МЫ - БЫЛИ!

Продолжение. Начало в 304, 29 декабря 2002 г., 436, 31 июля 2005 г.,
437, 07 августа 2005 г. , 438, 14 августа 2005 г.

КОНЕЦ ПРОТАСЕНИ

Снять заведующего - номенклатуру республиканского ЦК, казалось, невозможно. Силы, конечно, были не равны. Зато у нас была, так сказать, убежденность в правоте нашего дела. Впрочем, вполне возможно, что у заведующего Протасени была не меньшая убежденность в правоте его дела. Тем более, она подкреплялась физиологией “о сладко есть, пить и спать”. Он был внутренне уверен, что его привилегии как бы дарованы ему от природы, и они, как наследственное право, пожизненны и неоспоримы. Вообще это любопытный психологический изыск партийно-советских бонз. С одной стороны – они всегда кичились тем, что сами выбились из низов, из толщ народа. Никто им не помогал, у них не было волосатой лапы и высокопоставленных родственников, и все их успехи – это их личные заслуги. Ну и еще, разумеется, все эти успехи оказались возможными благодаря советской власти. Как в шутке: “Кем я был до советской власти? Дурак дураком. А сейчас я кто? – Генерал!”. Но во всей своей жизнедеятельности бонзы вот именно руководствовались убеждением в своей аристократической исключительности. Точь-в-точь такой же, как у средневековых феодалов. Протасеня не прикладывал особых усилий по защите своих привилегий. Раз они пожизненны и неоспоримы, так чего суетиться?

Мы же были активны чрезвычайно. Тут и молодость играла свою роль. И ряд привходящих обстоятельств.

Вот очень важное “обстоятельство”. О нем недавно кратко поведала Марина. В печальную дату дня моего рождения она написала:

“Расскажу, как я познакомилась с Валерием. Представьте, это было именно на экзамене по философии в летнюю сессию 1973 года. Предмет я, разумеется, знала и получила свою законную "5" одной из первых в группе, но, уходя из аудитории, подумала, что мы можем уже больше никогда не встретиться. И тогда я дала шанс Валерию познакомиться со мной: я оставила в столе учебник, за которым вернулась, когда вышел последний студент. И он этот шанс не упустил”.

Да, был такой шанс. Я студентку Марину приметил еще на лекциях и семинарах. Не только за внешний вид, но и, так сказать, за внутреннее содержание. Умненькая, сметливая, любознательная. Окончание сессии и переход бывшей студентки просто в разряд знакомых позволил мне вести разговоры о книгах и фильмах. И даже в эту первую не учебную, послеэкзаменационную встречу 14 июня 1973 г. пригасить ее в кино ["Иван Васильевич меняет профессию"]. Но не на трамвае, а на машине – какой-никакой - на Запорожце-968, который хорош был уже тем, что из любого бездорожья мы вдвоём выносили его буквально на руках. И так же в четыре руки печатали вместе фотокопии тамиздата.

Валерий и Марина. Июль 1975 г.

Наш союз прочен и по сей день, и только раз ненадолго прервался из-за мистического морока взаимонепонимания.

Тогда в душе возникло нечто вроде туго сжатой пружины. Или чего-то вроде постоянно с гулом горящей мощной паяльной лампы. Это не теперешние образы – это тогда мне так виделось. И вот эта пружина и постоянный внутренний нагрев и давали мне удивительную даже для моих близких друзей энергию. Мне ничего не стоило сесть на самолет и слетать в Москву на 1-2 дня – благо билет стоил всего 14 рублей. А так как я летал по аспирантскому, который я продлил по знакомству, а потом даже и по чужим аспирантским (в то время при покупке билетов и посадке на самолет паспорт был не нужен), то и еще в два раза дешевле. С целью, например, взять пару тамиздатских книг, или сходить на концерт Оскара Питерсона (в 1974 году), который, кстати сказать, отменили.

Отменили, так как его трио никто не встретил в аэропорту, а потом через много часов приехал какой-то индюк из Москонцерта и отвез их в гостиницу “Урал” с номером на троих и туалетом в конце коридора. Как пошутил тогда Питерсон, “хорошо, что в “Урал”, а не в Сибирь”. С этими условиями выдающийся джазовый пианист смирился, но когда ему не дали “Стейнвей” (в Театре эстрады), предложив выступать на расстроенной Эстонии” и сказав, что “какому-то ПитерсОну и так сойдет”, он хлопнул крышкой этой “Эстонии”, отчего она не стала лучше, и немедленно разорвал контракт. От этого шума остался двойной альбом “Питерсон в СССР”, сделанный в Таллинне по дороге из (или в) Москвы любительским образом.

Эта энергия двигателя внутреннего горения позволяла мне вести, так сказать, очень большую общественную работу среди новых членов кафедры. И среди старых, но еще не определившихся. Я приглашал их к себе домой на показ любительских фильмов. С угощением и выпивкой. Разговоры шли, конечно, о разных мелких злодействах и крупных безобразиях Протасени.

Ворвался Протасеня со своими клевретами на лекцию Леши Мурнева – тоже одного из тех, кто собирался в докторантуру и не слишком уважал заведующего. “Открытая лекция” обсуждается на кафедре.

• Протасеня: Мурнев не раскрыл преимуществ социализма.

 

• Кудрявцев (клеврет): Он не только не раскрыл, но говорил о технических достижениях Америки.

