для описания творчества композиторов, сочиняющих музыку (например, “дойдя до “проклятого” места, Уайлс, однако, не услышал мысленно фальшивой ноты”), и мне кажется – это закономерно. Более того, я убежден, что подобный лексикон вполне уместен и при описании гораздо более простого труда, если этот труд на самом деле совершается с истинным вдохновением. И здесь нет никакой натяжки. Ибо на самом деле можно получать величайшее творческое наслаждение от своего труда занимаясь и совсем простой работой – плотничая, слесаря, или даже подметая улицы. Мне как-то пришлось встретиться с человеком, который признавался, что получает необыкновенное удовольствие от мытья посуды (вы тоже удивились, не правда ли?). На недоуменные вопросы окружающих, он пояснил, что испытывает ни с чем не сравнимое чувство удовлетворения, когда по окончании работы любуется блестящей шеренгой вымытых тарелок, аккуратно разложенных по местам на сушилке. Так всегда – к истинной радости ты приходишь только через трудное.

Естественно, что общественная значимость решения серьезной научной проблемы не идет ни в какое сравнение с мытьем посуды, и радость ученого (не будем впадать в крайности) совсем иного порядка, но вся моя мысль состоит лишь в том, что ни одному человеку не заказана возможность творческого подхода к своей работе и – соответственно – наслаждения ею. Честная, увлеченная работа – вот залог истинного счастья.

В чем принципиальное (внутреннее, а не внешнее) отличие, допустим, графомана от писателя? Графоман пишет легко, писатель – всегда очень трудно, даже если он, подобно Моцарту, пишет сразу набело. Писатель страдает за судьбу своих героев, графоман – только за свою собственную безвестность. Писатель работает, графоман забавляется. “Что же в этом трудного?”, - удивляется он, - “я бы написал “Войну и мир” за три месяца и не хуже Толстого!” У него никогда не бывает сомнений и в собственной гениальности.

Полагаете, в науке, в математике не может быть графоманов? Ошибаетесь, их там довольно много. Имеется в виду, конечно, не однозначная аналогия литературных графоманов, но сокровенная их суть – одна. Это люди, которые, подобно самопровозглашенным “писателям”, освоили лишь элементарную математическую (или иную научную) грамоту и пошли писать-переписывать чужие теории, доказательства, теоремы, находя для них какие-то мелкие усовершенствования, частные случаи, пропущенные запятые и т.д. Нередко эти люди защищают диссертации, получают ученые степени и звания, восседают в президиумах, порой даже создают национальные” математические школы. Они могут занимать высокие должности и быть окружены всяческим почетом, но их истинную суть всегда выдает постоянный недовольный, обиженный их вид – отражение твердого внутреннего убеждения, что им чего-то недодали, в чем-то обошли, где-то обманули. Происходит это по очень простой причине: не видя основного смысла своей жизни в самой своей работе, не получая от нее ничего для своей истерзанной завистью души, они посвящают все свое время, весь жар своего сердца мелочным подсчетам кому что перепало, что досталось, и, конечно, всегда обнаруживают, что у другого в тарелке щи много гуще. Только труд есть лекарство для души, и неработающий человек никогда не добьется умиротворения бушующих у него внутри примитивных страстей, примирения с жестокостью жизни. Даже если не труд превратил обезьяну в человека, он единственный позволяет ему, по крайней мере, оставаться в своем качестве. Но только тем из человеков, которые действительно работают, а не имитируют труд. Тем, кто на самом деле пытается преодолеть трудное, а значит - преодолеть самого себя. Подобно тому, как стоящая на месте экономика в реальности неизбежно движется назад, человек, не работающий над собой, не стремящийся к чему-то высокому, в реальности деградирует, теряет свое основное качество, его тянет обратно в пещеру. “Кто не живёт в возвышенном, как дома, тот воспринимает возвышенное как нечто жуткое и фальшивое”. Это сказал любимый Мергеляном Ницше. Я глубоко убежден, что даже самая непрезентабельная работа – если это преодоление трудного (это может быть простое преодоление усталости, рутины, нежелания) – есть путь к самосовершенствованию, к возвышенному.

Было ли трудно Мергеляну, когда он бессонными ночами ломал голову над решением проблемы Вейерштрасса? Я должен был задать этот очевидно некорректный вопрос Сергею Никитовичу, чтобы услышать от него самого комментарии к творческому процессу, который доступен лишь единицам и которому, на самом деле наука, а значит, и человечество обязано своим продвижением вперед.

Что было примечательным для меня в его ответе, и я хочу пригласить к этому и ваше внимание – прежде чем упомянуть о самих трудностях и нечеловеческом напряжении Мергелян с просветленным лицом рассказал о величайшем наслаждении, которое он испытывал в процессе работы над задачей. Это означает, что при всем при том, наслаждение от работы является определяющим, доминирующим фактором в творческом процессе. И если вдуматься, ведь не могло и быть иначе! Чего ради нормальный и отнюдь не глупый человек будет корпеть ночами над решением какой-нибудь абстрактной 13 проблемы Гильберта, отказывая себе в простых человеческих радостях, а порой, как Джордано Бруно, даже идя и на драматические жертвы?

Да, в современном мире решение крупной научной проблемы сулит его автору и славу, и материальное благополучие, но ведь успеха может и не быть, да и добиваются его в конечном итоге лишь единицы, а жертвовать приходится многим и очень долгое время, иногда всю жизнь. Что, как ни с чем не сравнимое наслаждение от самого творческого процесса, может подвигнуть человека на столь неразумное с точки зрения здравого смысла поведение?

Наверное, человек, не рожденный математиком, никогда не сможет понять, как это можно мечтать, даже более того – поставить целью своей жизни – решить 13-ю, или 20-ю, или какую там еще проблему Гильберта (Немецкий математик Гильберт в начале ХХ века сформулировал 23 важнейшие для того времени математические проблемы). Это ведь даже не то, чтобы проникнуть в тайну строения атома, или исследовать Галактики, отстоящие от нас на миллионы световых лет, ибо в этих задачах есть хоть какой-то практический смысл, какая-то надежда на лучшее понимание и модификацию окружающего нас мира. Но там чистая абстракция. Согласитесь – надо быть очень своеобразным человеком, чтобы посвятить свою жизнь исключительно исследованию абстракции. Но с другой стороны каждый из нас, возможно, лишь в той степени близок к понятию “человек”, в какой способен и склонен ставить перед собой и решать именно абстрактные задачи. Конкретные практические задачи ставит перед собой и решает (с разной степенью успеха) также и амеба.

У американских индейцев есть поговорка: “Более всего ты приближаешься к человечеству, когда сажаешь в землю зерно, хорошо зная, что под сенью дерева, которое вырастет из него, тебе никогда не придется отдыхать”. Уже эти простые люди поняли, что истинная задача человека лежит где-то за пределами его сиюминутных потребностей. Математика в чистом виде есть предельное воплощение этой божественной идеи.

У людей практики очень часто к математикам возникает вполне, вроде, обоснованный вопрос: “А где эти ваши результаты можно применить?” Математиков подобные вопросы выводят из себя. Им представляется кощунственным подвергать сомнению самоценность и самодостаточность царицы наук. В их представлении (наверное, справедливом) математика – это передний край познания истины, и для человека нет ничего более глупого и противоестественного, чем предъявлять какие-то дополнительные требования науке, которая на самом деле более, чем что-либо другое, прокладывает дорогу в будущее. Математика, в некотором смысле, подобна Эйфелевой башне при ее строительстве, ее назначение – только поддерживать саму себя. Это потом уже очень практичные, но гораздо более скучные люди приспособят Эйфелеву башню для радиоантенн, а математику - для расчета конструкций; самих созидателей будущего эти прозаические вопросы почти не интересуют.

