ПОКОЛЕНИЕ ПЕРЕПЛЁТЧИКОВ

Некоторые сведения о главреде "Иностранки":
Алексей Михеев родился в 1953 году. Окончил экономический факультет МГУ (1974), защитил диссертацию по психолингвистике (1984). Преподавал в РГГУ (1992-94), вел литературную программу на радио "Эхо Москвы" (1994-95). В 1995-2002 гг. сотрудник журнала "Иностранная литература", с 2005 г. его главный редактор. Соавтор книги "Meaning and Categorization" (New York, 1996).

Дан Дорфман: Здравствуйте, Алексей Васильевич!

Я очень рад и за Вас и за один из моих самых любимых толстяков, “Иностранку”, как мы ее называли. Потому что Вы, судя по нашему виртуальному знакомству в Сети, именно тот человек, который нужен журналу, ну а рулить великолепной "Иностранной литературой" - достойное и почетное занятие для Вас. В общем, поздравляю и Вас и журнал с новым главредом.

Читатели "Лебедя", в основном, далеко не юноши и девушки, вот почему специально представлять Ваш журнал им не нужно. У меня есть CD с городскими народными песнями конца шестидесятых. И в одной из песен поется:

- Я в грезах улетаю далеко,
Читая свежий номер "Иностранки"...

Сам я в конце шестидесятых читал ИЛ эпизодически. Но, когда женился, (1970-й год) уже подписался на ИЛ (по большому блату, это был дефицит) и до отъезда (в 1991-ом) читал регулярно. Мне разными путями удавалось продлевать подписку все эти годы. Потом, примерно десять лет, снова читал ИЛ только эпизодически. Но с появлением журнала в Сети, вернулся к регулярному чтению всех номеров подряд.

А когда и с чего началась “Иностранка для Вас? И как Вы с ней общались? Ну и потом, когда вы уже работали в ИЛ, какие именно публикации Вы сами готовили. Во всяком случае, вcпомните те, которые Вам особенно запомнились.

Алексей Михеев: Здравствуйте, Дан!

"Иностранка" началась для меня тоже в конце 60-х, когда ее выписывали родители. Я тогда, правда, в основном читал фантастику (Брэдбери-Шекли-Стругацкие), но и в "ИЛ" тоже заглядывал. Помню, был впечатлен "Кентавром" Апдайка. В отличие от Вас, я именно в 70-80-е читал "Иностранку" скорее эпизодически (по моему субъективному ощущению, "золотой век" журнала кончился в 70-м на Гарсиа Маркесе). А в 1994-м я начал вести на "Эхе Москвы" литературную программу, и на первом же эфире познакомился с переводчицей Ксенией Старосельской, у которой в "ИЛ" только что напечатали "Красивых, двадцатилетних" легендарного поляка Марека Хласко. Я тоже на досуге переводил с польского (к тому времени у меня в столе уже лет 10 лежал перевод "Портного" Славомира Мрожека), но не публиковался.

Весной 1995-го Старосельскую взяли в штат "ИЛ" (в отдел прозы и поэзии); вскоре она сказала, что есть вакансия в отделе критики и публицистики, и спросила, не хочу ли я попробовать. С дрожью в коленках я принес резюме, и меня взяли. Три месяца я работал по совместительству (с утра в Институте языкознания, после обеда в журнале); потом мне предложили этим отделом заведовать, и я бросил Академию наук и ушел в "ИЛ" на фулл-тайм. Случилось это в ноябре 1995-го, т.е. ровно 10 лет назад.

Самые заметные (на свой субъективный взгляд) публикации из подготовленных мной в тот период – три "Литературных гида":

• 1. "КИЧ или К Интеллектуальному Чтиву": "Макулатура" Буковски, "Чтиво" Конвицкого и статьи Петра Вайля и моя ("МакКультура"). Это Ном.1, 1996.
• 2. "Поколение Икс": одноименный роман Коупленда, рассказы и статьи (в т.ч. Ильи Кормильцева, с которым тогда познакомился и подружился). Это Ном. 3, 1998.
• 3. "Исчезающий текст": роман шведа Петера Корнеля "Пути к раю", статьи Михаила Эпштейна, Евгения Попова и моя ("Вокруг, около и вместо"). Это Ном.5, 1999.