 

• Докторов: Лекция Мурнева заслуживает крайне низкой оценки за беспартийность и идейную ущербность.

 

• Лебедев: Петр Федорович, преимущества социализма доказываются в экономике, а не на лекциях.

 

• Кудрявцев: Лебедев не первый раз высказывает антисоветские высказывания.

 

• Докторов: Лебедев беспартийный и уже по одному этому не имеет права преподавать философию. Нужно поставить перед ректоратом вопрос о его увольнении.

 

• Клокоцкий: Товарищ Кудрявцев, это не Лебедев, а вы, по вашей речевой стилистике, допускаете антисоветские, а точнее - антимарксистские и антиленинские высказывания. Каждая следующая формация выше предыдущей именно в силу ее более развитых производительных сил. А по Ленину, социализм докажет свои преимущества только благодаря более высокой производительности труда.

 

• Протасеня: Лебедев и Клокоцкий, тут не нужна ваша демагогия. Вы не были на лекции Мурнева. Мнение комиссии, которая была, такова: с такими лекциями Мурнев не может идти в докторантуру.

 

• Мурнев: Я иду в докторантуру не с лекциями, а с заделом по диссертации 70 процентов.

 

• Протасеня: Все с этим. Переходим ко второму вопросу.

 

Вот такого рода обсуждениями мы и набирали (очень медленно) своих сторонников.

Вторым привходящим обстоятельством была моя беспартийность, которую следовало сменить на партийность.

Вот тоже интересный факт, который, как позже выяснилось, не знали даже члены многих горкомов. В 1973 году ЦК издал закрытое распоряжение, по которому все работники кафедр общественных наук обязаны быть членами партии. Прежде это было не обязательным. Даже при тов. Сталине. У нас на кафедре работали несколько беспартийных и кроме меня. Тот же Мурнев.

При этом причина беспартийности как бы и не так важна: или преподавателя не приняли, или сам не хочет. В обоих случаях ясно же, что такой не может преподавать общественные, то есть, партийные науки.

В этом 1973 году общими усилиями мы пробили в докторантуру Славу Степина. При этом, чтобы уйти из под давления Протасени и отсутствия его подписи на решение о докторантуре (напомню, что то решение подписал через голову зава проректор по научной работе Худокормов), Слава вообще ушел из Политеха в Белорусский университет. С одной стороны, это была победа. Но с другой… мы потеряли мощного бойца. И – члена партии. Стало быть, очень важный голос. В те времена возможность борьбы все больше смещалась в “партийную сферу на партсобрания. И особенно – на выборы в партбюро и парткомы. Кто сколько своих туда проведет, тот и одолеет.

Как-то, сидя за обедом дома у Славы Степина, мы с ним стали обсуждать очередную пакость Протасени. Отец Славы, старый партийный конь Семен Николаевич уже не в первый раз слышал от нас о его художествах (да и сам был доцентом у нас в институте). За десертом Семен Николаевич как бы между прочим, сказал: хотите бороться с Протасеней - забаллотируйте его при прохождении в партбюро кафедры. То было напутствие старшего поколения нам, молодым и еще неопытным.

Мы подсчитали свои силы: выяснилось, что с уходом Славы у нас на один голос стало меньше, чем у Протасени с клевретами.

Собрались у нашего архистратига Гриши Карчевского.

- Что будем делать?
- Да что – Валерий должен как можно быстрее вступить в партию.

Такие разговоры бывали и раньше, но тогда не было острой нужды. Сейчас все совпало: и уход Степина, и решение ЦК.

- Если не сейчас, то через год тебя, Валера, не будет на кафедре.
- Хорошо, я согласен.

Но этого было очень мало – он, видите ли, согласен! На всю интеллигенцию существовали жесткие квоты на вступление в партию. Партия и тогда очень берегла свою “рабочую честь”. Охраняла себя от умников с их разложенческими разговорами.

На 1974 год для нашего факультета было только два места. Решили пробивать меня. Я вел на кафедре теоретической механики нечто вроде философских семинаров. Оттуда ходатайствовали. Еще всякие каналы. Выделили одно место под меня.

Сел за изучение устава да программы. Это-то ладно, а вот пройти комиссию старых большевиков – была проблема. Время остановилось. В каком году был 17-й съезд? Почему он называется съездом победителей? Сколько было сталинских ударов? Как стоит Советский Союз? (Надо было отвечать: “Как скала, и только яростные волны буржуазной злобы бессильно разбиваются о его гранитную твердыню” – слова Сталина).

Но и съезды с их историческими решениями – сравнительно пустяки. Главный конек у старых п пенсионеров в комиссии райкома был: кто нынче генсек в такой то партии?
А кто сейчас генсек в коммунистической партии братской Монголии?
А в братской Румынии? Чаушеску, говорите? Так-так, это вы верно сказали. Только мы вас подправим: надо говорить товарищ Чаушеску.
А в братс…то есть, в буржуазной Гватемале, борющейся с игом американской военщины?
А в Гондурасе, тоже всемерно борющейся против?

У них время стояло, а у меня и вовсе пошло вспять. Теперь я сдавал экзамены Марине. Она задавала вопросы - я отвечал. Так она проверяла мою готовность.

