УЛОВЛЕНИЕ УМОВ И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

Сети рыбак расстилал по брегу студёного моря,

Отрок ему помогал. Отрок, оставь рыбака!
Мрежи тебя ожидают иные, иные заботы,
Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.
А. С. Пушкин о М. В. Ломоносове.

Не так давно российский рыболовный траулер нарушил границу территориальных вод Норвегии. Говорят, не только нарушил, но и применял какой-то запрещённый вид сетей. Так или иначе, норвежцы остановили корабль и запустили для проверки на борт двух инспекторов рыбнадзора. Дальнейшие события удивительны только для Европейского суда по правам человека, но не для тех, кто знает наших. Что сделали наши соотечественники, застигнутые за незаконным промыслом? Недолго думая, развернули корабль и смылись, прихватив с собой обоих норвежцев в качестве заложников.

Метода, к которой прибегли пойманные за неподобающим занятием россияне, - а именно, разрешать споры о добросовестности уже заведомо недобросовестными акциями – по праву может считаться русской национальной традицией. Ибо она, как это ни печально, наложила свой отпечаток на три столетия развития отечественной науки, и её весьма активно применял куда более знаменитый рыбак, оставивший свои сети ради «уловления умов». Апостольская метафора не должна нас обманывать – Пушкин знал, о ком пишет.

Можно лишь задуматься о парадоксах такого понятия, как репутация исторического лица. Вся жизнь Жан-Жака Руссо была чередой низостей, о которых умалчивает обычно популярная литература – за ним числились не только соблазнённые женщины и подброшенные в приют дети (вещь неудивительная для его времени), но и воровство, причём отнюдь не с голоду. И однако же, в культурной памяти он запечатлелся как милейший чудак. А вот Эзра Паунд, один из известнейших поэтов XX в., не совершил в жизни ни одного дурного поступка (знакомые отзывались о нём как о святом), но на беду, имел несчастье влюблённо отзываться о Муссолини, в результате чего прослыл ренегатом и подонком. Мы вправе спросить себя: а что мы, в общем-то, знаем о хорошо знакомых нам хрестоматийных фигурах? Например, о Михаиле Васильевиче Ломоносове?

Кто-то вспомнит кадр из плохого фильма, в котором Ломоносов бредёт за обозом в лаптях. Кто-то отбарабанит лекцию про реформу российского стихосложения. Кто вспомнит эксперименты с мозаикой и открытие атмосферы на Венере. И почти совершенно ускользает от современного восприятия иной аспект личности Ломоносова, самый трагический для русской науки по своим последствиям – Ломоносов-историк.

Историческими сочинениями Ломоносова сейчас никто не пользуется. Их даже переиздают неохотно, и упоминать о них как-то неловко (не бросит ли их нелепость тень на память о великом учёном?). Однако это отсутствие кажущееся. Ибо посев, зароненный Ломоносовым в отечественную историографию, цветёт и благоухает. Пресловутый «спор о норманизме» привёл, например, к замалчиванию в учебниках и популярной печати результатов раскопок на Старой Ладоге. Фотографию варяжской статуэтки, хранящейся, между прочем, не где-то, а в Эрмитаже, автор этих строк впервые увидела в переведённой с английского детской книжке. В русских учебниках по истории вы её не увидите – увидите, скорее всего, вместо этого репродукции Павла Корина.

Но к делу. О Ломоносове-историке память осталась невнятная – вроде бы боролся он с каким-то норманизмом в лице какого-то невежды Миллера и посрамил его в знании русских летописей. И совсем бы ушла фактическая сторона этой дискуссии в архивы, если бы в 1950-е годы борцам с космополитизмом не вздумалось переиздать сочинения Ломоносова полностью (они уже двести лет как в полном виде не издавались). Их поведение Ломоносова просто очаровало. Как видно, и от квасного патриотизма иногда бывает польза – потомкам остался ценнейший источник, демонстрирующий, как именно Ломоносов создавал себе репутацию светила отечественной историографии.