Вообще 1999 год был пиком журнала, когда в каждом номере был свой "Литературный гид", т.е. тематический блок на актуальную тему. И это был последний год активной работы в журнале Григория Чхартишвили (зам. главного): он ушел в 2000-м. А я с августа 1998-го перешел на должность ответственного секретаря, откуда и ушел в ноябре 2002-го.

Дан Дорфман: Да, мы немножко не совпадаем по фазе. По-моему, и в семидесятых и в начале восьмидесятых были интересные публикации. Уровень журнала совсем не снизился, по сравнению с шестидесятыми. Я тогда вырезал тексты романов из нескольких номеров подряд и делал из них книги в твердом переплете, отдавая профессиональному переплетчику. Стоило это сущие пустяки, 1 рубль. У меня накопилось несколько полок таких самодельных книг, правда, половина из них была новомировская. Не хочу называть ни романы, которые я отдавал в переплет, ни авторов, они общеизвестны, да и мы ведь не монографию пишем, а просто беседуем.

Алексей Михеев:`Я тоже занимался этим, но чуть позже, в середине 80-х. Отчетливо помню, как весной 86-го сижу на полу в своей комнате, обложившись старыми “Иностранками”, и размечаю их “тематически”, пытаясь выстроить “французские”, “английские” или “немецкие” номера. Причем был у меня навязчивый пунктик делать их примерно одного объема – и поэтому, если не хватало “художественной части”, я выискивал для “добивки” какую-нибудь подходящую критику или хронику. Сижу и думаю: “А увлекательное вообще-то дело – вот так составлять номера журналов. Жаль, что заняться этим профессионально уже не суждено…” Несмотря на начало перестройки, представить тогда, насколько радикально изменится все (в том числе и твоя личная судьба), было немыслимо.

И выдиралось и переплеталось это ведь скорее от осознания безнадежности: нужно оставить что-то на будущее, в котором будет мало что нового и хорошего. А теперь я смотрю на эти томики с печалью и тоской: книги уже непонятно куда девать, а эти “псевдожурналы” и подавно.

Дан Дорфман: Хоть некоторый резон в Ваших словах есть, после августа 1968-го половина прогрессивных авторов ИЛ превратилась в... регрессивных? Ну не знаю как их называть, но их занесли в черный список за то, что им не понравился вид Т-54 на Вроцлавской площади. Т.е., у них, как и у Синявского, появились сугубо эстетические разногласия с Советской Властью. Но... ведь не всех же отслеживали, кто что сказал по поводу братской помощи народу Чехословакии.

Отслеживали самых именитых, скажем Генриха Белля, который еще и водил дружбу с литературным власовцем.

Да и потом, потихоньку и черные списки потеряли и отслеживание прекратили. И, если сам текст был приемлем, причем, больше - эстетически, чем идеологически, (хоть прямую антисоветчину, разумеется, не печатали) печатали, публиковали и тех, кто не без греха.

Алексей Михеев: Да, 68-й был действительно переломным. Потом еще года 3-4 шло общее закручивание гаек, а окончательно оно завершилось, по моим ощущениям, в 1972-м. Помню, как весной 72-го мой научный руководитель пришел к нам в МГУ на очередное занятие спецкурса и сказал, что социология теперь будет только марксистко-ленинской (только что разогнали Институт конкретных социальных исследований, который занимался социологией реальной: опросами населения и пр.).

Списки неблагонадежных авторов, я подозреваю, никуда не потеряли, а отслеживание не прекратили. Помните сцену в “Осеннем марафоне”, где издательский начальник говорит Бузыкину: “Мы уже хотели вашего (не помню точно имя – ну пусть Джонсона) печатать, а он, понимаешь, с реакционным заявлением выступил. Это что ж получается – вся прогрессивная мировая общественность возмущается, а мы поддерживаем?” Год был 1979-й, и ситуация именно для того времени была абсолютно узнаваемой. А уж после 80-го (Афганистан, Польша) списки только пополнялись. И поэтому, когда я раздирал в 86-м старые журналы, то некоторые номера 60-х все-таки оставил как есть, нетронутыми, а 2/3 наполнения 70-80-х ушли в помойку.

Дан Дорфман: Но на авторах шестидесятых свет клином не сошелся, появлялись ведь и новые авторы, или хорошо забытые старые. Среди новых именно тогда на излете 70-х опубликовали "Имя Розы" и Умберто Эко надолго стал кумиром, вроде еще и сейчас кумирствует. А из старых, потихоньку знатных модернистов тогда публиковали, всяких Джойсов и Прустов. Тем не менее, были наверное трудности, мне, читателю, неизвестные. Не без этого.

