ТАРУСА

Аркадий Штейнберг обладал великолепной памятью, интересовался буквально всем, мог бы много рассказать о лагерях - тема, начинающая быть модной, но ее затрагивал редко и без особого возбуждения. При живописном сумбуре знаний и страстных увлечений, выдававших в нем одесское происхождение, он был великим дилетантом, давшим первый толчок всем окружающим, остальное было делом таланта и воли его получившего.

 

Дмитрий Плавинский.

Он с удовольствием рассказывал про юность в Одессе, о том, что его отец Акиба был страстным картежником. Раз в игорный дом среди глубокой ночи явилась его жена в ночной рубашке до пят, с распущенными волосами и окровавленным ножом в руке.

- Акиба, я зарезала твоих детей.

Он, бросив карты, как безумный помчался домой. Дети мирно спали в своих кроватках.. Но с этих пор Акиба карт в руки не брал.

В Тарусе я познакомился с сыновьями Акимыча [Штернберга-ред.] - Эдиком и Борухом. В те годы они являли собой детей природы и игры фантазии. Эдик был страстным рыбаком, Борушок рыбе предпочитал танцплощадку дома отдыха. Лезвием ледяного цинизма он мог нанести надрез любой душе, тем более уважаемой обществом персоне. Эдик чуть ли не при мне написал свою первую картину: какой-то смурной хипиш в светящихся окнах ночного черного дома. Это было сделано очень талантливо, но конечно, тогда никто не подозревал, и автор в том числе, о грядущем мире геометрической абстракции, где он будет коронован на царство.

Время от времени в дом Акимыча заглядывал Володя Мороз. За Тарусой в очень красивом месте он руководил строительством дачи пианиста Рихтера. Сруб представлял собой высокую дозорную стрелецкую башню. В глубоком подвале протекал среди замшелых валунов родник, окна были забраны коваными решетками. Рояль Рихтера втащили Бог весть каким образом на верхнюю площадку башни. В тихие вечера воды Оки далеко несли ими отраженные звуки Шумана, Шопена, Листа.

В 70-х годах, я был вызван повесткой в Лефортово по делу Мороза. Следователь был сер лицом, туп и занудлив. Он решил психологически на меня воздействовать. Подошел к окну и широко раздернул тяжелые бордовые шторы.

- Какая осень!

Осень стояла действительно прекрасная, но за окном открылась гнетущая панорама внутреннего тюремного двора. Затем подошел к табло, нажал кнопку, вспыхнула красная лампочка. Сел за стол и приступил к допросу. Следователя интересовало, был ли Мороз профессиональным художником или нет. Он меня так разозлил, что я сказал - пишите, я по этому поводу расскажу вам все, что знаю.

- Да, да, Плавинский, именно этого я и жду от вас.

- Итак, Володю Мороза впервые я увидел лет двадцать назад.

- Точно год, если можно, месяц, число.

- Не торопите, расскажу, как помню. Я зашел в зал Третьяковки, где увидел юношу приятной наружности, копирующего размер в размер "Боярыню Морозову". Сходство с подлинником поразительное. Позже, при знакомстве с Морозом я сказал, что он напоминает мне этого юношу.

- Димочка, это был я. Заказ на копию для музея в Бухаресте получил Фонвизин. Считая себя гением, только ради куска хлеба занявшегося т черной работой копирования многометровой картины “автора с убогим дарованием”, позвал меня на помощь. Мне приходилось делать двойную работу - Фонвизин цветовыми свободными подтеками уничтожал черно-белую репродукцию, отпечатанную на холсте. Я за ним должен был все переписывать заново, возвращая возможно точную цветовую лепку Сурикова.

- Так что судите сами, - обратился я к следователю, - по поводу профессионализма Мороза. Копия, им сделанная, и поныне украшает бухарестский музей.

… Мне в Тарусе очень нравилось. Город фантастический, все талантливы и умны.

- Димочка, мы приглашены в гости, - торжественно объявил Акимыч, - я вас познакомлю с семьей Оттонов. Елена Голышева замечательный переводчик, ее муж Николай Оттон - писатель.

Дом Оттонов великолепный, срубленный из сибирской лиственницы, живописно расположен на крутом берегу стремительной Таруски. На террасе, куда мы были приглашены, стены украшены гуашами Володи Яковлева и еще какой-то живописью, сейчас не помню, по центру, несколько дисгармонично, красовалась реклама советского фильма, изображающая краснофлотца со штыком. Сценарий к фильму написал Оттон. После обычных слов приветствия, вопросов о том, как я устроился, над чем работаю, сразу, не теряя времени, Елена Голышева, она восседала в плетеном кресле, закрыв колени шотландским пледом, перешла к литературе, и как профессиональный переводчик - к переводу как искусству. Оттон стальной походкой в клубах синего дыма по периметру выхаживал по террасе, все возвышая и без того высокий металлический голос, безапелляционно заявил:

- Аркадий, в пастернаковских переводах Гете - Гете не ночевал. Его постель бесцеремонно занял переводчик.