Обязанности члена партии: быть в первых рядах, всегда, активно участвовать, выполнять, принимать повышенные, платить членские взносы.
Главные задачи парткомов?
А райкомов?
А горкомов?
Обкомов, ЦК?
Ох, много там было задач. Но у всех и самая главная: подбор и расстановка руководящих кадров. Везде. Всегда. От начальников цехов маленького заводика и редактора многотиражки до глав трестов, министерств, директоров ТВ и киностудий. Партия всемерно крепила ряды и наращивала свою руководящую и направляющую силу. И, тем самым, рыла себе могилу.

В общем, прорвался я туда. И мы восстановили баланс сил. Поэтому, когда у нас на кафедре образовалось свое партбюро, по всем прикидкам у нас было столько же штыков, сколько и у Протасени: 13 на 13. Риск был велик: а ну как кто-то из не очень стойких дрогнет? Вдруг проголосует за Протасеню? Выборы-то тайные, да кто ж его знает. На 17-м съезде победителей тоже были тайными. Вот только все, проголосовавшие против Сталина или за Кирова, были вскоре расстреляны.

Времена несоизмеримо другие и Протасеня совсем не Сталин, но почти что генетический страх сидел в порах. Да и увольнение в нашей профессии – тоже вещь серьезная. Вузов-то раз-два и обчелся. А при голосовании все может случиться, любая ошибка: не того вычеркнул, вообще забыл вычеркнуть.

Наконец – идут выборы в партбюро кафедры.

В счетную комиссию входят и наши, так что исполнить завет тов. Сталина: “Не важно, как голосуют, важно, кто считает”, - не выйдет.

Появляется счетная комиссия, объявляет результат:

Такие-то прошли в партбюро (да все и прошли). Протасеня: “за” 13 голосов, “против” - 13 голосов. Для избрания же нужно 50 процентов плюс один голос.

Протасеня не прошел! Не хватило у него того самого одного голоса. Он сидит с обвисшим лицом. Бормочет:

- Тут интриганы. Подтасовка. Трэба переголосовать.

Клеврет туповатый Новиков не совсем понимает, кто именно интриган, и не выдерживает:

- Что вы, Петр Федорович, мы три раза пересчитывали. Никаких интриг. Все точно. Да вот и бюллетени здесь, можно еще раз проверить.

- Ну, это мы еще посмотрим, - смутно грозит заведующий.

А чего смотреть, все законно. В соответствии с нормами внутрипартийной демократии. Партком института утверждает выборы. Если бы не более чем прохладное отношение к Протасене ректора Ящерицына и секретаря парткома Белькевича, то, вполне возможно, обязали бы переголосовать. Мало ли поводов: помарка в протоколе, нечеткая линия в бюллетене.

Нас многие поздравляли. Некая невыразимая гнусность Протасени давно веяла в воздухе. Примерно как от скунса. Еще и не видно, а уже чуют: где-то здесь. Был у нас такой преподаватель баяна Анатолий Гаврилов. Как-то в порядке эксперимента для воспитания гармонично-развитой личности ввели на некоторых факультетах музыку. Так и этот Гаврилов, которого в мире ничего не интересовало, кроме самой высокой политики (не ниже президентов) и женщин (от него остался один политический афоризм: “Брежнев – чемпион по вольной борьбе за мир” и один женский: “Лицо женщины – это ее зад”) – и тот нас поздравил. Даже сыграл на баяне “Выходной марш”.

Мы собрались у меня отметить победу и провести военный совет. Слава Степин, хотя и докторант университета, тоже с нами.

- Ну, что будем делать дальше? - спрашиваю.

- Да что, - говорит Слава, - надо составлять телегу в ЦК. Расписать в ней все художества Протасени. Должны снять. Пусть Валера, Клокоцкий и Гриша Карчевский напишут. А мы обсудим.

Я написал. Карчевский добавил. Клокоцкий усилил. Получилось сочинение, тянущее на диссертацию по педагогике. И разделы были похожие:

“Научная работа заведующего кафедрой П.Ф. Протасени”,
“Общественно лицо Протасени”,
“Административная деятельность Протасени”,
“Отношение Протасени с коллегами”.
И все прочее в таком духе.

Тут мы дали маху. Сказалось отсутствие опыта. Нам мнилось, что чем больше, подробнее и ярче мы опишем мелкие злодейства нашего заведующего, тем скорее ему придет долгожданный конец – ведь уже прошло полтора года, как мы вели великую битву, а он все еще стоял, как Советский Союз.

Но архистратиг Гриша Карчевский все-таки что-то чувствовал неладное. Не надо отправлять. Подождем. Нужно еще посоветоваться.

Советовались между собой на наших военных собраниях. Может, сократить? Да ты что! Вон еще забыли вставить ту историю – помнишь, как он ваши, Гусика и Командора и еще кого-то, голоса за Головню задним числом приказал своему арапу Новикову исправить в протоколе собрания кафедры на голоса “против”? И потом бедного толстяка уволили.

Добавляли и это. Наша кандидатская диссертация “про Протасеню” грозила превратиться в докторскую. Архистратиг Гриша мрачнел. Наконец не выдержал.

- Ребята, не то делаем. Слушай, Валера, ты знаком с Разумовым, так?

- Да.

- Вот. Он курирует в республиканском комитете народного контроля науку и высшую школу. Сходи к нему, покажи наш талмуд. Что он скажет?

- Ладно. Пойдем вместе.

 

Юрий Разумов 1976 г.