В 1745 г. Ломоносов получает должность профессора химии (по собственному ходатайству, о чём ещё будет упомянуто ниже). И уже через год оказывается втянут в конфликт по поводу, казалось бы, не смежной дисциплины исторической науки. 27 августа 1746 г. историк-любитель П. Н. Крекшин представил в Сенат своё изыскание «Родословие великих князей, царей и императоров», где доказывал происхождение дома Романовых непосредственно от Рюрика. Несмотря на идейную правильность этого опуса, Сенат усомнился в его научности (здравомыслия всё-таки хватило) и передал на рассмотрение в Академию Наук. Разбор поручили Г. Ф. Миллеру, который в октябре представил свои замечания по поводу этой работы. В начале 1747 г. Крекшин потребовал, чтобы ему выдали комментарий Миллера. Прочтя его, он немедленно написал на Миллера донос в Канцелярию Академии, где обвинял его в «собирании хулы на русских князей». Речь шла о сборнике иностранных источников о России, который Миллер - на свою голову – предоставил для работы Крекшину. Результатом всего этого стал созыв комиссии по рассмотрению дела, в которую входил и Ломоносов. Ни одного профессионального историка в комиссии не было – стоит это отметить. Ломоносов не решился встать открыто на сторону Крекшина, и дело было передано в Сенат вместе с… изъятыми у Миллера рабочими материалами. Сенат поручил Ломоносову (почему именно ему?) задание найти в выписках Миллера «оскорбительные» для русских князей сведения и перевести текст с латыни. Ломоносов удовлетворил запрос, откопав отрывок из польского историка Яна Длугоша, где говорилось о татарских послах, унижавших русских князей. Дело, впрочем, заглохло. В 1764 г., незадолго до смерти Ломоносова, оно было закрыто официально.[1] Тем не менее для Миллера этот эпизод сыграл роковую роль – ему ещё не раз припомнят это.

В данной истории поражает не столько поведение наших предков, сколько восприятие наших почти современников, всё это издававших. Издателям 1950-х годов, по-видимому, кажется вполне нормальным, что научная дискуссия перешла в полицейское разбирательство и что известного учёного заставили выполнять функции цензора. Только Ломоносову это, как выяснилось, тоже не претило.

Что произошло в сознании Ломоносова в последующие два года, можно только гадать. Сам он о событиях, имевших место между 1747 и 1749 гг., вспоминает лишь задним числом, в письме президенту Академии Наук (январь 1761 г.), где в списке провинностей Миллера перечисляется и такое: «Что непозволенные переписки Миллер производит с иностранными, то довольно утверждает бывшая над ним вторая комиссия для слова phanatique».[2] Вторая половина фразы требует пояснения. В 1748 г. была перехвачена переписка Миллера с Ж. – Н. Делилем, который в одном из писем назвал Академию «фантастическим сообществом» (corpsphantastique). Ломоносов перепутал слова phantastique и phanatique: ему почудилось, что Академию обозвали «сборищем фанатиков».[3] Впрочем, то, как развернулись события, лишь подтверждает путаницу в словах. Миллер был заключён под домашний арест, и разбирательство поручили очередной комиссии. Неплохой штрих к нравам русского Просвещения, не так ли? И как ни странно, узнаём мы об этом прежде всего от самого Ломоносова, оставившего подробный отчёт в «Краткой истории о поведении Академической Канцелярии» (1764). Великий учёный абсолютно не стесняется писать о том, что письмо Делиля к Миллеру было «перехвачено» (sic!), Миллер взят под арест, а письма его опечатаны.[4]

Опала Миллера продлилась недолго. Вслед за освобождением его из-под ареста последовал заказ – написать диссертацию из российской истории. Поскольку диссертацию предполагалось использовать как речь для торжественного заседания Академии, то, очевидно, это и были условия, на которых Миллера обещали оставить в покое.

Тут впору вспомнить эпизод из одного русского романа XVIII столетия: «Видела я также, как старый повеса любезничал с молодою девицей и угощал её апельсинами и конфетами, а та, не разумея политики, пожирала их так, как будто в жизни не видела».[5]

Миллер тоже политики не разумел и не понял, с какой целью его угостили. Потому что вместо ожидаемой хвалебной речи он написал научный анализ различных версий происхождения российского народа. Как выяснилось, от него ожидали совсем не этого. «Указом ея величества» в 1749 г. Ломоносову (опять Ломоносову!) поручили рассмотреть диссертацию Миллера и вынести заключение, «нет ли в ней чего России предосудительного».[6] Примерно в то же время Елизавета замечает Ломоносову, что «охотно бы желала видеть российскую историю, написанную его штилем».[7] Трудно было не расценить это как руководство к действию.

