ШАРОН

Беседы израильского журналиста с Ариэлем Шароном в последние шесть лет.
Сокращённый перевод - ЕЛЕНЫ НЕГОДЫ.

Я помню Арика Шарона столько же, сколько помню себя. Сначала он был Арик Парашютист, чьи жестокие действия в пятидесятые годы были примером для молодого израильского государства. Потом он был Ариком Синая, чье военное мастерство в битве Абу Агейла вдохновило израильские победы 1967 года. Потом, в 1971 году, он был Ариком Грозным, временного подавившим палестинское сопротивление в Газе, применив коллективное наказание, запугивая простых жителей, стреляя на поражение в случае подозрения в терроризме. В 1973 году он был Ариком – Королем Израиля, который сбил с толку египтян, переплыв Суэцкий канал и отрезав Третью Армию, превратив неминуемое поражение в победу. В конце семидесятых - начале восьмидесятых, будучи гражданским министром, он был Ариком Поселенцем, установив более сотни израильских поселений в Газе и на Западном Берегу. “Захватите как можно больше вершин холмов”, наставлял он поселенцев. Наконец, он был для нас Ариком Прокаженным, втянувшим страну в катастрофическую войну с Ливаном в 1982 году, который нес гигантскую ответственность за бойню беженцев в Сабре и Шатиле.

Больше, чем любой другой израильтянин, Шарон виделся мне как генерал-захватчик, сформировавший сегодняшний образ Израиля: вместо относительно скромного аскетического государства – окупанта и громилы. Искаженное воплощение сионистской мечты о сильном и бесстрашном еврее.

Потом я узнал его ближе.

Наша первая встреча началась летом 1999 года в штаб-квартире Ликуд в Тель Авиве и закончилась многочасовой беседой у Шарона дома, на Платановом ранчо, ферме в западном Негеве в тысячу акров. К тому времени он уже был не демоном израильской политики, но незначительным старым генералом, временно исполяющим обязанности главы оппозиционной партии. Он предпочитал говорить не о политике, но об истории своей семьи, работавшей на русской земле много поколений. “Истоки моей силы в моей семье и в земле, к которой я испытываю необычайную привязанность”.

Удивительно, но этот нерелигиозный, родившийся в Израиле солдат, видел в себе прежде всего не израильтянина, но еврея. Он сомневался, что евреи когда-нибудь перестанут скитаться, что они способны поддержать и укрепить сувернитет на этой земле. Об арабах он говорил с завистью, они, мол, знают лучше, как защищать свою честь и землю. “Если я что-то уважаю в арабах, то это то, что они всегда стоят на одной и той же позиции, ни дюйма не уступают в своих требованиях”

В прогулке по его ранчо на машине, показывая мне сады, стада овец и быков, он продолжал с беспокойством за израильское будущее что-то будет с евреями через 30 лет? И что станет с ними лет через 300?” Он жаловался, что молодежь не знает ни Библии, ни истории, и поэтому не чувствует права на эту землю. Так, как чувствует он. “Поколение за поколением мы удаляемся от всего еврейского”.

Во время нашего интервью премьер-министр Барак оживил мирные переговоры, и создавалось впечатление, что наступит конец конфликта с палестинцами. Поэтому, приложив усилие, я направил разговор с Шароном в современную политику, спросил его, были ли ошибкой поселения в Газе и на Западном Берегу. Нет, ответил он. Не было ни одного строения, который бы оказался на этих территориях без причины. Каждое поселение имело стратегическое расположение,имело цель укрепить израильский контроль над такими важными районами, как Иорданская долина и холмы, с которых видна прибрежная равнина.

Шарм Шарона застиг меня врасплох. Он был не похож на израильских лидеров, надменных, далеких, у него было сочувствие, чувство юмора, иногда он даже принижал себя. Ничего подобного высокомерному Бараку или эмоционально-беспокойному Натаньяху.

Но больше всего меня удивил его пессимизм. Несмотря на всю израильскую военную мощь, он видел свою страну маленьким хрупким государством в окружении врагов. Поэтому он не верил ни в какие мирные соглашения со взаимным доверием, но полагался только на сдерживание силой. Как Киссинджер, но без территориальных компромиссов.

Шарон производил впечатление понимающего, но не блестящего ума человека, симпатичного, но не излучающего величие. Сидя в кресле своей гостиной, поедая кексы, которые на серебрянном подносе ему приносила жена Лили, он напоминал не Самсона или Нерона, но ребенка-переростка. Улыбаясь, он признал, что ему никогда не хватало терпения прочитать книги по военной стратегии. Его всегда больше интересовал человек, отдельный боец,вопрос, что заставляло его атаковать или быть в растерянности.