Пошли. Я с гордостью показываю Юре Разумову нашу высоконаучную работу. Его жена Зина Бражникова, доцент нашей кафедры, подает ужин (очень гостеприимная семья). Юра взвешивает на ладони труд. Н-да…. Начинает листать.

- О чем вы тут пишете, а?

- Ну, как о чем?! О всяких безобразиях Протасени.

- Ладно, ладно. А факты где?

 

Зина Бражникова 1976 г.

- Так вот же. За десять лет ни одной книги или статьи. Пять лет мурыжил с кафедральным учебником - он так и не вышел. Вместо него вышло постановление отдела науки ЦК о прекращении издания местных учебников. Вот тут, смотри, Степина не пускал в докторантуру. Вот тут – Мурнева.

- Это, по-вашему, факты?

- Конечно. Еще и какие. Ясно же, что Протасеня – подлец.

- А с точки зрения Протасени подлецы - вы. Никакие это не факты. Почему это ЦК поверит вам больше, чем ему?

- Хорошо, но ведь вот Протасеня не написал ни одной книги и даже статьи за десять лет! Это же – факт.

- Для ЦК – нет. Никакая наука ни от Протасени, ни от вашей кафедры ЦК не нужна. Вы что, новые виды ракет проектируете? Подводных лодок? Способы разрушительного воздействия на психику вражеских солдат? Все, что может написать Протасеня, – это наукообразно и длинно на псевдомарксистском жаргоне косноязычно излагать, что ЦК – это коллективная мудрость партии. Но ЦК это знает и без вашего Протасени. И без ваших дурацких учебников. Опять же, кого пускать в докторантуру, а кого нет – дело заведующего. И кого не проводить по конкурсу. И кого принимать в аспирантуру. Это вы лезете в его прерогативы.
Не ему, а вам могут всыпать.

Мы с Гришей понуро сидели как оплеванные. Гриша только тихо сказал: “Я чувствовал что-то в этом роде”.

- Так что, Юра, наше дело проигрышное? - спросил я тускло.

- Кто это вам сказал? Наоборот – полностью выигрышное. Вот же у вас тут, в самом конце, сказано: весной 1975 года заведующий не был избран в партийное бюро кафедры.

Я ожил:

- Ну вот, это тоже важный факт. Наряду с другими.

- Не “тоже важный факт”, а – единственный факт. Зато совершенно для него убойный. Только без этих ненужных деталей – 13 голосов “за”, 13 – “против”. Не прошел – и баста, вот что главное. Мы у себя в комитете каждый день получаем десятки писаний вроде вашего. Если в цидуле больше одной страницы, ну, в крайнем случае – двух, считай, дело пропащее. Там начинается: начальник сказал так-то, а на самом деле было не так. Я ему говорю: вот, мол, как было дело, а он отвечает, что было якобы иначе. Тогда я ему говорю…. Сказала-мазала. Партийный бюрократ всю эту херню и читать не будет. В ней никто никогда не разберется, да это никому и не нужно. Положит под сукно в долгий ящик. Суть дела должна быть изложена на одной странице. Вместе с шапкой и подписями. Чтобы бюрократу не нужно было бы даже трудиться переворачивать.

[То был хороший урок и на будущее: ни в СССР, ни в Америке, ни в какой-либо иной стране не следует писать прошений или жалоб более чем на одну страницу – бюрократия примерно везде одинакова].

- Вот вам лист, пишите:

“В ЦК Коммунистической партии Белорусской ССР

Заявление

Сотрудники кафедры философии Белорусского Политехнического института сообщают, что заведующий кафедрой Протасеня П.Ф. не пользуется у коммунистов кафедры авторитетом из-за его плохой научной работы и слабого, ошибочного руководства кафедрой. В результате 2 марта 1975 года коммунисты кафедры отказали ему в доверии и забаллотировали при выборах в партийное бюро кафедры.

Просим вашей помощи в укреплении руководства кафедрой.

Число. Подписи”.

Я немного оторопел: это ж даже не страница, а один абзац! А как же примеры, желтые от ветхости листочки Протасени, по которым он долдонит свои лекции, ни одной статьи за 10 лет…

Юра усмехнулся.

- Все это уже сказано.

- Да где?

- А вот: “Протасеня П.Ф. не пользуется у коммунистов кафедры авторитетом из-за его плохой научной работы и слабого, ошибочного руководства кафедрой”. И как итог: “коммунисты кафедры отказали ему в доверии и забаллотировали при выборах в партийное бюро кафедры”.

Архистратиг Гриша только языком цокнул: класс!

 

Юрий Разумов. 2000 г.

- Теперь можно посылать.

- Да, - подтвердил Юра, - теперь можно. Думаю, недельки через две сработает. Чтобы заведующий крупнейшей в республике кафедры философии не прошел в бюро – это ЧП. Помощники доложат секретарю по идеологии Кузьмину, и, скорее всего, самому Машерову. Тот даст указание проверить, в чем там дело, точнее, провести со всеми вами беседу. Не только с теми, кто подписал, а со всеми сотрудниками кафедры. Само собой, будет выслушано мнение ректора и вашего парткома. Впереди большая работа. Готовьте своих. От того, что и как будет сказано, зависит окончательное решение.

- Это и есть партийная демократия в действии? – спрашиваю я ехидно.