На мой непрофессиоальный взгляд, есть в математике и иная, я бы сказал, мистическая притягательность. Наука в целом (частично и математика) занимается распознаванием закономерностей, которые сами по себе уже существуют в природе, наука только обнаруживает их и затем с помощью инженерии пытается использовать на благо человека. Чистая же математика, ее передний край занимается закономерностями, которые к реальной природе отношения не имеют – это исключительно продукт активности человеческого мозга (в этом смысле, можно сказать, она подобна музыке). На основе, строго говоря, произвольно избранных аксиом (то есть, утверждений, принимаемых за первоначальную истину без доказательств) математика, тратя колоссальные интеллектуальные усилия, строит грандиозное здание теории, единственным требованием к которой является необходимость не противоречить самой себе. Если, например, вам удастся предложить набор сколь угодно абсурдных высказываний, и никто не сумеет доказать, что, следуя законам логики, можно на основе предложенных вами высказываний сформулировать другие высказывания, которые противоречат друг другу, то вы будете объявлены основоположником новой математической теории. Вопрос полезности этой теории при этом волнует истинных исследователей в последнюю очередь.

Из этого, конечно, не следует вывод, что математика бесполезная наука. Практическое ее значение известно каждому, и оно вовсе не ограничивается только очевидными задачами по бухгалтерскому учету, или расчетом несущих конструкций небоскребов. Случается (и не редко), что в процессе исследования закономерностей, вытекающих только из неких принятых за основу математических аксиом, выявляются иные закономерности, которые адекватно описывют природные процессы, над разгадкой которых билось не одно поколение исследователей конкретных наук. В частности, современная теоретическая физика фактически является одним из разделов математики, и именно здесь проводятся наиболее значимые исследования физической науки.

Но не эти сугубо практические достижения (вот где математик мог бы гордо ответить вопрошающему о пользе его науки практику!) дают, как мне кажется, математику наибольшее чувство удовлетворения. По-видимому, он чувствует себя на недосягаемой высоте, на ином качественном уровне, когда ему удается обнаружить некие закономерности в мире, созданном не природой (или, если угодно, Богом), а исключительно его собственным воображением. Здесь он вступает в соревнование не с природой, как это происходит в любой иной науке, а только с самим собой, с продуктом собственной умственной деятельности. Должно быть, в этом процессе он и ощущает себя почти Богом – ему единственному удается таким способом выйти за рамки реального мира, в котором пребываем все мы, непосвященные. Он ест и пьет и делает в быту все остальное наравне с нами, но в его воображении есть еще и иной мир, и там он - Творец. Галилео Галилей как-то заметил, что книга природы написана языком математики. Сегодняшний математик наверняка скажет иначе: в книге математики есть и раздел о природе.

Как бы ни было велико удовлетворение от обнаружения некой тщательно сокрытой природой закономерности, которую в конечном итоге можно направить на удовлетворение насущных потребностей человека, это не может идти ни в какое сравнение с тем чувством всемогущества, которым обладают только Бог и математик, творящие миры.

Есть и другой несколько более приземленный, но тоже очень существенный аспект в вопросе побудительных мотивов для занятия абстрактной наукой. Поэт Андрей Вознесенский в одном из своих стихотворений заметил: “Соперник по плечу желанней брата!” Полагаю, каждый человек, берясь за решение какой-то сложной задачи (например, математической), как бы ищет себе этого самого соперника по плечу – где-то там, за морями, за горами, или даже может быть в далеком прошлом – вот, великий Эйлер, или Ферма, или Вейерштрасс не смогли решить задачку, а я, даст Бог, решу. Честолюбие – великая движущая сила!

Вернемся, однако, к человеку, который эту самую задачку Вейерштрасса решил. Теорема о полиномиальной аппроксимации (так по-научному она называется) входила составной частью в кандидатскаю диссертацию Мергеляна, хотя она одна сама по себе “тянула” на гораздо большее. Ученый совет Математического института имени В. А. Стеклова, где проходила защита диссертации, оценил работу по достоинству. Все три оппонента (а это были академикм Михаил Алексеевич Лаврентьев, Александр Осипович Гельфанд и Сергей Михайлович Никольский) в один голос просили Ученый совет присвоить соискателю степень доктора наук, и Ученый совет внял их просьбе. В этот день Сергей Никитович Мергелян стал самым молодым в истории советской математики доктором наук. Ему шел двадцать первый год.

В душе парящему в небесах новоиспеченному доктору наук в реальности, на земле хватило денег лишь на трамвай, чтобы добраться до дома своего приятеля, Теодора Тер-Микаеляна, где они отметили историческое событие чашкой крепкого чая. Вспоминая эти бедные, но счастливые для него годы, Сергей Никитович в качестве контраста рассказал мне о другой памятной ему защите диссертации уже в более близкие к нам времена, которая с треском провалилась, но великодушный (и состоятельный) соискатель ученой степени, предварительно уже заказавший какой-то грандиозный банкет в одном из лучших ресторанов Москвы, решил, что у него нет особых причин отменять запланированное празднество, и до поздней ночи весело гулял в компании с “зарезавшими” его коллегами. На мой взгляд, в этом его рассказе было намного больше печального, чем смешного, ибо в нем со всей яркостью типического случая выявилось, как деградировала советская наука (да разве только наука!), постепенно замещая истинные ценности ослепляющей профанов мишурой. Конечно, мне возразят, что во все времена в Советском Союзе велись серьезные научные исследования, имеющие результатом общепризнанные достижения мирового уровня, и это глупо отрицать, но ведь речь идет не об отдельных выдающихся работах, которые всегда будут иметь место в великой стране, а о той нездоровой, затхлой атмосфере, которая постепенно установилась в целом в науке, экономике, идеологии, политике... Право, больно об этом писать, потому что мы - не кто-нибудь другой, не партийные боссы, не капитаны-грабители советского “бизнеса”, а мы, вот мы все потеряли таким образом нашу великую страну. Которая имела все предпосылки стать и прекрасной страной. Увы! Крушение великой державы самым драматическим образом отразилось на судьбе миллионов и миллионов советских людей (боссы, конечно, в очередной раз только нажились), в том числе и на судьбе моего героя. Но – обо всем по порядку.

Успех Мергеляна, несомненно, был ожидаем, но состоялся триумф, после которого жизнь его изменилась кардинально. Очень скоро он стал профессором Московского и Ереванского университетов, преподавал также в Армянском педагогическом институте, научная его работа была оценена самым высоким образом – ему была присуждена Сталинская премия 1952 года, а вскоре (в 24 года!) его избрали членом-корреспондентом академии наук СССР. Как уже было отмечено, в Ереване ему дали, наконец, двухкомнатную квартиру. Получил он квартиру и в жилом корпусе нового комплекса МГУ, а этой чести, надо отметить, удостаивались очень немногие. Одним словом, он пожинал плоды.

Академик Лаврентьев на защите диссертации высказался примерно в том ключе, что, дескать, дадим мы сейчас Мергеляну степень доктора наук (поскольку не дать не можем), и это будет очень серьезным испытанием для совсем еще молодого человека, перед которым разом откроется дорога великих соблазнов. Он был, конечно, прав, мудрый патриарх науки; дорога соблазнов перед Мергеляном действительно открылась, но, к счастью, он по ней не пошел - он остался верен своей науке, а самое главное – самому себе. (Фишку в исследовании феномена гениальности нам здесь, тем не менее, поставить следует.)

Когда профессор Мергелян с ватагой молодых людей сбегал по лестницам Ереванского университета, торопясь на очередную лекцию, его трудно было отличить от студентов, которым он преподавал. Когда восторженные поклонники и, особенно, поклонницы пытались излить ему переполнявшие их чувства, он не знал, куда деваться, как скрыть заливающую его лицо краску, куда спрятать беззащитные от смущения глаза. Когда его приглашали в высокие инстанции, чтобы посоветоваться по важным государственным вопросам, он лишь скромно излагал свое мнение, никогда не пытаясь взять на себя больше, чем имел на то право.

Идя на первое занятие своего семинара в МГУ, он более всего боялся, что ни один студент не заинтересуется ни его именем, ни предлагаемой им тематикой (посещение семинаров со стороны студентов всегда было делом сугубо добровольным, и, случалось, семинары даже знаменитых ученых посещали всего два-три человека). Подойдя к назначенной аудитории и увидев, что она битком набита студентами, он решил, что ошибся дверью и прошел мимо. Затем все-таки вернулся и осторожно спросил, чей здесь ожидается семинар. Услышав в ответ свою фамилию, он со смешанными чувствами и все еще не очень смело ступил в переполненную аудиторию.

