ЭССЕ О МАТЕМАТИКЕ И НЕ ТОЛЬКО О НЕМ

30-01-2006

Продолжение. Начало в 438 от 14 августа 2005 г.

Жизнь Сергея Мергеляна текла своим чередом – он плодотворно работал над своими математическими задачами, преподавал в Московском и Ереванском университетах, ездил по миру, встречался с интереснейшими людьми, выдающимися учеными и деятелями культуры, наслаждался гармонией семейной жизни. К этому периоду относятся его дальнейшие работы в области Теории приближений, в частности, ему удалось решить задачу, известную как “аппроксимационная проблема Бернштейна”.

В 1963 году Мергеляна избирают заместителем академика-секретаря АН СССР, и он покидает созданный им Вычислительный центр. С Ереваном, однако, связи не порывает, продолжая преподавать в университете и активно участвуя в научной жизни республики. Благодаря исключительно усилиям Сергея Никитовича, в 1964 году в Ереване состоялась эпохальная Математическая конференция, посвященная исследованиям в области Теории функций.

Провинциальный народ любит присваивать событиям местного масштаба вселенские наименования, и читатель, скорее всего, припишет употребленное мною слово “эпохальная” именно невинному желанию непривычного к сколько-нибудь масштабному мероприятию провинциала окрестить необычное для него, но в принципе вполне ординарное событие никак не заслуживающим того эпитетом. Хотя конференция на самом деле была весьма представительной, чисто в научном плане она никак не могла быть названа эпохальной, и читатель был бы абсолютно прав в своей снисходительной усмешке, если бы не одно очень важное обстоятельство эта была первая встреча столь высокого уровня западных математиков со своими коллегами из восточного блока. Сергей Никитович набрался духу и, воспользовавшись своим положением одного из руководителей математической науки в СССР, направил прямые приглашения всем тем западным математикам, участие которых в конференции считал необходимым, в обход неукоснительной практике приглашения “буржуазных ученых” только через посредство “компетентных органов”. Надо было жить в “самой свободной стране мира”, чтобы по достоинству оценить неординарность поступка Сергея Мергеляна, усилиями которого на конференцию в Ереване попал ряд западных ученых, которых в иных обстоятельствах ни за что не впустили бы в Советский Союз.

В среде математиков (и, в частности, западных математиков) очень долго после этого события история делилась на два этапа – “до” и после” Ереванской конференции, как символа новых взаимоотношений советских ученых со своими коллегами из западных стран. Среди зарубежных участников конференции были такие корифеи, как Арно Данжуа, Жан Дьедонне, Анри Картан, Ролф Неванлинна и многие другие. Естественно, присутствовало и большинство отечественных корифеев математической науки, работающих в области Теории функций. Председателем оргкомитета был академик Михаил Лаврентьев. Сам факт столь представительной встречи ученых двух противостоящих блоков был из ряда вон выходящим событием, маленькой предварительной дверкой, прорубленной в “железном занавесе” усилиями неутомимого академика Мергеляна.

Я полагаю, здесь самое время рассказать о Сергее Никитовиче Мергеляне, как о гражданине своей страны. Из предыдущего повествования читатель должен был сделать правильный вывод, что Сергей Никитович был вполне законопослушен, ни в какие диссидентские дела не лез и никаких особых проблем с советской властью никогда не имел. Но что очень важно, при этом он оставался, безусловно, самостоятельным человеком, во всех жизненных ситуациях поступающим в соответствии со своими собственными представлениями о справедливости и чести, о добре и зле, и эти представления нередко побуждали его совершать весьма, скажем так, неординарные поступки. Самостоятельность вообще является, по-видимому, одним из самых ценных человеческих качеств, позволяющим идти своим собственным путем, не присоединяясь бездумно к мнению чаще всего неправого “большинства”. (Здесь место вспомнить замечание парадоксального французского ума: “можно побиться об заклад, что всякая общественная идея, всякое общепринятое мнение – глупость, так как оно понравилось большинству”.)

