ВЕК ЖИВИ...

01-02-2006

Продолжение. Начало в 459 от 22 января 2006 г.

Чужое время бежит быстрее, чем своё, а своё убегает быстрее,
чем чужое, хотя это одно и то же время.
Зана Плавинская

Липочка сама была ненасытный читатель. Без конца она перечитывала романы Тургенева. Жорж Санд была настольной книгой, зачитанной до дыр. Однажды она прочла наизусть “письмо Татьяны” и мне показалось, что она его сочинила сама. Она долго смеялась, когда я выразила это лестное предположение и дала мне “Евгения Онегина”.

Книжки для меня Липочка подбирала сама: Гринвуда “Маленький оборвыш”, Мало “Без семьи, Марк Твена “Том Сойер и Гекльбери Финн” и Гюго Собор Парижской Богоматери”, “Человек, который смеётся” и, конечно, все книжки были века минувшего. Стараниями Липочки Гайдар прошёл мимо, я жила в литературном плюсквамперфекте.

В деревенской библиотеке я увидела два стеллажа совершенно одинаковых книг, старинных с золотыми затылками — это меня удивило — Липочка умножила моё любопытство, сказав, что это знаменитая энциклопедия Брокгауза и Эфрона. –“Вот прочитаешь эти сто томов, будешь самой умной и можно замуж выходить.” Я испугалась и поняла, что останусь вековухой.

Почти каждый день я заходила в библиотеку, брала новые книжки и танцевала “коробочку”. В свои девять лет я понимала что став большой, придётся ходить на работу, и это меня пугало, но раз это было неизбежно, я мечтала стать библиотекаршей в этой избе с книгами. Я уже выбрала уголок между стеллажами, где поставлю свой диванчик и сундучок. Липочка очень веселилась и тоже мечтала об этом.

Врачи называют сладкие мечты “ диагнозом непродуктивной мании”, может быть они правы, но из мечтаний построены заповедные утопические миры от Платона до Хаксли, в то же время все знают, как сладкий яд химер отравляет жизнь.

Ещё она учила меня вышивать гладью и русским крестом цветных шёлковых котят и букеты из васильков и маков. Нитки хранились в плетёных шкатулках, эти сокровища она обещала подарить мне.

..........

На зимние каникулы нас забирали в Москву. Папа нас воспитывал по своей системе, водил в Третьяковку, в консерваторию и в Большой театр. Мы смотрели “Лебединое озеро” с Галиной Улановой. Метафизические лебеди завладели моим воображением.

Запомнилась реплика, сидящих рядом пожилых дам, они обшаривали Уланову театральными биноклями: “Она на два года моложе меня, но у не уже стареющая спина, хотя лицо довольно молодое”. Я без всякого бинокля видела эту спину, мерцающюю, жемчужную и была в полном недоумении. Это был первый урок ревнивой женской зависти.

Умирающий лебедь стал моим наваждением. Теперь я мечтала стать балериной.

..........

Нас, приехавших в деревню из Москвы, расспрашивали о столице и никто не верил, что дворники подметают тротуары каждый день, как полы в избе. Ещё не верили, что люди, встречаясь на улице, не здороваются. Москва бьёт с носка” – приговаривал дед Солин ни к селу, ни к городу.

Но главным столичным трофеем был мой лебедь. Липочка подарила мне старые кружевные занавески для этой роли. Я обматывала себя кружевами и превращалась в Одетту. Свои тощие косички я украшала белыми куриными перьями, и босиком с голыми руками в кисее, на цыпочках изображала умирающего лебедя, напевая собственную музыку для бабушки, её подружек и деда Солина.

Я танцевала самозабвенно, войдя в роль, вскрикивала, смертельно раненная стрелой, и начинала умирать, трепеща и конвульсируя, после чего окончательно замирала, накрыв голову кисейным крылом. Я не могла встать и раскланяться, мое тело сотрясали рыдания. Я плакала от жалости и любви к себе — убитому лебедю. Бабушка ласково поднимала меня с пола и под уговоры старух вела за стол к самовару отпаивать чаем. Этот номер я исполняла по просьбе зрителей много раз и никогда не уставала заливаться слезами.