Его мышление я бы назвал не аналитическим, а интуитивным. Переходя от воспоминания к воспоминанию, Шарон говорил медленно, его формулировки были тяжелы как комья зимней земли. У него были отрывочные знания истории и литературы, но в настоящем смысле слова он был анти-интеллектуалом. Некоторые хорошо знающие его люди считали его примитивным. Идеи делали его подозрительным. Но он и не хотел выглядеть интеллектуалом. Его волновали и восхищали только дела и факты. Будучи главой Ликуда, он видел в себе наследника лейбористов. Партийных соратников – Жаботинского и Бегина – он считал людьми слов и пустыми болтунами, а вот лидеров лейбористского движения, Бен-Гуриона и Аллона – людьми действия.

В течение всей встречи Шарон, известный своим легендарным аппетитом, продолжал накладывать на мою тарелку еду, и к концу разговора я, наверное, прибавил в весе несколько кило.

Я решил, что сила Шарона имеет органическое происхождение. Со своим инстинктивным умом он походил более на бедуина или индейца, чем на еврея. Он был очень нееврейский еврей – не рефлектирующий, не интеллектуал, без комплексов. И в то же время само воплощение радикального сионизма. Не будучи ни великим государственным деятелем, ни теоретиком, он знал как нанести удар в слабое место и как выиграть битву. Шарон назвал свою биографию “Воин”. Самурай сионизма.

В апреле 2001 года я вернулся на Платановое ранчо. Все выглядело иначе: Шарона избрали премьер-министром, и возле стада овец расположилась стая пуленепробиваемых лимузинов. По всей обширной территории фермы были разбросаны агенты службы безопасности. Жена Шарона умерла от рака, и ее сменил сын, став его постоянным спутником. Провал мирных переговоров в Кемп Дэвиде в 2000 году, начало Ал Акса интифады превратили отставного старого генерала в крестного отца нации. Он был избран премьер-министром подавляющим большинством голосов.

Шарон получил работу, о которой мечтал всю жизнь.

В последующие несколько лет, до его недавнего инсульта, я провел с Шароном несколько длинных интервью для Ха-арец и для Нью-Йоркера. Я был первым журналистом, интервьюируюшим премьера-Шарона. И первый – не дающий мне покоя – вопрос был, тот ли это Шарон. Прежний Шарон или новый лидер, израильский де Голль? Но на мой прямой вопрос, поступит ли он с палестинскими территориями так же, как де Голль поступил с Алжиром, Шарон ответил однозначно: нет нового Шарона, он не собирается быть де Голлем.

И тем не менее, все, что он тогда говорил, было пересмотрено, изменено, отменено через несколько лет.

“Нет никакой возможности разделения... нет, ни при каких условиях невозможно отдать Кфар Даром и Нецарим (маленькие изолированные поселения в Газе), они имеют стратегическое значение. .. признать палестинское государство на половине окупиронных территорий? На более, чем 42 процентах этой земли? Ни в коем случае.” Это он говорил для интервью. В личной беседе он был более резок. Не верил ни в какие мирные переговоры. Полагал, что война 1948 года еще не закончилась, что она продлится еще много поколений. Односторонние уступки Барака в южном Ливане привели к тому, что Арафат подумал, будто может получить еще больше нахаляву. За два года до начала возведения разделительной стены он считал ее невозможной затеей.

На нашей встрече Шарон – в сандалях, джинсах и легкой голубой рубашке – как всегда настаивал, чтобы я съел с ним плотный завтрак: салат, сыр, сардины, оливки. Во время еды он попросил не говорить о политике, “я знаю больше о пшенице и оливковых рощах, чем о политике”. И действительно, его лекция об оливах была интересной. О глубине их корней и продолжительности жизни, о связанной с ними истории. Он рассказал, как и где точно найти деревья, которым две с половиной тысячи лет.

Потом мы перешли в гостиную и Шарон достал книгу об арабском восстании 1936 – 1939 годов. Его интересовало подавление этого восстания и последующая дезинтеграция палестинского общества, он искал параллели, хотел привести арабов в состояние политического хаоса и затем навязать мир на своих условиях, отдав им минимум.

Наша встреча в апреле 2003 года проходила в скромном офисе Шарона в Тель Авиве. В этом офисе раньше работал Давид Бен-Гурион. На этот раз Шарон выбирал слова очень осторожно.

“Похоже, я решил приложить настоящее усилие достичь соглашения. Мне 75 лет. У меня нет больших политических амбиций, чем та позиция, которую я занимаю. Принести людям мир и безопасность – моя цель. Я очень постараюсь. Думаю, это то, что я должен оставить после себя – постараться заключить мир.”

На этот раз, на вопрос о разделении он сказал, “наверное, оно произойдет. На вещи следует смотреть реалистично: в конце концов, будет создано палестинское государство... не думаю, что мы должны управлять другим народом и контролировать их жизнь. Не думаю, что у нас хватит на это сил”.

Я спросил, готов ли он эвакуировать изолированные поселения. “Если мы можем достигнуть настоящего мира, на поколения, мы должны будем пойти на уступки. Это болезненно, для каждого еврея, для меня. Здесь колыбель еврейского народа, столь много исторического связано с Вифлеемом, Шилохом, Бейт Элемом. Меня как еврея это очень мучает, но, если я хочу соглашения, то должен побороть эмоции”.

