ЗОЛОТАЯ ПТИЦА

Первым моим мотоциклом был "Пух", завалявшийся австрийский трофей. Цвета оливок с вишней. Всякий раз заводился он с каким-то последним отчаянием. "Пух" я выиграл в карты. Виля, угреватый и резаный, сидел напротив. Туз червей вышел из его рукава. Денег при нем не имелось. Bиля приволок "Пух", гнивший в семейном сарае. "Пух" отслужил два года. Продали его зимой сыну замминистра Новикова. Продали и немецкий радиотрофей "Бляопункт". Оба изделия были безнадежны. "Бляопункт" отнесли Рыжему. Сразу за дверью Витя Любушкин уронил приемник. Рыжий загоревал. Это ничего, сказал Витя, у него внутри амортизаторы.

с с с

Ветер, ветер занялся от нездешнего слова. Ветер, дыбящий "полубокс", шалой улыбкой раздирающий рот. Где-то у цветочной клумбы, стоял я в те далекие времена. Твердые жуки бороздили душистые ее тропы. Тянешь бывало цветок из чашечки, кладешь в рот, сосешь пряную сладость... Рядом, за "козлиным" столом Гаврила и Большов-Озорнов били рябые фишки. С разворотом, со смаком.

Кар-бю-ра-тор.

Да, Велимир Толоконников, осанисто снисходительный, выдул нездешнее слово в махорочный дым. И еще раз, небрежно уронив челюсть, нажал на рычащие "р".

- А могешь ты, к примеру, разобрать мотоцикл? - обернулся Большов-Озорнов. Веля даже не глянул в его сторону, и все почему-то оборотились к Леке. Толстомясый Лека смутно улыбнулся, призадумался.

- Разберет, - наконец согласился он. - А обратно - не соберет.

Вдруг обнаружился "дядя Федя", хитрован в темных морщинах. Проживал он в доме 22/39, рядом с голубятней татар Хабибулиных. С женой и "Харлеем". Выходными днями "Харлей" с коляской, куда по мере надобности загружалась картошка или супруга, отбывал в голубые дали. Звали супругу Валей. Строгая Валя работала в парикмахерской, той что следом за булочной. Обычно я у нее и стригся. А иной раз - у пухлого Сидор Иваныча.

- Волос у вас, - говаривал Сидор Иваныч, - хороший, вьющий.

Летними вечерами дядя Федя возился с "Харлеем". Называл он его "аппарат". Отрок Володя, неподвижный и мрачный как мать, приходил зазывать его в дом.

- Ты чего такой скучный? - любопытствовал я.

- Не люблю я театры, - отзывался Володя, - и геологов не люблю.

Дядя Федя одобрил мой выигрыш.

- Правильный аппарат, - пихал он сапог в ребра цилиндра. - Шатун у него вроде вилки. Один поршень жмет, другой - дожимает.

Жмет-дожимает. Так и запомнилось на всю жизнь.

с с с

В школе вдруг тоже объявился мотокружок. Цветная схема карбюратора, серебристый, легкий картер. Савелий Котов, в шинели со споротыми погонами. Толковал он работу кривошипно-шатунного механизма. Учил слушать стук поршневого пальца. По зиме начали выезжать на слабенькой М-1-А, известной в народе "Макаке". Макаку клепали где-то у края города, на заводе ДКВ. Как водится, отъяли завод у немцев. Мы гоняли по льду стадиона "Знамя", шпиговали резину стальными шипами...

В подворотню школьного двора влетал я на "Пухе". Кожаная куртка скрипела на вираже. Летом к Москва-реке спускались вчетвером. Ник сажался на бензобак, Фрол и Витя - сзади, спиной друг к другу. Пляж был у Киевского вокзала, сразу за Метромостом. Бабы в липких трико визжали у берегов. Блатняк косяком проминался в семейных трусах. На тусклых ляжках читалось "они устали". За Греком, убившим трусы в волосатую складку, бежали мальчишки. Кочегар на ленивых его половинах без устали швырял уголь...