Но вот, умер дед Солин и с ним моя Одетта. Лебединую кисею забрали старухи для последнего барина нашего особняка. Его не во что было одеть и он был укутан в занавески. Лёжа в гробу, объятый белым кружевом, как старая кукла с ржавой прокуренной бородой, он испугал всех. Я не ходила его смотреть. Мне была страшна невыносимая ясность снов, виделось что-то кошмарное, гоголевское. В скорлупе моего сна дед Солин являлся то в роли панночки, то белого лебедя под музыку Чайковского. Я спала “прыжками” и кричала по ночам. Бабушка меня будила, крестила и читала молитву.

..........

Вообще мы много занимались домашним театром. Посетив в каникулы уголок Дурова, бывший ещё на квартире этого семейства, мы видели “железную дорогу” с мышками и кошками, видели и “енота-прачку”, и весёлых собачек, умеющих считать. Всё это вдохновляло наши деревенские игры. В нашем хозяйстве было много животных, и здесь мы находили талантливых актёров. В методе дрессировки проявлялось наше педагогическое упорство. Учеников у нас было каждый год пятеро. Ранней весной бабушка ездила в райцентр Верею. Оттуда привозился за пазухой месячный розовый поросёночек Борька (каждый новый поросёнок был всегда Борькой, как у Войновича). Он жил в нашей комнате за печкой. Вскоре наши две козы прибавляли к нему четырёх козлят. Их нужно было подстеречь во время окота и сразу выносить из холодного сарая в дом, чтобы не дай Бог, не заморозить. Весь этот детский сад размещался без труда всё в той-же комнате, с толстыми ножками амура на потолке.

Мы с сестрой учили их всяким фокусам. Наряжали в свои матроски и они бегали на двух ногах. Делали им горку — свернувшись калачиком и выгнув спину, замирали. Козлята вскакивали на “горку” и выбив козлиную дробь, спрыгивали, уступая место следующим. Потом мы с ними бодались. Помню глухой треск, когда взбрыкнув и вскинув голову козлик бил довольно больно своей камолой головой меня прямо в лоб, из глаз сыпались искры и слёзы. Ещё они пробегали галопом по узкой лавке. Старухи набивались в нашу комнату во главе с дедом Солиным и хохотали до икоты.

Представление завершалось чаепитием. Я выпивала по семь чашек, чтобы взять семь кусочков сахара. (Я и сейчас водохлёб – пью по три чайника в день и толстею, как Ахматова после войны.) Шура Семёнова, молчаливая старушка, “добрая душа в приятной оболочке”, работавшая на скотном дворе приносила лакомство — плитки жмыха — выжимки подсолнечника, спрессованные вместе с шелухой и предназначенные для коров, мне они казался слаще пряников и я жалела, что в Москве этот деликатес не продаётся в кондитерском отделе, я полагала, что там ему самое место. У сестры после этого гостинца всегда болел животик, во время войны в эвакуации она перенесла дизентерию, её лечили сульфедином. Бабушка то поила её отваром пижмы, то давала кусочек смолы и порошок из куриных желудков.

О здоровых желудках бабушка говорила: “В русском брюхе долото сгниёт”.

Наши театры всегда кончались трагедией. Это происходило в канун Октябрьских праздников. Наших артистов, выпестованных, совсем очеловеченных, забивали на мясо. Возвращаясь из школы, мы чуяли тошнотворный запах палёной шерсти и с рёвом бежали к толпе старух в огород, где лежали в красной траве убитые наши артисты. Козлята, уже освежёванные, с содранной шкурой, и опалённый Борька, громадный, как ржавая ванна, а вокруг рыскали обалдевшие собаки. Картина была страшной, как поёт Лидия Русланова — “налейте, налейте скорее вина, рассказывать больше нет мочи”

..........

В школе у нас были праздники с концертами на “Седьмое ноября”, Первое мая и Новый год. Мы пели песни и читали стихи в колхозном клубе, устроенном в церкви.

Валька Едрицов читал сначала про “Баррикады”, потом про милиционера, зимой про деда Мороза, весной “Первомайское”.

НА БАРРИКАДЫ!

Прощай, родная не тоскуй
Не плачь, не плачь, не надо!
Благослови и поцелуй
Иду на баррикады!
Я не могу остаться, нет!
Там братья умирают.
Пусти меня, уже рассвет-
Ты слышишь, там стреляют!

МИЛИЦИОНЕР

В месте бойком и опасном, где и шум и суетня.
В ярком шлеме тёмно-красном вы увидите меня.
Палочкою вниз — все остановись!
Палочкою ввысь — снова понеслись!
Через улицу старушку провожу я в один миг!
А воришку, иль пьянчужку — цап-царап за воротник!

