ЗАМЕСТИТЕЛИ ЧЕЛОВЕКА

(Заметки времён несостоявшегося тоталитаризма)

I. ДРУГАЯ СУДЬБА

Он слишком хорошо знал, чем закончится день, чтобы ждать от него сюрпризов. Тяжёлое ощущение гнетущей предрешённости всего совершающегося вокруг возникло у него с утра и теперь было подобно ноющей сердечной боли. Должно быть, он уже проснулся с ним, прихватив его с собой при поспешном и принудительном возвращении из тех таинственных странствий, о которых он не рассказывал никому. Собственно, оно стало результатом коллизии с реальностью, которая рано или поздно должна была произойти, потому что сны часто казались ему его настоящей жизнью, а томительные дневные часы бодрствования -- серым, изнуряющим кошмаром, неизбежной расплатой за ночные бесчинства фантазии.

Наверное, так оно и было на самом деле. Он прожил на свете тридцать лет, но всё ещё не сумел стать таким, как все. Часто в каких-нибудь солидных учреждениях, куда он попадал по служебной надобности, он ловил взгляды своих сограждан, толпившихся в коридорах в ожидании приёма, полные недоверия и плохо скрытого испуга. И хотя он вёл себя пристойно, никак не нарушал общественного порядка и всеми силами старался не выделяться, сжаться в маленький незаметный комочек, ссутулиться, стать подобием безликих и похожих друг на друга министерских остолбеней, его притворству не верили. Его как будто всегда в чём-то подозревали. Что-то в его облике настораживало, словно на нём лежала печать знакомства с какой-то неведомой остальным жизнью -- жизнью, о существовании которой многие смутно догадывались, но не верили своим догадкам до конца, гнали их прочь, потому что они никак не вписывались в устоявшийся миропорядок, грозили разрушить привычные стереотипы и толкали на край бездны, где всё было ненадёжным и любой неосторожный шаг сулил гибель.

Вероятно, он являл собой некий иной вариант человека, недопустимое исключение из непререкаемого правила, ставшего всеобщим законом, отклонение от нормы, оскорбляющее чувства других людей. В мире, в котором всё было унифицировано, где всякому предмету было отведено своё место и каждому явлению давно было дано надлежащее объяснение, это могло означать только преступление.

Он знал, что он обречён. Порой он удивлялся, почему он ещё ходит на свободе и зачем ему позволяют каждый день забирать в инстанции секретные пакеты и развозить их по учреждениям. Эту работу должен был выполнять другой, преданный Государству человек. А он не имел права на доверие. Он был вероотступником только потому, что в душе дерзнул поставить под сомнение необходимость заведённого порядка вещей. В нём он не видел ни смысла, ни хотя бы какой-нибудь осязаемой цели, ради достижения которой можно было бы закрыть глаза на всю эту нудятину, называемую взрослой жизнью. Чем он был обделён: чувством юмора, способностью принимать на веру всякую чепуху, лишь бы только она исходила от соответствующего органа власти, или умением играть требуемую роль -- что бы там ни было, но он чувствовал свою инакость и жил с трудом, считая дни, как каторжник, стремящийся на нары, чтобы забыться там в объятиях ночи.

Ночь была его праздником. Когда город замолкал, его душа освобождалась. Город казался беспомощным спящим чудовищем, поверженным колоссом, который теперь был бессилен навязать ему свой изматывающий ритм. Город растворялся в ночи, потому что был всего лишь творением человека, хотя и сделавшим человека своим рабом.

В эти часы он понимал, что он и его внешняя оболочка никогда не могут быть слиты в единое целое, но что он вынужден носить эту оболочку на себе, как одежду, чтобы не шокировать общество своей наготой. Профессии, эти спецодежды души, видно, за тем и придуманы! И чем дальше идёт человечество по пути, который именуют общественным прогрессом, тем более ожесточённые формы принимает борьба общественных наук против самого человека, тем более нетерпимым становится Государство к любым проявлениям человеческого естества. Конечная цель такого движения -- уничтожение человека.

Но пока он был жив, он сопротивлялся. Он был счастлив от одной только мысли, что Государству, как оно ни старайся, никогда не проникнуть в его тайну, никогда не лишить его богатства, которым обладает его душа. И пусть его жизнь никому не принесёт пользы, пусть его уник
альные способности так и останутся нераскрытыми, всё равно он будет считать себя человеком! А это уже немало, если живёшь среди двигающихся манекенов...

День, когда ему исполнилось тридцать, был обычным рабочим днём, который, правда, совпал с днём получки. Он не пошёл обедать в столовую со своими сослуживцами, а решил выпить немного пива, чтобы хоть этим выделить свой праздник.

