ТРАГИЧЕСКАЯ АМЕРИКА

10-02-2006

Окончание. Начало в 458 от 15 января 2006 г., 459 от 22 января 2006 г. и 460 от 29 января 2006 г.

Теодор Драйзер (1871–1945) “Трагическая Америка” (1931), главы из книги
(к 75-летию первой публикации)
Перевод: Е. Калашникова, О. Холмская (1953)
Текст подготовил Д. Горбатов. Сделана минимально необходимая корректура.

VII.

Конституция — клочок бумаги

Только факты позволяют судить о том, в какой мере интересы и права всех граждан отражены в документе, который называется “американской Конституцией”, — а это в сущности и есть критерий её достоинства. Для того чтобы разобраться в условиях, которые её породили и определили е значение в жизни той эпохи, полезно оглянуться назад и вспомнить предшествовавшие исторические события.

В XVII веке Европа была, как известно, ареной религиозных войн. И к тому времени, когда создавалась американская Конституция, религия на европейском континенте во всяком случае — господствовала над умами, стремлениями и действиями правителей и народов. Ожесточённые раздоры между католицизмом, укоренившимся на Юге, и протестантизмом, властвовавшим на Севере, не прекращались, и хотя в это самое время Монтескье, Тюрго, Вольтер, Руссо и Лессинг провозглашали в своих творениях идеи гуманности и терпимости, заря свободы ещё только занималась. Тираническое господство церкви, против которого так яростно восставал Вольтер, уживалось с властью королей, именовавших себя “помазанниками божьими”. И для тех, кто в своём духовном убожестве привык слепо подчиняться догматам церкви, эта формула была священна и неоспорима. Правда, прошло немного времени, и в Америке всё это стало вызывать одни насмешки. Однако теперь, когда у нас на глазах торжествует деспотизм корпораций, поддерживаемый лживой пропагандой, нам уже не до смеха. Бесчестное, насильническое владычество капитала ныне окружено ореолом святости, а тех, кто дерзает оспаривать всемогущество и правоту этой власти, считают чем-то вроде “еретиков” и “богохульников”?

Первая революция Нового времени совершилась в Англии, в 1640 году. Карл I сложил голову на плахе как изменник. Однако он изменил не Богу, сажавшему королей на европейские престолы, — он изменил английскому народу; но, по убеждению самых передовых англичан того времени, короли правили милостию и волею своего народа, а не чьей-либо иной. Очевидно, люди уже уверовали, что Бог и с королей спрашивает ответа. Выдающийся философ того времени Джон Локк так убедительно выразил заветные мысли своих соотечественников, что в дальнейшем его учение сыграло не последнюю роль среди факторов, породивших прекрасную, дерзновенную и в то же время исторически неизбежную Французскую революцию. Но если взрыв народного возмущения и поставил в конце концов парламент над королём, то в этом парламенте осталась палата лордов — исконная цитадель аристократии, да и членов палаты общин назначала денежная знать; а если их избирали, то избирателями являлась какая-нибудь десятая часть населения. Распространить избирательное право на широкие массы — это тогда ещё никому и в голову не приходило. А уж в Испании, Франции и германских землях, не говоря о России и Польше, знать и вовсе смотрела на народ с презрением.

Но в том же XVII веке кальвинисты, эти радикалы от религии, взбудоражили Европу, провозгласив, что все верующие равны перед Богом. Естественно, что у аристократии эта идея не встретила поддержки: они не замедлили услышать в ней политическое звучание. И только Кромвель со своей армией — объявивший, что государственная власть должна базироваться на принципе равенства всех людей, — приблизился к созданию такой демократии, какая возможна была в те дни, т. е. весьма ограниченной. Но Кромвель и его армия сошли с исторической сцены, а их идеи не оставили и следа или же выродились в архивную философию. Однако в 1748 году Монтескье написал, что люди от рожденья равны (плод воображения!), Вольтер утверждал, что все должны быть равны перед законом (лучше было бы сказать, что закон должен быть для всех один), а Руссо во имя равенства готов был пожертвовать даже свободой.

Хотя живительное дыхание тёплых ветров радикальной мысли заметно взволновало всех, кого оно коснулось, аристократия была этим не особенно обеспокоена; её больше тревожили растущая мощь России, происки Австрии и вопрос о разделе Польши. Кое-кто даже находил это брожение умов вполне естественным, не придавая ему, однако, большого значения. Никому и не снилось, что власть от королей и дворов может перейти к народу. А между тем почва, на которую попали новые идеи, оказалась настолько плодородной, что самое короткое время спустя американские колонии Англии объявили себя независимыми и провозгласили: “Все люди рождаются равными и свободными”.