                 * * *

Первое Мая — праздник весны!
Мощный прилив пролетарской волны!
Первое мая праздник цветов!
Мощный прилив пролетарских трудов!

Валька был неуправляемым, учился плохо, к тому же был картав, но любил декламацию. “Милиционер” прославил его на весь околоток. Он не умел ни волноваться, ни стесняться и читал свирепо, оглушительно, с диким темпераментом размахивая руками, глаза наливались кровью. Как награду он получил прозвище “Милиционер-на-баррикадах”

Никогда не забуду в его исполнении “Несжатую полосу” Некрасова. На уроке он тянул руку, выпрыгивая из штанов. Его вызвали к доске. Лицо в одну минуту стало печальным и в то же мгновенье в жарком классе завыл осенний ветер: — …“Лес обнажился, поля опустели. Только не сжата полоска одна, грустную думу наводит она”... Едрицовские глаза затопили слезы и опрокинулись крупным горохом. Класс засопел. Верочка вынула платочек и приложила к мокрым глазам, носик её покраснел. Валька стоял бледный, как Пьеро. Скривив скорбные губы, Вера Александровна всхлипывая, прошипела:
—“Садись Едрицов, пять с плюсом, больше я тебя спрашивать не буду”.

Он шёл на своё место у окна, дёргая щекой, словно конь, когда его кусают оводы. Взор витал где-то за гранью добра и зла.

Тамара Тимохина и Надя Дробина пели “Там, вдали за рекой…”

А потом мы хором исполняли про Щорса, про белогвардейские цепи и трёх танкистов.

Наша артистка Лида Бесфамильная пела всё подряд, Русланову, Шульженко, Александровича, и даже Шаляпина — она была наша “звезда”. Ею все восхищались и хлопали, отбивая ладони. Она училась в четвёртом классе во вторую смену и была наша соседка. Вдвоём с матерью-Клавкой они занимали самую большую комнату. У них была чёрная брыкливая коза Зулейка, пять миниатюрных цесарок, пепельных, в белый горошек и собачка Милка на кривых ножках, беленькая с чёрными заплатками и жёсткой щетинкой, как у поросят. Клавка дразнила её “голая тётка без штанов”. Лидкина буесловная мать за словом ни под лавку, ни за пазуху не лезла, оно всегда при ней, на языке прыгало. Скажите, “спасибо”, что я опускаю все её побранки и матерную элоквенцию.

В Тучковском ДЕПО она мыла вагоны и приносила цветные тряпки “обтиры” для наведения блеска на медных деталях паровоза. Лоскуты были яркие, из них мы шили платья для самодельных тряпичных кукол. Лидка была куда красивей Орловой, у неё разноцветные глаза из крупных вакуолей, а во рту — целый аккордеон перламутровых зубов. А волосы, как “ворох пшеницы”.

Набив тряпками материнские довоенные туфли на высоких каблуках, она танцевала и пела, как Любовь Орлова, но только лучше, ведь Орлова не умела петь, как Шаляпин а Шаляпин танцевать, как Орлова!

Патефон с пластинками был только у них, и все ходили к ним слушать песни, а потом пить чай. Что и говорить, жили мы весело.

Через два года они уехали неизвестно куда. Все очень горевали.

..........

Нельзя забыть и другой народный праздник — “ВыборА”. Сталин пообещал: — “В день “ВыборОв” каждый советский человек получит селёдку”. Народ ждал праздника. Наш вождь так пропечатал “врагов народа” : -Они голосуют — “ЗА”, А САМИ ДУМАЮТ — “ПРОТИВ”, и добавлял: -. "Гибель одного человека - трагедия. Гибель миллионов - статистика". Наш честный народ и думал “ЗА” и голосовал “ЗА”. В эту эпическую эпоху он любил отдавать свой голос за любимого вождя.

Наступал долгожданный март-месяц (“пришёл марток — надевай сто порток”).

Ещё крепкие снега едва поголубели. Сверкает накатанная дорога. По случаю праздника из совхоза прислана мохноногая лошадка, грива и хомут в бумажных цветах и медных колокольчиках, раздутое брюхо блестит на солнышке. Бабки и ребятишки набиваются в сани на пышное сено. Молодые девки, в цветных платках, приплясывая под гармошку, с визгом и хохотом выкрикивают частушки:

Коля, Коля -дровоколя, Коля семечки грызёт,
Оглянулся на отзадок, Милка с зонтиком идёт!