с с с

Убежали годы. Просквозила армия. Я - ночной сторож музея Пушкина. Не того, что папаша Цветаевой вылепил на Волхонке, а того, что доктор искусствоведения и шармер, кажется Крамер? выпросил у Кати Фурцевой. Этакая городская усадьба. 18-й век. Хрущевский переулок.

...Завозили туда, мля, мебеля. Стены залы "под шелк" откатали. У камина - ведерко угля. Бюсты-люстры, цветы на рояле...

Да, сторож. Ночью умыкают кровельное железо. Рвут прямо с крыши. Но лень вставать с шелковой кушетки Александра Сергеевича. Полюбилась. Опять же и сделать ничего путного не можно. По утрам сморщенным клавесином разыгрываю Лунную сонату. Особливо когда грядут молодые сотрудницы. Ник обучил меня первым тактам. Но не в этом дело. Стал я неожиданно семейнее. Благоустроить гнездо - вот задача. Освежать, так сказать, потребною краской. Натурально, спускаюсь в хозяйственные сусеки. Вижу салатную зелень. Лью не спеша в способное стекло. Вдруг не путем крики:

- Дик, ты чего? Краску ...ишь?

Деятельность останавливаю. Гляжу с неудовольствием. А какое может тут быть удовольствие? Да, гляжу наверх окна подвального. А там Витя Любушкин, с Ником. Из армии грядет Витя. До дому. Кирзачи на ем, гимнастерка и значок гвардейский физорга. Витя, говорю. Пугаешь, говорю, дело делать. А вот пособим, говорит Ник. В Левшинском переулке как раз магазин "Вино" открыли. Ну, это нам все равно. Магазинов много. Витя вот один. Ломберные столики сдвинули. Колбасы-водки до утра. С причалом, Витя...

с с с

Все мы сошлись в школе. Нумер сорок шесть. Как раз из другого нумера, пятидесятого, меня выперли. Николя - школьного двора житель. Витя - сам собою. Помещались на задних партах. Любушкин из ширинки вытягивал край рубашки. Протирал очки. Мы с Ником сидели вместе. Я читал "Антидюринг", он - "Клариссу Гарлоу". Боря Алимов молчал перед нами. Монотонная дума раздвигала татарские его скулы. Ляжки Курлаповой не давали ему покоя. Дума думою, а в классе был порядок. Лунюшкин, Князьков, Хаустов - они не тратили слов. Били сразу. В лицо. Но иерархия. Она соблюдалась. Ник держался снисходительно. Школьный двор - территория особая, с ее жителями норовят дружить. Чтобы не было мучительно больно. Двор как двор: сидели в тюрьме, "щипали" по булочным, брали на гоп-стоп. Одноглазый Грек отволок Колыму. Всех собрал под громадную свою руку. Дозволялось существовать и самим по себе. Ходить в школу. Даже играть на скрипке.

Потом Витя работал шофером, а мы с Ником - на заводе "Борец". Ученики слесаря. Правда сперва переступили в ВУЗы. Ник - в медицину, Фрол - в геологи. Я - провалился. Тут и подрулил Заборов. Сын дворничихи с Центральной поликлиники. Что в Плотниковом переулке. Деньги, говорит, привозят каждые две недели, а сейф пустяки. Нам почему-то хотелось тогда больших денег. Для веселой организации жизни. Еще летом пробовали достать их у знаменитого гомеопата Жаке. Кажется в Кратово. Написали ему известную записку: положите, мол, уважаемый гражданин, двадцать тысяч под означенный камень. А иначе грядут большие разочарования в личной жизни. Написали и отнесли. Прямо к порогу. Мы с Николя ходим охотники: сапоги до бедра, ружьишко, за спиной рюкзачишко. Ходим, тараканим время. Будто б и тень Жаке туда-сюда, в окнах ходит. Размышляет, говорит Ник. Сейчас принесет, говорит Ник. Ждем. Шляемся у камня. Нет гражданина Жаке. Видать и не будет. Нечего делать. Слово пришлось исполнить. Спалили сортир ему для острастки.

Так вот Заборов. Ты, говорит, Коля, у нас положительный. Бери дрель, бери фомку. Комнату с сейфом я отворю. Сам с бабой наружу гулять буду. На стреме. Витю Любушкина в кино зашлем, с билетами на троих. Это будет алиби. А Дика не надо.