- Именно. Что ты думаешь, в ЦК кто-то будет биться за вашего мудака Протасеню, если большинство кафедры выскажется против него? И если против будут секретарь парткома и ректор? Даже при наличии волосатой лапы в ЦК - и то это ему не помогло бы. Ну, разве что той лапой был бы сам Машеров. Но, насколько я знаю, партизан Машеров не слишком жалует сомнительного коллаборациониста Протасеню.

И действительно, через пару недель дошли до нас сведения, что готовится внеплановое заседание кафедры с приглашением ректора, проректора, секретаря парткома и его зама и какого-то важного чина из ЦК. Старый зубр Протасеня наконец-то учуял опасность. Он начал добиваться, чтобы заседание проходило в помещении кафедры. Все как всегда-де, просто на заседание придут гости. А раз заседание кафедры, то председательствовать будет он, Протасеня. Давать слово. Комментировать. Одним словом, руководить.

Тут уже я, без всяких советов тертых товарищей, уловил, что этого ни в коем случае допустить нельзя. Если в помещении кафедры, то мы, скорее всего, проиграем. Тут уж “родные стены” для него и его клевретов. Они осмелеют, пойдут в атаку. Начнут говорить о травле заведующего со стороны кучки антисоветских отщепенцев. Болото заколеблется, даже те, кто голосовал против Протасени. Начнут бормотать, что, разумеется, Петр Федорович видный ученый, он учтет критику, он, конечно же, исправит все свои недочеты и поведет коллектив к новым свершениям. Да и твердые борцы могут сдать и потерять напор и убежденность.

Я встретился с Николаем Карловичем Свободой, нашими доцентом, как раз на том бюро избранным парторгом. Он, между прочим, голосовал против Протасени. Объяснил всю ситуацию. В частности, и то, чем в итоге закончится дело для всех, кто голосовал против, если Протасеня останется заведовать. А кто и как голосовал, уже и теперь Протасене ясно. Но особо напирать было не нужно. Николай Карлович был очень порядочным и толковым человеком. Один штрих: он всегда поднимался на любой этаж пешком. Даже на 11-й. Говорил, что наша сидячая работа требует хоть какой-то компенсации. Лекции у него были четкие, грамотные.

- Мне и так все ясно, кто такой Протасеня. Думаю, собрание не будет проведено у нас на кафедре.

Свобода пошел к секретарю парткома Белькевичу. Объяснил, что ради объективности выражения мнения заседание кафедры обязательно нужно провести в помещении институтского парткома. Или в любом другом. Но только не на кафедре. Да там и места маловато. Все будет стесненным, и мы окажемся в неудобном положении перед высокими посетителями из ЦК.

Все это очень хорошо подействовало. Решение: провести в помещении парткома института.

Протасеня, узнав об этом, рвал и метал. Задумал перехитрить и назначил еще одно заседание, перед тем. Чтобы заручиться внутрикафедральной поддержкой.

Я решил во что бы то ни стало сорвать его “мероприятие”. Этого тогда не знал никто, в том числе и наш штаб – нужна была абсолютная секретность.

У меня была знакомая - инженер-химик Галя Шибаева. Большая любительница музыки. Мечтала попасть в республиканский эстрадный оркестр Бориса Райского (моего старшего друга). Я как-то написал на 4 голоса аранжировку довольно сложной по гармонии песни Angel Eyes, и она спела все 4 голоса с наложением – то есть звучал как бы женский квартет. Дал прослушать Райскому. Он удивился точности интонирования и взял Галю в вокальный квартет. Рассказываю к тому, что то, что я тогда задумал, тоже требовало точного интонирования. Она легко согласилась провести акцию. Немного с ней порепетировали написанный мной текст. Все готово. Набираем из автомата рядом с институтом домашний номер телефона Протасени.

Галя говорит взволнованно, с придыханиями и запинками.

- Петр Федорович, я бывшая ваша студентка. Я вам так благодарна за все, вы многому меня научили. Я…я только сейчас узнала Эти люди, они на все способны. Они что-то готовят. Что-то очень плохое. Ужасное. Я прошу вас, я вас умоляю. Завтра, завтра не выходить из дома. Они что-то завтра готовят. Ни в коем случае не выходите завтра из дома.

С рыданием в голосе вешает трубку. Завтра – заседание “его кафедры”. Я несусь на кафедру. Там, как всегда, дежурит лаборант Илья Столкарц (он нам сочувствовал и часто сообщал очень важные тактические сведения о готовящихся мелких пакостях Протасени). Звонок телефона. Илья берет трубку

- Да, слушаю, Петр Федорович. Заболели? Хорошо, я сейчас же напишу объявление и обзвоню всех преподавателей об отмене заседания. Выздоравливайте, Петр Федорович. Послезавтра заседание в парткоме, помните?

Архистратиг Гриша поразился: неслыханная удача, Протасеня заболел! Я поддакивал: да, нам здорово повезло. Через день, правда, рассказал ему о причине везения. Гриша приятно удивился и одобрил.

А через день – настоящее заседание. То самое, в парткоме института. Все приходят, неожиданно выздоровевший Протасеня – тоже. Садятся в каре вдоль стен. Протасеня норовит начать обличительную речь. Его осаживает секретарь парткома Борис Белькевич:
- Подождите, вас еще попросят высказаться.