У меня милёнок маленький, как зёрнышко в овсе
Дал копеечку на семечки, сказал: — “Купи на все!”

Ты носи, тебе идут
Мои цветасты юбочки,
Я любила, ты отбила,
Так люби облюбочки.

Я свою соперницу отведу на мельницу
Размелю её в муку и лепешек напеку!

Я любила молотить, любила обмолачивать
Любила головы кружить, карманы выворачивать!

Пресвятая Богородица, наставь на верный путь,
Чтоб на этого заразу, ни разу не взглянуть!

Прозвенев частушками и гармошкой шесть “кубометров” въезжаем в совхоз. Девки и бабы притомились. Ноздри впивают солёный аромат ржавых селёдок, смешанный с морозным духом и солнцем. Рот наполняется пресной слюной.

У церкви- клуба стоят две громадные бочки. Тонька и Фроська, наши продавщицы каждому проголосовавшему выдают обещанную селёдку.

Расплачивались за неё “палочками” из трудодней. Тонька (с толстомордой жопой) записывала что-то в тетрадку, а Фроська (не баба, а полнолуние) ловила селёдку из бочки и завёртывала в газету с портретами вождей.

Праздник продолжается. Сейчас гармонист Витька Малыгин, пятнадцатилетний хулиган, “метр с кепкой”, разорвёт гармонь пополам, так он старается для румяных девок. Они отбивают дроби и наперебой выкрикивают свои частушки. Они уже охрипли. У каждой под мышкой торчит селёдка, хвостом вперёд.

У меня милёнков два,
Два и полагается,
Если первый не проводит-
Второй догадается.

У меня милёнков семь,
Я измучилась совсем!
У меня милёнков восемь.
Только где их черти носят?

А мой милёнок, хоть куда!
У него одна нога!
Сапогов не много надо!
И порточина одна!

..........

Когда нам в школе рассказывали про “КОММУНИЗМ”, моя подруга Галька Галкина не верила что его можно построить. Она мне говорила:

— “Разве можно людей накормить белым хлебом? Мы люди чёрные, а хлеб любим белый, но его только в Москве и продают, а мне, сколько ни дай, я никогда не наемся досыта. А сколько народа в одном Тучкове, разве можно на всех батонов напечь? А если все товары и конфеты бесплатно раздавать, что же это будет? Убивства! Светопредставление!”

Она жила с матерью Татьяной и бабкой. Галькин отец на войне пропал “безвести” и пенсию они за него не получали. Галька верила, что он скоро вернётся. Когда наш горбатый печник Алепий посватался к Татьяне, Галька много плакала — печник был угрюмый и к тому-же плешивый. А Татьяна ходила с тугой ниткой красных бус на белой шее, они смотрелись кровавым рубцом, но всё равно это было красиво. В ушах тоже горели красные камушки, а глаза были синие-пресиние, как минеральные, и коса лежала на голове золотой короной, она была настоящая красавица из всех баб на всё Тучково. Но была Татьяна временами какая-то бешеная, все говорили, что у неё в крови блохи прыгают. Работала она в совхозе счетоводом и скучала по мужу.

В нашем уединённом хуторе, как в большом государстве — было всё.

Свои лекари, философы, портнихи, ворюги, книгочеи, скандалистки, артисты, юродивые, расточители и скупцы. У нашего соседа Вовки Егорова был абсолютный слух. Вожак нашей волчьей стаи быстро научился играть на немецкой губной гармошке, к тому же выделялся, как рачительный хозяин. Не мог пройти мимо огрызка брюквы или морковки – обязательно положит в карман для своего поросёнка. Или допрёт от школы до дома какую-нибудь деревянную орясину, зацепив опояской. Он собирал по дороге всё, что валялось – гвозди, жёлуди, верёвочки, пуговицы и т.п., просто не мог стерпеть, что добро пропадает. К тому же его мать сидела в лагерях и ему сам Бог велел заботиться о жизни. При этом он не был жадюгой, мог поделиться хлебом.

В нашем особняке жила гадалка-колдунья бабка Шева. Она промышляла и знахарством. Умела останавливать кровь. Однажды горящей свечкой вынула железную шпильку из горла у посиневшей Лиды Фательниковой. К ней ходили все наши бабы и девки: кто гадал на мужей, кто привораживал женихов, кто заговаривался от сглаза и порчи, дети исцелялись от пупочной грыжи. Пришла и Татьяна. Сначала гадала на мужа Василия. Шевины карты сказали — “Нет его, голубчика, ни на земле, ни на воде, он на небе”.