Насчет Эко у вас показательный временной сдвиг в восприятии, подтверждающий мою правоту: “Имя Розы” появилось в “ИЛ” не в конце 70-х, а только в 1988-м (вообще-то и в оригинале только в 1980-м). Идеологически сомнительных авторов действительно в 80-х стали печатать, но, во-первых, не современных, а уже как бы классиков, и, во-вторых, не в самом журнале, а в приложении “Библиотека ИЛ”: маленькие покет-буки, которые издавались не такими большими тиражами, как журнал, и подписки на них не было. Там впервые по-русски появились, например, Борхес и Гомбрович. Почему-то в Приложении можно было напечатать то, что в журнале не проходило.

А что касается собственно журнала, то, по моим представлениям (да и по рассказам ветеранов), это было исключительно реакционное в идеологическом смысле место, заполненное большей частью партфункционерамии и чекистами. Которые в основном не проталкивали, а наоборот, тормозили. И можно их понять: проскочит что-то не то, и – прощай, кормушка. Зачем рисковать? Поэтому проталкивать что-то действительно хорошее пытались прежде всего люди внештатные: переводчики и критики.

Конечно, и в редакции были люди достойные и правильные – они, собственно, с 1991-го и стали руководить журналом. Но еще в конце 80-х один из главных редакторов отказался печатать Лолиту” (объяснив это тем, что у него дочь-подросток). И “Лолита” вышла только в Приложении.

Дан Дорфман: Я в предыдущей части нашей беседы упоминал об эстетических критериях при отборе текстов для публикации в ИЛ тех еще времен. И вот поэтому, интересно вспомнить кого ИЛ не публиковала из именитых и почему, помимо такой причины как идеологическое табу.

Например, ИЛ в семидесятых не публиковала лауреата Нобелевской Премии 1976-го года Сола Беллоу. И причина была, по-моему, эстетическая, а не идеологическая.

Когда я наконец добрался до текстов Беллоу, читать их не смог. Правда, я их пытался читать на английском. Мне показалось, что тематика - ниже пояса. Кажется, это был его "Герцог", уже не помню точно. Пять страниц подряд с нудными технологическими подробностями описание минета, впрочем, я не дочитал, так что может быть и не пять а все десять или пятнадцать? И все это так безнадежно скучно и тускло! Да вот и на русском, хоть и не пять страниц, а только абзац, но это очень типично для Беллоу.

Когда имеешь дело с людьми типа Брука, так и тянет перейти к более широким обобщениям, искать параллели, подумать об истории и других общих проблемах. Скажем, по линии сексуального невроза у Брука можно было найти предшественников - хотя бы фрейдовского "человека с крысиным комплексом", который помешался на том, что крысы якобы грызут его задний проход, и утверждал, что его гениталии выглядят как крысы и даже сам он похож на крысу.

Но это еще очень живо написано. Обычно в его романах, фразы не меньшие по размеру, чем у Льва Николаевича, так что в конце фразу совершенно забываешь, кто - "он", кто - "она", а кто - дверь или кровать. Кстати, ваша Иностранка публиковала в середине 90-х его рассказы, там длинных и нудных фраз нет и фрейдизма поменьше. Вполне можно читать, ваши редакторы нашли действительно стоящие тексты у него. Не вы ли?

Алексей Михеев: Сол Беллоу при мне публиковался 4 раза (в 1997-99 гг.): роман “Dangling Man” 1944 года, две подборки рассказов и эссе о Хрущеве. И по опросу читателей в 2000 году он занял у нас 8 место в списке самых предпочитаемых авторов (после Эко и Барнса, но перед Борхесом и Рушди). К отбору текстов Беллоу я прямого отношения не имел, этим занимался отдел прозы (поддерживая инициативные предложения переводчиков – Ларисы Беспаловой и Елены Суриц).

Что касается длинных фраз, то, например, у Жозе Сарамаго каждая фраза – в абзац на полстраницы. И ничего, читают. Тут не размер имеет значение, а что-то еще.