И вот через 11 лет, прошедших под знаком этих самых и только этих идей, явилась на свет американская Конституция. Очистительная гроза Французской революции, которая исторгла слёзы радости у почтенного профессора и философа Канта, ещё только надвигалась. Нигде в мире не существовало другой демократии. Американцы 1787 года, в единодушном порыве создавшие и явившие миру демократический строй, были для своего времени такими же передовыми людьми, как сегодня русские коммунисты. Какому же старому порядку противопоставила себя эта Конституция?

До провозглашения независимости Америка управлялась на основе Хартии властью помещиков и короля. В Массачусетсе, Род-Айленде, Пенсильвании и Делавэре заправляли крупные собственники; Нью-Гэмпшир, Нью-Йорк, Нью-Джерси, Виргиния и Джорджия были подчинены непосредственно английской короне. По новой Конституции, необычайно передовой для своего времени (хотя бы в смысле политического равновесия), представители, избранные самим народом, получали право устанавливать налоги, регулировать внешнюю и внутреннюю торговлю, объявлять войну. На смену религиозной нетерпимости Старого Света, вскормленной чудовищными предрассудками, поддерживаемой отжившими установлениями и рождавшей кровавую вражду, — явилась свобода вероисповеданий, провозглашённая Первой поправкой к Конституции, принятой в 1791 году. На смену “непогрешимому” английскому правительству, далёкому и недоступному для народа (достаточно вспомнить виргинского губернатора Бёркли, заявившего: “Слава богу, здесь нет ни общедоступных школ, ни печатных станков!”) пришла новая власть, даровавшая народу свободу слова, печати и собраний, а также право непосредственного обращения к правительству с жалобами на злоупотребления чиновников. Словом, свобода после долгих лет узаконенного гнёта. Вспомните, что в колониальный период по законам штатов Новой Англии насчитывалось 12 видов правонарушений, каравшихся смертной казнью, а по виргинским — 17!

В колониальной Америке в полной неприкосновенности сохранялись все классовые и сословные перегородки, которые на старой родине столь резко отделяли привилегированную знать от прочих слоёв населения. Только представителей высших классов американского общества принято было называть мистер и миссис. Все простые смертные, рангом выше слуг, должны были довольствоваться обращением хозяинхозяйка. Списки студентов Йельского и Гарвардского университетов составлялись по признаку родовитости семейств, к которым они принадлежали. Мелким земельным собственникам, чьи владения оценивались меньше чем в 200 фунтов, запрещалось украшать своё платье золотым и серебряным галуном. Яркие шелка, цветные бархатные кафтаны с золотым и серебряным шитьём, обувь из мягкой телячьей кожи, ценные табакерки и трости с дорогими набалдашниками — всё это полагалось носить только лицам аристократического сословия. Одежду фермеров и рабочих составляла домотканая блуза, грубые башмаки, в особо торжественных случаях украшавшиеся пряжками, и кожаные штаны — по большим праздникам их протирали жиром и начищали щёткой. С этой привезённой из Англии системой сословных различий Конституция покончила только формально, уничтожив титулы.

Американскую Конституцию обычно восхваляют за то, что она якобы выдержала испытание временем. Однако что же это означает на деле? Не то ли, что Конституция дала широчайший простор самовластию корпораций (чего отнюдь не имели в виду её авторы), что, прикрываясь ею, монополистический капитал захватил господство в стране, уничтожив всякие гарантии народных прав? Конечно, два миллиона колонистов, у которых не было ни одной ежедневной газеты, которые гордились крупнейшим своим городом Филадельфией с его 25-тысячным населением и пришли в такой восторг от дилижансов почтовой линии “Нью-Йорк — Филадельфия”, открытой в 1776 году, что называли эти дилижансы, совершавшие свой рейс за двое суток, не иначе как “летательными машинами”, — конечно же, эти мирные провинциалы не могли предугадать, какое развитие получит в их стране капитализм, ныне являющийся стержнем всей американской жизни. Современное правительство Америки нисколько не заботится об интересах большинства, зато оно обеспечивает интересы незначительного меньшинства (иными словами, интересы корпораций), предоставляя им право всё прибирать к рукам ради собственной выгоды.