Несколько слов об участниках. Борис Белькевич – молодой доктор технических наук, член сборной Белоруссии по волейболу. За год до нашего собрания совершил почти невозможный поступок. Из ЦК прибыл человек и привез предписание ЦК провести заседание Ученого Совета и осудить вылазку отщепенца и литературного власовца Солженицына (опубликование на Западе “Архипелага ГУЛАГ”), которого только что выдворили из страны. Собрали Ученый Совет. Представитель ЦК зачитал обращение ЦК с осуждением, которое должны подписать все члены Ученого Совета. Заклеймить предателя от имени научной общественности. Подать пример гражданственности должен секретарь парткома института Белькевич. Он встает, идет к столу президиума с подписными листами, вдруг сгибается, держась за живот, и в такой согбенной позе быстро выходит из зала заседания. Все только услышали его последнее слово: “Ой, схватило”. Отчаянное дело! Чтобы не попасть самому под нож, Белькевич тут же едет в лечкомиссию и ложится на обследование по поводу вдруг возникшего недуга. Остальные понуро подписывали – не может же всех и вдруг охватить моровая язва диареи.

Потом мне стало известно, что говорил Белькевич по поводу осуждения Солженицына. Он к тому времени уже прочитал первую книгу ГУЛАГа и она его потрясла. Но он видел дальше идеологических дуболомов из ЦК. Что такого принципиально не согласного с решениями 20 и 22 съезда написал Солженицын? Он в точности изложил концепцию этих съездов. Он написал, что были огромные нарушения законности. Массовые репрессии. Культ личности Сталина. Известно, что партия все эти безобразные явления сурово осудила и торжественно обещала, что ничего подобного не повторится. Так ведь и Солженицын пишет о грубейших нарушениях закона и жутких массовых репрессиях. Только дает большое количество примеров и анализ, почему и как это стало возможным. Будь в ЦК ответственные за идеологию поумнее, они бы подняли Солженицына на щит! Нужно было бы сказать: вот, нашелся человек, известный автор “Одного дня Ивана Денисовича”, которого представляли на Ленинскую премию, но по глупости не дали, он сделал то, чего не сделали многочисленные кафедры общественных наук. Хотя были бы обязаны. Он показал глубокую порочность культа личности. Нужно его наградить, книгу его широко издать и изучать в школах и институтах. Если в ней есть ошибки – показать - где и дать более точные сведения. Это был бы государственный подход. А так – очередное безобразие, большого писателя и гражданина арестовывают, потом высылают в наручниках за границу. Вот так все лучшее туда и уходит. За все это потом многим будет стыдно.

Итак, Белькевич довольно-таки явно осаживает Протасеню с самого начала. Нас это бодрит, а клевретов вводит в легкий ступор. Чтобы пресечь самодеятельность в деле выяснения обстановки на кафедре, товарищ из ЦК предлагает круговой опрос. Пожалуйста, начнем с крайнего левого. Что вы можете сказать о том, почему заведующий Протасеня не был избран в партбюро кафедры?

Первым попал один из ярых клевретов Кудрявцев. К нашему счастью они почти все были какими-то патологическими идиотами. Кудрявцев начинает сразу с обвинений “врагов Протасени”. Он с надрывом почти кричит о том, что на кафедре засели антисоветчики. Степина исключали из партии. Заведующий еще тогда требовал отправить Степина для перевоспитания на завод. Но в горкоме почему-то решили его восстановить в партии. И в ЦК горком поддержали. Это грубая политическая ошибка. (Очень хорошо! – Кудрявцев уже имеет в противниках представителя ЦК).

Тот ничего не замечает. Продолжает, впадая во все больший раж, свои разоблачения.

- Известный антисоветчик Лебедев недавно заявлял на кафедре, что союзники внесли существенный вклад в нашу победу над фашизмом своим жалким ленд-лизом. Откупиться мелочами хотели, когда мы проливали кровь! Я написал в партком заявление с требованием разобрать выходку Лебедева и исключить его из партии. До того мы писали с заведующим и его замом Новиковым заявление в ректорат и партком с требованием не допустить Лебедева в партию, но его все равно приняли. Как это понимать? Не надо обобщать, товарищ Лебедев про ленд-лиз, - вдруг снова тупо произнес Кудрявцев.

Это у него была коронная и ключевая фраза. Он ею реагировал на любую непонятную или неприятную для него информацию. И вдруг выдал перл:

- Если Лебедев говорит такие антисоветские вещи вслух, то что он тогда думает, когда молчит?!

Тут я не утерпел.

- Если я вам сообщу, что, например, Иванов умер, вы мне тоже ответите - не надо обобщать? Что я обобщил такого, сказав, что Иванов умер? Более, чем конкретно. Точно так же, как и цифры ленд-лиза - конкретная информация. Вы к себе относите смерть условного Иванова? Вы своей глупой репликой всех извещаете, что вы все еще живы?

- Товарищ Лебедев, спокойнее. Мы во всем разберемся - то встал секретарь парткома Борис Белькевич. И начал:

- А о чем вы думаете, товарищ Кудрявцев, когда несете, то есть, когда говорите свои речи? Насколько нам известно, вы свою кровь нигде не проливали. А вот лендлизовскую тушенку наверняка ели. Вклад союзников хорошо известен. Да, их поставки грузовиков, военной техники и продовольствия нам очень помогли. В нашей военной науке и партийных документах вклад союзников оценивается очень положительно. Не преувеличивается, но и не преуменьшается. Странно, что вы этого не знаете. Все тут, кто из хотя бы среднего поколения, помнят американскую свиную тушенку. А в вас от всего этого, товарищ Кудрявцев, осталась, как видно, только свиная душонка. Мы разбирали ваше нелепое заявление. И дали вам ответ. Призывали вас к порядку, чтобы вы не затевали глупые склоки на кафедре. Но вы, как видно ничего не поняли, и опять за свое. Давайте рассмотрим вашу фразу: “Если Лебедев говорит такие антисоветские вещи вслух, то что он тогда думает, когда молчит?!”. А о чем вы думаете, когда молчите?! Такую формулу можно применить к кому угодно и обвинить в чем угодно.