Нет, он никогда не был фанатиком, он не заперся в келье со своими книгами - он жил полнокровной человеческой жизнью. Более того, именно живая жизнь всегда была у него на первом месте, и даже в профессиональном плане глубокий интерес к академической науке сочетался у него с неистребимой жаждой практической деятельности, сотворения чего-то нового и конкретно полезного людям. Бог знает, сколько потеряла наука из-за бурного его темперамента, но в Армении каждый знает, что приобрела страна, благодаря его энергии и практической хватке. “Институт Мергеляна” - Ереванский институт математических машин, созданный исключительно благодаря таланту, предприимчивости и, наконец, просто имени Сергея Мергеляна, являлся бесспорным флагманом советской армянской науки и техники, “лицом” республики в течение нескольких десятилетий. И сегодня, если Армения может гордиться наличием неплохой школы в данной сфере науки и техники, высококвалифицированными кадрами и современными разработками, то всем этим она обязана тому прочному фундаменту, который заложил Сергей Мергелян. Будем, однако, придерживаться хронологии событий.

Получив в двадцать лет ученую степень доктора наук, наш герой стал явлением не только в науке, но и в общественной жизни. Более всего обожающая всяческие символы советская власть и тут, конечно, не упустила возможности в лице Мергеляна показать всему миру, какие блестящие молодые научные кадры взрастают на благодатной ниве социалистического строя. Сергею Никитовичу пришлось поездить по миру. Нельзя сказать, что поездки ему не были приятны, но в сущности, это тоже был один из закоулков той дороги соблазнов, о которой говорил академик Лаврентьев.

Несомненно, молодому ученому необходимо поездить по миру, ознакомиться с различными научными школами, методикой исследований, наладить личные контакты, наконец, просто расширить свой кругозор. Специфика советской патерналистской системы пооощрения, однако, состояла в том, что поощряемой личности (неважно в какой сфере деятельности и какого масштаба) одновременно исподволь внушалась мысль об особом к ней отношении со стороны добрейшей советской власти, о некотором исключительном внимании, которого она, эта малозначащая личность, удостоилась не в последнюю очередь благодаря своей лояльности, верноподданичеству. И которого она, буде неблагодарна, может быть с позором лишена в любой момент. Наряду с другими, не менее наглядными и действенными методами воздействия на психику, вся эта система вырабатывала в человеке стойкое убеждение, что только власть имеет какое-либо значение в нашей стране (или даже, может быть, во всей жизни), все остальное, включая талант, честную работу, чистые чувства, может быть максимум приложением к этой власти, к ее ослепительному блеску и всемогуществу.

Здесь я хочу совершить очередной прыжок во времени, чтобы показать, каким образом эта пошлая система психологического насилия сумела деформировать сознание в том числе и моего отнюдь не примитивного героя.

Как-то мы говорили об академике Нагуше Арутюняне, которого в свое время назначили Председателем Президиума Верховного Совета Армянской ССР (это не описка, в советской стране на все должности, в том числе и так называемые выборные”, люди только назначались вышестоящим руководством), и я спросил у Сергея Никитовича, принял бы он аналогичное предложение, если бы оно когда-либо последовало. Он ответил, не задумываясь – да!

Не то, чтобы я не ожидал такого ответа, но я определенно не ожидал такой быстрой реакции и такой четкости, что ли. Было ясно, что вопрос не был неожиданным, или, точнее, проблемным для него; очевидно, он думал об этом, возможно, очень хотел, или даже ждал с нетерпением в свое время подобного предложения.

Вы можете отнести это за счет банального тщеславия, что, в общем, вполне по-человечески понятно и, в принципе, никак не “портит” образ крупного ученого. Все это ни в коей мере не отражается и на моем почтительном отношении к Сергею Никитовичу, более того, я очень благодарен ему за его искренность и непосредственность, он ведь мудрый человек и знает цену и словам, и поступкам. “Конечно, выглядело бы намного красивее, если бы я сказал, что нет, ни в коем случае я бы не пожертвовал своей наукой во имя чуждой мне деятельности, но я не хочу рисоваться и говорю, то что есть”, - так по-простому он завершил эту часть разговора

Но ведь тщеславие, как и сложная функция в математике, может быть разложено на более простые составляющие, а именно: желание жить более широкой жизнью, быть на виду у народа, путешествовать по миру, встречаться с интересными людьми, наконец, навязывать им свою волю...

Я попытался выяснить у моего героя, чего же ему на самом деле не хватало, недостаток какого из этих компонентов зародил в его душе атавистическое стремление к должности, власти, но он не сумел мне дать внятного ответа. Вероятно, он сам никогда и не задумывался над побудительными мотивами, не осознавал их до конца. Помогла мне окончательно разобраться в этом поразительном феномене знакомая женщина уже здесь, в Соединенных Штатах Америки.

Работающая в детской музыкальной школе преподавателем фортепиано и более всего гордящаяся своим высоким профессинальным уровнем эта женщина признавалась мне, что мечтает открыть собственную музыкальную школу, где самостоятельно будет заправлять всеми делами. На мой вполне естественный вопрос, зачем ей нужно менять свою профессиональную деятельность, которая действительно составляет смысл ее жизни, на заполнение журналов, распределение учеников и прочую муторно-рутинную работу (тем более что эта работа вовсе не обещает ей улучшение материального положения), она, наподобие Сергея Мергеляна, не смогла дать вразумительный ответ, но это был момент, когда для меня окончательно высветилась истина относительно природы советского человека, едва ли не с молоком матери впитывающего идею об абсолютной самоценности власти - власти, как диктата. Профессиональная деятельность, какой бы успешной, или даже блестящей она ни была, меркла в этой стране перед глыбой власти, ее всемогуществом. (Что самое печальное, в этом смысле ничего не изменилось в тех краях с тех злополучных пор.)

В принципе, нет ничего предосудительного в том, что ученый, или врач, или подметальщик улиц мечтает проникнуть во властные структуры – не Боги, как говорится, горшки обжигают, и делающие политику люди состоят из той же человеческой плоти, что и все остальные. Правда, в цивилизованных странах принято, что политикой занимаются специально обученные тому люди, точно так же, как в симфоническом оркестре играют профессиональные музыканты, а сапоги тачат профессиональные сапожники. Но и то верно, что исключения вовсе не редкость в этой сфере человеческой деятельности уж слишком специфична сама эта деятельность.

Порочность советской системы состояла не в том, что во власть пытались пролезть все, кому не лень, и кто как мог, а в том, что она не оставляла более или менее талантливому, или честолюбивому человеку иного выбора для полноценной реализации своей личности, кроме как через проникновение во власть. Только там, во власти человек мог в какой-то степени (опять же лишь в какой-то степени!) ощутить себя хозяином собственного таланта, во всех остальных случаях он не выходил за рамки обслуживающего персонала.

Музыкант, или бизнесмен, или кто-либо другой на Западе редко сокрушается по поводу того, что не пошел в политики также и потому, что от этих самых политиков мало что зависит в его собственной судьбе. Иное дело Советы. Тут даже для того чтобы быть объявленным хорошим музыкантом, следовало в пояс поклониться советской власти. А не хочешь – “пошел вон, у нас таких много”. Наличие большого количества талантов - еще одно бедствие этой страны. Богатство столь же великое испытание для нации, как и для отдельного человека.

Таким образом, сама система создавала ту ненормальную атмосферу, когда только власть имела реальную цену и только к ней следовало стремиться для настоящего жизненного успеха. Во власть вынуждены были стремиться также и те, кто не имел к управленческой деятельности никакого призвания, и это фатально деформировало социальную психологию общества в целом. Вся система управления и поощрения строилась на основополагающей идее об абсолютном приоритете и абсолютной ценности власти. Именно власть, и в первую очередь как инструмент насилия, а не компетентного управления, стала истинным предметом вожделения homo sovetikus – продукта боковой веточки эволюционного процесса. Босяки, пришедшие к власти в 1917 году, сумели навязать великой стране свои представления о человеческом счастье.