Я, например, был очень удивлен, когда Сергей Никитович рассказал мне, что в течение одной из командировок в Индию он заработал достаточно денег, чтобы на обратном пути п
озволить себе большое турне по Европе вместе со своей неразлучной женой. Я ведь прекрасно знал, что в соответствии с неукоснительной советской традицией все заработанные за рубежом деньги граждане этой великой крохоборствующей державы были обязаны незамедлительно сдавать в посольство СССР и в лучшем случае получить за ничтожно малую часть этих денег (налог на инвалюту в Советском Союзе составлял 75 процентов) так называемые “чеки”, которые можно было отоварить в спецмагазинах “Березка”, где в хорошие годы присутствовал кое-какой дефицит. Я как-то общался с сотрудником ООН от нашей страны, и он жаловался, что, живя в Нью-Йорке, едва сводил концы с концами, так как 75 процентов своей зарплаты он в тот же день сдавал в посольство, а оставшихся денег в дорогущем городе едва хватало на самое необходимое.

На мой естественный вопрос, как же ему удалось уберечь заработанные деньги от посольского Бармалея, Сергей Никитович, лукаво улыбнувшись, сказал: “А я, вот, сумел не подписать бумагу, которую в обязательном порядке подсовывали уезжающим в зарубежную командировку специалистам, чтобы они сдавали деньги в посольство”. Нет, он никогда не был лохом, наш академик! В нужный момент он мог проявить и практическую сметку, и способность осуществить ловкий обходной маневр. (Для исторической справки отмечу, что вышеуказанная бумага формально представляла собой расписку в получении десяти долларов, которые вручались уезжающим в качестве, так сказать, “подъемных”, но в этой же расписке отъезжающий брал на себя обязательство сдавать всю(!) заработанную им в последующем инвалюту в советское посольство. Особые работники соответствующей бухгалтерии проявляли необычайно трогательную и весьма настойчивую заботу о командированных – “Вам обязательно нужно получить в бухгалтерии 10 долларов, должны же Вы иметь при себе хоть какие-то деньги на первых порах!” Вот этой жалкой приманкой в десять долларов с соответствующей распиской-обязаловкой и манкировал Сергей Никитович, получив, таким образом, возможность сделать жене царский по тем временам подарок.)

Описанный случай, хотя и говорит об определенной смелости Сергея Мергеляна в обращении с внушающей благоговейный страх властью что, согласитесь, тоже характеризует его гражданскую позицию – тем не менее, может восприниматься, скорее, как определенная изворотливость в отстаивании своих личных меркантильных интересов. Но вот история с опальными московскими студентами Белецким и Стоцким вносит полную ясность в нравственный облик академика. Эти молодые ребята, студенты мехмата МГУ, в 1956 году, воодушевленные новыми веяниями после ХХ съезда КПСС и наивно вообразившие, что отныне в стране действительно наступает эра свободы, решились самовольно (подобного слова в лексиконе свободного человека быть не должно, но для держиморд оно является ключевым) издать стенгазету, в которой, по сути, не было ничего крамольного, но было свободное, неподцензурное, нетрафаретное изложение некоторых малоизвестных фактов и оригинальных мыслей. А этого советская власть проглотить, конечно, никак не могла. Формулу “Тащить и не пущать!” на Руси придумали задолго до большевиков, но “пролетарии довели ее до своей крайней точки, до полного абсурда. В данном случае стоял вопрос об исключении из университета едва ли не всей редколлегии. Как это было принято при Советах, созвали комсомольское собрание, которое было призвано заклеймить и осудить вольнодумцев.

События тех дней я хочу изложить со слов жены Григория Сергеевича Подъяповского, крупного советского геофизика, поборника прав человека в Советском Союзе первой волны, друга и соратника Андрея Дмитриевича Сахарова по правозащитному движению. Грише, как называет его жена, удалось проникнуть на то собрание, и он поделился полученными там впечатлениями со своей супругой. “Грише очень понравились многие студенческие выступления, но его огорчила и расстроила позиция Колмогорова, математика с мировым именем. В погоне за ведьмами решалась судьба его учеников, самых активных и, может быть, самых любимых. Колмогорову была отведена роль пристава. Он то сердился, то каялся, то пытался что-то объяснить. Мишу Белецкого исключили из университета. Стоцкий взял годичный отпуск. Их приютил, то есть дал им работу, академик С. Мергелян в армянской Академии наук”.

Белецкий и Стоцкий были на самом деле талантливыми ребятами, в последующем они все-таки сумели внести определенный вклад в математическую нау
ку, но Бог знает, каких успехов могли бы добиться “любимые ученики Колмогорова”, если бы не был так грубо и жестоко прерван их свободный полет. Да и их разве только!