Итак, императрица, оказывается, интересовалась не только балами и маскарадами, но и историографией. Правда, о степени её компетентности в этом вопросе красноречиво свидетельствует главный критерий оценки «штиль»… Что содержалось такого скандального в диссертации Миллера, что Елизавета сочла необходимым лично вмешаться в разбирательство? Посмотрим, что инкриминирует ему Ломоносов в первом отзыве (16 сентября 1749 г.).

1) Миллер отрицает происхождение славян от скифов, разбивших Дария и Александра Македонского.[8]

2) Миллер унижает Россию, описывая поражения славян:

«Правда, что господин Миллер говорит (стр. 13): «прадеды ваши от славных дел назвались славянами», но сему во всей своей диссертации противное показать старается, ибо на всякой почти странице русских бьют, грабят благополучно [курсив Ломоносова – М. Е.], скандинавы побеждают, разоряют, огнём и мечом истребляют…» [9]

3) Миллер отрицает древность славянского народа: «Что славенский народ был в нынешних российских пределах ещё прежде рождества Христова, то неоспоримо доказать можно».[10]

Может быть, Миллер злонамеренно отвергал существование Древней Руси, как может подумать читатель? Ан нет; на поверку выясняется, что Миллер всего-навсего возводил начало славянского народа к IV в. нашей эры и полагал, что легенда о посещении Руси апостолом Андреем является недостоверным апокрифом.

Но что же тут постыдного для России? IV век – мало, что ли? История английского народа начинается с V в., французского – с V -VI в., а в Исландии вообще до VIII в. не было никакого населения. Испанский народ сформировался ещё позже, в эпоху Реконкисты, потому как кельты и готы, населявшие эти места до арабского завоевания, уж никак испанцами не были. Мы имеем дело с типичным комплексом неполноценности эпохи классицизма, когда образцовыми историями считались история Рима и Греции, с их древностью. Спешу сообщить – этим не мы одни отличались. Например, англичане в раннее Новое время верили, что слово «британцы» означает «потомки Брута». Ломоносов, впрочем, так и не объясняет, чем можно «неоспоримо доказать» присутствие славян на данной территории ещё до нашей эры. Разве только путём отождествления славян со скифами?

А вот и главное прегрешение Миллера перед отечественной историографией: «Варягов не почитает Миллер за народ славенский и не признаёт, что Рурик с братьями был сродственник князьям славенским и для того в Россию призван на владение».[11] Позвольте, а как же варяги у Ломоносова сделались славянами? А вот как: Нестор в «Повести временных лет» утверждает, что название «Русь» перешло на славян от группы варягов, называемых «русь», с чем, в общем-то, согласен и Миллер (он к этом добавил соображение о возможном финноугорском происхождении этого слова). Ломоносов же рассуждает так: если варяги назывались «русь», стало быть, они были русские, то есть славяне.

Ломоносов, где только может, старается уличить Миллера в невежестве: приписывает ему плохое знание русских летописей, в частности, ПВЛ, цепляется к ошибке своего оппонента, спутавшего имена Гостомысла и Гостомила.[12] Но какова аргументация самого Ломоносова? Читатели, приготовьтесь: это не первоапрельская шутка, а подлинный текст.

«Имена князей, которые пришли от варягов, признаёт за неславенские, не зная того, что Осколд речение есть славенское и значит обоюдный топор (bipennis): так, в псалме 73, стих 6, секирою и оскордом (или осколдом) разрушиша. Дир происходит от слова деру, якобы драч. Ольга названа от облегчения матери своея рождением Слово богатырь напрасно называет татарским».[13]

Вот уж верх престижа для князя - имя от слова «драч»! Чем это благороднее чужестранной этимологии – непонятно. А что касается псалма 73, то неужели Ломоносову неведомо, что Библия – переводная книга? Может быть, тогда и слово «Синедрион» славянское, а Моисей был русский (что-то мыл и сеял)? А если Библия главный авторитет в этимологии славянских слов, то почему Ломоносов не поискал в ней слова «богатырь»?