Основной опорой капитализма является та статья Конституции, в которой говорится о неприкосновенности частной собственности. Формулируя эту статью, авторы Конституции исходили из свойственных тому времени представлений о личной собственности и недвижимом имуществе. Да и кто же мог тогда предвидеть последующий бурный рост промышленности, в результате которого слова “частная собственность” стали означать не только бесчисленные акции и обязательства всевозможных холдингов, трестов и корпораций, но по существу также сами эти тресты и корпорации в целом? А ведь именно такова природа большинства современных крупных состояний, дающих неограниченную власть тем, кто ими владеет. Недавно умерший Джордж Ф. Бэйкер, председатель правления Первого национального банка в Нью-Йорке, оставил своим наследникам сотни миллионов долларов в виде десятков тысяч акций и обязательств железнодорожных, банковских и всяких других компаний.

Времена меняются: наши финансисты и заправилы банков и корпораций, всё больше и больше входя во вкус власти и неограниченного влияния, не только в корне пресекали всякие попытки естественного и необходимого расширения прав народа, но также ограничивали и постепенно сводили на нет те права, которые были предусмотрены Конституцией полтора века назад. Формула “власть народа и для народа” отнюдь не соответствовала их желаниям и интересам — и они не щадили усилий, чтобы лишить её реального содержания.

Все полтораста лет после принятия Конституции наши промышленники, словно сговорившись (чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть книгу Густава Майерса “История американских миллиардеров”), пользовались любыми доступными им средствами — будь то деньги, связи или давление на правительство, — чтобы лишать рядового американца то одной, то другой из его конституционных свобод. Вполне естественно, что кое-какие второстепенные установления прежних времён, неприменимые в условиях развитой промышленности, фактически перестали существовать. Они потеряли смысл. Я также учитываю тот факт, что создатели американской Конституции, крупные землевладельцы, отнюдь не склонны были наделять властью широкие массы, ибо народу и тогда уже не доверяли. И всё же в широком смысле я прав, утверждая, что американская Конституция была на первых порах демократична по существу.

Если вы в этом сомневаетесь, давайте рассмотрим фактическое положение американского гражданина и сопоставим те права, которые в своё время были для него предусмотрены Конституцией, с теми, которыми он пользуется ныне с соизволения корпораций, контролирующих правительство, призванное блюсти основной закон страны. Картина, я думаю, складывается достаточно убедительная, чтобы подкрепить моё мнение.

Начнём с того, что всё новое в области культуры и науки, всё способное рассеять привычные косные представления и освободить ум от оков преследуется и подавляется. Свобода слова? Свобода печати? Наше радио, школа, колледжи, церковь? Достаточно осмотреться кругом, чтобы понять, чтó произошло и продолжает происходить у нас в Америке. В главе “Банки и корпорации — наше фактическое правительство” я уже говорил о пропаганде преимуществ частного предпринимательства перед государственным, о захвате и подкупе, о вмешательстве в деятельность школ, колледжей, газет, о вторжении в редакционные кабинеты. Попробуйте заглянуть в любое учебное заведение, в радиоконцерн, в редакцию газеты, на кинофабрику, в библиотеку, в любое учреждение, служащее источником информации, занимающееся её распространением или обработкой для масс, и вы увидите, что всюду и всем правят деньги, это орудие современной олигархии, цель которой — возвышение немногих за счёт порабощения огромного большинства; деньги решают, что, когда, где и как должно быть сказано к вящей пользе и славе капитала. А ведь по букве американской Конституции всем гражданам обеспечивается доступ ко всем источникам знания.

В самом деле, обратимся к фактам. На днях Питтсбургский студенческий либеральный клуб, которому было запрещено устроить собрание на территории университета, собрался в другом месте, чтобы заслушать доклад профессора Гарри Элмера Барнза из колледжа Смита о деле Муни и Биллингса*. За это преподаватель философии Фред Уолтмен и два студента были исключены из университета. Итак, случай возмутительной расправы с представителями рабочего движения, заклеймённый как юристами, так и всей нацией, не подлежит обсуждению в американском колледже. Но по чьему желанию или приказу?

[*Муни и Биллингс — руководители рабочего движения в Калифорнии; в 1916 году были приговорены один к смертной казни, а другой — к пожизненному заключению по заведомо ложному обвинению в теракте против демонстрации, устроенной милитаристами. Приговор суда вызвал широкий протест рабочих во всём мире, в результате чего смертная казнь была заменена для Муни пожизненным заключением. — Прим. сов. изд.]