На что я хочу особо обратить внимание читателя – в течение наших долгих бесед Сергей Никитович ни разу не вспомнил об этом очень важном, принципиальном, на мой взгляд, случае в его жизни, и я совершенно случайно напоролся на него при блуждании по бескрайним просторам Интернета. Да, да, - просто сказал Мергелян, когда я напомнил ему об этой истории, - было такое дело”. А затем, помолчав, добавил: “А Вы знаете, это было совсем небезопасно!” Мне ли не знать! Сколько раз по пустякам ли, а чаще по серьезным делам приходилось испытывать это жуткое, унизительное чувство страха, когда действительно высокий принцип, или просто человеческая совесть не позволяли бездумно потакать не терпящим никаких возражений грозным партийным боссам! Не стану, однако, переключать внимание читателя на собственную персону. Ограничусь только невеселым замечанием, что лучше всего граждане той страны, конечно же, знали, (и, к несчастью, по сей день знают!) что такое страх.

История с московскими ребятами вовсе не была случайным эпизодом в жизни Сергея Мергеляна. В течение всей своей активной жизни он без шума и рекламы, но твердо, решительно и последовательно становился на защиту всех тех, кого лично он (не партия, не вышестоящий орган и не ближайший родственник) считал заслуживающими поддержки. Так же, как и московских ребят, он в свое время приютил у себя в ВЦ лабораторию сварки Института механики АН Армянской ССР, которую всеми возможными и невозможными методами пытались на корню уничтожить всесильные противники ее руководителя Каро Сиракановича Чобаняна. К.С. Чобанян был талантливым ученым и инженером; разработанный им метод сварки, основанный на учете показателей упругости и формы сопрягаемых деталей, явился новым важным словом в науке; он позволил значительно увеличить прочность сварных конструкций и опрокинуть укоренившиеся в теории и практике представления об ограниченных возможностях сварки. Этот метод был признан открытием в Советском Союзе, и Чобаняну был вручен соответствующий диплом за номером 102 (всего за время существования института открытий в Советском Союзе подобных дипломов было выдано лишь несколько сот). Но выдающийся ученый имел несчастье быть к тому же принципиальным и бескомпромиссным человеком; он справедливо полагал, что в науке (как и в литературе, музыке, или живописи) под выполненной работой должна стоять подпись автора, а не партийного функционера, приставленного зорко следить за чистотой пролетарского духа в науке, или искусстве. Потому он не позволил, чтобы к его детищу примазались люди (очень влиятельные люди), которые к нему на самом деле никакого отношения не имели. И стал, таким образом, их заклятым врагом. Ведь как было принято в той расчудесной стране: партийный босс имел право (в определенной степени был даже обязан) обзавестись высокими регалиями во всех сферах человеческой деятельности – быть одновременно ученым, писателем, полководцем, etc. Леонид Брежнев являл собой крайнее воплощение этой маниакальной идеи ничтожеств “быть всем”, но и остальные иерархи на всех уровнях пытались не отставать. Ни секунды не сомневаясь в своем безусловном праве на это, они приписывали себе заслуги и достижения своих подчиненных, вписывали собственные фамилии под первыми номерами в числе авторов чужих статей, монографий, изобретений, первыми получали ученые степени и звания, ездили за рубеж представлять разработки, в которых ничего не смыслили и так далее, и тому подобное. Партия направляла их в сельское хозяйство – они становились заслуженными агрономами, переводила на науку – защищали диссертации и избирались академиками, “бросала” на культуру – получали звания заслуженного деятеля искусств. Хорошее было время для живоглотов! Впрочем, для подобного сорта людей время хорошее всегда, неясно только, почему при всем том они вечно остаются такими озлобленными на весь мир и на свою распрекрасную жизнь. Вопрос к размышлению. Их размышлению.