Потом на “что сбудется, чем сердце успокоится?” карты показали червоного короля, новый дом и дальнюю дорогу. На предложение Алепия Татьяна согласилась.

Мы с Галькой вместе пасли коз. Собирая щавель по канавкам, Галька плакала об отце и матери: — “Вот вернётся папка, он мамке морду набьёт, а печнику голову проломит”

Татьяна и Галька жили во флигеле при особняке. Алепий был их соседом. Он был ловкий работник, не смотря на увечье. Их расписали в воскресенье, в сельсовете и была свадьба. Нас с Галькой послали за конфетами в новый магазин на Бетонку, это было близко, всего “полкубометра”. Мы купили килограмм шоколадных батончиков “Весна” в прозрачных фантиках и жевали всю дорогу, разбрасывая бумажки. “Свой глазок зорок”, нас отругала Галькина бабка, что мало принесли конфет. “ Что взято, то свято”, мы отпирались и говорили, что только попробовали. На другой день она пошла на Бетонку, собрала наши фантики и посчитала съеденные конфеты, их оказалось больше двадцати и Гальку бабка отхлестала голиком. — “Полно врать! Слыхано ли дело, “полгараграма” конфет щиколадных сожрать, и животы у них не треснули!?”

Понятное дело, бабку внучка не любила: она чуть-что таскала её за волосы или охаживала прутом и крапивой, и во рту у неё всегда была находчивая брань.

Татьяна после свадьбы стала жить у Алепия, он был ей не мил. Хмурый и осторожный он всё молчал и думал, как удержать красивую жену.

"В дом пришла беда, мать начала пить". Начал Алепий. Он стал брать за работу самогоном. Они напивались вместе, и Татьяна втянулась. Через стенку было слышно, как пьяная Татьяна надрывно поёт одну и ту же песню:

Как я старого мужа обнимала,
Что дубовую колоду подымала.
Как я грозного мужа целовала,
Будто горькую осинушку гладала.

— “Что же ты сидишь, муж мой постылый, отнеси меня на кровать, ляжем почивать”, и взбесившийся Алепий начинал колотить жену. На шум врывались бабка и Галька. Алепий неистово буянил и лупил, не разбирая и жену и падчерицу и тёщу. Все ходили в синяках. Мужик он был могучий, и если бы не горб, то быть ему богатырём. Его звали колоть и холостить свиней или править печки все соседи, а в совхозе он тоже забивал сезонный скот. Он говорил: “Холостой боров и холостой парень это не одно и то же”. Сильных мужиков было раз, два и обчёлся и сороколетний горбун стоил дорого, а Тане только что 30 и было.

Не прошло и полгода, вернулся Василий, побывавший и в немецком плену, и в наших лагерях. Он появился вечером, в разгар скандала, худой, небритый с тощим “сидором” на плече. Галька повисла у него на шее, бабка крестилась и причитала, Татьяна выла и голосила. Алепий рванул к выходу, крепко хлопнув дверью.

Его нашли на другой день в лесу, висящем на дереве.

..........

Я любила бабушкины рассказы о её детстве. Теплится лампадка перед иконой “Моление о чаше”, я лежу рядом с бабушкой и она рассказывает плавно, словно чулок вяжет о своей бабушке, моей пра-пра-бабушке Степаниде Поликарповне Енистратовой.

“Прибегу, бывало, по лаве, это деревянные мостки через ручей, в её деревню Иссады из Власунова она сидит на завалинке и прядёт овечью пряжу, только веретено жужжит, да кузнечики стрекочут. На ней платок наизнанку в будни, чтобы цветочки не выгорали а в праздники ярко — налицо. За всю жизнь сносила она два платка, тогда ведь всё домотканое было, крепкое. Я тоже у неё была первая внучка, любимая. И тоже много она мне рассказывала про старину — всё про барщину, да про оброки, но больше любила про Божественное. И вот что она мне говорила:

— “Я не доживу, а ты доживёшь. Наступят, Аннушка, такие времена - никто верить в Бога не будет, царя батюшку убьют и церкви уйдут в землю по самые кресты и прогневается Бог, с неба будут падать горящие камни и побьют многих людей без креста. И мало, мало их останется на земле. И если человек увидит след другого человека, то будет бежать за ним сорок дней и сорок ночей и не догонит. Но люди на земле не переведутся, если хоть бы трое будут читать каждый день молитвы “Отче наш” и “Богородицу”. Эти молитвы не за себя, а за всех. — “Отче НАШ”, “Хлеб — НАШ,” “ДОлги НАШИ”, “Не введи НАС во искушение”, “Избави НАС от лукаваго”.