Прокололся Заборов. Пока со своей бабой шлялся, от напряжения восторга иль страха все ей расписал. Николя сверлит сейф, рвет фомкой дыры. К утру одолел дверку. Под ней вторая. Но хладнокровно все засыпал. Махрой. Отступил организованно, в бодрости духа.

Днем всех повязали. И Витю Любушкина. Витя стоял на своем: в кино были. Предъявили ему Заборова, предъявили Николу. Ник говорит: отступайся, Витя. Ну, Витя отступил. Грозились по горячему и ему срок припаять: ты что же, ссука...

"За паровоза" потянул Заборов: организация, старшинство. Дешевизна тож.

Чер-во-нец.

Нику, комсомольцу и отличнику, отломили пять. Условно. Витю отпустили...

с с с

Я не знал всей этой оказии. Мы с Фролом отправлялись в Крым. На его "Макаке". Утром для верности взялись тянуть болты. Сорвали головку цилиндра.

- Поехали, - сказал Фрол, - по городу поехали. "Макаку" увидим, свернем ей голову.

- Это воровство.

- Да, - сказал Фрол.

- Пошарим сперва на Коптевском рынке.

Коптевский рынок. Плотняк, толчея. Народ отворяет полы пальто: краденая радиомелочь, на вшитом рядне. Ладно, мимо. Инструменты. Нужен шерхебель? Не нужен. Вот, раздался народ, разинул рот: BSА "Золотая звезда". Аглицкий аппарат. Хозяин демонстрирует "прием". Ставит аппарат на дыбы. Да у него поршня дубовые. Через ворота сгорят, кричат из толпы. Толчемся без толку.

- Ну все. - говорит Фрол. - Хватит х...рней заниматься. По городу едем.

Едем. Нашли "Макаку". У Красных Ворот. Невпроворот же, говорю, людей. Да, косится Фрол, а мы навроде слесарей.

Сели. Ковыряем. Отъяли бак, сняли трос, вертим шпильки. Час, два. Отбыли с головою под мышкой.

с с с

В ночь - на Садовое, на Кольцо.
Ветер выглаживает лицо.
Тянем Варшавским, битым шоссе.
Тужит резина на колесе...

Сгинул Подольск. Просерел Серпухов.
Тянем до первых, вторых петухов.
Мост бесконечный до боли сердечной.
В гору, да в гору...

- Устал аппарат.
- Что будем делать? Кто виноват?
- Эх! Пропадает... Вянет.
Едва тянет...

Тут, говорю, до Поляны до Ясной можно дожать по погоде прекрасной.

- Льву Николаичу - Слава! - орет Фрол.

- Анне Аркадьевне, Коленьке крошке, дяде Ерошке...

Тула. Ружейные переулки.
Пусты и гулки.
Без опохмелки работяги.
В кирзе, в сермяге.
На прогулке.
Косая кепка, черен глаз.
И в след с поплевом: - "Пидарассс"...
Просквозили по бровке.
Отрулили к столовке.
Хлеб скудных лет.
Жар пожарских котлет...

В полдень явилось Спасское-Лутовиново.

А посетить? предлагаю, впрочем лениво.

Ли-те-ра-ту-рээ, тянет Фрол, вольно раскидываясь на травке...

Плавск. А шо в тоем Плавске? Не ведаем.

Мценск. Деревянен, древен, древлянен.
Время заплуталось в бурьяне.
Вколотили звезды в сонные ворота.
Скрип сапог. Полдень заминает рота.
Рынок мимо: пыльная свинья, тени.
Девке рыжие жмут колени.

- Закатиться бы и нам к мценского уезду леди.
Будто бы невзначай, будто б на лисапеде.
- Нет, - отсекает Фрол, - мы не медведи.
И, окромя того, бляди все леди...

Ну и Орел! Невелик, пером сер.
Вдоль, по булыжной хребтине, просел.
Взяли портвейна, засели в скверу.
Весело пьется на летнем ветру.

Ветер и вечер, Елец-оголец,
Кромы укромны, дороги конец.
Поле. Упали на свежей копне.
В ж... солома, сено в ноздре...