Чобанян был одним из тех крайне редких людей, которые осмеливались восстать против чудовищной системы, и это не могло пройти ему даром - он очень дорого заплатил за принципиальность. Как ученый он довел свое дело до конца, но сердце его не выдержало нечеловеческого напряжения в ходе борьбы на много фронтов: он умер (точнее, погиб) почти сразу же после своей вымученной победы, достигнутой после 12 лет неравной беспощадной войны с всесильным противником. В ходе этой войны плодотворно работающую лабораторию сварки целиком попросту выкинули из Института механики, и Чобанян со своими сотрудниками мыкался без пристанища, пока их не приютил у себя (несмотря на абсолютное “профильное” несоответствие) Сергей Никитович Мергелян, дав им, таким образом, возможность продолжать работу и борьбу. Ненависть к Каро Сиракановичу его высокопоставленных гонителей была столь велика (как же, он не отдал им их “законную” львиную долю!), что она распространялась и на его дело, и на причастных лишь к научной разработке сотрудников его лаборатории. Сразу же после смерти Чобаняна его подразделение, которое принесло славу отечественной науке (метод Чобаняна – единственное зафиксированное открытие от всего Закавказья) решением Президиума Академии Наук расформировали, и соответственно сотрудники лаборатории оказались “вне игры”. Но и здесь их не оставил великодушный Сергей Мергелян – как я уже отмечал, он был тверд и последователен в своем служении добру. Кому-то он нашел дело в подразделениях своего ВЦ, кого-то пристроил в других учреждениях Академии, но никого на улице не оставил.

Чем он рисковал? Конечно, в определенном смысле Сергей Мергелян был неуязвим: слава его была велика, значительный вклад в науку неоспорим, а времена сталинского террора, когда и ученый с мировым именем мог быть запросто объявлен врагом народа и расстрелян, уже давно миновали. И, тем не менее, идти наперекор сильным мира сего (а тем более “того”) всегда большая опасность, особенно если учесть, что к тому времени положение самого Мергеляна не было таким уж прочным (о чем я расскажу далее). Но лично мне так кажется, что во всей этой истории Сергей Никитович мог потерять нечто гораздо более ценное, может быть заметную часть самого ценного, что вообще у нас может быть в этой жизни – человеческие, дружеские отношения. Ведь те люди, что так фанатично преследовали Каро Чобаняна, не были какими-то инопланетянами, они занимали высокие посты в армянской науке и, соответственно, входили в круг людей, с которыми тесно общался и Сергей Никитович, а с некоторыми (кстати, главными фигурантами этого дела) по-настоящему дружил. Потому я могу полагать, что на карту им действительно были поставлены хорошие отношения с близкими ему товарищами в противовес справедливой защите почти неизвестных ему людей. Правда, тут у нас должен возникнуть, вроде бы, естественный вопрос: а как вообще можно быть в близких отношениях, дружить с людьми, которые могут позволить себе столь подлое (будем называть вещи своими именами) поведение? Это очень непростой вопрос, так или иначе, каждому из нас подспудно приходится отвечать на него, когда мы замечаем огрехи в поведении близких нам людей, их очевидные промахи и прегрешения. Не вдаваясь в психологические нюансы всех возможных коллизий и путей их разрешения, замечу только, что в этом вопросе никак невозможно стоять на максималистских позициях и требовать кристальной чистоты от близких, если только ты не решил окончательно уйти в пустынь, полностью отрешиться от сего суетного, погрязшего во грехах мира. Конечно, это в значительной степени обесценивает “близкие” взаимоотношения, превращая наши изначально искренние чувства (и дружбу, и любовь) в некое подобие игры, но что тут поделаешь – только очень сильным, цельным натурам дано выдвинуть максимально жесткие требования, прежде всего, к себе самим, неукоснительно выполнять эти требования и, таким образом, приобрести право предъявлять эти же требования своим друзьям и любимым. Такие люди в итоге чаще всего действительно оказываются в пустыне (по крайней мере, она образовывается в их душах), ибо встретить вторую такую же цельную и чистую натуру (в любви ли, в дружбе) крайне маловероятно. Недаром французы говорят, что “большая любовь похожа на привидение: все о ней говорят, но мало кто ее действительно видел”. Остальные довольствуются тем, что реально достается на их долю (не будем называть это суррогатом), и тоже дорожат своими связями – кто из меркантильных соображений, кто из естественной душевной потребности, а иные просто, чтобы не ощущать округ ужасающую пустоту. Конечно, дорожил своими связями и Сергей Мергелян – при всем том он лишь простой смертный среди смертных. Но несравненно более этих связей он дорожил внутренним чувством самоуважения, которое не смог бы сохранить, если бы позволил себе поступить вопреки собственной совести. Даже не так – ведь и в том, и в другом случае (как и во многих других) он лично не был непосредственно поставлен перед выбором, драматические события происходили вдали от его “епархии”, к его делам никакого отношения не имели, никто и ничто не принуждали его принять деятельное участие в судьбе гонимых людей, и в обычном представлении его совесть осталась бы абсолютно незапятнанной, если бы он так и остался стоять безучастным вдалеке - но именно активная гражданская позиция всегда диктовала ему не проходить мимо несправедливости, сглаживать и исправлять чужие вопиющие ошибки, брать на себя вину за чужие прегрешения. “Чувство вины за все происходящее вокруг – это чувство свободного человека”, - чеканная формула Николая Бердяева, быть может, лучше всего характеризует моего героя. При всех обстоятельствах Сергей Мергелян оставался свободным человеком. Не могу удержаться, чтобы не привести еще один афоризм, на сей раз английского писателя Томаса Карлейля: “Гениальность – это, прежде всего, выдающаяся способность быть за все в ответе”.