Слушала я бабушку и жутко мне было. И не верилось, что так может свет перевернуться. Ведь все на Руси и Богу молятся, и в церковь ходят, кто же захочет некрещёным жить? И кто же на царя — Божьего помазаника, руку подымет? Кто ада не боится? От ужаса и в голове кружилось, и в глазах темнело... Но ведь всё так и случилось по её слову. До всего самого страшного дожила. И царя убили, и церкви порушили. А сколько людей лютой смертью погибло! Как говорят в ярославских краях — “Топор насквозь промок от крови”. И до того дошло, что и детей не велят крестить. А как узнают, кто Богу молится, в тюрьму сажают и страшной казни предают.

Я-то вас молитвам научила и уже двое будут, а где двое, там и третий сыщется. Вот вам и отмаливать за всех, когда перемрут бабки. Но никому не сказывайте, всё в себе таите, не то папу с мамой в тюрьму сволокут и никогда они с вами не свидятся. А вас в приюты определят, да в разные, и будут душу на локоть натягивать — прутьями солёными сечь, чтобы от Бога отреклись. От греха подальше молчите навсегда, но молиться не забывайте в каждый день, и Бог вас спасёт и другие от вас спасутся. Своих деток с крестом выращивайте, молитвам учите и будут они родительским утешением. Евангелие рассказывайте, про десять заповедей твёрдо помнить надо. Креститесь по-старому, как боярыня Морозова — выше головы крест двуеперстный держит, как я, и все наши предки. Никонианским троеперстием креститься — предавать своих предков, кто все муки за свою веру превозмог. От Бога не отступайте. Наша вера научает только хорошему.”

Степанида Поликарповна научила мою бабушку житейской мудрости, а она в свою очередь, через полвека учила меня. Прошло ещё полвека и я повторяю бабушкины уроки своим внукам, закладывая концептуальный фундамент прапрабабушкиного мировоззрения:

  • “При радости не радуйся, при печали не печалься и сиди тихонько, как мышь под веником”.
  • “Не роняй крошки хлеба на пол, каждая крошечка тебя бережёт”.
  • “Не садись на стол, Стол — Божий Престол”.
  • “Хлеб — ТЕЛО Христово, его беречь и любить надо, он людской молитвой и потом растёт”.
  • “Не брезгуй нищелюбием. Всегда подавай копеечку и твои дети не будут побираться. Легче подавать, чем просить милостыню”.
  • “Богатым чёрт деньги куёт”.
  • “И медведь прав, что корову задрал, и корова права, что в лес забрела”.
    “И корова не права, что в лес забрела, и медведь не прав, что её задрал”.

..........

Свою молодость бабушка тоже любила вспоминать, а я любила слушать:

Деревенская ярославщина не умела прожить без Питера. Земли тощие, урожаи бедные — иной год засуха или дожди и без хлеба насидишься. Ездили на заработки в столицу. Ездил и Пётр Серапионович. Так и жил — дом в деревне Власуново — летом. Петербург зимой — деньгу заработать. Сначала “мальчиком” в магазине, потом приказчиком у прилавка; прикопив капиталец — стал хозяином. Был и свой маленький бизнес — “Соленые Ярославские рыжики”. Собирали влАсуновские девки — отборные, шляпки не больше пятака, их там водилась тьма, косой коси! Закатывали в бутылки с горлышком и дорогой деликатес брали в лучшие рестораны и магазины. Самый-же деликатес бисерные рыжики - шли по самой высокой цене.

Впрочем, в деревне рыжиками заправляла сестра, Алевтина Серапионовна, и девок нанимала “ломать рыжики”, и рассол готовила отменный с секретом. Моченую бруснику и клюкву тоже в Питер отправляли возами. Деньги шли. Прикапливали, экономили, жадничали. Да и как иначе? Были они из бедноты, да поздние дети, двойней — как известно: "поздние дети — ранние сИроты". Дружка дружку любили и жалели, уважительно звали по отчеству.

Мечтали хозяйство поставить крепкое с коровами и лошадями, землицы прикупить, избу новую обустроить и приданое собрать, чтоб жениться хорошо и жить припеваючи.

