СЛОВА: СОБЛАЗН И ЛОВУШКИ

[К столетию со дня рождения Жана Поля Сартра]

Я начал свою жизнь, как, по всей вероятности, и кончу ее – среди книг, пишет Жан Поль Сартр в автобиографической повести “Слова”. Сначала читатель, потом читатель и писатель – вот, собственно говоря, две самые главные страницы его жизни. Все остальные можно и пропустить или перелистать бегло они ничего не добавят к смыслу его жизни. Он весь – в словах.

У Александра Блока есть стихотворение, в котором речь идет о том, как к поэту пришла юная поклонница для серьезного разговора о смысле жизни. И поэт напутствует ее: “Сколько ни говорите о печальном, сколько ни размышляйте о концах и началах, все же я смею думать, что Вам только 15 лет, и поэтому я хотел бы, чтобы Вы влюбились в простого человека, который любит землю и небо больше, чем рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе”.

Возможно, что эта задача – полюбить землю и небо больше, чем рифмованные и нерифмованные речи о них, для юной барышни и под силу. Но она совершенно не под силу для интеллектуала, тем более – писателя. Не под силу, потому что все они – пленники культуры. По мнению Роберта Музиля, мы живем так, словно мы не живые люди, а персонажи книги. Нагруженные и перегруженные культурой, мы оцениваем реальную жизнь, только поставив ее в культурные координаты, навесив на нее культурную этикетку. Культурное бытие есть, бытия вне культуры – нет. Жизнь волнует нас, в сущности, куда больше, когда мы читаем о ней в романах. Проживая ее в реальности, интеллектуал находит ее уже устаревшей и отсталой по содержанию. Так живет большинство людей культуры, хотя кто-то прикидывается, что испытывает от жизни огромную радость. Кто-то, но не Сартр. Осознав уже в ранней юности, что он культурная ценность, что культура пропитала его насквозь, он осознает одновременно, что является пленником подготовки и реализации будущего культурного проекта. Он будет писателем. А жажда писать таит в себе отказ от жизни. Я не любил жизни, признается он. Способность оторваться от нее – залог писательского успеха. Дать ей имена – вот задача. Вселенная уступами располагается у его ног, и каждый предмет униженно молит его об имени. Дать ему имя значило одновременно и создать его, и овладеть им.

Под переплетами книг живут звери и люди, гравюры являются их плотью, а текст – душой. Жизнь, безрассудство – в книгах. “Я не ковырялся в земле, не разорял гнезд, не собирал растений, не стрелял из рогатки в птиц. Книги были для меня птицами и гнездами, домашними животными, конюшней и полями”, - говорит он. Только книги обладали бесконечной плотностью мира, его многообразием и непредугаданностью. Вне этих текстов бродили лишь бледные копии, более или менее приближающиеся к прототипу, но никогда не достигавшие его совершенства. Он счастлив. В этом платоновском мире он чувствует себя, как рыба в воде. Это и есть райское житье.

Но текст – опасный симулякр. В словах – соблазн власти. Поскольку плоть обретается в знаках, а знаки подвластны творцу, он верит, что в словах, нацарапанных его пером, вымысел обращается в действительность. Демиург, я познал все искушения власти и сделался тираном, говорит Сартр. Я был безобиден – стал жесток” Что помешает ему выколоть глаза своему любимому персонажу? “И умирая от страха, я отвечал себе – ничто”. Маленький, тщедушный, косоглазый, он сублимирует свои комплексы в творчестве. И эта хилая плоть обретает вдруг силу и власть Всевышнего, Творца и Вседержителя мира. Его богоборчество – на кончике пера. Мог ли он не стать атеистом? Мог. Только если бы признал, что он выше Творца. Вселенная сотворена по его проекту, а Бог – либо плагиатор, либо рядовой инженер. И только впитанный с детства буржуазный пиетизм не позволил Сартру сказать это вслух. Но уверенность, что бессмертие он заработает себе сам, что земное бессмертие станет субститутом вечной жизни, выдает его богоборчество с головой. Земное бессмертие надо заслужить. Пути для этого разные, у него один – слова. Он станет знаменитым писателем. “Спокойная и бешеная страсть”, с которой Сартр, по словам Симоны Бовуар, относился к своему творчеству, поглощает его с детства. Он знает, чего хочет. Он знает свою судьбу. Иронизируя изо всех сил, он говорит о том, как мечтает в детстве о своей будущей славе и силе. Они – в 25 томах произведений, которые усядутся на полки Национальной библиотеки. “Я воскресаю, я становлюсь, наконец, полноценным человеком…Меня берут, меня открывают… Я взрываюсь, ослепляю, повелеваю на расстоянии…Я великий кумир, портативный и грозный… Меня читают, взор прикован ко мне, меня цитируют, я у всех на устах”. Сколько кокетства! И сколько вещей правды! Его читают, цитируют, он стал кумиром миллионов, и для тех, кто сумел полюбить его, он трепещет в их душах.