- Николай, ты не прав, только такой великий поэт как Пастернак достоин Гете.

- Аркадий, как ты можешь сравнивать величие мысли гениального немца с в общем-то нервическим декадентством поэзии Бориса Пастернака.

- Николай!!!

- Аркадий!!!

Корректно начавшийся интеллектуальный спор мгновенно перешел в базарный скандал. Мне становилось скучно, хотелось уйти.

Елена Голышева решила резко сменить тему.

- Давайте вернемся к предыдущей проблеме: была ли все-таки Цветаева лесбиянкой?

- Что за вопрос, - заявил Оттон, чеканя каждое слово, - естественно была. У меня к тому есть неопровержимые доказательства. Перед вами перепечатка писем к N, изданных в Нью-Йорке, где черным по белому...

В Акимыче закипела кровь рыцаря, самоотверженного защитника слабого пола, и он дал Оттону блестящую и страстную отповедь. Новая волна скандала неотвратимо нависла и была готова снова обрушиться на литераторов, но дверь вдруг распахнулась, и вошел мокрый от дождя рослый лысый мужчина.

- Юююррриииййй Ккккккказаков, - он мрачно пожал мокрой каргой мою руку.

Юра обожал свой мотоцикл с коляской, купленный по дешевке у спившегося начальника милиции. Краги отныне с рук не снимал и не только, когда ложился спать, но, как говорили, в них же печатал слепым способом на пишущей машинке собственные рассказы.

- Кккккажется дддают, - он устало уронил голову на руки.

- Елена, я так и знал, в наш продмаг завезли колбасу, - торжественно заявил Оттон. Цветаева тут же была забыта, все решили бежать в магазин.

- Дааа, ккккакую ккколбаааасу, Нооооооббббеля дают.

- Нобеля? Какого еще Нобеля? - не сразу среагировали раздосадованные присутствующие.

- Даааа, пппрееемию!

- Нобелевскую премию, - быстро сообразила Голышева, - Ахматовой дают! Я в этом была уверена, Николай!

Дааа, ккккакой Ахматовой, ммммннннееееее!

 

Дмитрий Плавинский. Композиция со свечой. 1974

- Вам, Юрочка?! - Все застыли в изумлении, но быстро пришли в себя. Всем присутствующим Юра был известен как человек непосредственный, искренний, а что касается самооценки - самозабвенный. Так же непосредственно и искренне он воспринимал культуру. Так, например, был абсолютно уверен, что Цветаева, будучи в эмиграции, вынуждена была печатать свои стихи на родине под псевдонимом "Анна Ахматова". И когда Елена Голышева терпеливо ему разъяснила, что это две самостоятельные поэтессы, долго разочарованно недоумевал.

Действительно, "Нобеля" дали, но не Ахматовой и не Юре, а как говорили, американскому поэту Роберту Фросту.

Спустя некоторое время, рассекая тарусские лужи, распугивая гусей, ворон и кур, по крутым, разбухшим от дождя улицам в мягкую раскачку взбирался ярко-желтый лимузин с английской надписью по всему борту.

Старухи с ужасом различили шофера - живого негра, т.е. дьявола во плоти. Негров здесь в глаза не видели, но знали, что в телевизоре они бывают.

Лимузин остановился у дома Паустовского. Из него вышел высокий старик с пигментными пятнами на лице.

- Роберт Фрост, - представился он хозяину.

Паустовский потом рассказывал, что, осматривая дом, Фрост был крайне удивлен отсутствием ванны у знаменитого советского писателя.

- В моем доме их две, - затем попросил разрешения осмотреть ферму и, перебирая огородный инвентарь, сострил:

- Я на своей ферме пользуюсь любой техникой, кроме "серпа и молота".

Встречу с Фростом Казаков принципиально проигнорировал.

Сейчас все это может вызвать лишь улыбку, но в 60-е годы Казакову, известному прозаику, было не до шуток.

В 61 году калужское издательство выпустило книгу "Таруссские страницы". В состав редколлегии входили К.Г.Паустовский, А.А.Штейнберг, Н.Оттон.