Фетишизация власти, превращение ее в своеобразного идола племени (Idola tribus) было характерно для России всегда, но пришедшая к власти шпана, не имеющая за душой ничего, кроме слепой жажды неучей повелевать, довела это порочное качество до своей крайней точки, до того первобытного состояния, когда сильный самец получал все. Такая власть ни в коей степени не была служением, но только повелеванием. При служении нужны знания, умение, компетентность, для повелевания нужна только воля, знания могут даже помешать. Совсем не случайно едва ли не самым гордым лозунгом дорвавшихся до власти босяков был слоган - “Мы университетов не кончали!”.

Университетов они не кончали, но управлять хотели. И управляли. Не от имени избравшего их народа, не от имени высокого ума, и не от имени соответствующего образования, а от имени попавшей в их руки винтовки. Управляли так, что миллионы людей гибли от голода, и не меньшие миллионы сознательно уничтожались, как препятствующие строительству светлого в их понимании будущего.

Там, где для управления страной не требуется университетское образование, должны работать какие-то иные критерии отбора. Какие? В Советах была очень важна чистота анкет, то есть происхождение. Высоко ценились рабоче-крестьянские корни, выдвиженцы из так называемого “простого народа”. Такая система по своей сути очень напоминала тот сословный подход в царской России, демагогическая борьба с которым и позволила, в конце концов, большевикам захватить власть.

Абстрактная идея Платона о том, что государством должны управлять лучшие, в каждую эпоху наполнялась новым содержанием в соответствии с представлениями о том, кто есть “лучшие”. В советскую эпоху эти представления возвратились в раннее средневековье, лишь с перстановкой знаков “плюс” и “минус”. Требовалось быть не патрицием, а плебеем. И не прикидываться, а именно быть им. Не происхождение даже было важно, а сокровенная суть – это далеко не всегда одно и то же. Те, которые пытались прикидываться, быстро разоблачались и возвращались на свое “законное” место – в обслуживающий персонал, или – ежели артачились, не примиряясь со своим положением, – в психушки и лагеря. Самым порочным во всей этой системе было то, что она не позволяла своим адептам со временем облагородиться, приобрести некоторую респектабельность, более удобоваримый имидж, что обычно происходит с суровыми служителями любой революции, со временем трансформирующейся в обычную власть. Здесь же и дети и внуки победивших пролетариев обязаны были оставаться по своей сути плебеями, если они хотели оставаться у кормила (в действительности - кормушки) власти. По-моему, этот поразительный феномен никем не исследован, может быть, даже не замечен, между тем как он, несомненно, заслуживает особого внимания социальной психологии.

Почему я так подробно пишу обо всем этом, уходя, вроде, каждый раз от основной моей темы? Только потому, что лишь с учетом всей этой шизоидной атмосферы можно действительно понять и прочувствовать основные перипетии истории и моего героя.

Вот, например, в США ученый, выдвинувший какую-нибудь “стоящую” идею получает под нее достаточные деньги для реализации соответствующего проекта (скорее всего, от какого-нибудь частного фонда, или корпорации, а не от государства). В Советском Союзе тот же ученый получал “под себя” научно-исследовательский институт, в соответствии с доминирующей идеей, что любой вопрос должны решать не деньги, а власть, не поощрение, а насилие. В результате американский ученый нанимает по своему разумению нужных людей, которые избавляют его от необходимости выполнять второстепенную работу, и может целиком сосредоточиться на решении сугубо научных проблем. Советский же ученый, возведенный милостью верховной власти в ранг директора предприятия, зачастую был вынужден почти полностью прекратить собственную научную работу, чтобы решать вопросы финансирования, штатного расписания, необходимого оборудования, помещений и т. д., которые были подведомственны различным структурам и решались отнюдь не перечислением живых денег с одного счета на другой, а какими-то иными мистическими методами, из которых взятка была самой действенной и потому самой распространенной. Очень хитро обустроили босяки Россию. Так, чтобы хвост любого творческого человека (да и любого другого) всегда был у них под ногой. То есть, по существу, тому же директору института давали вовсе и не власть – настоящая власть, строгое всевидящее око всегда оставалась где-то там, в заоблачных высотах, за неприступной кремлевской стеной. Все остальные иерархи советской управленческой системы получали лишь призрачное право временно порулить “доверенным” (в официальных бумагах писали “вверенным”) объектом. Вот эта “временность” и последующая пугающая неопределенность и формировали, в основном, психологию и поведение всего советского истеблишмента. Дикую психологию.

Сергею Никитовичу Мергеляну тоже пришлось вкусить всех прелестей директорства советского предприятия, когда он создавал свой знаменитый Институт математических машин, да и потом - в потешном Кироваканском филиале Ереванского политехнического института, куда он фактически был сослан неизвестно за какие грехи, но обо всем этом мы расскажем в свое время. А сейчас вернемся к тому периоду, когда Мергелян еще только вступал в большую науку и одновременно – в большую политику. Ибо в той стране, понятно, все большое могло существовать только под сенью власти.

Сегодня молодым людям будет, наверное, трудно в это поверить, но ведь советская власть очень любила все регламентировать, вплоть до личной жизни своих граждан: квартиры распределяла жилищно-коммунальная комиссия, путевки в дома отдыха и санатории (тем более, за рубеж) – профсоюзная организация, а семейные неурядицы со всеми интимными подробностями запросто обсуждались (и осуждались) на партийном бюро. Советский человек себе не принадлежал. А уж тем более себе не принадлежал молодой выдающийся советский ученый. Партийные руководители решали, куда, с кем и когда он должен поехать, с кем встречаться, и даже подругу жизни пытались ему по своему разумению подыскать. Такую, чтобы все было “в соответствии”. Чтобы можно было сыграть образцово-показательную, комсомольско-молодежную, едва ли не научно обоснованную по советским понятиям свадьбу.

Мергелян, однако, не был из того десятка, которым легко манипулировать. Партийным боссам при всех их упорных попытках не удалось навязать ему наиболее подходящую по партийно-профсоюзному разумению невесту. Более того, он устоял даже от искушения откликнуться на недвусмысленное предложение дочери руководителя одной из ведущих азиатских держав, которая за несколько мимолетных встреч во время его недолгой командировки увлеклась им настолько, что попыталась через официальные каналы уговорить Мергеляна на роль фактически наследного принца великой страны. У Сергея Никитовича была своя личная жизнь. В этой жизни была и своя красивая юношеская любовь с необыкновенно обаятельной и аристократичной девушкой, о которой здесь уже было сказано, было много и других больших и малых увлечений, и наконец была та единственная женщина, которую он захотел назвать своей женой - Лидия Васильевна Кулакова.

Если сегодня кто-либо скажет, что Мергелян был баловнем судбьы, я с высоты своих лет и собственного жизненного опыта соглашусь с этим не потому, что Бог наградил его великим талантом, и что ему удалось многое сделать в жизни, многое увидеть, прочувствовать и познать, но только потому, что ему посчастливилось встретить на своем пути женщину, которая действительно оценила его по достоинству и посвятила ему свою жизнь всю, без остатка. Я абсолютно убежден, что это и есть самая большая (и столь же редкая) удача в жизни мужчины.

Лидия Кулакова вовсе не была серой мышкой, которой от Бога положено быть просто “женой при муже”. Блестящая актриса, она, едва окончив театральный институт в Харькове, была приглашена в московский Малый Театр самим Царевым, очарованным ее игрой на провинциальной сцене. При всем том она без колебаний оставила театр в самом начале многообещающей карьеры, чтобы составить счастье своему избраннику и ни разу в течение совместной жизни не попрекнула мужа, не пожалела о своей беспримерной жертве. Я повторно снимаю шапку перед академиком, которому удалось сохранить высоту в глазах любимой жены в непростых коллизиях семейной жизни, и я с благоговением поцеловал бы руку этой необыкновенной женщины, если бы мне посчастливилось застать ее в живых. Увы, мое личное знакомство с Мергеляном состоялось слишком поздно!

Лидия Кулакова появилась в жизни Сергея Никитовича как Божий дар в один из самых тяжелых периодов его жизни, когда он подряд, с разницей всего в один год потерял сперва своего 64-летнего отца, а затем в 1956 году – совсем еще молодую мать, едва отметившую 54-ый день своего рождения. Мергелян нежно и преданно любил родителей, особенно, как и все мальчики, он был привязан к матери, и кто знает, как долго находился бы в тяжелой депрессии совсем еще, в сущности, молодой человек, лишившийся разом двух самых (и единственных) дорогих ему людей, если бы не согрела его своим теплом эта дивная женщина. Наверное, во многом благодаря ей именно с этого времени начинается один из самых плодотворных периодов в жизни Мергеляна.