А имя «Ольга», между прочим, в той же ПВЛ имеет вариант написания «Волга». Какой простор для патриотической мысли! Удивительно, почему Ломоносов не воспользовался этим для доказательства волжского происхождения княгини. Так или иначе, заключение Ломоносова гласило:

«Конец, на который сия диссертация написана, есть сей, чтобы всемилостивейшей государыне нашей принести первые плоды обновлённыя от ея величества Академии, а притом чтобы оная была приятна российским слушателям и всякому читателю новостию и справедливостию своею полезна.

Первое требует важности и великолепия, второе и третие живости, ясности и подлинности, старательно изысканной, которых качеств речь сия отнюдь не имеет, но весьма недостойна, а российским слушателям и смешна, и досадительна, и, по моему мнению, отнюдь не может быть так исправлена, чтобы она когда к публичному действию годилась.[14] Текст заключения весьма недвусмысленно даёт понять: диссертацию пропускать нельзя. Но отнюдь не в силу её научной несостоятельности. Ключевые критерии оценки исторического труда в глазах Ломоносова – важность, великолепие и живость (как будто речь идёт о стихотворном поздравлении!), а не научная достоверность. Он, правда, в середине фразы наспех вспоминает о «подлинности», но подлинность оказывается задвинутой на последнее место. А каковы представления Ломоносова о подлинности, мы уже видели из его этимологий имён князей.

Следующий отзыв Ломоносова о диссертации Миллера был ещё резче и категоричнее. Он повторил тот же набор инвектив, но маска научной полемики потихоньку сползает:

«Полагает господин Миллер, что варяги, из которых был Рурик с братьями, не были колена и языка славенского, как о том автор Синопсиса Киевского объявляет, но хочет доказать, что они были скандинавы, то есть шведы. В сем посылается сперва на Бейерову диссертацию о варягах Что до покойного Бейера в сем случае надлежит, то он в помянутой диссертации: 1) Впал в превеликие и смешные погрешности, например пишет он противно мнениям многих авторов и утверждает, что пруссы не были колена славенского, а были-де одного происхождения с курландцами, не зная того, что курландский язык есть происхождения славенского В сем случае не умнее сказал он, как бы сие: славяне не суть славяне».[15]

Может быть, это всё-таки научная полемика, только в темпераментной форме?

Читаем дальше.

«Всего несноснее, что он [Бейер] в таковом своём исступлении или полоумстве опровергает основание, на котором утверждено важное Петра Великого учреждение, то есть орден святого апостола Андрея Первозванного; ибо Бейер то явно отрицает, что святой апостол Андрей Первозванный был в земли Российской для проповеди Евангелия».[16] Перед нами самое настоящее политическое обвинение. Хуже того, на той же странице историк, на которого опирается Миллер, изображается в виде «идольского жреца», обкурившегося «беленою и дурманом». Это ли приемлемый стиль для научной дискуссии?

Затем Ломоносов спохватывается и начинает прояснять свою концепцию варягов. Не в силах на этот раз отрицать, что варягами назывались скандинавы, он измышляет две разновидности варягов – варягов-скандинавов и варягов-славян («руси»), между которыми якобы существовали культурные и династические связи. Около 5 страниц посвящены передёргиванию текста Нестора в ПВЛ, доказывая, что Нестор считал варягов, русь и славян одним и тем же. Вся аргументация Ломоносова построена на одном и том же принципе: слово «русь» следует понимать как «русские», а раз современные русские славяне, то и «русь» Нестора тоже славяне.[17] Занятнее всего, что считает Ломоносов главным источником сведений по Древней Руси: как видно из вышеприведённой цитаты, таковым является Киевский Синопсис, беллетризированное псевдоисторическое сочинение XVII века.[18]