с с с

В Фатеже, уютно-уездном, базар ленивый. Рвем каравай местной выпечки. Окунаем носы во парное молоко. Уже недалече Курск. Самосвалы теснят нас в железное придорожье...

Жара. Нищая курная Россия тонет в белесом мареве. Эх, нескладна! Юродива!

Обоянь. Дорога светлеет. Начинают выходить, вертеть меловыми боками опрятные мазанки. Белый город, рдяный борщ, сладчайшие помидоры... Тянешь ломоть теплого хлеба, сыпишь блескучую соль...

- Как ножом провели. Там - дымно, зыбко, пьяно. Здесь - светло, упористо, наваристо.

Фрол молчит. Руки его в рыжем пуху. Два кулака обжимают рога руля. Вдруг заревел:

- Хохлы крепки. Пуды кулаки. Жрут горилку, жрут сало. И все им мало. - Задумался.

- Ладно, блядь, хватит орать. Ты, Фрол, не пил. Ты, Фрол, не ел. У тя голос сел...

Да, приустали. Как раз и въехали в ночь. Где-то за Харьковым. Повалились, снов не ведаем.

В полдень тусклым иероглифом встала Мерефа. Пахнуло египетским жаром. Во след застелился Змиев. Уже роднее. Воздух тяжелеет, желтеет. Окунаемся в ипритом пропитанный Ново-Москивск. Следом - чернотрубое Запорижже... Обернулся Фрол, скулы выморщил, захватил ноздрей воздух мараный.

- Все обос-сано. Все обос-срано.

- Все изга-жено. Исс-по-гажено...

Домовита Украйна, хозяйственна. Да где ж устоять ей против верхних людей. Грузны, тугошеи верхние люди. Завернуты в сало. К указаньям легки. О земле не печальники. Поднимут им веки, сядут тяжким гузном. Без затей и раздавят...

А дорожка остепилась, завыжжелась. Разбежались Васильевки, загрудились Михайловки, призадумались Федоровки. Поляне, древляне. Кто ныне мнет ковыль? Скифы повывелись. Татар задвинули. Ногаев растеребенькали. Вот разве что пахнет греками: тополь-Мелитополь. Проскребли и его в полынный жар.

- Что, далече Джанкой? - Употел Фрол, лик его красен, взгляд настоятелен.

- А вот и нет, - говорю. - Скоро Геническ. Чуешь звон в нем, легкость, доблесть?

- Шаровары, - рычит Фрол, - татары.

Режет дорога Сиваш-мелкозыб, сонный прогонный Джанкой. Солнце еще горячо, сил не в растрату. На закате нас ждет Коктебель...

с с с

Залегли под роялем, у вдовицы Волошина. По случаю отдаленного свойства. Но. Притомил вездевхожий народ. Говорлив. Суетлив. Топотлив. В день третий, покупая портвейна ведро, сговорились на сеновал. Шелестит под боком прибой. Куры топчут душистое сено. Валится в сон разогретое тело.

Допиваем ведро под приспевшие именины. Шляемся по горам. Ночь как обморок. Сланец рвет из под ног крутизна.

По утру задумался я в сортире. Страшный удар сотрясает хлипкую его дверь.

- Хватит этого, - кричат снаружи, и дверь взрывает новый удар булыжника.

- И так его много. Мы давно от него отказались.

Третий удар. Вырываюсь из рассевшихся досок. Гнев мой велик. Я не хочу расплескать его по дороге... Веня с хохотом вылезает из за бугра.

с с с

Гуляли у Вити Любушкина. Именины сердца. Мама зарядила фамильный сервиз. Салат присутствовал Оливье, дрожал холодец, Московского бочка пива, рыбец... Веня, хватив два граненых стакана водки, хвалил свинину. Речь его наливалась ядом.

- Ты, Лошадь, микроб. Я тебя давно в карман положил. Еще в пятом классе. Ну что ты можешь? Разве что играть с мамой в четыре руки? С мамой, которая отвечает: - "Жорж болен, у него высокая температура?" Нет у тебя ничего высокого. Кроме температуры.

Вене жарко. Он снял рубаху, обнажил круглые телеса.