Свежий, острый, интеллектуальный материал, наполнивший "страницы", привлек к себе молодую интеллигенцию. Им показалась Таруса как бы русским Барбизоном, город заполонили толпы поэтесс с распущенными волосами и ностальгирующим взором, вдохновенные юноши-поэты с взъерошенными волосами.

Каково же было их удивление, граничащее с легким разочарованием, когда они споткнулись о грязные сапоги работяги, сладко храпящего в грязной луже в самом центре города под бронзовым, во весь рост, памятником Ленину.

- И это поэзия? - недоуменно прошептали девицы.

- Это даже не проза, ритмическая, упругая, несущая в космос волны озарения, - вторили им юноши.

Молодые люди широким жестом липких рук откинули волосы назад и упрямо зашагали вперед, в поисках магического кристалла истинного творчества, затерянного в кривых тарусских домах, дачах и домишках.

Им, наконец, повезло: они наткнулись на калитку с табличкой "Юрий Казаков". На стук вышел здоровенный мужчина в крагах. Спросили мужика, дома ли Казаков.

Мужчина отупело уставился на весь этот маскарад, наконец, ответил:

- Эээтттооооо йя.

(Юра заикался, сейчас этот врожденный деффект речи был усилен алкогольными парами).

- Мы мечтали побеседовать с вами.

- Ттттоооолькоооо неее вввсе сссрааазу. - Он защемил крагами стройную блондинку с фосфорическим светом зеленых глаз и втащил ее в дом.

- Мы из Москвы, из литературного комсомольского кружка. Мы в восторге от ваших рассказов, и если бы не Бунин...

- Чтооо, - взревел Юра, жадно осушив стаканище водки, утер крагой рот и повернулся к хрупкому созданию:

- Раааззздевайся и лллложись.

Девица вспыхнула, по-змеиному выскользнула из адских лапищ пьяного чудовища, вылетела из калитки навстречу нетерпеливо ожидавшему ее комсомольскому кружку.

- О, какой ужас! Какой кошмар! Нет, нет, нет!

И долго ее истерический вопль не утихал в кривых тарусских улочках.

Редколлегия "Тарусских страниц" во главе с Константином Георгиевичем Паустовским была глубоко тронута героическим поступком Юрия Казакова, водворившего в Тарусе тишину и покой, без которых, как известно, невозможно сосредоточенное литературное творчество.

Константин Георгиевич Паустовский нежно пестовал выдающихся личностей города, скромных, трудолюбивых ползуновых, кулибиных, циолковских.

Один из них, сейчас не припомню его имя, в своем сарае упорно, в течение нескольких лет, сооружал замысловатый агрегат безотлагательно необходимый народному хозяйству, названный им "механический универсал по уборке и разработке картофеля". Остроумная конструкция собиралась из бросовых швейных машинок, вил, грабель, будильников и т.д. Все приводилось в движение тремя энергиями: паровой, электрической и бензиновой. Умная машина проделывала комплекс сложных операций:

1. выдергивание куста из почвы,

2. отделение клубней от ботвы,

3. мытье клубней кипятком,

4. очистка клубней от кожуры,

5. сброс готового продукта в кастрюлю рядом идущего пейзанина.

Наконец, многолетний плод раздумий, труда и бессонных ночей - завершен. Дело стало всего лишь за испытанием на практике работы агрегата. Жена изобретателя заявила, что как только завидит его на собственном поле, изрубит топором "чудище" и его самого.

Изобретатель не настаивал.

Вынашивая в голове идею получить патент, а с ним всемирную славу и деньги, искал "престижного" поля. Слабость автора "Золотой розы" ко всему из ряда вон выходящему была хорошо известна. К нему и направился талантливый автор. Константин Георгиевич с интересом выслушал создателя, за очками его сверкнули живые искры понимания, но попросил только подождать пару дней до отъезда жены - Татьяны Алексеевны в Москву.

Наконец, наступил торжественный день. Ворота дома Паустовского широко распахнулись и впустили страшное многоэтажное сооружение во двор. Оно раскачивалось и скрежетало, изрыгая клубы дыма, рассыпая вокруг снопы искр, двинулось, наконец, к картофельному полю. Колёса и шестерни, маховики, коленчатые валы, приводимые в движение зубчатыми передачами и ремнями, работали безотказно. На самом верху восседал на подобие электрического стула сам создатель. Агрегат напоминал конструкции Любови Поповой к мейерхольдовским спектаклям.

Паустовский взволнованно поправил роговые очки и закурил. У самой картошки агрегат на мгновение застыл, вдруг с грохотом выпустил с обоих боков стальные, закрюченные вовнутрь гребни, и как кондор при виде добычи, высоко взметнул ими вверх и со всего размаха хищно вонзил острия в землю.