Заканчивает Ломоносов свой второй отзыв ещё более определённо, чем первый: «При сём отдаю на рассуждение знающим политику, не предосудительно ли славе российского народа будет, ежели его происхождени и имя положить толь поздно, а откинуть старинное, в чём другие народы себе чести и славы ищут. При том также искуснейшим на рассуждение отдаю, что ежели положить, что Рурик и его потомки, владевшие в России, были шведского рода, то не будут ли из того выводить какого опасного следствия».[19]

К чести Миллера, надо заметить, что он потребовал отзыв Ломоносова и написал возражения по всем пунктам, крайне последовательно и корректно. Миллер указал на явную подтасовку Ломоносовым сведений ПВЛ, и его конкретный и строгий анализ упоминаний «руси», «варягов» и «славян» у Нестора совершенно опровергает обвинение со стороны Ломоносова в незнании русских летописей. Миллер показывает, что Нестор нигде не отождествляет «русь» со славянами. От себя добавим, что Нестор, строго говоря, вовсе не знал термина «славяне». В ПВЛ употребляется слово «словене», которое только начинает использоваться в качестве общего самоназвания славянских племён. Изначально же в русском языке это название новгородского славянского племени, и Нестор использует это слово в обоих значениях, так что каждый случай его употребления требует специального анализа контекста.

Однако на обстоятельный разбор Миллером текста Нестора (занявший 5 страниц) Ломоносов оставляет единственное замечание - подчеркнув слова «звериного обычая и нрава этого племени» (известная характеристика древлян из ПВЛ), он комментирует: «Это имеется только в искажённой летописи Нестора. Ведь даже иноземные писатели передают, что славяне отличались добрыми нравами».[20]

Вот оно как! Значит, пользоваться иностранными материалами зазорно, когда они сообщают неприятные сведения о наших предках, и не зазорно, когда они нас хвалят? Где последовательность?

Миллер всё ещё следует правилам научной дискуссии и приводит подробные возражения на каждый из пунктов. Он указывает на некорректность именования скандинавов «шведами»;[21] на неправомерность отождествления древнего слова «русы» и современного «русские»;[22] на то, что Ломоносов передёргивает эпохи, апеллируя к смутным преданиям времён античности для объяснения событий Киевской Руси.[23] Лишь единственный раз он позволяет себе выпад, выходящий за пределы научного спора, не опускаясь, однако, до вульгарности:

«Не знаю, какого рода представления об историческом писателе и об исторических рассуждениях составил себе Ломоносов, если он делает мне такие возражения Он хочет, чтобы писали только о том, что имеет отношение к славе. Не думает ли он, что от воли историка зависит писать так, как ему захочется? Или он не знает, каково различие между исторической диссертацией и панегириком?».[24]

Ломоносов уделил чрезвычайно мало внимания конкретным возражениям Миллера, ответив едва на десятую часть их. Из заметок его на полях наиболее красноречива следующая. Напротив места, где Миллер отмечает фантастичность измышления о двух видах варягов (варягов-скандинавов и варягов-славян, они же русь), Ломоносов написал:

Ecce Mullerus sibi dictat sententiam. – Миллер сам себе подписал приговор (лат.).[25]

Приговор воспоследовал очень скоро и из уст самого Ломоносова. 21 июня 1750 г. (Миллера только что лишили ректорства в Академии, передав эту должность С. П. Крашенникову) он пишет очередной рапорт в Канцелярию АН, в котором повторяет прежний набор инвектив, но в ещё более резкой форме. Кроме того, к старым претензиям по поводу варягов и руси добавляется обвинение в том, что Миллер покушается на основы православия и орден Андрея Первозванного:

«…находятся в ней [диссертации] ещё немало опасные рассуждения. Ибо: 1) должно опасаться, чтобы не было соблазну православной российской церкви от того, что господин Миллер полагает поселение славян на Днепре и в Новегороде прежде времён апостольских 2) Из сего мнения не воспоследовала бы некоторая критика на премудрое учреждение Петром Великим о кавалерском ордене святого апостола Андрея».[26]

Чтобы оценить всю серьёзность этого обвинения, нужно вспомнить, что ещ четверть века назад, при Анне Иоанновне, за преступления против веры могли сжечь на костре.[27] «Кроткая Елисавет» отменила смертную казнь, но в е арсенале по-прежнему оставались дыба, кнут и вырывание ноздрей – и ничего не стоило назначить осуждённому больше ударов кнутом, чем он может вынести.