Эта фраза Кудрявцева потом стала у нас на кафедре своего рода притчей во языцех. В разных вариациях. “О чем думает Лебедев, когда он молчит”? Лебедев молчит – наверняка он о чем-то думает”. “Лебедев думает, что он молчит, а на самом деле много говорит”.

Кудрявцев растерянно садится. Все, камертон задан. Теперь, если очередь выпадала на клевретов, они говорили очень осторожно. Да, у заведующего были ошибки. И научную работу ему нужно было бы подтянуть. И с учебником как-то нехорошо вышло. Но в целом, мы уверены….

Зато наши окрепли духом. Говорили четко и ясно. Вывод: Протасеня и далее будет заниматься только интригами и сведением счетов. Он не может более оставаться заведующим.

Вошел опоздавший профессор Карлюк, давняя жертва Протасени. Ему дают слово. Тот сразу начинает с научных подвигов Протасени, вспоминает его статью 1965 года, в которой тот в убогом стиле 1949 года клеймил кибернетику как продажную девку империализма. И здорово не угадал, потому что как раз тогда уже произошел резкий поворот (притом – на официальном уровне) в ее оценке. Но Протасеня почти ничего не читал, вот и не знал о повороте.

Карлюк приводил еще много примеров сугубо пошлых и примитивных мест из разных старых статей Протасени (новых у него просто не было).

- И вот на таком уровне все суждения этого, с позволения сказать, профессора, специалиста по сознанию, - закончил Карлюк.

Но более всего для решения вопроса сыграла роль речь парторга нашего бюро Николая Карловича Свободы. Он говорил спокойно, размеренно. Приводил примеры, когда Протасеня менял задним числом протоколы кафедры. Беспрерывно дезинформировал сотрудников о состоянии дел по учебнику. Не приходил на заранее назначенные встречи.

- То, что Протасеня давно ничего не пишет, это – в конце концов, дело его репутации как философа-ученого, - говорил Свобода. Но что совершенно нетерпимо, так это то, что он беспрерывно заушательствует. Его коронными фразами являются: “Я сейчас заходил в партком, там о вас, Карчевский, нелестно отзывались”. “Вчера был в райкоме, там о вас, Клокоцкий, плохого мнения”. “О вас, Лебедев, в парткоме существует убеждение как о несоветском человеке”. И так об очень многих.

Несколько раз я, - продолжал Свобода, - проверял эти сведения Протасени – они никогда не подтверждались. Я уверен, что Протасеня не может более оставаться заведующим.

- Ну что ж, можно подытожить, это подает голос человек из ЦК. – Прошу вас, Петр Иванович.

Это наш ректор. Несколько слов о нем.

“Петр Иванович Ящерицын родился 30 июня 1915 г. в г. Людиново Калужской области. Трудовую деятельность начал в 15-летнем возрасте слесарем-электромонтером Людиновского локомобильного завода. Потом закончил институт. В 1952 г. П.И. Ящерицын назначен директором Государственного подшипникового завода № 11 в г. Минске. В 1962 г. П.И. Ящерицын возглавил крупнейший технический вуз страны - Белорусский политехнический институт. П.И. Ящерицын защитил докторскую диссертацию в 1962г., в 1964г. утвержден в ученом звании профессора, в 1969 г. избран членом-корреспондентом, а в 1974 г. - академиком АН БССР. П.И. Ящерицын широко известен в России и за ее пределами как крупнейший ученый в области фундаментальных проблем технологии машиностроения”.

Петр Иванович встает и тихо говорит (он всегда говорил тихо).

- Петр Федорович, мы не раз с вами вели беседы о положении на кафедре. Вы продолжали писать заявления на своих же сотрудников с разными политическими обвинениями. Вы писали на Степина, на Лебедева, на Мурнева. Вот возьмем ваше заявление на Лебедева, которое подписали также доценты вашей кафедры Кудрявцев и Новиков. О том, что Лебедев антисоветски настроен и ведет антикоммунистическую пропаганду. Мы сделали запрос в КГБ. Вот ответ оттуда, читаю: “Никаких претензий по политической и идеологической линии к Лебедеву нет и мы не возражаем против его приема в члены КПСС”. Но вы продолжали писать свои заявления, Петр Федорович! – сухонький Петр Иванович Ящерицын неожиданно повысил голос и поднял палец вверх, - ну, почти что апостол Петр на иконе, - Петр Федорович, вы идете не туда. Вместо нормального руководства кафедрой вы разжигаете на пустом месте нездоровые политические склоки, поощряете доносы, разлагаете коллектив и ухудшаете моральный климат среди своих подчиненных. Я думаю, в ЦК вашей деятельности дадут соответствующую оценку.

Это был конец Протасени.

Неравная битва

Мне тогда все время виделся такой образ: наглое свиное ухмыляющееся рыло Протасени с лязгающими челюстями лезет к нам и нарывается на мощный встречный удар кулака. Не очень это было гуманным, но – война.