Свадьбу они сыграли в том же 1956 году в Москве, на даче у академика Андраника Гевондовича Иосифяна. Наверное, немало ревнителей всевозможных традиций – глубоко обоснованных и совсем уж глупых – осуждали его за столь скорое “предание забвению” памяти родителей, но для Мергеляна самое важное всю жизнь было оставаться естественным, а нет ничего более противоестественного, чем вступить с женщиной в законный брак и при этом отложить свадьбу “на потом”, исходя из соображений ветхозаветной “этики”. Великий смысл жизни в том, что она продолжается, и если мы в состоянии пережить потерю своих близких (а мы должны это сделать), то действительно нет никакого смысла делать вид перед другими, или перед самим собой, что жизнь наша в каком-то смысле также на этом завершилась. (Может быть совсем не к месту, но мне вспомнилась новелла Мопассана, в которой героя, потерявшего любимую жену, спасают от глубокого душевного кризиса добрые женщины из публичного дома. Жизнь она и есть жизнь!)

Самым важным для Мергеляна в этот период (помимо личной жизни) было то, что у него после некоторого спада, вызванного потерей самых близких людей, начался, как уже было отмечено, новый подъем, как в творческий, так и, особенно, в научно-производственной деятельности, сопровождаемый достижениями такого уровня и масштаба, которые без преувеличения можно назвать поворотными, может быть, даже историческими. Имеется в виду создание Ереванского института математических машин. Сейчас, описывая события тех лет, я испытываю чувство жгучего стыда оттого, что вынужден сегодня доказывать кому-то значение и роль Мергеляна в становлении этого института. Почему возникла такая необходимость? От кого, от чьих нечистоплотных поползновений следует защитить имя и дело академика Мергеляна? Я, конечно, подробно отвечу на эти вопросы, но прежде необходимо, чтобы читатель ясно представил роль Сергея Никитовича Мергеляна в создании флагмана науки советской Армении.

В современной историографии принято считать, что “в середине 50-х годов по инициативе академиков В. Амбарцумяна, А. Шагиняна и А. Иосифяна правительство Армении, проанализировав состояние и перспективы роста науки и производства в республике, выступило с предложением о создании в Ереване Института математических машин, и это предложение было принято Правительством СССР”.

Ни в коей мере не умаляя заслуг академиков Арташеса Шагиняна и Андраника Иосифяна в деле становления Института (академик Виктор Амбарцумян имел к этому делу весьма косвенное отношение), должен заметить, что изначальная недостоверность вышеприведенной цитаты абсолютно ясна всякому, кто вырос в стране Советов и имеет хотя бы приблизительное представление, каким образом там принимались мало-мальски важные решения. Монополию на инициативу относительно любого масштабного предприятия в Советском Союзе (да и всегда в России) имела только и только верховная власть. И в вопросе создания ЕрНИИММ, конечно, тоже не могло быть никаких исключений. Причем это был вовсе не тот случай, когда фактическая инициатива неординарно мыслящего рядового работника приписывается “прозорливости руководящего “гения”, что чаще всего и случалось, несомненно. На самом деле инициатива создания - но, конечно, не только ЕрНИИММ, а в целом новых научных направлений в союзных республиках - принадлежала самому Никите Хрущеву. Находясь под большим впечатлением своей поездки по Соединенным Штатам, где он мог удостовериться, насколько развита наука и техника в американской “глубинке”, советский лидер поставил себе целью поднять на подобающий уровень и советские окраины. Он и направил инициативные группы в союзные республики, которым предписывалось проанализировать, где чего можно предпринять. В Ереване в это время гремело имя Мергеляна, и этим определилось все.

Несомненно, громкая слава молодого ученого сыграла решающую роль в вопросе создания базового института по вычислительной технике именно в Ереване. Но если бы дело ограничилось только громким именем основателя института, то он, конечно, захирел бы и сошел на нет очень скоро, как это случилось со многими другими предприятиями подобного рода, созданными с маниакальной целью догнать и перегнать Америку до 1980 года”. На самом деле долговременному и основательному успеху этого начинания способствовало счатливое сочетание в личности молодого Мергеляна ряда качеств, без которых ЕрНИИММ, несомненно, остался бы лишь очередной галочкой в партийных отчетах, наподобие широко известной “кукурузы”. Прежде всего это было глубокое понимание поставленной задачи во всех ее научных и технических аспектах, убежденность в важности и актуальности развития вычислительной техники для реального продвижения научно-технического погресса в великой стране. Эти свойства руководителя проекта позволили заложить фундаментальные основы для научных и технических разработок, которые явились базой практически всех последующих работ ЕрНИИММ, когда сам Мергелян уже давно вернулся в лоно “чистой” науки.

Вторым важнейшим компонентом успеха была вышеотмеченная жажда деятельности Мергеляна, желание создания чего-то конкретно полезного для людей. То есть он отнесся к ответственному государственному заданию не как к помехе своей научной деятельности (а ведь на самом деле это было именно так), а как к живой и желанной работе, которая позволит ему сотворить что-то практически важное и полезное. Именно этот душевный запал позволил Сергею Никитовичу создать практически на пустом месте солидный научно-исследовательский и проектный институт всесоюзного значения, который со временем стал основой и стержнем целой отрасли народного хозяйства Армении.

Третьим, не менее важным качеством была способность Мергеляна увлекать людей своими идеями, передавать им свой энтузиазм и свою веру в успех предпринимаемого дела, его понимание исключительной важности правильного подбора кадров и умение реально стимулировать работу действительно ценных специалистов – идейно и материально. Чтобы представить, насколько важны были именно отмеченные качества первого директора Института математических машин, необходимо припомнить, что дело это было совершенно новое, еще совсем недавно кибернетика поносилась в Советской стране, как “буржуазная лженаука”, специалистов хотя бы близкого профиля во всей стране было чрезвычайно мало, и необходимо было иметь исключительные способности, чтобы привлечь нужных людей для работы в провинциальном Ереване. Мергелян с этой задачей справился блестяще – это был уникальный случай, когда науку в довольно консервативном и малопривлекательном для приезжих Ереване поднимали специалисты едва ли не со всего Советского Союза.

Наконец, надо еще раз подчеркнуть значение самого имени Мергеляна, которое играло роль своеобразной отмычки для высоких дверей правительственных кабинетов, где разрешались большие и малые хозяйственные проблемы, а также “закрытых” партийных амбаров (их называли спецраспределителями), откуда только и можно было получить извечный советский “дефицит”, крайне необходимый при конструировании новейшей техники.

Резюмируя, можно сказать без обиняков: не было бы Мергеляна, не было бы и института! Я имею в виду, того института, слава которого гремела в течение десятилетий и после ухода его основателя, и это все еще была в большой степени его заслуга.

Академики Шагинян и Иосифян также сыграли важную роль в становлении нового предприятия: первый принимал в свой Институт математики в Ереване отобранных Мергеляном специалистов и оплачивал их труд, пока шел процесс формирования самого ЕрНИИММ, а второй в этот же период организовал обучение кадров в руководимом им Институте электромеханики в Москве.

Роль академика Амбарцумяна сводилась к благосклонному нейтралитету, что также следует считать немалым вкладом, учитывая наклонности (и возможности) этого действительно выдающегося ученого проваливать проекты, которые не служат непосредственно его, Виктора Амбарцумяна, славе.

Здесь я подошел к тому моменту повествования, когда мне придется задеть немало икон армянской академической науки. Конечно, можно было бы обойти молчанием известные мне (и не только мне) факты во имя сохранения для последующих поколений непорочного имиджа корифеев, которых народ чтит, как национальных героев. Здравый смысл подсказывает сделать это (то есть умолчать) и по сугубо практическим соображениям: во-первых, таким образом мне удастся избежать всевозможных нареканий со стороны “патриотов”, и, во-вторых, будет намного легче найти издателя, готового напечатать мой скромный труд. Но умолчание есть одна из форм лжи. Свободен же лишь тот, кто может не лгать. Эту чеканную формулировку дал Альбер Камю. Я хочу оставаться свободным человеком; только в этом случае и труд мой может представить хоть какую-то ценность. Я буду сдержан, насколько позволит моя культура, и суров, насколько продиктует правда.