- Я знаю что ты можешь, - засмеялся Веня. - Ты можешь комментировать мое Ню.

Лошадь поднялся, защемил бутылку шампанского. Просторный череп залился кровью. Но удар вынес.

- Бей еще, - развернулся Веня. - На, бей.

Новый удар поверг голову и хрустальные стопки.

- Лошадь, - закричал Витя Любушкин, - ты негодяй. Убирайся из моего дома.

Лошадь не шевелился.

- У-би-рай-ся! - Витя потянул скатерть. Грянул о пол фамильный сервиз. Нехотя, дробя фарфор сапогами последних размеров, Лошадь двинулся к выходу.

с с с

- Вот как было дело, - вздыхает Веня. А днями сидим во дворике. Пьем пиво. Жарко. Голова болит. И весьма. Лошадь сокрушил мою тыкву. В общем-то всем ясно: немедленно надлежит ехать в Крым...

Веня сидит на корточках, спиной, выложив что-то на правую ладошку.

- Следует неустанно готовиться к трипперу, - бормочет Веня. - Водя дружбу с такими людьми как Ник и Гек... Да. Так вот, из поезда нас выкинули. Но постепенно. Ник с Олегом как-то извилисто оказались в Одессе, просочились на теплоход, устроились в трубе. И конечно с блядьми. Гек обещался быть позже. Кантуется в международном лагере, в Гурзуфе. Тоже время даром не теряет. Нам с Витей Любушкиным пришлось вернуться в Москву. Тут узнаю: Механик с Бабоном устремляются в Коктебель. На своих "Явах". Бабон, говорю, возьми на жопу. Да я родного брата... Но взял.

Это был ужас! Размазались по трассе. Шел перед нами МАЗ и из бака ронял солярку. Пойди ее разгляди на асфальте. Счастье, что встретились рельсы. Тормознулись. Скорость-то была сто двадцать...На вираже срезало как бритвой. Но повезло: проскреб боком. Бабон отмял правую руку. Взялся везти одной левой. Мне, как ты понимаешь, это не нравилось. Абсолютно. А что было делать? Куда пойти учиться? Пришлось спасаться. Портвейном конечно. Не меньше чем в три бутылки сотню километров я укладывал. И все трезвый! Ужас, - вздохнул Веня, - обходится дорого.

с с с

Фрол заводил разговоры. С девушкой, Растворовой Аней. Кажется она успевала в гребле. А еще больше успевала сама по себе: пухлогубая, многолюбая, глаз египетский, из под Липецка...

- Давай про греблю поговорим, - зачинал Фрол. - Я вот на двойке. Альберт у нас в тренерах... - Тугоногая Аня легко улыбалась. В "Голубой Дунай" шла отплясывать. С местным греком Кивилиди.

- Порожняк, - скрипел зубом Фрол. - Простой. Ухожу в запой.

Посети, говорю, Феодосию. Залечи Аннет тетей Фросею.

Утром, разогнав кур, Фрол ушел. Завихрила пыль след его.

с с с

- Как трру-дно быть красивым. - Гек, пристроив меж каменьев осколок зеркала, равняет бородку. Он прибыл вчера, автобусом, набитым тетками из Гурзуфа.

- Зачем это тебе?

- Чего?

- Да бородка, усики.

- Ну как? Девушки. И вообще... - Гек отрубает ладошкой кусок свежего коктебельского утренника.

- Во саду ли, в огороде много успевал? Не врать. Правда украшает... мимолетные связи.

- Немочки, и очень просто, отдаются у прибоя. Тоже и девчонки с раздачи...

- Как же иначе...

- И из обслуги...

- Боевые подруги.

- От прибоя до запоя. Я слышал Веня тоже нашарил здесь бабу...

- Да ну. Избушка на курьих ножках. Но смешливая. Веня у нее - Череп. "Череп газ", когда Веня в поддаче.

Ник и Олег обнаружились внезапно. В Литфонде сидели они. За столиком. Под шорох кушали набегавших волн. Люля-кебаб.

- Это как же, - говорю, - получается?

- Это получается хорошо, - отозвался Николя. - Мы тут канаем за литераторов. Отойдите в сторонку.