В марте 1929 года преподаватели психологии и социологии Миссурийского университета роздали студентам анкету с вопросами, касающимися половой жизни, — это послужило поводом к тому, что профессор Макс Ф. Мейер, один из старейших преподавателей университета, был временно отстранён от чтения лекций, а два научных сотрудника уволены. Между тем эта анкета не вызвала никаких возражений ни со стороны таких же специалистов в других колледжах, ни со стороны Американской ассоциации университетских профессоров. Чем же объясняются столь суровые меры?

Ответ на этот вопрос я услыхал из уст других преподавателей. Университет подчинен совету попечителей. Эти не весьма образованные, но весьма нравственные (на словах) обыватели, принадлежащие к состоятельным и интеллигентским кругам, выслуживаются перед властями штата и богачами в чаянии субсидий и пожертвований — а посему не только сами стремятся им угождать, но всячески заботятся, чтобы университетские порядки во всех отношениях, включая нравственный, соответствовали местным (а по их мнению, и общепринятым) представлениям о том, чем следует и чем не следует заниматься в американском университете. Отсюда и вышеозначенные репрессии — вполне в духе наших корпораций, полагающих, что чем меньше знаний, тем лучше (ещё по финансам и технике — куда ни шло, но от социологии и политики упаси нас боже)!

На все эти попытки диктовать профессору, чему он должен обучать своих студентов, у меня есть только один ответ: дело писателя — писать, юриста — толковать закон, а учителя — учить согласно велениям собственной совести.

Едва ли не самой (пока что) наглой и коварной вылазкой против свободы слова и естественно вытекающей из неё свободы печати было так называемое дело о Миннесотском “законе-кляпе”. Объектом травли (закончившейся поражением в Верховном Суде США 1 июня 1931 года, после двухлетней ожесточённой борьбы) послужила еженедельная газета Saturday Press, выходившая в Миннеаполисе. В сентябре 1927 года газета выступила с разоблачением небезызвестного в городе гангстера Барнета, содержателя публичных домов и игорных притонов, — причём в неблаговидных поступках были уличены также местный начальник полиции Брэнскилл, которого газета обвиняла во взяточничестве, некий Дэвис из Лиги охраны закона и Лич, мэр города Миннеаполиса.

Думаю, что газета говорила правду: недаром после первой же разоблачительной заметки гангстеры подстрелили (правда, не убили) одного из её издателей X. А. Гилфорда. Так или иначе, в действующем законодательстве штата немедленно отыскали постановление против предумышленной клеветы и диффамации, позволявшее закрыть неугодную властям газету. Откуда взялось это постановление, так и не выяснено, но цель и смысл его очевидны. Нажав на все пружины в полиции и суде, названные газетой лица добились того, что, используя это постановление, газету прихлопнули, после чего, как водится, гангстеры сделали попытку подкупить издателей, предложив им долю в своих преступных доходах. Газета, однако, должна была остаться под запретом. В течение трёх лет дело переходило из одного суда в другой, пока наконец, пройдя все инстанции, не попало в Верховный Суд США, где пятью голосами против четырёх (заметьте это соотношение) закрытие газеты было признано незаконным. Характерно, что все судебные инстанции штата поддержали “закон-кляп” — да и в Верховном Суде, как мы видим, дело едва не кончилось тем же. А ведь в Конституции чёрным по белому сказано: никакие посягательства на свободу печати недопустимы!

Стоит призадуматься над значением этих фактов: в суверенном американском штате был принят подобный закон, и суд штата оказал ему поддержку, не говоря уже о том, что издателям газеты понадобилось три года, чтобы добиться окончательного решения. А ведь если бы дело приняло другой оборот (вспомните соотношение голосов в Верховном Суде США — пять к четырём!), это означало бы, что правительство по первой вздорной жалобе может налагать запрет на любой печатный орган безотносительно к тому, верны или не верны опубликованные в нём сведения. Наконец: достаточно было бы объявить этот закон соответствующим Конституции — и всякий другой штат мог бы на том же основании затыкать рот своей прессе.

Итак, американского гражданина, не вникая в то, прав он или не прав, не только лишают возможности печатно выражать своё мнение, но ещё и причиняют ему материальный ущерб. Решение это нашло поддержку во всех судах Миннесоты, в течение трёх лет оно оставалось в силе, и только после того как были изысканы специальные средства (по-видимому, Американской ассоциацией издателей газет и другими организациями), дело попало в Верховный Суд США, где и было отменено. Это не помешало кое-кому и в суде, и в печати доказывать, что раз такие порядки существуют в Англии, то они уместны и у нас. Однако окончательно закрыть печатный орган так, как это не задумываясь проделали в Миннесоте, в Англии было бы невозможно. Кроме того, в Англии не существует конституционных гарантий свободы печати, а у нас они есть. Тем не менее коварные попытки забрать в руки американскую прессу и надеть на неё намордник заходят у нас уже достаточно далеко — как мы видим на приведённом примере.