Дан Дорфман: Нечто подобное потом продемонстрировала и Эльфрида Елинек и ей тоже Нобелевку дали. Хоть я думаю, что Михаэль Ханеке есть истинный лауреат Нобелевской премии, потому что именно его "Пианистка", а не одноименный роман, как-то украсила нудно-истерические сексуальные фантазии Елинек.

Фильм лучше романа. Фриде стоило поделиться с режиссером фильма, он ей заработал премию. И то, что та "Иностранка" не спешила печатать Сола Беллоу, мне лично теперь понятно. И я не осуждаю тогдашних редакторов за это. Я даже думаю, что они действительно печатали то, что стоило печатать. А то что не печатали, это еще большой вопрос, стоило ли? Да, я должен оправдаться после столь ханжеских заявлений.

Никакой я не ханжа, скорее, наоборот, я делю литературу на хорошую и плохую, а не на ту, что ниже пояса и ту, что выше его. Но дело в том, что и Сол Беллоу и Эльфрида Елинек пишут на эти темы плохо.

Хуже Селина (хоть тот был антисемитом, а Беллоу - еврей), хуже Генри Миллера, хуже Алешковского, наконец. И хуже Бука, т.е. Чарли Буковски, в явлении которого читателю мы с вами оба поучаствовали. Я для американских русскоязычных читателей предложил первую публикацию стихов Бука. Это были стихи в переводе Макса Немцова. И они были опубликованы здесь, в той же рубрике, в которой мы с вами беседуем, в "Глаголе". Того самого Немцова, который перевел и "Почтамт" и рассказы Бука для сборника "Как любят мертвые".

Но это было намного позже публикации в НРСлове, стихи Бука в нашей газете появились еще в 1997 году.

Брутальные, но яркие и врезающиеся в сознание тексты Буковски, если уж давать премию за подобное, намного более заслуживают Нобелевской премии, чем серая истерика Эльфриды Елинек.

Ну и наш русский автор, Юз Алешковский, тот, кто написал первый советский эротический роман "Николай Николаевич", и он лучше Елинек. По мне, сцена, когда Николай Николаич пробивает фригидность своей несчастной ученой руководительницы Влады Юрьевны, одна из лучших сцен в мировой литературе такого рода. Помните ее заключительные фразы:

- Коля, родной! Не может этого быть! Ты слышишь, не может!

А я из последних сил рубаю, как в кино "Коммунист".

Посмотри его, кирюха, обязательно. За всех мужиков Земли и прочих обитаемых миров рубаю и рубаю и в ушко ей шепчу, Владе Юрьевне:
- Может, может, может!

И вдруг она мне в губы впилась и как закричит:
- Н-е-е-т!

В этот момент - я с копыт.

Ничего подобного этой сцене я ни у кого другого не читал. По-моему, гораздо лучше Беллоу.

Так что и Алешковский больше заслуживает Нобелевской премии за своего "Николая Николаевича", чем Елинек. Как видите, я - далеко не ханжа. Но зато я - не филолог и не литературовед. Т.е., я - дилетант. Поэтому, у вас, главного человека по иностранной литературе я и хочу спросить: "Почему Беллоу, почему Елинек?" Почему не Селин, почему не Буковски, почему не Алешковский? Чем нудные фрейдистские популяризаторы лучше настоящих писателей. Чем Елинек лучше Буковски? Только тем, что Фриду читать можно только по обязанности, а Бука, по собственному, разгорающемуся от страницы к странице желанию?

Алексей Михеев: Елинек действительно породила в этом году запоздалый скандал – когда один из членов Нобелевского комитета вышел из его состава в знак протеста против присуждения премии ей (непонятно, правда, почему нужно было ждать целый год). Как я понимаю, никакой фрейдизм и маргинальная эротика Нобелевским комитетом действительно не приветствуются, поскольку в завещании Нобеля говорится о присуждении премии автору, “создавшему наиболее значительное литературное произведение, отражающее человеческие идеалы”. Другое дело, что само понятие “идеалы” стало, наверное, настолько размытым, что кто-то видит их отражение (пусть и экстравагантное) в прозе Елинек. Что касается Беллоу, то у него эротика все-таки не так гипертрофирована и его бы я в ряд “Буковски-Алешковский” не ставил.