Приступая к этой, наверняка самой болезненной части моего повествования, я хочу еще раз подчеркнуть, что моя цель – писать о живых людях. Живые же люди не могут быть ангелами – это аксиома. Справедливость жизни проявляется в наибольшей степени, наверное, в том, что каждому из нас, грешных, есть в чем каяться, когда мы подходим к последней своей черте. Более благородные душой люди находят в себе силы признаваться в собственных ошибках в продолжение своей жизни и просить за них прощения – прилюдно, или в душе своей, это не суть важно. Другие пытаются скрыть свои неблаговидные поступки, или находят им оправдание перед самими собой и творят одну пакость за другой. Счастливы, наверное, только те, которые так и умирают с чувством праведно прожитой жизни, но бывают ли такие? В пылу повседневной борьбы и под градом сыплющихся на тебя жестоких ударов ты можешь не концентрироваться на собственных подлостях, но в благоговейной тиши смертного одра они не дадут от себя отмахнуться и не позволят покойно закрыть глаза. Об этом следует иногда думать даже в пылу самых ожесточенных схваток. Но это так, к слову.

Одной из несомненных заслуг советской власти было всестороннее, в том числе и культурное развитие окраин Российской империи. Зачастую начинаясь с формальных, сугубо пропагандистских институтов, культурные учреждения в союзных республиках постепенно наполнялись реальной жизнью и превращались в серьезные очаги развития национальных школ и самобытных направлений науки, литературы и искусства. Таким путем в республиках создавались театры, киностудии, высшие учебные заведения, научные учреждения. Старший брат в лице русского народа (безо всякой иронии) всячески помогал материальными средствами и квалифицированными кадрами. (К большому сожалению, несмотря на искренние потуги старшего брата, во многих случаях ему так и не удалось в конечном итоге добиться коренного перелома в культурном развитии окраин империи, и после развала Союза они быстренько сбросили с себя чуждые им культурные “оковы”. Яркий пример: совсем недавно специальным распоряжением президента независимого Туркменистана был закрыт Ашхабадский театр оперы и балета, как не соответствующий культурной традиции туркменского народа.)

В 1943 году в Ереване была учреждена Академия Наук Армянской ССР. К чести армянских ученых она с первого дня своего существования была реально действующей и достаточно авторитетной научной организацией, тем более что ей предшествовал восьмилетний этап существования в качестве филиала Академии Наук СССР. В числе учредителей армянской академии были такие выдающиеся ученые, как физики братья Алиханяны (старший - Абрам Исаакович Алиханов вошел в число ста наибоее выдающихся физиков-ядерщиков ХХ века), лингвист с мировым именем Грачья Ачарян, научный труд которого по лингвистике армянского языка в сравнении с 562 другими языками не имеет аналога в научной литературе, крупнейший физиолог, ближайший сподвижник и продолжатель дела Павлова Левон Абгарович Орбели, один из основоположников советской астрофизической науки Виктор Амазаспович Амбарцумян и другие выдающиеся ученые здесь нет никакой возможности перечислить всех поименно.

Первым президентом Академии Наук благодаря своему бесспорному авторитету (даже среди упомянутых корифеев) единогласно был избран Иосиф Абгарович Орбели - востоковед, филолог, археолог, историк, в течение долгих лет (в том числе тяжелейших военных) возлавлявший ленинградский Эрмитаж и в последующем выступивший одним из главных общественных обвинителей по линии культуры на Нюрнбергском процессе.

Одной из особенностей советской системы управления было то, что она воспроизводила себя с точностью клона во всех структурах политической, хозяйственной и общественной жизни общества. Академия Наук не могла быть в этом смысле исключением. Как только она превратилась в реально действующую, а главное, доходную (не в смысле “прибыльную”, а в чисто советском смысле – где можно получать зарплату) организацию, в ней сразу же восторжествовал гнилостный дух советской подковерной борьбы – интриги, “подсидки”, заговоры, доносы. В такой атмосфере кристально чистый Иосиф Орбели долго оставаться не мог; он покинул свой пост в 1947 году и Академию возглавил Виктор Амбарцумян.

Никому не придет в голову отрицать выдающуюся роль Виктора Амазасповича Амбарцумяна в истории науки. Только бесстрастный перечень его научных разработок, а также званий, высоких должностей, наград и всяческих регалий займет не одну страницу текста. Но гораздо важнее всех этих регалий тот реальный (и весомый) вклад в науку, который ученый внес своим многолетним плодотворным трудом. Сам Виктор Амазаспович, подводя итоги своей научной деятельности, считал, что оставленное им наследие включает в себя, по крайней мере, три важных научных результата, а именно: сформулирована и разработана проблема, обратная широко известной в математической физике проблеме Штурма-Лиувилля, - так называемая, обратная задача, которая впоследствии разрослась в новое научное направление – “Обратные задачи”; разработана теория активности ядер галактик, позволившая совершенно по-новому взглянуть на внутригалактические процессы и намного точнее описывать их; и, наконец, для решения частной задачи, связанной с определением параметров поля излучения в рассеивающей среде, разработан общий принцип инвариантности, который в последующем получил применение в научных исследованиях самого широкого профиля.

Это совсем не мало. Каждой из перечисленных работ в отдельности хватило бы, чтобы оставить имя ученого в истории науки. Армянский народ имеет полное право гордиться именем академика Амбарцумяна наряду с именами других своих выдающихся сынов.

Но как неоспоримо величие этого человека в качестве ученого, так же неоспорим тот немалый ущерб, который он нанес, пользуясь своим привилегированным положением, всей армянской науке, в том числе (что самое невероятное!) своему собственному любимому предмету – астрофизике. Один тот факт, что он, исходя исключительно из стремления воспрепятствовать росту заслуженного авторитета одного из своих учеников, фактически основоположнику нового научного направления Григора Гюрзадяна, “на корню” зарубил самое перспективное (и он знал это лучше всех!) направление в астрофизических исследованиях – орбитальную телескопию, дает достаточно яркое представление о роли президента Академии Наук Армении в “развитии” армянской науки.

Феномен Амбарцумяна, несомнено, требует отдельного обстоятельного исследования; подобное исследование увело бы нас слишком далеко от избранной тематики, но и просто перескочить через президента армянской Академии Наук тех лет нам никак не удастся, поскольку в жизни нашего героя Виктор Амбарцумян также сыграл весьма неблаговидную роль.

В принципе в поведении Амбарцумяна не было ничего исключительного или даже оригинального это было обычное, можно сказать, “естественное” поведение человека системы. Системы, требующей от своих адептов железной дисциплины, строгого подчинения иерархической структуре и неизменного подавления собственной инициативы в ожидании руководящих указаний вышестоящего начальства. Человек, достигший в подобной системе высших должностей, не мог не быть (стать) деспотом, самодуром. Хорошо известно, например, что для избрания в Академию Наук научные достижения кандидата вовсе не играли решающую роль, как это могло казаться со стороны. Определяющим фактором при избрании явлалась верность кандидата руководящему клану, лидеру доминирующей группировки. Шеф должен был быть уверен, что получивший после избрания право голоса академик в последующем всегда будет голосовать так, как это угодно клану, а точнее – лично ему, всесильному божку местного значения. Что самое интересное – я опрашивал многих людей, и никто никогда (в том числе и Сергей Никитович) не смог дать мне ответ на естественный вопрос, а в чем заключалась сверхзадача всей этой системы, какова была конечная цель такой жесткой дисциплины. Потому что ответа не существовало. Ну, вот, окружил я себя вислоухими клевретами, преданно глядящими мне в рот, а дальше что? Есть ли какая-то содержательная задача, которую я хочу решить при помощи подобного рода “служителей науки”? Нет ее! Система, жестокая сталинская система просто автоматически воспроизводила себя во всех сферах общественной жизни. Власть – как фактор. Власть – как смысл.