<…>

Но как ни возмутителен произвол правительственных чиновников, его не сравнить с той борьбой против конституционных гарантий свободы слова, которую повседневно ведут корпорации. Что может быть страшнее цензуры в радиовещании — и где найдешь на неё управу? Компании, заинтересованные в сбыте радиоприёмников, делают ставку на любителей дешёвого зубоскальства, недоумков, которых ничто не интересует, — а потому готовы из года в год заключать контракты с комиками-эксцентриками “Амос и Энди” или с какой-нибудь madame Distinguee, снабжающей своих радиослушательниц полезными сведениями о том, чтó больше к лицу зеленоглазым брюнеткам, голубоглазым шатенкам и черноглазым блондинкам.

Но попробуйте предложить что-нибудь посерьёзнее! В декабре прошлого года Национальная радиовещательная компания отказалась транслировать речи участников состоявшегося в Нью-Йорке конгресса по контролю над рождаемостью на том основании, что самый предмет обсуждения — грех (хотя англиканская церковь держится теперь иного мнения). А в Питтсбурге недавно было снято — под предлогом неувязки в программе — радиовыступление Патрика Фэгена, направленное против “полиции железа и угля”.

<…>

Однако надругательства над правами рядового американца, будь то чёрный или белый, далеко не исчерпываются приведёнными здесь характерными примерами. Любое должностное лицо, придя к власти всеми правдами и неправдами (преимущественно неправдами, ибо все мы знаем, как проходят у нас выборы, вопреки самым честным намерениям рядового избирателя), не только начинает толковать закон вкривь и вкось — в своих собственных интересах или в интересах какой-нибудь корпорации, — но и наделяет властью угодных ему лиц, хотя это не предусмотрено ни Конституцией, ни наказами избирателей.

Причём все эти самоуправства и злоупотребления обычно идут на пользу корпорациям и во вред широкой публике. Так, власти отдельных штатов или же само федеральное правительство, пользуясь своим правом раздачи всяких концессий и привилегий, разрешают промышленным корпорациям строить посёлки или целые города и вводить там свои особые правила и порядки, независимо от местного законодательства. Корпорации, наделённой такой широкой властью, разрешается не подчиняться требованиям штата не только в вопросах организации полицейской службы, но и в других.

Итак, выборные или назначенные правительственные чиновники, действуя вопреки Конституции, по существу ставят корпорации выше законных властей, давая им право (само собой разумеется, за известную мзду) вплоть до мелочей регламентировать жизнь тех, кто на них работает. В таких созданных ею и словно стоящих вне закона селениях или городах корпорация всевластна: она может указывать жителям, какие газеты им читать и каких не читать, в каких лавках забирать провизию, сколько платить за квартиру, каким умственным или общественным занятиям посвящать свой досуг и т. д.

<…>

Беда в том, что жертвами всех этих беззаконий, широко распространённых в США, становятся главным образом люди, беспомощные в силу своей неорганизованности и неосведомленности. Я пытался показать, что в нашем весьма сложно устроенном государстве, во главе которого стоит правительство, контролируемое частными интересами, первоисточником таких беззаконий являются всевластные корпорации, — либо их непосредственная деятельность, либо разлагающее влияние их методов, получивших уже широкую известность. Ибо естественно, что в стране, где частные интересы давят на правительство и где корпорации настолько сильны, что могут пренебрегать законами, ущемление прав личности неизбежно. Кто отважится спросить с обидчика или пожаловаться на него?

В самом деле: давно ли Америка была по преимуществу рабовладельческим государством? И разве грубые и бесцеремонные, повадки наших корпораций и финансистов не должны были ещё больше укрепить это неуважение к личности? А если вспомнить, что на Юге и теперь найдётся немало людей, которые до сих пор не примирились с освобождением рабов, то удивляться вовсе нечему. Ибо наши корпорации, добиваясь богатства для себя и нищеты для всех остальных, стремятся к полному порабощению народа. А для этого они ведут нещадную и систематическую борьбу со всякими попытками реформ в стране, причём всегда вопреки Конституции и при полной поддержке высших судебных органов.