Пауст рассказывал, что он буквально собственной кожей почувствовал, как сталь прошила насквозь земную кору до магмы.

Изобретатель наслаждался победой над землей; затем резко повел на себя рукоять управления. "Механический универсал" спазматически зафыркал, конвульсивно напрягся в нечеловеческой перегрузке и, выплюнув ядовитое облако дыма, разбрасывая по полю детали собственной конструкции, выдрал зубами несколько кубометров грязи вперемешку с клубнями и ботвой, а затем опрокинул все это на конструктора и на себя.

Пару раз чихнув сгоревшим мотором, заглох навсегда...

Создателя вежливо попросили покинуть поле.

В воротах он бросил прощальный взор на умирающее детище, словно буддийский монах в момент самосожжения, агрегат постепенно разваливался на куски, испускал струйки сизого дыма из щелей монтажных блоков. В предсмертной молитве черные стальные гребни рук тянулись к пурпурному диску заходящего осеннего солнца.

Другой тарусский самородок, Митя-печник. Он нутром проникал в сердцевину каждого кирпича. Печи клал с разными голосами, смотря каков хозяин: если уважительный - печь издавала звуки "трио баяна", если плохой - мог извести кладбищенским мертвецким воем.

Зимним вечером я решил зайти погреться к Акимычу. В избе непроглядный дым, чад и угар. На лавке едва разглядел хозяина, по его лицу сползала бессмысленная улыбка, он что-то таинственно нашептывал на ухо коту Яше.

- Поплыл, - пронеслось в голове.

Распахнув окно настежь, выволок обоих во двор на воздух. Отдышавшись, Акимыч поплелся за Митей, тот осмотрел печь, тряпкой прочистил отдушину, поставил чайник, сел на лавку и закурил.

 

Дмитрий Плавинский. Русский Ветхий Завет. 1965

- Позвоночник в конец измучил. Сна никакого. Лежу и вижу себя за пулеметом.

- Обратись, Митя, к врачу.

- Лежу, значит, за пулеметом, жму гашетку.

- Странная картина.

- И расстреливаю, расстреливаю, расстреливаю...

- Какой ужас! И кого же, Митя?

- А врачей, писателей.

- Ну, врачей понятно, но писателей-то за что? - возмутился Акимыч.

- А за то, что все, подлецы, врут.

Не прошло и года, как Митя умер в тарусской больнице от туберкулеза позвоночника.

* * *

Без Тарусы я уже не представлял себе существования и решил подыскать большую светлую комнату на зиму для работы. В этом помог Акимыч, прекрасно знавший местное население и тарусские дома. С его помощью я снял то, что искал, да еще в великолепном месте.

 

Таруса

Перевез из Москвы необходимые для живописи материалы, холсты, краски, кисти, мольберт и приступил к работе.

Погода до самого декабря стояла сухая и теплая. Много рисовал с натуры. рисунки в лист ватмана. В моих походах очень помогал Алеша Паустовский, сын писателя Паустовского. Он носил за мной тяжелый планшет и металлический мольберт. Это был тринадцатилетний мальчик, в очечках , с россыпью прыщей на лице.

В работе прошла зима. Я много писал и голодал до головокружения. Ко мне зашел Акимыч и опытным взором лагерного фельдшера определил, что до дистрофии мне остался миг.

- Димочка, вы хотите, чтобы на тарусском кладбище появился еще один холмик? Срочно ко мне.

Растопив русскую печь, он поставил на огонь кастрюльку, куда еле втиснул огромный кусок свинины, влил поллитра воды, хорошо прокипятил и налил в кружку горячего бульона.

- Пейте, пока горячо. Это элексир жизни.

Обжигаясь, судорожно опустошил кружку.

- Пейте вторую.

Пот градом лил с моего лица. Через некоторое время я стал приходить в себя.

Это мое, как и многих независимых художников, невыносимое материальное положение было результатом хрущевского разгрома левых художников в Манеже. За ним последовала черная зима ильичевщины, идеолога культуры того времени. В газетах и по радио все абстракционисты, как нас огульно окрестил тов.Ильичев, объявлялись опасными диверсантами, за спинами которых стоял западный капитал. "Подлыми" действиями абстракционистов руководила опытная рука ЦРУ.

Ильичев в одном был прав: наши работы, никому не нужные на родине, в основном, покупались западными дипломатами и корреспондентами. Платили гроши, но дающие нам как-то сводить концы с концами.