В науке, по самой своей сути нацеленной на достижение истины (а истина может быть выявлена, как известно, только в столкновении мнений, спорах), подобная система была особенно вредоносна. Вообще я думаю, что выборы в творческие союзы (не руководителей, конечно, - эти-то назначались по прямой разнарядке ЦК партии), уникальные в советской действительности, поскольку здесь в принципе допускалось некое подобие реальной конкуренции между претендентами, тем не менее не могли не выродиться в жалкую пародию, уродливую карикатуру настоящих честных выборов, ибо реально допустить где-либо торжество свободного духа советская власть никак не могла.

Оставим пока Академию Наук Армении с ее иррациональным обустройством и вернемся к хронологии событий жизни нашего героя. Четыре года (с 1956 по 1960) он увлеченно работал в ЕрНИИММ, поднимал новое для республики и для всей страны научное направление, а когда дело было поставлено им на надежные рельсы, и институт приобрел все необходимые предпосылки для превращения в четко фунционирующий технологический конвейер по производству вычислительных машин, Сергей Никитович решил, что свою миссию здесь он уже выполнил, и ему следует больше сконцентрироваться на сугубо математической, научной составляющей вычислительной техники, разработке ее теоретических основ, а также определении круга актуальных кибернетических задач и методов их решений с помощью бурно развивающейся компьютерной техники. Примерно три года ему удавалось совмещать работу над обоми направлениями (теоретическим и практическим), являясь одновременно и руководителем созданного им же в 1957 году Вычислительного центра Академии Наук и Ереванского государственного университета, но когда Институт математических машин разросся до крупного научно-производственного объединения и требовал уже от него больше административных навыков и усилий, он решил передать его в более подходящие для подобной работы руки. После многократных, настойчивых обращений в вышестоящие органы с просьбой об освобождении, доходящих до угроз самовольно покинуть пост, он, наконец, сумел вернуться в лоно своей науки. Преемником С.Н. Мергеляна на посту директора ЕрНИИММ стал Гурген Маркарович Саркисян – крепкий хозяйственник, слабо разбирающийся в науке, но имеющий аналитический ум и умение быстро и точно ориентироваться в ситуации. Следует воздать должное гибкости и какому-то особому чутью на перспективные разработки у этого человека: именно при нем и благодаря ему в ЕрНИИММ начались работа над серией уникальных вычислительных машин “Наири” – гордости армянской технологической мысли. В другой своей работе я подробно писал об этих машинах и о драматической судьбе их главного конструктора Грачья Есаевича Овсепяна, так что не стану здесь повторяться, отмечу только, что лишь благодаря твердой поддержке Гургена Маркаровича, Овсепяну удалось отстоять концепцию самостоятельной оригинальной разработки в противовес требованию союзного министерства элементарно скопировать готовый французский проект (это, как известно, был основной метод “разработки” советской компьютерной техники). Надо было жить при “родной советской власти”, чтобы представить, какого это требовало от директора мужества и одновременно веры в молодого, совсем еще неизвестного инженера, чтобы воспротивиться прямому указанию вышестоящего органа власти из Москвы. Гурген Маркарович эти качества проявил. К сожалению, он руководил предприятием недолго – всего три года. Недолго, потому что на арене появился очень ловкий человек, из всех возможных искусств овладевший (но овладевший в совершенстве) единственным – умением очень тонко плести интриги. И об этом ловком человеке нам придется поговорить поподробнее, как бы это ни было неприятно (мне, в первую очередь).

Я искренне полагаю, что Бог каждого награждает хоть каким-нибудь талантом, особыми способностями. И даже тех, кого он обделил своими щедрыми дарами, Бог не оставляет в трудную минуту: дураки - напрасно нам это кажется поразительным - чаще всего выигрывают дуэли со своими более продвинутыми соперниками. Ибо Бог всегда на стороне дураков, и это справедливо. Умный самостоятельно найдет для себя лучшее решение, а на кого, кроме Бога, уповать дураку? Бог просто обязан, возмещая свои недочеты, помочь ему в трудную минуту. Но это так, к слову, ибо персонаж, о котором пойдет дальше речь, как уже было отмечено, некоторыми специфическими способностями обделен не был. Правда, он был награжден не тем созидательным талантом, который позволяет его обладателю творить что-то действительно полезное, но это тоже предмет иного разговора – что такое талант, и с какой точки зрения надо его рассматривать? Помимо отмеченного таланта плести кружева интриг, у этого персонажа имеется и другое (под стать!) свойство – беспримерное лицемерие. Впрочем, без него интриги, очевидно, вообще невозможны. В своем искусстве лицемерить этот человек достиг таких высот, что даже люди, обманутые и ограбленные им, зачастую не перестают считать его своим другом и не допускают мысли каким-то образом дать адекватный ответ. Вот и мой герой, Сергей Никитович Мергелян продолжает называть этого человека своим другом, вопреки тому, что сей “друг” в недавно выпущенной своей книге предпринял наглую (тут никак не обойтись без этого грубого слова) попытку приписать себе все заслуги по созданию и развитию Ереванского института математических машин – главному детищу Сергея Мергеляна в сфере научно-производственной деятельности. Я уж не говорю о других больших и малых пакостях, которые творил этот человек по отношению к Сергею Никитовичу в течение всей жизни, примитивными, но как ему самому, должно быть, казалось гениальными уловками пытаясь сохранить при этом имидж большого друга. Чистый душой, но отнюдь не наивный Сергей Никитович, хоть и видел и понимал всегда, что на самом деле происходит, никогда не помышлял не то, чтобы дать адекватный ответ, но хотя бы поставить “друга” на место. Мы еще поговорим об этом, может быть, лучшем качестве Сергея Мергеляна, присущего, наверное, всем по-настоящему большим людям, но прежде я должен признаться, что лично я никак не разделяю “интеллигентскую позицию моего героя, посему я дал очень резкую отповедь “воспоминаниям” “друга”, не забыв заодно обрисовать “многотрудную” деятельность этого человека в течение всей его карикатурно фантастической карьеры, но Сергей Никитович категорически этому воспротивился, не считая возможным в посвященной ему работе упоминать данное имя в столь неуважительной форме (хотя мною была изложена только правда и ничего, кроме правды в максимально возможной мягкой форме). Я, честно говоря, долго не мог найти выхода из сложившейся вследствие этого тупиковой ситуации, ибо с одной стороны ни в коем случае не желал огорчать глубоко уважаемого мною человека обнародованием объективных в своей сути фактов, которые он, тем не менее, не считает возможным сделать предметом всеобщего достояния (хотя, в общем, они и так известны всем), но с другой стороны, принужденный отказаться от изложения всей правды, я полностью обесценивал мой труд в собственных глазах. В какой-то момент я был очень близок к тому, чтобы порвать рукопись и окончательно отказаться от самой первоначальной идеи, несмотря на уже проделанную немалую работу, и оставить эту нелегкую задачу последующим поколениям исследователей, над которыми не будет довлеть груз личных отношений, и которые будут свободны в объективном изложении событий и их беспристрастных оценок. Но я превозмог эту свою слабость.

...Я, несомненно, осознаю, что последний пассаж довольно сильно отдает кокетством, поскольку человек, думающий уничтожить свою рукопись, конечно, не имеет права писать о подобном намерении в самой этой рукописи, которую он, тем не менее сохранил и опубликовал, раз уж она находится сейчас перед вашими глазами. Более внимательный читатель, однако, давно должен был заметить, что настоящий мой труд больше похож на дневниковые записи, где подобные “художества”, полагаю, вполне допустимы. Не знаю, насколько корректен в данном конкретном случае подобный стиль, и насколько он интересен читателю, но здесь я должен сделать еще одно признание, под которым, полагаю, подпишется любой человек творческого труда: я пишу прежде всего для самого себя. При всем при том.