Но спрашивается: почему же им всё сходит с рук? Как это получается, что и корпорации, и всегда готовое к их услугам правительство умудряются оставаться безнаказанными, даже когда их удаётся поймать с поличным? Это нетрудно объяснить. Существует устарелое конституционное право, в силу которого человек может отказаться от дачи показаний или от ответа на вопросы, если они хоть в какой-то мере могут способствовать его обвинению. (Впрочем, с рядовыми американцами не церемонятся, их подвергают допросам третьей степени!)

Словом, если человек совершил преступление, он вовсе не обязан об этом рассказывать. И вот, когда начинается правительственное расследование, правительственные чиновники бессильны добиться показаний как раз от тех лиц, которым есть что рассказать, а в результате — улик оказывается недостаточно для того, чтобы передать дело в суд. Так было со скандальным делом о злоупотреблениях в молочной промышленности в Нью-Йорке, а также и с другим нашумевшим делом, связанным с государственной инвентаризацией зданий и оборудования больниц, школ и т. д. (расследование было начато после публичных разоблачений по этому делу). Все попытки следователей докопаться до истины разбивались о магическую формулу: “Отвечать не буду, так как мои слова могут быть обращены против меня”. Должностные лица штата уклонялись от показаний под тем же предлогом.

То же самое не раз бывало и с многочисленными нью-йоркскими судьями, и с высшими должностными лицами, которые, совершив хищение или же покрыв других расхитителей, в расчёте получить за это кое-что, преспокойно оставались на своих местах и только отмалчивались на вопросы следователей. А между тем лица, облечённые доверием народа, должны отвечать перед ним за все свои поступки и дела, исключая сугубо личные. В особенности, когда речь идёт о делах, имеющих общественное значение, правительственным чиновникам следовало бы запретить ссылаться на эту своеобразную неприкосновенность. Принятие правительственного поста, на мой взгляд, должно было бы сопровождаться официальным отказом от этой конституционной привилегии. Правда, некоторые законоведы полагают, что это противоречит Конституции (нельзя, мол, заставлять человека отрекаться от своих конституционных прав!), но я, опираясь на мнение крупнейших юридических авторитетов, заявляю, что никакого принуждения тут нет, ибо никто не заставит человека принять тот или другой правительственный пост, если он сам этого не хочет.

Как бы то ни было, вся эта комедия носит не только некрасивый, но и откровенно нечестный характер. Жизненная практика среднего американца отнюдь не основана на этом принципе неприкосновенности. Рядовому гражданину приходится отвечать за свои поступки перед обществом — это только естественно и справедливо, независимо от того, навлекает он этим на себя обвинение или не навлекает.

Другая юридическая уловка, которая затрудняет правительственные расследования, основана на весьма туманном законе, восходящем ко временам пыток и судебных поединков. В настоящее время такому закону не место в юридическом арсенале страны — хотя он отлично вяжется с принципами корпораций. Эта юридическая уловка гласит: “Человека не должно дважды подвергать опасности за содеянное им преступление”. И вот лица, заинтересованные в том, чтобы срывать правительственные расследования, заявляют, что показание, данное совету присяжных, не может быть впоследствии использовано против человека, дававшего это показание, если он привлекается к суду.

Конечно, это чистейшая передержка, даже если оставаться в пределах юридической фразеологии, ибо, пока человек не предан суду, он никакой опасности не подвергается. А совет присяжных — ещё не суд. Но так или иначе, этой недобросовестной уловкой у нас частенько пользуются, чтобы освобождать от наказания прожжённых плутов. А огромное большинство американцев, которые едва ли одобрили бы подобные махинации, просто ничего о них не знает. Таков один из новейших образцов юридического крючкотворства. А как часто судья, драпируясь в тогу учёности, отводит на процессе важнейшие и существеннейшие показания! И сколько услуг оказывают таким образом корпорациям правительственные чиновники!

<…>

Примером того, как американский суд помогает корпорациям бороться с рабочим движением, является существующая у нас практика судебных запретов. Особые судебные постановления запрещают профсоюзным лидерам вербовать новых членов в свои организации, призывать к стачке и, что особенно важно, оказывать материальную помощь. Совершенно очевидно, что эти запреты способствуют срыву стачек. Более того: бывали случаи, когда запрещались судебные разбирательства по искам рабочих!