Дан Дорфман: В числе подготовленных вами для публикации вещей Вы назвали и культовый для Америки роман канадца Дугласа Коупленда, "Поколение Икс". Роман стал настолько культовым, что вся американская молодежь того времени стала называть себя поколением Икс. Об этом есть и в сетевой энциклопедии, в статье "Поколение Икс" [The term Generation X was popularized in 1991 when Douglas Coupland's popular novel Generation X: Tales for an Accelerated Culture was published.] Ну а потом и Пелевин назвал свой роман "Поколение П", явно в названии опираясь на Коупленда. Как в Ваше поле зрения попал Коупленд, т.е. расскажите вкратце историю его публикации на русском языке.

Алексей Михеев: Меня всегда интересовали вещи молодежные и авангардные. Тинейджерство мое пришлось на вторую половину 60-х, и эпоху “Битлз” и хиппи я переживал “он-лайн”. В середине 70-х я сам записался в альтернативщики, побыв несколько лет в среде художников тогдашнего московского андерграунда (в 1975-м даже участвовал в знаменитой выставке в ДК ВДНХ). Этот дух сохранился, как ни странно, независимо от возраста: я вполне адекватно прочувствовал и английский панк конца 70-х, и русский рок конца 80-х. В 1996-м я впервые поехал на “настоящий Запад”: в Кельн на конференцию по авторским правам. И в книжном магазинчике Франкфуртского аэропорта обратил внимание на книжку под названием “Generation X” - во-первых, название было “в стиле рок”, а во-вторых, она была какая-то необычная: большого формата, почти квадратная, и с разными иллюстрациями. По тем временам взрослый роман с картинками – это было что-то из ряда вон. Когда я вернулся в редакцию, то стал всем рассказывать, что хорошо бы на эту книгу обратить внимание. Не помню уже как, но роман раздобыли, прочли и остались в недоумении: с жиру ребята, мол, бесятся… Мне пришлось доказывать, что это действительно ново, оригинально и “круто”. В конце концов решили сделать тематический “Литературный гид” о новом поколении, позвали Кормильцева и Сергея Кузнецова написать обобщающие статьи, провели параллели с “поколением дворников и сторожей” - ну, и все состоялось.

Дан Дорфман: Два слова о будущем.

Я читал Ваше интервью которое вы дали "Взгляду", там вы сказали, что творчески Вы ничего не собираетесь менять, редакция работает хорошо и журнал сохраняет высокий уровень публикаций, как и в отборе авторов, так и в отборе переводчиков. Что Вам придется решать другие проблемы, которые накопились, проблемы внелитературные. Но у любого человека есть и небольшая мечта, сделать что-то, что до него не делали. Неужели у Вас ничего подобного нет? Неужели вы никогда не думали, вот если бы главредом был я...?

Алексей Михеев: Есть, конечно. Но этот вопрос сложный и именно что внелитературный. Проблема в том, что “ИЛ” в том виде, в каком он существует сейчас, принадлежит ушедшей эпохе. Несмотря на то, что мы в 2000-м сделали новый дизайн и теперь журнал отличается от других толстяков в лучшую сторону, но по сути своей он все-таки остался традиционным толстяком, время которых проходит. Это с одной стороны. С другой, мне не хотелось бы ничего менять именно в сложившемся формате (это я и имел в виду в интервью “Взгляду”), потому что если начнешь ломать радикально, то загубишь вконец, а если не радикально, то и особого смысла нет.

А хотелось бы мне, во-первых, второй, параллельный журнал (условно говоря, “ИЛ-2”, или лучше “ИЛ-18”), который был бы более адекватен запросам новой целевой аудитории, растущей и формирующейся на наших глазах. Пока ей в ассортименте предлагается гламурный, в том числе и продвинутый (типа “Esquire”) глянец, но желательна была бы более интеллектуальная альтернатива. К сожалению, все попытки сделать российский “Village Voice пока заканчивались крахом. Я думаю о новой попытке - хотя без инвестора, который бы рискнул вложениями, здесь не обойтись. Кстати, охотно рассмотрю любые предложения о переговорах по поводу возможного бизнес-плана.

Дан Дорфман: Этот вопрос актуален именно для американцев, читающих и пишущих на русском языке. Но начну я не с русского, а с английского.

Судя по многолетней традиции, примерно с начала прошлого века, мировыми лидерами английской литературы были не англичане, а ирландцы. Достаточно посмотреть на список нобелевских лауреатов по литературе. Бернард Шоу, Шеймас Хини, Сэмюэл Беккет, Уильям Йитс ну и наконец, не получивший Нобеля Джойс. Мы видим ирландцев и в числе обладателей Букера, англичан почти не видно.