Иностранцы перепугались столь крутого поворота к сталинщине и перестали нас посещать.

Я не унывал и в течение зимы подыскал домик на Салотопке - так называлось местечко в Тарусе, поехал в Москву к матери вышибать деньги, скопленные для меня, но которые она решила положить в сберкассу до моего тридцатилетия. Получил сумму, едва покрывающую половину стоимости дома в Тарусе. Зашел к Нине Андреевне Стивенс, покупавшей мои работы. Пожаловался на скудость существования. Она набила мой рюкзак заморскими продуктами, джином, виски и мы простились. Позвонил Георгию Дионисовичу Костаки - он также помог, чем смог.

…Наскоро обосновавшись, я пошел с друзьями к Акимычу. Его дом был полон всякой всячины. На стенах висели картины, исполненные трехслойным методом нидерландской живописи. На столе зубосверлильные станки для скульптуры из яблоневых корней в стиле Генри Мура, справа от входа в комнату трофейная фисгармония из Германии, на стене скрипка, не раз вдохновлявшая хозяина на импровизации. Разнообразнейшая библиотека, где среди книг почетное место занимала папка с незаконченным переводом "Потерянного рая" Мильтона, над которым он работал всю жизнь. Хозяин был рад знакомству со Зверевым и Харитоновым и сразу повел нас к своим работам. Одна из картин изображала ледоход на Оке. Вода, бескрайние лесные дали, на переднем плане - мычащий теленок на льдине. Покуривая "Приму" из мундштука, выжженного Борухом, с нетерпением ждал реакции гостей. Зверев молчал, затем вдруг раскрыл рот:

- Если бы я был Третьяковым, то купил бы твою работу в свою галерею... за рубль.

Акимыч дернулся, во-первых, неуместно резко прозвучало "Ты" (я знал этот зверевский прием, сбивающий "спесь", он смаху почувствовал в Акимыче претензию тарусского пророка), во-вторых - этот оскорбительный рубль!

- А затем, - продолжал невозмутимо Зверев, - зачем ты края пейзажа обрезаешь рамой?

- Толечка, то есть как "обрезаешь", ведь это бескрайний ледоход, бесконечность дали и, говоря кухонным языком, она не влезает вся в размер холста.

- А для того и существует художник, чтобы найти решение загадки - размером холста не ограничивать бесконечность.

Старый лагерник сразу смекнул, что перед ним великий демагог, то есть Акимычу злостный конкурент. Но вида не подал, и мы вскоре простились

* * *

Вскоре я уехал к матери на дачу в Тучково.

Таруса сблизила меня, как художника с природой. До 63 года я занимался абстрактным искусством.

Правда, мои композиции того времени можно отнести к абстракциям достаточно условно. Слишком они были овеществлены левкасными фактурными массами, и физический вес картины, я тогда их делал на досках, являлись одной из единиц, входящих наряду с другими в построение композиции. Они представляли собой обломки чего-то большого целого. Обязательность и весомость масс, взаимодействующих на плоскости доски, правильнее бы назвать предметной абстракцией.

Еще ранее, перелистав Леонардо да Винчи - книгу Волынского, я набрел на фототипию страницы "Атлантического кодекса" с изображением отпечатка листа растения. Рядом с ним Леонардо описал способ оттиска листа.

Я его модернизировал и сделал новой техникой целый альбом, и незаметно для себя погрузился в совершенно незнакомый для меня мир трав.

Не довольствуясь оттисками, я перешел на подробное рисование трав с натуры. Меня вдохновляли акварели Дюрера, французские и русские травники и, конечно, японцы.

Пытаясь раскрыть интимную жизнь растения, как выразился Володя Вейсберг, я предельно сосредоточился на молчаливой и таинственной природе трав.

Рисование растений требовало напряженного внимания, тем более, я специально выбрал тончайшее перо, разбавленную почти до воды тушь и бумагу, на которой никакие исправления невозможны.

Так была сделана "Книга трав".

Лето прошло незаметно.

Я почти забыл тарусскую трагедию. Но август мне напомнил, что в этом месяце я должен внести вторую половину суммы за дом. Денег ни гроша.

Холодным дождливым утром отправился я в Тарусу - что-то предпринимать с домом. Нашел покупателя и вырученные от продажи деньги вернул прежнему хозяину. Борух помог погрузить вещи в крытую машину до Москвы. Купили в дорогу ящик "Гамзы" - болгарского вина, тяпнули из горла по прощальному глотку и тронулись в путь.

За бортом в дымной пелене осеннего дождя растворялась Таруса.

Наконец, она исчезла навсегда.