Начал Пётр Серапионович с гармошки, мечта ещё детская, потом сапоги справил себе, Алевтине ботинки козловые со шнурками, платье из китайки - синее в розовый цветок и охабень, и другое платье из левантина. А к тридцати годам сменил свой мухояровый сертучок и александрийку на пиджачную пару из гриделина, завёл тросточку и часы на цепочке.

Потом, три года кряду, всё неурожаи — то лён градом побило, то засуха, хлеба не уродились — ни рыжиков, ни клюквы. То дожди проливные — опять ни хлеба, ни картошек — голод, только Питер и спасал деньгой. Из Нижнего Новгорода рожь везли по высокой цене.

Брат способности имел большие: приноровиться, выкрутиться, знал где дёшево взять и продать с барышом.

Всё деревенское хозяйство на Алевтине Серапионовне, а оно все росло — две лошади, две коровы, овцы, гуси, куры, да полевые и огородные работы, а еще и лён. — везде управлялась — до зорьки в 4 утра вставала и в будни и в праздники — к вечеру ноги гудели, как гусли. Уж ей под сорок было, когда работников нанимать стали.

Вот и дом новый срубили — пятистенок и хозяйство крепкое, осталось приданого собрать. Но с богатством труднее пару себе присмотреть. Хотелось из своей деревни, она была не маленькая — 100 дворов, казалось было из кого выбрать, но чем богаче, тем разборчивей и капризней стали брат с сестрой. И всё надеялись “судьба сама на печку в лапотках прИдет”.

Воротятся бывало из церкви в воскресенье, сядут у Баташовского самовара с медалями, какого во всей деревне не сыщешь, и начнутся бесконечные разборы, невест и женихов перебирают:

— Вот у Харистовых больно девки хороши — работящие, спокойные, рукодельные.

— Но голытьба, 11 девок и один работник-отец из сил выбивается.

— Две-то девки уже в Питере в прислугах, одна в няньках в Ярославле.

— Зато восемь в деревне сидят. Вот женитесь на Васёне и остальным помогать надо, да свои дети пойдут, не выдюжить, разориться можно, — нет, не подходит!

— У Смирновых две невесты Ольга, да Катёнка — косы у них богатые.

— А платок до бровей и слова не добьешься, в хороводы не ходят, родители строгие, старообрядцы по уставу живут, очень богомольные, постами заморят, нет, не подходит.

— У Брыкина Алексашки сестра дородная, белая, брови домиком — самая голосистая певунья. Как затянет на “беседе” нашу старинную: "По загуменью игуменья идёт, за собою быка чёрного ведёт" всю душу вынет, апосля — “Серенькая уточка над водой летала, лишь одна дробинка в сердце ей попала”, затоскует сердце и слеза покатится. Семья с достатком, Алексашка по кузнечному делу, Пуд Силыч — печник бесподобный.

— Да женихов слишком много. Не пойдёт Авдотьюшка за вас, ей Проша Петухов нравится.

— У Горюновых тоже невесты две и женихи имеются, отец жестянщик и богатырь, кочергу узлом завяжет.

— Да пьяница буйный, задиристый, как домой из кабака идёт, все попрячутся, такой и прибить может ни за что — страшно, нет, не подходит.

— Феоктистовы и вовсе приблудные, чужаки их никто не знает.

— Надька как-будто ничего себе.

— А всё кот в мешке.

— У Копорулиных мать буесловная, срам да и только, дочка Наталья такая же зубоскальная насмешница, не подходит.

— У Бакиных тоже все беспутные и охальники, в церковь не ходят.

— У Санкиных косая и не в теле — в жопу плюнь, голова отвалится.

— У Беляевых хромая да конопатая, как перепелиное яйцо.

— У Субботиных больно тощи да ленивы и “волос от волоса не слыхать голоса”.

Алевтине Серапионовне Ваня Локтев нравился. Он извозом занимался. Брат ревновал, боялся что уйдёт к нему сестра, согласия не давал — делиться надо, лучше погодить. А Ваня женился на Татьяне Уткиной, без любви плохо жили.

Тоня Меньшова всем была хороша, влюблён был Петр Серапионович, на неё очень рассчитывал, но приданое не было готово, в деньги только входил, всё для неё старался, никого лучше Тонечки ни в деревне, ни в Питере не сыскалось.

Утонула Антонина восемнадцати годов в речке Соть.