Миллер, впрочем, отделался необычайно легко. 6 октября 1750 г. он был разжалован из профессоров в адъюнкты сроком на 1 год (это означало снижение оклада почти в 3 раза). Но Канцелярия не решилась указать в официальном «ордере», что Миллер разжалован за диссертацию: хотя диссертация упоминалась там, но в качестве формальной провинности Миллера названы «ругательства».[28] Очевидно, в устном разбирательстве Миллер всё-таки вышел из себя и не проявил той корректности, которой он отличался в переписке с Ломоносовым. Сама санкция продлилась лишь 4,5 месяца, поскольку уже в феврале 1751 г. Миллеру не только вернули звание профессора, но также компенсировали ему невыплаченные деньги и повысили оклад (а 2 года спустя его сделают конференц-секретарём Академии). И снова для непредвзятой оценки событий надо кое-что вспомнить. А именно, что Г. Н. Теплов, асессор Канцелярии, Миллера не так чтобы любил. Скорее наоборот.[29] Однако вынужден был признать, что Миллер Академии нужен.

Ирония заключалась в том, что повышенное – после всех перипетий жалованье Миллера превысило ставку Ломоносова. С этого момента Ломоносов всё больше склоняется к мысли, что против него составлен заговор и что авторы этого заговора – все иностранные сотрудники Академии. Он категорически отказывается признавать Миллера в этой должности и пытается подавать предложения о реформировании Академии в обход конференц-секретаря. Свои действия он объяснил следующим образом (записка от 1 сентября 1755 г.):

«Так как г. профессор Миллер проявил много признаков того, что он пристрастен, и я не могу полагаться на него в Академическом собрании, не говоря уже о других признаках, уже имеющихся налицо, то до тех пор, пока он будет конференц-секретарём, я не подпишу ни одного составленного им протокола».[30] А в 1761 г. он будет уже прямо заявлять, что должность конференц-секретаря вообще не нужна, поскольку Миллер «недобрый человек, с начала Академии возмутитель и недоброхот России».[31]

Конфликт тлел около десяти лет, и 1761-62 гг. – момент, когда он разгорелся с новой силой. На рубеже 50-х – 60-х гг. Миллер, решив, что скандал вокруг его диссертации угас, стал публиковать отрывки из неё в собственном журнале «Ежемесячные сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие». Ломоносов был взбешен. В январе 1761 г. он пишет самый настоящий донос на Миллера, содержание которого состоит в том, что Миллер «хотя за негодную диссертацию о происхождении российского народа был штрафован лишением чина»,[32] всё же продолжает протаскивать «свою скаредную диссертацию»[33] в печать. Второй донос в личном письме Г. Н. Теплову последовал в том же месяце:

«Миллер, штрафованный за вздорную диссертацию о российском народе и оному предосудительную и за то в определении подозрительным признанный, имеет уже позволение писать и печатать на немецком языке российские известия безо всякой опасности. Изобличённый в непозволительной переписке и за то арестованный, учинён секретарём Конференции и пишет, что хочет, без е ведома!».[34]

Интересное преступление – печатать на немецком языке российские известия и вести переписку по собственному усмотрению! Но увы, Ломоносов на этом не остановился.

Здесь мы переходим к самой печальной части нашего повествования. Приблизительно в это же время разразился скандал вокруг финансовых злоупотреблений И. И. Тауберта, советника Канцелярии Академии. Для Ломоносова это стало поводом предъявить личные претензии не только к Тауберту, но и ко всем «немцам» Академии. Уже в январе 1761 г. он пишет президенту Академии 10-страничный донос, в котором имена Миллера и Тауберта фигурируют вместе. Правда, изобличить Миллера в уголовных преступлениях Ломоносову не удалось, и он ограничивается политическими обвинениями, уже неоднократно приводившимися выше.[35] Охота на Тауберта отдельное хобби Ломоносова, и, какова бы ни была степень вины Тауберта в растратах, этот сюжет характеризует в большей степени Ломоносова и нельзя сказать чтобы с благородной стороны. Весной 1761 г. он в докладной записке о реформировании Академии прямо указывает, чего бы он хотел: «