Появилась белотелая официантка. Олег промурлыкал: - люля-кебаб.

- Вам, мальчики, еще? - Олег нежно кивнул. Красавец Олег. Он всегда был нашей козырной картой.

- А как же труба, бляди? - продолжал я бессмысленные расспросы.

Принесли дымящееся люля. Следом выступал тяжелый мужчина.

- Вы, собственно, по какому направлению?

- По тому самому, - лениво процедил Ник. Олег встал, подхватил люля, твердо зашагал к баллюстраде.

- Нет, как вам это нравится? - развел руками мужчина.

- Ай люли, ай люля, ай люли-люли-люля, - удаляясь, напевал Ник.

Первопроходец Олег. Слово и дело. Люля и лангеты умыкались прямо из окон раздачи. Проносились мимо оторопелых будивников. Мимо призыва: - "Выробляйтэ в соби высоки моральны якости". Мимо залетной команды шевченковцев. В расшитых рубахах. Чавкавших невдали.

с с с

Ночь остывала. Мы разогревались.

- Витя! - глумливо орали мы в звенящий цикадами мрак. - Витя, где ты?

- Вот я, - раскатилось неожиданно сверху. И Витя, как источник пред жезлом Арона, обнаружился из под нависшего камня. С громадным чемоданом. Необремененной рукой сжимал он горло "Хирсы".

- Да когда ж ты...? Да как...? Да на чем...?

- Хватит дознаваться. - Я опустил стакан и растворил ладони.

- О, ученик послушный провиденья.
- Воздвигся ты всецело из Москвы.
- Когда бы расторопные умы...

- Не надобно ума, ни провиденья.
- Довольно своего ему хотенья.
- Отдался он послушной теплой тяге,
- Всецело с нами, господа варяги...

Гуляли у подруги Олега. Витя пил охотно и плотно. Подруга тревожилась. Витя вскочил на стол. Зачесал сапогами. Бутылки ринулись в угол. Веня накрыл рот ладонью, выплюнул ломаный зуб. Долго и горестно водил он ладонью по воздуху.

- Уууу... Друзья способны выбивать зуу-бы. Уууу...

Вене вручили пузырь чачи. Он оставался безутешен.

- Где мои зубы? Уууу... Где моя девушка?

Ник принес Стеллу к нему на колени.

- Череп газ, - смеялась Стелла. - Подумаешь зуб. У меня у самой троих нет. - Веня едва держал ее слабой рукой. Чача бежала по его подбородку.

- Надоело мне все это, - сказала девушка Стелла, валясь на пол.

с с с

Вдруг в особенно ясный полдень затеялся грандиозный заплыв.

- Предлагаю держаться берега, - предложил Ник.

- Предлагаю держаться за х.. - возразил Гек.

- Сала во мне немного, - флегматично продолжил Ник. Замерзну - вылезу греться.

Замерзнуть казалось мудрено в изумрудной, сияющей благодати. Она так ласково обтекала распаленное тело. Мы бездумно огибали, обросшие ракушками рифы. Веня казалось едва шевелил круглыми плечами. Но был впереди. Гек фасонисто резал волну. Миновали Змеиную россыпь, долгий изгиб монотонного берега. Карадаг разбежался, вынесся наверх, затенил солнце. Стало заметно прохладней. Плыли сосредоточенно.

- Что-то примолкло веселье.

- Холодно, - доложил Ник. Никто его не слушал. Миновали бухту Барахты.

- Да, не тепло, - перебирая ногами, отнесся Витя Любушкин. - Скалы отвесно падали в воду. Ник хватал обкатанный камень. Вытягивал тощее туловище. Руки его обрывались.

- Эй! - Витя кричал, - эй! Гляди причал.

Но нигде не выглядывалось ни складки, ни площадки. Николя едва шевелил руками. Глаза его побелели. Веня впереди замахал ластами. Истинным спасением была эта трещина, косо бегущая вверх. Ника подхватили и повлекли. Сизые его щеки провалились к зубам.

Мы сидели как стая взъерошенных воробьев. Налетевший ветер выдувал последние остатки тепла. Нечего было и думать соваться обратно в море. Но и в горах нам не фартило. Я прополз всей трещиной, уперся в неодолимый кусок скалы.