Конечно, человек, сотворивший нечто, что сам почитает за произведение искусства, с нетерпением ждет признания и денег, и обожания поклонников; он жестоко страдает, когда все это задерживается, или не приходит вовсе (притом и признание, и непризнание в равной степени способны выбить его из творческой колеи), но как бы то ни было, в самый момент работы над своим произведением истинный творец думает только о нем самом и наслаждается только своей работой и больше ничем. В этот период он может отказаться даже от самых сокровенных своих желаний, он может закрыть двери перед женщиной, о которой мечтал всю жизнь, и которая наконец пришла к нему, а он, вот, в этот самый момент со своей божественной музой, и не отпустит она его к другой. Ибо творчество есть процесс слияния со своим истинным я, экзистенциальный оргазм, доступный лишь редким людям в редчайшие минуты просветления, пренебречь которым не может никто. А если пренебрег, значит на самом деле ничего этого и не было вовсе. И как бы ни был скромен мой собственный труд, работа над ним для меня такой же самодовлеющий, самодостаточный процесс, как (прости меня, Господи!) сотворение Девятой симфонии Бетховеном, который написал этот великий жизнеутверждающий гимн человеку, когда сам пребывал на низшей точке своего бытового человеческого существования и вряд ли предвидел сколь-либо заметное его улучшение. И если когда-нибудь у меня спросят, было ли мне трудно писать о жизни академика Мергеляна, я, подобно самому Сергею Никитовичу, прежде всего расскажу о том наслаждении, которое испытывал в процессе работы над биографией неординарного человека. Потом, может быть, упомяну о трудностях, которые суть – составная часть наслаждения от работы, можно сказать даже – его квинтэссенция, его сокровенная суть. На самом деле, если бы не было трудностей (всевозможных трудностей) и, соответственно, напряженного их преодоления, то в чем бы еще могло состоять наслаждение? Настоящий вкус имеет только та рыба, которую поймал собственными руками.

Итак, я решил продолжить работу. Это означало – выбросить несколько страниц текста, что было очень непросто, ибо нарциссизм также не чужд мне – я дорожу каждым написанным своим словом. Взамен я решил проанализировать вышеотмеченное замечательное качество Сергея Никитовича не противляться злу насилием”. И не то что насилием, но даже элементарной обидой, внутренним протестом, ну хоть какой-то защитной реакцией. Чем бы ни объяснить это поразительное качество Сергея Мергеляна – высококультурным ли воспитанием его аристократичной матери, психологической ли травмой детства от сибирской ссылки, или же впитавшимися в саму кровь жестокими уроками советской муштры – одно можно сказать совершенно определенно: при всех его прочих достоинствах “пацифизм” Мергеляна лучшее его качество. Человеческое качество. Качество, творящее человека. Когда Иисус Христос призвал подставлять левую щеку тому, кто бьет по правой, он фактически лишь сформулировал принцип, по которому уже давно шел человек, цивилизующийся человек. Ибо пока он следовал принципу “око за око”, он пребывал в пещере. Первый шаг из нее он сделал, когда не ответил злом на зло. Чтобы победить зло, надо найти в себе силы не следовать его примеру, воздержаться от ответного зла. Казать злу пример добра и медленно, терпеливо изменять его, трансформировать в добро. Это не задача одного человека, или одного поколения. Это задача человечества на все время его существования. И если верно, что только не творящий зло есть действительно человек, то о не отвечающем злом на зло, можно безбоязненно сказать высоким слогом – это идеал человека. Это человек, это люди, которые являются залогом дальнейшего прогресса человечества. Я верю в человеческий прогресс; он - налицо, он перед нашими глазами, сколь занудно бы ни жужжали оппортунисты всех мастей в подворотнях истории.

Все сказанное – вовсе не прекраснодушные разговоры в пользу бедных, не пустопорожние рассуждения оторванного от реальной жизни эстета, как может показаться иному “реалистичному” читателю – это сама наша повседневная жизнь, невидимая, неведомая, вероятно, иным огрубевшим душам, неспособным не только на собственное великодушие, но также и на распознание этого великодушия в других, но от этого не менее реальная и всепобеждающая. И когда сегодня эти самые “реалисты с возмущением вопрошают, почему, наконец, Запад не дает адекватный (в их представлении) ответ террористам и всем тем, кто за ними стоит, они должны понимать, что Запад здесь неколебимо следует великим заветам Христа. И вовсе не потому, что он, подобно автору этих строк, наивен и оторван от жизни (как считают “реалисты”), а именно потому что знает, любит эту жизнь (человеческую жизнь!) и ощущает великую свою ответственность перед ней. И пусть нравственный закон внутри нас так же непостижим для философа, как и неисчерпаемое звездное небо над головой, он так же реален и вездесущ, как и сама бесконечность космоса. По крайней мере в нашей, человеческой жизни.

И тем не менее, тем не менее... Жизнь отнюдь не одномерна, она многообразна и сложна, в ней переплетается неисчислимое количество коллизий, и следование генеральной нравственной линии никак не может означать полный отказ от борьбы, беспрекословную капитуляцию перед мировым злом. Еще и еще раз – жизнь сложна. Для примера, воспитание ребенка в атмосфере любви вовсе не означает, что вы никогда не прикрикнете на него, или не хлопнете иной раз по мягким местам. Это и есть правда жизни, ни в коем случае не дезориентирующая нас относительно главных нравственных критериев, но позволяющая адекватно реагировать на конкретные действия конкретных людей. Американский писатель Джон Апдайк очень тонко подметил имманентную драму доброты: “Глупая доброта рождает умную жестокость”. Посему добро не имеет права переступать ту грань, за которой она превращается в опасную глупость. Добро должно быть с кулаками”, - как точно сказал поэт! Именно здесь происходит мое размежевание с “интеллигентской” позицией Мергеляна, о котором я говорил выше. Мы и должны были стоять по разные стороны определенного барьера. Я обязан пройти за ту черту, у которой останавливается Сергей Никитович, чтобы он имел возможность и далее твердо стоять на своей позиции, оставаться высоким нравственным ориентиром для всех нас.

Все это пишется вовсе не для того, чтобы в закамуфлированной форме обвинить Сергея Мергеляна в недостаточной прозорливости. В его позиции есть и высокое благородство и большая нравственная сила – та, о которой говорил Иисус. Вся моя мысль заключается в том, что в реальной жизни, все еще полной, к сожалению, всевозможной мерзости, людей, воплощающих высокие нравственные идеалы, нельзя оставлять один на один с дикими свиньями, которые никогда не оценят щедро разбрасываемый перед ними жемчуг и только ждут момента, чтобы, обернувшись, растерзать его благородного дарителя. Чистоту весталок в божественном храме должны охранять преторианцы с мечами в руках. И хоть я никак не похожу на воинственного преторианца (в жизни я достаточно робкий человек), есть обстоятельства, когда любой человек обязан проявить твердость, если он хочет сохранить самоуважение (и не только свое). Именно отсутствие такой твердости, особенно у моих соотечественников, и позволяет процветать всякого рода проходимцам, плутам. Между тем с ними необходимо поступать адекватно. Кто-то должен взять на себя роль ассенизатора. Пусть это буду я. Имидж Геракла не очень пострадал, когда он очистил Авгиевы конюшни. Я же могу пожертвовать и имиджем ради реального очищения. Гигиена дороже косметики. Много дороже. Гигиена есть здоровье, когда косметика – это всего лишь деланая красота. Она имеет некоторый смысл при наличии хоть какого-то лица, в его отсутствие (а чаще всего именно так и бывает) косметика превращается в фату-моргана - мираж, исчезающий при первом дуновении ветерка. Я полагаю, нам всем надо сильно поднатужиться и дунуть, просто дунуть, но изо всех сил и всем вместе, чтобы очистить атмосферу от немалого количества скопившейся нечисти – ведь и сегодня, к несчастью, процветают деятели” все того же известного типа. На самом деле с ними не так трудно справиться, как мерещится нашему запуганному сознанию – в действительности ведь это всего лишь миражи. Ничего не знающие, ничего не умеющие, никчемные людишки, способные лишь бесконечно долго держать надутыми свои толстые щеки.

Так что не сегодня, так завтра, не здесь, так там, но я обязательно выполню свое обещание и подробно расскажу миру, что за человек хотел средь бела дня у всех на глазах похитить славу Сергея Мергеляна (и, кстати, не только его). А сейчас, уважая чувства моего героя и оберегая его душевный покой, поставим на этой теме точку и перейдем к дальнейшему описанию его наполненной событиями и свершениями жизни.