Я не собираюсь обсуждать почему ирландцы сделались мировыми классиками 20-го века, в отличие от их коллег-англичан. Но вот что интересно, какая же это литература, ирландская или английская, как по вашему?

Можно, конечно раcширить вопрос и присоединить к Ирландии и Америку и Австралию и Новую Зеландию и т.д. и т.п.

Еще один лауреат Нобелевской премии, болгарский еврей Элиас Канетти сказал:
- Моя родина - немецкий язык.

Потому что он долго жил в Австрии и писал на немецком. Если бы я был писателем, я бы тоже так сказал, но про русский язык. Но какое это имеет отношение к родной мне русской литературе?

Я спрашиваю об ирландцах и англичанах еще и потому, что раньше, во времена существования железного занавеса, существовала на русском языке отдельно советская литература, отдельно - эмигрантская. Ничего общего Газданов, Бунин или Поплавский с членами Союза Советских Писателей не имели, хоть писали с ними на одном языке.

Сейчас положение изменилось. Все писатели, которые постоянно живут в Америке, Германии, Израиле, уже давно печатаются, если только вообще печатаются, только в России. Так кто они - часть обычной русской литературы или еще сохранившаяся отдельная эмигрантская литература?

Сразу скажу, я думаю, что эмигрантской литературы, по-моему, больше не существует.

Шишкин - просто русский писатель. Русский писатель живущий в Швейцарии. Так у него жизнь сложилась. А мог бы жить в Кемерово, как Сергей Солоух. У Солоуха жизнь сложилась иначе. Вот и вся разница. Но это мое мнение. А Ваше какое?

Алексей Михеев: Да в общем-то такое же. Пишешь на русском языке – значит, кладешь кирпичик в русскую литературу. И по-моему, всегда так было. Когда вы говорите об эпохе железного занавеса, там дело не в месте проживания (эмиграция или СССР), а в том, что Бунин и Платонов принадлежат русской литературе, а Бабаевский и Ажаев – наверное, нет. То есть деление идет не по географии, а по уровню письма.

Что касается разницы между авторами ирландскими и английскими, то для меня ее нет. Другое дело, что для ирландцев она, подозреваю, существует. Тут есть о чем поговорить, но это отдельная, большая и непростая тема.

Особый вопрос - авторы двуязычные. Набоков получается прозаиком и русским, и американским. А вот Бродский – русским поэтом и американским эссеистом. Хотя это скорее казусы, исключения.

Дан Дорфман: Я ничего у Вас не спрашиваю про перевод, потому что и в ИЛ и в издательстве "Иностранка", если судить по переводам англоязычной литературы - переводы отменные.

Я никаких ляпов связанных с полным незнанием американских реалий и американского варианта английского языка не видел в работе ваших переводчиков. Зато у остальных - ляп на ляпе, особенно, если читаешь детективы. Там я просто все время смеюсь, вместо детектива, подобные тексты можно воспринимать как сборник анекдотов. Анекдотов о качестве переводов. А сколько языков знаете вы? Судя по вашему первому ответу, как минимум два, английский и польский.

Алексей Михеев: Да, два. Польский более чем неплохо: хотя я никогда его специально не учил, но владею им как вторым родным. А вот английскому учился много, но он у меня в пассиве: читать могу, а говорю коряво. Польский, кстати, здесь мешает: ищешь подходящее английское слово, а из блока оперативной памяти выскакивает на это место польский аналог. Да и речевой практики нет.

Дан Дорфман: Хочу поинтересоваться не главредом ИЛ, а загадочным редактором Михеевым, первооткрывателем уникальных талантов. В первом случае, уникальных по тиражам, а во втором, по успеху среди критиков. И, в связи с этим, два вопроса, которые относятся к разряду провокационных. Альфред Кох очень зло написал об открытой вами Оксане Робски, которая за несколько месяцев из полной безвестности вознеслась на вершину славы и стала лидером тиражей. Смысл его претензий весьма оригинален: Он утверждает, что Робски ничего не знает о рублевских женах, что она писала не о рублевских женах, а о рублевских дорогих блядях. Вот об их жизни она откуда-то знает. Тем не менее, ее стиль Кох похвалил. Мне тоже нравится как пишет Робски, нравится ее упругий слог.