- Ааа! - Грохнул по скале, разбивая в кровь кулаки.

- Грейся, Колюнь, - улыбнулся Олег, мастурбируя воздух. Ник отрешенно схватился за ...

с с с

Мы все ж разнежились. Завели романы. Заплескались в теплых водах у пляжа будивников. Попечением Вени, Лева-матрос вовсе не бывал трезвым. Лева, смертно продрогших, снял нас тогда со скалы. Олег успевал с роскошною Верой. Дочь начальника золотых приисков таяла совершенно как воск в его необязательных объятьях. Ник добивался девушки Нади. Вернее ее необъятной, изгибистой жопы. Оная часть точно, достигала размеров немерянных. Но и тут Олег, будто нехотя, обошел товарища. Ник опечалился.

- Вечор, - потянулся Веня - наблюдал я в соитии волн дамочку подходящих размеров.

- Глядеть в оба на вахте, - вскричал Витя Любушкин.

Сморщился Гек:

- Что за шум? Мы в лета наши всех замнем и перепашем.

Веня согласно мурлыкал:

- Отрадна сладость лет младых, когда буян, и пьян, и лих...

- Бабы - Ничто, - хмуро объявил Ник. Все согласились.

- Движенье - Все, - радостно заорал Дик. Все согласились.

Радужным утром зашагали мы к Щебетовке.

с с с

В Щебетовке жара, в Щебетовке пыль. Груши и персики за разморенными плетнями. Полное отсутствие отдыхающих. Полных чебуреков присутствие. В луковом соусе. Раскаленные-перченые, под легчайшим нажимом коренников они разваливаются и поспешают в желудок. Язык бежит вдоль резцов. Дорога свободна. И чрево внове предвкушает и трепещет...

- Мамаша, а нет ли вина? - вдруг спохватывается Веня.

- Имеется. Через дом ходите. Там нацедят.

Ночь. Мир не в обхват. Ноги не ходят. Опадаем у призаборья.

с с с

Шоколаден Карадаг. Хлесток кустарник в фиолетовых тенях. Опускаемся в Судак. Головы камней источенные приливом. Пальмы вдоль гальки тощи, ленивы. Полдень. Вышагивать лень. Пали у Вали, в Кафе "Олень".

Закуска скудна, изобильны напитки. За столиком - Гиви, могучий и пылкий. То ль капитан, то ль лейтенант, всенепременный здешний франт. И китель с золотым шнуром ему и дом, и мажордом. Нагнулся Гиви. Винограда ящик вынес из под ноги. Округлым жестом созвал угощаться.

- Куда путь держим?

- Все по-вдоль берегов.

- В Гурзуф?

- И в Гурзуф.

- Как раз я на машине. Свободен подвести.

Выносились бутылки. Неустанно. Олег их приветствовал теплым взором, Витя и Веня - остеклянелым. Николя кивал. Солидно, с расстановкой. Я один не спешил утопить меланхолию. Гиви отрядил кого-то за жбаном чачи. Дружество нарастало. Лилось через край...

На закате, едва не выпав сквозь стеклянные стены заведения, мы подошли к машине. Аккуратный ГАЗ-63. Белые окантовья колес. Военные номера. Витю занесли прямо в кабину.

- Остальные в кузов, - командовал Гиви.

- Пусть гектар расправит плечи, - сонно забубнил Гек.

- Да кто ж ему не дает? - удивился Ник.

Круто стартовал Гиви. Лихо завился по серпантину. Правым бортом летят скалы, левым - пропасть, не покидающая нас более чем на пол метра. С песней несет нас Гиви сквозь пьяную ночь.

- Либо мы свалим отсюда, либо свалимся в пропасть, - говорю я в пространство, наперед зная безнадежность говоренного.

- Дик, - отвечает мне Ник, вручая теплую грушу, - кушай.

Гиви не тормозит. На поворотах редкие встречные машины проваливаются в черный ужас. Тесные камни раздирают борта. Все. Больше двух поворотов нам не осилить.