Остался ли он в результате при пиковом интересе, как считал в минуты отчаяния? Нет. Его жизнь достойна подражания. Но она вовсе не райская. Сколько потерь и ловушек на этом пути! Главная неприятность: литература – вечная каторга. Это не театр. Актер, покривлявшись на сцене, может некоторое время не выходить из образа, таща за собой хвост идолов театра в другое бытие. Но надолго его не хватает. Литература – тюрьма, куда писатель посажен отбывать пожизненное заключение. Куда бы он ни ступил, решетки и заросли из слов, которые растут из любого сора, обступают со всех сторон. Выключить себя из обращения, приказывает он в “Бытии и ничто”! Выскальзывая из сущего, отступая в сторону Ничто, человек становится недосягаемым для воздействия бытия. Самовыделение в Ничто – это свобода, уверяет он. Но это иллюзия. Ведь Сартр пишет, что именно писатель творит словами сущее. Выскользнуть из слов можно, только потеряв сознание. Или отказавшись от своего предназначения – давать имена вещам. И первый способ даже проще, чем второй.

Можно потерять вещь и никогда не найти ее. Но потеря смысла означает только, что писатель творит новый, преодолевая тошноту. И так – без конца. Тревога тут появляется не от утраты смысла, а от необходимости созидать новый, тянуть эту лямку до конца. Пустота сознания есть гарантия этой каторжной жизни Сизифа. Камень скатился, но мы вновь и вновь поднимаем его вверх. Вечный пленник текста, хронически больной словом, вечный каторжник, писатель, однако, любит свою тюрьму больше, чем жизнь за ее воротами. Он скорее обольется слезами над вымыслом, чем над бедами близких. К тому же слова более надежная собственность, чем всякая иная. Другой может украсть у меня мир, делая его предметом своего сознания, и это преступление останется нераскрытым и ненаказуемым. Кража слов – плагиат, наказуемый и осуждаемый.

Падение в вещный мир, выход в свет для человека пишущего неприятное и опасное занятие. Оно не приносит радости, оно лишь порождает недобросовестность. Надо притворяться, лгать, соболезновать, смеяться, шутить, делать комплименты, слушать и отвечать. Это можно выдержать, только если по ходу дела сочинять текст пьесы, заменяя реальность комедией и реквизитом, а себя сделать исполнителем какой-то роли, лучше главной. Но это такое утомительное дело – двойная жизнь.

Еще одна беда – надо имитировать страсти, чувства. В принципе это дело нехитрое. Ум изначальнее свойств. Умный может стать каким угодно. Хочешь почувствовать страсть, делай вид, что ее чувствуешь, говорит Сартр. Сначала для этого требуются усилия, потом это становится привычкой, а там, глядишь, и характером. Правда и вымысел – одно и то же. Отравляет эту легкость подмены только сознание, что ты лжец и предатель. Я сделался предателем и им остался, говорит Сартр. “Тщетно я вкладываю себя во все, что затеваю, целиком отдаюсь работе, гневу, дружбе – через минуту я отрекусь от себя, мне это известно, я хочу этого, и радостно предвосхищая измену, уже предаю себя в самый разгар увлечения”. Да и как хранить верность эмоциям, наперед зная, что они, любые, всегда истинны?

Верить ли в искренность всего, о чем поведал нам Сартр в своих “Словах”? Здесь скользко – будьте осторожны!