Возвращаясь к Беллоу, писатели, которые сегодня пишут фразами его длины, пишут уже не для читателей, а сразу для членов Нобелевского комитета, в надежде на то, что старички, то ли из-за плохого зрения то ли из-за лени, не дочитают ни одну из этих фраз и дадут Нобеля не глядя. Робски же вполне читаема. Не только в гламурном, но и в хорошем смысле этого слова. Еще один случай приличного текста, который написал бизнесмен, это

"Большая Пайка" роман Юлия Дубова, бывшего генерального директора ЛОГОВАЗа. Но там все ясно, Дубов не отрицает, что "Большая Пайка" написана вместе с Виталием Бабенко, хорошим писателем-фантастом. Зато вторую книгу Дубова, которую он написал, так сказать, в изгнании, далеко от своего друга Бабенко, читать совершенно не возможно. Из-за "Большой Пайки" я попытался, но на странице восьмой - отложил, к литературе этот текст никакого отношения не имеет. И вот поэтому, мне очень интересно каким будет третий роман Робски, если Михеева в ее литературной жизни больше не будет?

Если откровенней: хочу перефразируя Бабеля задать вам вот какой вопрос:
- Где кончается Михеев и начинается Робски?

И добавить свою гипотезу:
- Может быть она вообще нигде не начинается?

И второй мой вопрос - из той же оперы. Совершенно неожиданно, уже не простым читателям, как в случае с Робски, а солидным критикам понравился неизвестно откуда взявшийся текст Марты Петровой, "Валторна Шилклопера". Его включили в шорт-лист престижного "Букера". По-моему, вполне заслужено. Отличный текст, хоть я вначале был о нем несколько иного мнения. Когда читал отрывки в Сети, да еще тенденциозно прокомментированные. Но к этому тексту вы тоже приложили некоторые усилия. Вы достаточно хорошо знакомы с автором "Валторны".

И снова бабелевский вопрос: Где кончается Алексей Михеев и начинается Марта Петрова? Так кто же написал эту книгу, Алексей Михеев или хорошо ему знакомая Марта Петрова, которая указана, как автор? (пояснение для читателей "Лебедя" - "Марта Петрова" - псевдоним жены Алексея Михеева, Натальи Кириченко.)

Алексей Михеев: Вопросы очень интересные. Даже более интересные, чем к главреду “ИЛ”.

Вспоминая свои последние 2 года в РОСМЭНе, я все чаще склоняюсь к тому, чтобы написать отдельный (сопоставительный) текст об этих двух авторах. Пока не решил, в какой форме это лучше сделать, но намерение родилось давно.

Надеюсь, вы понимаете, что всю правду я все равно не скажу. По разным причинам. Во-первых, есть этика - и корпоративная, и человеческая: хоть я в РОСМЭНе уже не работаю, но детали производственного процесса раскрывать все-таки не вправе. Во-вторых, про Робски я и сам многого не знаю. И могу только обозначить некоторые моменты:

1. Оксану Робски открыл вовсе не я, а издательство РОСМЭН.
2. Кох в своих гипотезах относительно проекта “Робски” тычет пальцем в небо. С его точки зрения, издатели придумали заполнить некую нишу на рынке, нашли Робски и наняли ее как литнегра. Все неверно. Рукопись, подписанная именем “Робски”, была первична, а весь проект разрабатывался уже с учетом ее наличия. То есть ваша гипотеза (“Робски нигде не начинается”) тоже неверна.
3. Робски умеет писать сама. Она человек живой, с хорошей реакцией и не отягощенный комплексами писать литературно и красиво. Поэтому в первой книжке у нее проявился такой нетривиальный стиль.
4. Мне тоже интересно, каким будет третий роман Робски. Правда, у меня есть некоторые сомнения, что он вообще будет, - хотя мой уход из РОСМЭНа не имеет к этому никакого отношения.

Это про Робски. Теперь про Петрову. Здесь я позволю себе сказать несколько больше. Мое участие в этом проекте я оцениваю процентов в 20:

1. Я предложил идею и общую структуру: описать ретроспективно один год жизни как есть, в форме дневника, не придумывая никакого сюжета, замкнув повествование в кольцо и сопроводив цитатами из актуального “культурного контекста”.
2. Автор написал по этой схеме текст.
3. Я прочел, прошелся рукой стилиста и придумал название.