Порученные мне единственно департаменты – Университет и Гимназия, невзирая на великие соперников противления и хулу, состоят в хорошем порядке, а где г. Тауберт голос имеет, тут ужасные остановки. Я думаю, что можно науки поверить лучше двум россиянам, мне и г. Котельникову: довольно и так иноземцы русскому юношеству недоброхотством в происхождении препятствовали».[36]

Забота о русской науке? Странная забота, надо сказать: в вину Тауберту ставится не то, что он некомпетентен, а то, что он «иноземец», и на том же основании – национальности – Ломоносов считает себя панацеей от развала Академии. От романтических иллюзий окончательно избавляет письмо Ломоносова М. И. Воронцову от 24 июля 1764 г.:

«…ныне всего несноснее я обижен, что г. Тауберт в одной со мною команде, моложее меня, коллежским советником восемь лет, пожалован статским советником безо всякой передо мною большей заслуги… [далее следуют обвинения Тауберта в притеснениях «российских учёных» - М. Е.]».[37] Не дали звание, значит, мне, любимому, а дали какому-то Тауберту, да ещё и моложе на восемь лет… Мало, читатель? Тогда вот выдержка из представления об отдаче Тауберта под следствие, тоже написанного рукой Ломоносова:

«После моего представления вашему сиятельству на Украину произошли многие поступки его, Тауберта, государственной пользе и чести вредные, за кои, как и за прежние, он, Тауберт, подлежит жестокому истязанию [в черновике: не токмо чина и имения, но и жизни по правам быть лишён должен]».[38]

Предел мечтаний российского учёного! Пытка и казнь! Это пишется уже при новой власти – Елизавета смертную казнь упразднила, однако Катенька (немка, вот ирония!) ею отнюдь не брезговала. Это, конечно, подпортит тот розовый облик Просвещения, который рисуют учебные пособия. Сторонники теории, согласно которой Просвещение было нравственно выше своей эпохи и оттого потерпело поражение, будут шокированы обнаружить столь кровожадные наклонности в просветителях. И ведь это фигура, выбранная на роль персонификации Просвещения в России!

Тауберт не единственный, кого Ломоносов желал бы повесить, если бы мог.

Третьим объектом ломоносовской кампании стал И. Д. Шумахер – человек, сделавший в своё время Ломоносова профессором химии. Некогда, в письме 1745 г., Ломоносов униженно пресмыкался перед ним, ходатайствуя о звании профессора.[39] Но уже в 1753 г. Ломоносов пишет донос графу И. И. Шувалову, в котором Шумахер аттестуется как «высоких наук, а следовательно и мой ненавистник и всех профессоров гонитель».[40] Заметим это отождествление собственной персоны с наукой! А дальше? Неужели это всё ещ времена «кроткия Елисавет»?

«Возможно ли подумать, что всё на него [Шумахера] напрасно солгано, затем что он не повешен? Сие столько же его оправдать может, как публикованного бездельника князя Хованского, который многократно судей и права умел употребить к своему закрытию и избавлению от петли».[41]

Как видим, у Шумахера ещё тогда был повод схватиться за голову и пожалеть о том, что он дал Ломоносову профессорскую кафедру. Смолчал ли он в тот раз? В какой именно момент он высказал свои сожаления вслух? Так или иначе, они прозвучали, чем дали Ломоносову повод заподозрить Шумахера в антирусских настроениях:

«Кроме того, Шумахеру было опасно происхождение в науках и произвождение в профессоры природных россиян Того ради учение и содержание российских студентов было в таком небрежении, по которому ясно оказывалось, что не было у него намерения допустить их к совершенству. Яснее сие понять можно, что Шумахер неоднократно так отзывался: я-де великую прошибку в политике своей сделал, что допустил Ломоносова в профессоры»[42]