Так что же, скажете вы, неужели двери американского суда закрыты для горемычного труженика? Неужели там не защищают его конституционных прав? Да, именно так! Иначе, почему у нас сейчас, во время ужасающей безработицы, запрещены митинги и демонстрации, несмотря на предусмотренную Конституцией свободу собраний? Почему запрещено распространение газет и листовок? У рабочих отняли ценнейшее их достояние — свободу печати, в которой они, в отличие от корпораций, особенно, кровно заинтересованы.

Любой американский судья в наши дни имеет — или, во всяком случае, присваивает себе — право издавать такого рода запреты, мотивируя их то опасностью для чьей-то жизни или имущества, то угрозой общественному спокойствию, то нарушением антитрестовского закона Шермана (хотя этот закон направлен против монополий, стесняющих свободу торговли, а не против рабочих организаций). Иными словами: для богатых и власть имущих американская Конституция не более чем клочок бумаги — но ведь для бедняков и обездоленных это не так! А между тем суд на откупе у корпораций, вся страна — достояние корпораций! Наши судьи не только устанавливают свои порядки во имя защиты собственности от несуществующей угрозы (что является прямым нарушением Конституции) — они полны лицемерия и пристрастия.

Казалось бы, прежде чем издавать по указке корпораций свои ограничительные постановления (которые обычно вступают в силу задолго до разрешения конфликта), суд должен хотя бы выслушать рабочих. Но на деле американский рабочий лишён возможности высказать своё мнение перед судьей. Последнего очень мало интересует точка зрения рабочего. И “маленький человек” должен всё терпеть. Бороться с практикой судебных запретов не удаётся даже через Конгресс. А если бы и удалось, то наши могущественные корпорации нашли бы юридическую лазейку для обхода любого закона.

Это один из неизбежных пороков капиталистической системы, скажете вы? Согласен! Так что же нам остаётся делать? Об этом мы ещё поговорим. Но это далеко не всё.

Наши корпорации и наше правительство готовы пойти на гнуснейший подвох, на самый грязный обман, чтобы расправиться с любым проявлением политической мысли — если только оно не носит откровенно реакционного характера, — и это вопреки записанной в Конституции свободе слова, собраний, печати и распространения печатных изданий. Так, изданный во время войны и в связи с военным положением национальный закон о шпионаже, карающий также за призыв к мятежу, недавно опять извлекли из-под спуда (уже десять лет как о нём и думать забыли). И для чего же? Для того чтобы запретить рассылку по почте таких коммунистических изданий, как “Революционный век”, “Молодой рабочий”, “Юный пионер”, “Vida obrera” [Рабочая жизнь” (исп.)] и “Рабочий спортивный ежемесячник”. Газетам этим инкриминировалась пропаганда насилия.

Здесь необходимо пояснение. Не только в Америке, но и в более консервативной Англии — откуда пришло к нам “обычное право”, легшее в основу американского правового устройства, — “пропаганда насилия” никогда не считалась равнозначной “призыву к мятежу”, если она не заключала в себе прямой, непосредственной угрозы существующему строю.

Совершенно ясно, что наше правительство преследует всякую прогрессивную мысль в стране, всех тех, кто не мирится с реакцией, иначе говоря — коммунистов. Ведь даже во время войны, когда действовал закон о шпионаже, под призывом к мятежу понималось лишь прямое и открытое подстрекательство к насилию. Между тем ни одно из перечисленных изданий призывов к насилию не содержит. Короче говоря, как только дело коснулось коммунистических изданий, свобода печати рассеялась, как дым. И это после того как целые поколения могли невозбранно высказываться в прессе по поводу таких актов, как убийство английских королей, — лишь бы только не имелось в виду конкретное лицо, например ныне правящий король Георг.

Единственное, в чём по существу повинна американская коммунистическая печать, — это в употреблении таких слов, как борьбабоевойреволюция или война; но ведь и в обиходной речи, и согласно Толковому словарю Вебстера слово борьба означает всякую борьбу, война — войну вообще, а революция — полную перемену. Это первые, основные значения данных слов, и именно в таком смысле они воспринимаются слушателями. Ну, а как обстоит дело с пропагандой насилия против таких многочисленных общественных групп, как коммунисты, профсоюзные деятели, забастовщики или негры, — пропагандой, в которой всячески изощряется у нас реакция? А линчевание, а разгон забастовщиков пулемётными очередями и т. п.? Этого не воспрещает никакой закон — не делается даже никаких попыток умерить подобные бесчинства!