- Тра-та-та-та-та-та-тра... - это переламываются столбы ограждения. Лечу... Удар... Огнь вихревой сквозь позвоночник. Ноги забегают в пропасть. Руки хватают ее края...

Ник лежит в свете фар. Лежит на спине. Лицо его черно. И еще чернее угольные подглазья. Кровь вытекает из правого уха.

- Этот готов и этот готов, - произносит чей-то голос убежденно-равнодушной скороговоркой. И я уплываю в ставшую на дыбы ночь.

с с с

Васильки. Жмутся васильки краем светлого поля. Я широко открываю глаза. Голова поворачивается. С трудом. Плавно, в разворот колышутся занавески. Белые, в край осыпанные голубым цветочком.

- Няня, утку.

Это конечно Веня. Гек лежит рядом. Темя его забинтовано. Концы повязки вздымаются на затылке как огромные заячьи уши. "Еще не приходя в сознание", Гек успел обаять нашу няньку. Оля носит его на руках. Даже в сортир. /Гек не желает признавать утку/. Она могуча как Валькирия. Стол в палате завален виноградом, грушами, персиками, вяленой рыбой... Оказывается мы знамениты. Оказывается о нас говорит весь Крым. Жители села Морского осыпают плодами земли своей. Суровые дальнобойщики анонимные вручают дары. Топит в вине и чаче вовсе не пострадавший Гиви. Ублажает сервилатами, сулугуни и гранатами...

- Няня, морфий, - стонет Веня. Гек улыбается.

- Морфей ему. Я Олесе сказал: коли воду.

- Ника видел?

- Весь как синяк один. Разлом основания черепа.

- Перелом.

- Перелом, разлом... все едино. Не весело.

- А что Олег, Витя Любушкин?

- Олег решил - у него оторвана почка. С Витей - пустяки: лопнуло веко. Летел во след лобовым стеклам. Как и Гиви. Витя при Николке сейчас, на подхвате.

- Ну а с нами что?

- У меня - башка и крестец, у тебя - закат в Андалузии.

- ?

- Синячище во всю жопу... С багровым разливом. Только и всего. Повезло нам с больничкой: маленькая, чистенькая, уютненькая. И никого. Удивительно здоровый народ кругом.

- Чай на чаче воспитан. Да, славно: рюшечки, занавесочки, Олечка...

- Олеся Макаровна Танчук. Я что, дремать сюда приехал?

- Принесен-положен.

- Это нам все равно. Стоя, сидя, лежа...

- В лохани, в корыте, в воде...

- Вот именно...эээ...

- Наш эскулап?

- Тарас Андреевич Будько. Хороший человек. Мы с ним во здравие уже хлебнули. Чачи.

- Всегда в поддаче?

- На том стоим. И не могем иначе.

с с с

Тишина деревенской больницы врачует душу. Плоть во след оживает, садится, пьет кисель. День глубок до обморока. Я и Олег ковыляем к морю.

- Этот проклятый Дик. Заманил нас в вонючий Крым. Сам остался жив, а мы... Няня, утку.

У Вени, за поносные его речи, конфискованы плавки.

Прибой валяет нас как хочет. Тело бессильно, покорно, блаженно. Волны выглаживают гальку. Пузырится усталая пена. Катится солнце вдоль влажных ресниц. Соль тянет кожу, высыхая на горячих плечах...

- Там, - улыбается Олег и неопределенно машет рукой.

- Что?

- Ви-но.

с с с

Медленно, праздно истекают дни. Наши убитые члены обретают гибкость. Потревоженные внутренности успокаиваются. Тарас Андреевич ни в чем не чинит нам препон.

Прислали опросники. Из военной прокуратуры.

- Когда вы почувствовали, что катастрофа неизбежна?

- Когда стал есть грушу...

Вечерами собираемся вокруг Ника. Он лежит растянутый и безгласный. Свинцовые веки его закрыты. Витя Любушкин разламывает ящики с виноградом, режет дыни, льет вино. Мы галдим, безоглядно радуясь жизни.

- Пей, гулляй - кричит Витя, если кто-то из нас начинает коситься и говорить шопотом.

- Гулляй покудова не скисло! Николке нравится.

И трещат ящики.

И струится вино.

Летит золотой птицей жизнь.