Когда я покидал его офис в тот день, я не верил услышанному.

В феврале 2004 года Шарон подтвердил свои слова действиями. В июне того же года, он провел план ухода из Газы и частично с Западного Берега через кабинет министров, а в октябре, несмотря на бурные протесты Ликуда, Кнессет принял соответствующую резолюцию.

Когда я приехал домой к Шарону в феврале 2005 года на еще один обильный завтрак, он не выглядел напряженным, как два года назад. Большинство израильтян поддержали его. Тридцать восемь лет израильской окупации закончились телевизионными репортажами, в которых израильских поселенцев силой вытаскивают из их домов и синагог израильские солдаты. И это благодаря Шарону, человеку, которого называли “бульдозером” за непреклонность в окупационной политике и жестокие средства. Арик Грозный стал именно тем, кем, он говорил, никогда не станет – израильским де Голлем.

В разговоре он это отрицал. “Я не могу быть де Голлем, потому что здесь не Алжир. Это не за сотни километров от нас. Франция смогла принять миллион человек, но у нас им некуда идти. Некуда.”

Потом он повеселел и продолжал играть свою роль гостеприимного хозяина. “Кушай, кушай. Похоже, ты похудел”. У самого Шарона, перевалившего за 130 кило при низком росте, явно не было терпения для современных диетических ритуалов, он ел все, жаловался только, что в этом году не такие хорошие сыры. “Я слышал, у тебя есть сын. Как его зовут? Майкл? Так это из-за Майкла ты не ешь?”

После еды я спросил, придет ли конец конфликту. “Это конфликт не между нами и палестинцами. Это столкновение между нами и арабским миром... арабы никогда не признают, что у нас есть право на эту землю, на свое государство на этой земле... это касается всех, и Египта, с которым у нас холодный мир, и Иордании, с которой у нас близкие стратегические отношения, но это отношения между правительствами, а не между людьми... эту проблему не разрешит никакое соглашение... может быть, мы вообще никогда не будем жить в мире. Но это не означает, что не следует вести диалог. Разговаривать лучше, чем не разговаривать. Переговоры важны. Может быть, мы решим маленькие проблемы”. Шарон был уверен, что Израилю предстоит жить среди опасности еще долгое время. В отношении европейских миротворцев, его беспокоила их вера в арабов, “им, наверное, никогда не звонила мама, как мне во время переговоров с Египтом в 1980 году. Ей было тогда 80 лет, и она позвонила мне в Каир сказать, какой урожай она собрала в тот день и что планирует на следующий день. И как всякий звонок, она закончила словами, “Арик, не верь им”. Она прожила в этой стране много лет, и у нее был сильный русский акцент. И как сейчас, я слышу ее слова с этим русским акцентом: "Арик, не верь им”.

И, что же, я спросил, вы до сих пор им не верите?

“Нет, не верю”.

Я спросил, одобрила ли его мать разрушение израильских поселений, уход из Газы.

“Я делаю это без энтузиазма. Будь она здесь, я бы объяснил ей, что то, что я делаю, хорошо для евреев, и она бы снова просила меня не верить арабам. Ее поколение было поколением сильных людей. Сильнее нас. Я не считаю себя слабым, но мои родители были сильнее.”

Несколько месяцев спустя, в июле прошлого года, я снова встретился с Шароном в Тель Авиве. Я подарил ему копию своей книги о разделе земли и надписал ее, “разделителю”. Ему это не понравилось, он не видел себя как разделителя. За несколько недель до того, как бульдозеры ровняли с землей Кфар Даром и Нецарим, он не признавал, что его запомнят, как разделителя.

Я спросил, что думает Шарон о своем имидже. Арабский мир никогда не простит ему Сабры и Шатилы, но сейчас во всем мире его стали чтить и уважать.

“Меня не волнует никакое мнение. Оно не поможет миру уважать евреев. Сегодня евреи в меньшей опасности только потому, что Израиль силен”.

“Несколько лет назад, Камаль Хассан Али (египетский генерал) был гостем в моем доме. Он посмотрел на меня, на мой дом, и сказал, “ваш дом похож на вас – большой, сильный и одинокий”. И в моей автобиографии есть снимок, сделанный во время войны Йом Киппур. На нем я расположился на дюне. И надпись – “одинокий командир”. Это правда, ничего не поделать. Я советуюсь со многими, но в итоге принимаешь решение всегда один. И один несешь за него ответственность”.

В среду, 4 января, мне позвонили из офиса Шарона и назначили следующую встречу с премьер-министром на 16-е. Через час после этого звонка скорая помощь увезла Шарона в больницу.

В тот вечер я бродил по пустынным улицам Иерусалима. Молодые люди, которых я встретил в нескольких открытых барах были в шоке.

Они чувствовали, что Израиль потерял своего отца.