Несколько соображений, почему политические доносы и обвинения Протасени и его клевретов вызывали такое неприятие и даже враждебность у самых разных официальных лиц в парткоме, ректорате, райкоме- горкоме и даже в ЦК.

Времена тогда были брежневские - благостно-застойные. Я уже по другому поводу немного об этом писал. А тогда, среди своих, я говорил то, что сейчас напишу.

Если человек, говорил я архистратигу - Грише Карчевскому и командору - Славе Стёпину, (а они очень опасались обвинений в антисоветизме – Протасеня часто и не к месту вспоминал кратковременное исключение Степина), не слишком лезет в бутылку, не выходит на площадь с плакатами “Долой”, не дает иностранным корреспондентам интервью с разоблачениями действий ЦК, не печатает и не разбрасывает листовок с призывами к свержению власти, а только иногда читает не изданные в СССР книги, то и пусть себе. Но если кто-то начинает писать доносы, что-де вот тут, на кафедре завелось антисоветское подполье, то это удар по парткому института и ректорату. Куда вы смотрели? И райком будет недоволен – ему намылят шею из горкома. А горкому – из обкома, тому - из ЦК. Да и Белорусский ЦК не обрадуется – он получит втык от союзного ЦК. Более того, недовольство проявляло КГБ: выходит, они узнали о сплоченной группе антисоветских заговорщиков не первыми от своей агентуры, а из доноса заведующего кафедрой. А он откуда знает? Где у него факты? Ничего нет, кроме идеологической болтовни. То, что ленд-лиз очень помог Красной армии – вовсе никакой не антисоветизм. Надо же Протасени с Кудревцевым такую чушь написать! Только зря волну гонят, жить спокойно не дают! А то, что ходят слухи, будто Лебедев читает какие-то изданные за границей книги, так и мы читали. Не лыком шиты. Да и все хоть что-то читали. Подумаешь – книги! Кому же их читать, как не философам и интеллигенции? Почему не издают и не выпускают у нас? Ну, это один из наших недостатков. У нас еще много чего не выпускают. Например, видеомагнитофонов (они только появились).

Как-то вскоре после моего знакомства с Галичем в 1968 году и его первых записей у меня дома в Минске мне позвонил некий человек, представился и попросил прийти. Пришел. Оказался молодым еще, примерно моего возраста – лет 30 или даже меньше. Сказал, что хочет быть со мной откровенным. "Я, - сказал он, - офицер КГБ". Показал удостоверение личности – капитан. Сказал, что очень интересуется бардами. Особенно любит Галича. Попросил записать ему кассету новых песен Галича. Знает, что у меня записи высокого качества – слышал от знакомых. У меня было два магнитофона, мы сели пить чай, я поставил его кассету на запись.

В разговоре оказался толковым, хорошо знающим творчество Галича и Высоцкого. Отзывался о них как о чрезвычайно талантливых людях и, что самое интересное, как о людях с высокими гражданскими достоинствами. Говорил, что в КГБ много думающих людей и что они пытаются прикрывать любых способных и гражданки активных людей. От кого? Да от тупарей (его слово) из партийных органов. Дал слово офицера, что никаких неприятностей от его визита у меня не будет. И их, действительно, не было! А я ведь тогда был всего-то аспирантом, и дать подножку ничего не стоило.

Забегая вперед, скажу, что когда после моего исключения в 1984 году я пошел в Московский КГБ узнать, в чем причина появления на меня справок из КГБ, дежурный офицер, попросив подождать минуть пять-десять, пришел с моей папкой “личного дела” и сказал, что вся инициатива исходила из партийных органов и что они только выполняли приказы. Трудно сказать, так ли это. Да, тогда инициатива новых показательных процессов исходила от скоропостижного генсека Андропова. Но ведь он еще недавно был шефом КГБ. А начальником КГБ Москвы и Московской области был генерал-лейтенант Алидин, при одном взгляде на которого делалось нехорошо. Впрочем, об этом – в продолжении.

И еще одно пояснение. Мы жили в условиях той реальности. И пользоваться могли только теми правилами игры. Если нас обвиняли в антисоветизме, то, конечно, мы не могли встать в горделивую позу и воскликнуть: да, мы не любим советскую власть. Это значило бы согласиться с обвинениями и безнадежно проиграть схватку. Но и говорить, что любим – тоже не могли. Глупо это бы звучало. Посему мы говорили, что наши противники не знают марксизма (что было совершеннейшей правдой). И не понимают Ленина. Стало быть, сами они не профессионалы, а их политические обвинения ничего не стоят. Мы не мнили себя преобразователями общества. Ниспровергателями системы. Нет, мы просто отвоевывали себе место для нормальной жизни. А она шла независимо ни от чего. Если парторгом кафедры был Свобода, парткома – Белькевич, ректором – Ящерицын, секретарем ЦК по идеологии – Кузьмин, то жить было можно. Точно так же, как была нормальная жизнь на кафедре философии Белорусского университета, когда ее в 1981 году возглавил Слава Степин. А вот когда нашу кафедру возглавлял такой тип как Протасеня, жизни не было.

Война, однако, не закончилась. Перефразируя Булгакова, как ни гнусен был заведующий Протасеня, но сменившая его Тамара Панкратовна Богданова оказалась еще гнуснее.

Продолжение следует