В поп-музыке нормальная практика – сотрудничество исполнителя и продюсера. Здесь похожий случай: моя роль – продюсер (и немного композитор), Наталья Кириченко – исполнитель, а мы вместе (в указанной пропорции 20/80) - автор “Марта Петрова”.

Но написать я в данном случае хотел вовсе не про технологию порождения и продвижения текстов, а про их дальнейшую судьбу в смысле восприятия критиками и читателями. И опять же не с точки зрения литературной ценности (тут можно спорить до хрипоты, и правы окажутся все – настолько стали размыты критерии), а с точки зрения каких-то глубинных сугубо жизненных установок и ценностей, которые эти авторы в своих текстах воплощают. Тут старый вопрос – что лучше: быть бедным и здоровым (счастливым) или богатым и больным (несчастным). И оказывается, что недобитая интеллигенция голосует за первый вариант, а подавляющая масса населения – за второй. Это тянет на социальный диагноз.

Дан, у меня к вам тоже есть вопрос. Можно?

Дан Дорфман: Да, пожалуйста.

Алексей Михеев: Судя по моему виртуальному знакомству в Сети с американцами (родной язык которых русский), у меня сложилось впечатление, что они современных американских авторов не читают. Предпочитают русских. И плохой английский тут ни при чем. И в ИЛ, и в издательстве Иностранка”, и в других издательствах все лучшее, что написано сейчас в Америке, быстро переводится и публикуется. Но они не хотят читать американцев и на русском языке. Верно ли мое впечатление?

Дан Дорфман: Хороший вопрос, Алексей Васильевич, хоть и тяжелый для меня. По-моему, Ваше впечатление - верное.

Но я бы обобщил, эмигранты вообще мало читают, намного меньше, чем они читали в СССР. Ну а если читают, то Вашего бывшего коллегу Чхартишвили, который стал Акуниным, ну и опять же Маринину, Донцову, Дашкову, далее везде. Впрочем, и в России все так же. Ну а те, кто все-таки читают больше и не только Акунина? И здесь Вы правы. Предпочитают русских авторов, а не американских. Почему? Мне трудно судить, но все-таки несколько причин я назову.

Первая: Россия и жизнь в ней стали в какой-то степени загадочной экзотикой. Россия, это ведь уже заграница, и достаточно далекая. Ну а Америка - это обычно, это то, что видишь своими глазами.

Вторая. Американские писатели, в основном, левые либералы. Они обличают богатых, расистов, и т.д.

И даже если это написано достаточно хорошо, все равно подобное читать не очень хочется. Обычно эмигранты левых либералов терпеть не могут. Потому что мы все сюда приехали не очень молодыми и не очень здоровыми и абсолютно нищими. Тем не менее, почти все мы стали на ноги, “сразились с целым морем бед” и, в основном, победили их. Мы нашли работу по прежней специальности, или поменяли специальность. Мы сумели дать образование детям. У нас почти у всех есть собственная крыша над головой.

Короче, за те немногие годы, что нам остались, мы сумели осуществить великую американскую мечту. И мы за это благодарны и себе и Америке. И, поэтому, мы не понимаем, почему на страницах американских книг множество их героев, которые родились и выросли здесь, для которых английский язык родной, которые молоды и здоровы, в отличие от нас, ничего не имеют, живут в надежде на подачки или удачу, ищут себя в наркотиках и алкоголе. Наши американские соседи, друзья, сослуживцы на героев этих книг не похожи. Они больше похожи на нас. А значит, у большинства американских писателей - одна Америка, а у большинства американцев - другая.

Алексей Михеев: Тем не менее, не стоит так обобщать. Читайте современных американских авторов в “ИЛ” (в сеть мы, правда, выкладываем не все, но можно оформить подписку: http://magazines.russ.ru/inostran/info). Не все из них такие уж политкорректные. Вы сами вспоминали Чарльза Буковски. В нем ничего политкорректного не было.

Из современных американцев могу особо порекомендовать замечательного, на мой взгляд, Пола Остера, которого журнал открыл в 1997-м (Ном. 6), напечатав первый роман его “Нью-Йоркской трилогии” - “City of Glass”. Я написал к этой публикации послесловие “До последней капли алфавита”, которое считаю лучшей своей (авторской) работой в журнале.