Именно в этих глубоких по смыслу афоризмах следует искать ответ на естественный в житейском плане вопрос: для чего он все это делал? Не сомневаюсь, что очень многие в те далекие годы (так же читая мой рассказ) задавались этим житейским вопросом, но лично мне не приходило в голову задать его Сергею Никитовичу – мне нечего было выяснять для себя. Да и вряд ли он сумел бы дать мне внятный ответ – высокопарность ни в коей мере не присуща академику, а как объяснить благородную мотивацию, не прибегая к высокому слогу? Боюсь, из отвращения к высокопарности Мергелян воспротивится даже сему бесхитростному рассказу о событиях его жизни, но тут уж точно я проявлю твердость – я тоже хочу оставаться свободным человеком. Ибо теперь уже я в полной мере ощущаю ответственность за правдивое изложение биографии человека, имя которого переживет не одно поколение благодарных соотечественников.

Меня, откровенно говоря, во всех этих историях с бескорыстной помощью Мергеляна в больших и малых делах окружающего его огромного мира более всего интересовал совсем иной вопрос – о людской неблагодарности. За редчайшим исключением большинство людей, которым Сергей Никитович сделал добро (а их на самом деле было очень много), как правило, пытались поскорее забыть о благодеянии, а попадались и такие, которые без зазрения совести в последующем злословили в адрес благородного человека.

Когда я поинтересовался у Сергея Никитовича, как лично он объясняет это несимпатичное явление, он предположил, что, возможно, люди стремятся освободиться от чувства благодарности, чтобы приобрести свободу, забыть о собственных смутно осознаваемых обязанностях, игнорировать их. “Разве все не наоборот, - удивился я, - разве не именно чувство вечной благодарности всем и вся делает нас свободными людьми, побуждая самим творить добро и потихонечку вытеснять из жизни всякую скверну?” “Э-э, дорогой, - меланхолически отреагировал академик, - к сожалению, очень немногие придерживаются такой жизненной философии. Большинство думают совсем по-другому”. Да, конечно, мой наивный возглас был скорее эмоциональной реакцией на царящую в мире несправедливость, коснувшуюся и моего героя (и не только в этих, но также и в других, гораздо более болезненных коллизиях), но могу ли я сам твердо сказать, что во всех жизненных ситуациях оставался на высоте декларируемых мною нравственных принципов? Что бы выудил я из темных уголочков собственной души, загляни я туда с ярким фонарем моей гуманистической философии? Не пришлось бы мне самому в смущении отвести глаза от совершенных когда-то неприглядных поступков, поспешно затем преданных забвению услужливой памятью? Ох, непросто примерять к собственной персоне высокую мораль! Непросто, но необходимо. Самоочищение – наименее болезненная гигиеническая процедура для души. И, наверное, – единственно возможная.

(продолжение следует)

Комментарии
  • математик - 03.04.2017 в 15:40:
    Всего комментариев: 2
    Дорогой Григор, почему удалили моё сообщение? Я восхищаюсь Мергеляном не меньше Вас. Я также спрашивал, как звать Поля Гарабедяна? Вы не ответили. Вы написал Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0

Добавить изображение