Но вернёмся к нашей прежней теме. Под призывом к мятежу ныне разумеют всякое выражение недовольства правительством. В Америке существует вполне официальная точка зрения (произвольная или законная — вопрос особый), что народ, который наделяет властью своих избранников, в сущности лишь передоверяя им свою власть, не вправе потом выражать недовольство той или другой стороной их государственной деятельности. Каков бы ни был характер этой деятельности, он обязан видеть в ней высшее выражение мудрости, законности и справедливости — иначе беда ему!

И в наши дни так называемый “призыв к мятежу” — даже если он не связан ни с какими конкретными действиями и определяется лишь как “слова с уклоном к измене” (самая туманность этого определения невыгодно отличает его от любого осмысленного закона Уголовного Кодекса) — рассматривается как преступление, наказуемое долгосрочным тюремным заключением. А ведь если толковать понятие “призыв к мятежу” не в прямом, установленном значении — как высказывание, содержащее прямую и явную угрозу правительству США, — то закон этот сводится к противозаконному лишению определенной группы людей их неотъемлемых конституционных прав, которое совершается по наущению их врагов и влечёт за собой все злоупотребления, неминуемо сопутствующие подобным актам произвола. Именно это и происходит теперь в Америке.

Законы о подстрекательстве к мятежу, действующие в отдельных штатах, подвергаются ещё более произвольным толкованиям, чем федеральный закон о шпионаже. В штате Пенсильвания есть городок Вудлоун, где хозяйничает сталелитейная компания Джонса и Лафлина. (Из 2928 живущих в нём семейств 2528 так или иначе связаны с заводом этой компании, платящей своим рабочим 40–50 центов в час при 12-часовом рабочем дне.) Недавно трое коммунистов были приговорены там к 5 годам заключения в исправительном доме за хранение у себя коммунистической литературы — не оружия и не боеприпасов! — а также за попытки организовать коммунистическую группу. На суде они заявили, что не только не собирались свергать правительство США, но даже никогда не считали это теоретически необходимым. Они не пытались поднять вооруженное восстание и не призывали к нему; но их обвиняли в каких-то неосторожных высказываниях.

После 1917 года законы, сходные с пенсильванским законом о подстрекательстве к мятежу, ввели у себя 33 штата. Уму непостижимо! А ведь свирепствующий в Калифорнии закон о преступном синдикализме, направленный против профсоюзов (другие не уступают ему!), стоил свободы многим рабочим этого края, где люди не равны и не свободны не только перед лицом закона, но и во всех других отношениях. Шестеро пострадавших таким образом рабочих были осуждены по трём статьям:

1) за принадлежность к коммунистической партии (политические взгляды — преступление: не угодно ли?!);

2) за пропаганду насилия устно и в печати;

3) за участие в заговоре с целью ведения такой пропаганды.

Третий пункт ничего не прибавляет к первому: это обычный юридический трюк, для того чтобы удлинить срок наказания. Материалом для обвинения служила найденная при обыске коммунистическая литература, а также свидетельские показания о том, будто бы обвиняемые говорили, что в случае забастовки рабочие прибегнут к массовому пикетированию и насилию: забастовщики, мол, будут иметь при себе пустые бутылки. Характерно, что свидетелями оказались шпики… На суде они признали, что сами побуждали рабочих драться бутылками, а когда защита обратилась к ним с вопросом: “Говорили вы или не говорили таким-то, что вам вменено в обязанность провоцировать коммунистов и что вы подтасовывали улики, чтобы добиться обвинения?” — свидетели пришли в замешательство и только после бурных протестов прокурора отвечали: “Нет”. И хотя примерно так вёлся весь процесс, суд приговорил всех шестерых подсудимых к заключению на сроки от 3 до 42 лет, — а это означает, что тюремщикам дана полная возможность сгноить их за решёткой! И лишь за то, что, будучи коммунистами, они хранили у себя коммунистическую литературу.

Но ведь в Америке, если верить её Конституции, нельзя преследовать людей за убеждения. Суровые репрессии против людей, отстаивающих свои конституционные права, сугубо американская система ссылки недовольных — это порождение нового времени, ознаменованного ростом, самоутверждением и самообожествлением власти доллара, чью грубость, жестокость и истинно нероновский деспотизм ни с чем нельзя сравнить. В особенности же теперь, когда на востоке победила новая, более справедливая экономическая система, капитал, страшась за свою власть, готов ещё усилить все те беззакония, о которых мы здесь говорили. Он жаждет сокрушить, изгнать из страны недовольных, вычеркнуть из памяти американцев идею равенства, растоптать Конституцию, словно клочок бумаги, каким она давно уже стала.

Комментарии

Добавить изображение