А жизнь, как ураган мчится, дни, как гуси улетают.... Совсем постарели брат с сестрой, семьи заводить поздно.

Дом полная чаша, от приданого сундуки ломятся. Откроют бывало свои укладки посушить шубы дорогие, шали оренбургские, платья шёлковые, да отрезы, да холсты домотканые, да сапоги и ботинки и только вздохнут украдкой — ничего-то не сгодилось, ни в чём не покрасовались. Так и лежит всё, переложенное полынью от моли.

Приглянулась я Петру Серапионовичу. Была я девка статная, высокая, сильная, “кровь с молоком”. Подумал он про меня: “Ах, хороша бы она была в нарядах для несбывшейся жены, вот бы прошлась павой по деревне, всем на загляденье” — сказал он в шутку Алевтине Серапионовне, посмеялась сестра. Вдруг увидела меня в окошко и выбежала на крыльцо
— “ Поди к нам Нюра, дело есть”.

Взошла я в богатые хоромы и стою у дверей. “Входи Анна Андреевна, не стесняйся” – говорит мне Пётр Серапионович - “Хочу нарядить тебя, как барыню и покатать на троечке по большаку, ты покрасуешься и я порадуюсь. Ты мне внучкой годишься, я с твоим дедушкой хозяйских коров пас, в рюхи, да в бабки играл и его покойных родите лей хорошо помню. Я тебя не обижу, тут греха нет.”

Загорелось моё лицо, опустила я глаза, посмотрела на свои босые ноги пальцами пошевелила и говорю:
— “Мне это лестно, спрошу у маменьки”.

И стали кататься с колокольчиками по большаку от деревни до деревни. Едем широкой улицей — собаки брешут, куры и гуси от лошадей шарахаются, ребятишки за тройкой бегут босиками, люди вслед глядят — любуются молоденькой барыней в шляпе с перьями. Платье на мне буфмуслиновое с воланами, на цепочке часы золотые прыгают, в ушах серьги горят все в камушках, тальма ажурная с кисточками, на ногах ботинки с пряжками — не крестьянская лапотница — знатная богатая барыня, сверкаю, что твоя Жар-птица и возница бородатый старик в чуйке, рот кривой, глаза как у окуня всмятку, дорогих коньков знай себе нахлёстывает, не жалеет.

А то ещё придумал Пётр Серапионович нарядить меня парнем. Померяли брюки и пиджаки — всё впору пришлось. Ноги у меня длинные, плечи широкие, под шляпу косу замотаю и сижу красавец писаный — глаз не отвести.

Весело катает меня Пётр Серапионович. Сам на облучке в армячишке стареньком, в отцовском картузе и всё думает: “Не я красуюсь в бричке, в дорогой люстриновой паре с рОзаном в петлице, в котелке с тросточкой. Не на меня девки и бабы глаза пялят, а на Костылёвскую девку ряженую. Так мне старому дураку и надо: Молодость ушла не попрощалась, старость пришла не поздороваласьЖизнь то уж прошла, короче заячьего хвоста она, не успеешь и бровью моргнуть, помирать пора.

Алевтина Серапионовна тоже думала молчком: “Пусть старичок почудит, потешится — всю жизнь горбатился, жениться не успел и меня в девках сгнобил.

Пусть хоть Нюрка покрасуется. Красота молодая не вечная. Добро наше никому не достанется, всё прахом пойдёт. Не дал Бог наследничков, что поделаешь, с Богом не подерёсси”.

Под Святую Троицу занемогла сестра. Лежит уж неделю и всё тяжко ей, силы жить нету.

— “Петруша, я умираю. Кто тебя сироту пожалеет? Кто о тебе позаботится? Пропадёшь ты один. Иди ко мне, Пётр Серапионыч, ложись рядышком, вместе родились, вместе и помирать будем”.

И запели они на два голоса старинный тропарь:

Яко цвет увядает
Яко сень мимо грядет
Разрушается всяк человек
Человецы что всуе мятемся
Путь краток есть, им же тецем
Сеется тело в тлении
Восстаёт в нетлении
Сеется душевно
Восстаёт духовно
Приди Смерть, яко хищник!
Приступи Тлитель!
И несуща мя яви!

Утром нашли их уже остывшими. Крепко держались они за руки, расцепить не смогли и положили их вместе в большой дубовый гроб. В один день родились и в один день преставились. Так уж им на роду было написано.

(окончание следует)

Комментарии

Добавить изображение