Не знаем, как насчёт антирусской политики Шумахера, а антинемецкая политика Ломоносова прослеживается по нарастающей. В последние годы его жизни список злодеев (сплошь немецкие фамилии) пополняется Шлёцером, вся вина которого состоит лишь в намерении написать российскую историю и в том, что он «не токмо употреблял на дому, но и списывал»[43] источники из библиотеки Академии. (Не крал старинных книг Шлёцер, не портил их, а всего только пользовался ими для научной работы!). Ломоносов дважды обдумывает проект закрыть для иностранцев доступ к библиотеке Академии – один раз в «Краткой истории о поведении Академической Канцелярии»[44], другой раз в плане предстоящей беседы с Екатериной II.[45] Если вспомнить, что Миллера он упрекал именно за использование иностранных источников (хотя Миллер, напомним, хорошо знал и русские), то трудно отделаться от ощущения, что Ломоносов хотел сознательно помешать работе своих конкурентов в этой сфере. Уже умирающий – жить ему оставались считанные месяцы – в феврале 1765 г. он пишет сумбурное письмо Л. Эйлеру, полное грязной брани в адрес Миллера, Шумахера и Тауберта.[46] Не будем приводить его здесь – это было бы слишком бестактно по отношению к памяти Ломоносова. Скажем только, что «плут» и «невежда» - самые мягкие выражения из тех, что там фигурируют.

Таков итог академической деятельности Ломоносова – великого русского учёного без всяких кавычек, создателя русского литературного языка и реформатора стихосложения, автора многих значительных открытий в естественнонаучной сфере и изобретателя новых технологий. Но – положа руку на сердце – освобождает ли гениальность от элементарной порядочности и добросовестности? Авторитет Ломоносова вполне заслужен – тем грустнее, что этим авторитетом оказались освящены не только историографические фантазии, но и заведомо недостойные поступки. Поморский рыбак уловил в сети множество умов и на столетия вперёд. Вот только способ ловли – не слишком ли часто он бывал браконьерским?

• [1]Сведения излагаются по: Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 6. Труды по русской истории, общественно-экономическим вопросам и географии. 1747 – 1765. – М. – Л.: АН СССР, 1952. С. 541 – 543.
• [2]Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. Т. 10. Служебные документы и письма. 1734 – 1765. – М. – Л.: АН СССР, 1957. С. 229.
• [3]Там же. Комментарий. С. 672 – 673.
• [4]Там же. С. 287.
• [5]М. Чулков, «Пригожая повариха», 1770 (за точность начала цитаты не ручаемся).
• [6]Ломоносов М. В. Пол. собр. соч. Т. 6. Труды по русской истории, общественно-экономическим вопросам и географии. 1747 1765. – М. – Л.: АН СССР, 1952. С. 19.
• [7]Т. 10. С. 285 – 286.
• [8]Т. 6. С. 21.
• [9]Там же, с. 21.
• [10]Там же, с. 22.
• [11]Там же.
• [12]Там же, с. 19 - 20
• [13]Там же, с. 23.
• [14]С. 24 – 25.
• [15]С. 30.
• [16]С. 31.
• [17]С. 33 – 37.
• [18]Подробнее о Синопсисе и его прискорбной роли в отечественной историографии см.: Формозов А. А. Человек и наука. – М., 2005. С. 127 – 146.
• [19]С. 41.
• [20]С. 62.
• [21]С. 76.
• [22]С. 77.
• [23]С. 76.
• [24]С. 67.
• [25]С. 55.
• [26]С. 80.
• [27]Об этом упоминается, в частности, в одной из сатир Кантемира.
• [28]Т. 10. С. 857 – 858.
• [29]Об истинных отношениях Миллера и Теплова можно прочесть в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза-Эфрона в статье «Миллер Г. Ф.».
• [30]Т. 10. С. 25.
• [31]Там же. С. 81.
• [32]Т. 6. С. 551.
• [33]Там же. С. 552.
• [34]Т. 10. С. 552.
• [35]Там же. С. 228 – 238.
• [36]С. 80.
• [37]С. 559.
• [38]С. 247.
• [39]С. 433-434 (нем. текст), 434-435 (рус. текст).
• [40]С. 495.
• [41]С. 496.
• [42]С. 46.
• [43]С. 309.
• [44]Там же.
• [45]С. 357.
• [46]С. 595 – 597 (нем. текст), 597 – 598 (рус. текст).