В пяти минутах ходьбы от конторы находилась дешёвенькая пивная. Он наполнил в разливочном автомате две кружки и занял место в углу. Оттуда было удобнее наблюдать за народом, собравшимся в заведении.

...Он никак не мог понять одного: почему он такой? Почему все вокруг, как бы мелки, пошлы и глупы они ему ни казались, производят впечатление довольных и вполне самодостаточных людей, несмотря на то, что условия их жизни с каждым годом ухудшаются? Чем питается этот необъяснимый истерический оптимизм? И почему он лишён тех чувств, которыми движимы массы? Чего он ищёт, чего ждёт от жизни? Что в ней его не устраивает?.. Предопределённость, предсказуемость событий, полное отсутствие настоящих впечатлений, по сути подмена жизни полусонным прозябанием, когда все интересы сводятся к каким-то чисто внешним, мишурным целям, отупляющая инерция навстречу неизбежной смерти.

Больше всего ему хотелось родиться заново где-нибудь в другом месте, сбросить с себя своё нынешнее обличье, чтобы обнажить нервы, избавиться от чувства мнимого благополучия, псевдоуспокоенности, которое насаждалось сверху и помимо его воли медленно уничтожало его душу метастазами пассивности и покорности. Если бы можно было выбиться из графика его монотонного бытия, вдруг испытать какое-нибудь потрясение и на миг перестать быть собой! Но нет, он был опутан тысячами нитей долга, которые все вместе не давали ему двигаться и жить...

Пиво было невкусным, кислым, с дурным запахом, но он пил его большими глотками, ожидая, что вот-вот его окутает мутная, вязкая дурь, и в ней растворяться все эти вопросы, на которые не было ответа. Но опьянение никак не приходило -- только тяжелел живот. Он вылил в себя остатки из второй кружки и вышел на улицу. В скверике через дорогу был туалет. Он заперся в кабинку, потому что не любил мочиться в писсуар из-за чувства незащищённости, которое у него всякий раз при этом возникало.

Он неторопливо расстегнул плащ, потом молнию на брюках и тут увидел на бачке красный паспорт в прозрачной полиэтиленовой плёнке. Кто умудрился оставить его здесь, в столь неподходящем месте? Он взял документ в руки. Его обладателем был какой-то человек по фамилии Торк. Он раскрыл его, чтобы взглянуть на фотокарточку. Внешнее сходство Торка с ним самим буквально поразило его!.. Только волосы на фото были немного темнее, что, впрочем, могло быть всего лишь следствием недостаточного освещения при фотографировании. Он проверил метрические данные: Торк был старше его почти на год... Как-то машинально он его рука сунула найденный паспорт во внутренний карман пиджака.

У него вдруг возникла идея, поначалу показавшаяся ему совершенно безумной, но которая по ходу размышлений стала приобретать всё более реальные очертания, видеться вполне выполнимой. А почему бы, собственно, и не попробовать? -- подумал он. Ведь это сама судьба предоставляла ему желанный шанс!

Он вышел из кабинки и, моя руки, взглянул в зеркало. Впервые за долгое время его лицо показалось ему живым: на нём играли эмоции, словно он сорвал с него гипсовую маску усталости и разочарования.

Он подмигнул своему отражению и вернулся в кабинку. Он держал в руках свой собственный паспорт в последний раз. Дата и место его рождения, национальность, адрес места жительства, отметка о регистрации брака и об отношении к воинской службе -- всё это можно было забыть, как и опостылевшую фамилию Матлин. Оказалось, что всё так просто! Средоточие всех его бед -- вот оно: эта маленькая книжечка, имевшая такую власть над ним, теперь для него ничто! Клетка, из которой, из которой, как он думал, вырваться невозможно, вдруг сама развалилась, её прочные стальные прутья рассыпались в прах, как сгоревшие сандаловые палочки. Это было замечательным подарком к дню рождению!

Он оставил свой паспорт на бачке и вышел в сквер. Матлина больше не существовало. Будущее Торка теперь было чистым листом бумаги. Наконец-то он получил возможность в сознательном возрасте строить жизнь по собственному произволу. И пусть эта свобода была лишь временным чувством, поскольку он знал, что шкура Торка тоже вскоре отяжелеет и ему станет невмоготу носить и её, всё равно он торжествовал. Достаточно мгновения счастья, чтобы яркими красками заиграл весь день!

Спустя минуту он вдруг решил вернуться и забрать свой паспорт. В самом деле, лучше иметь два удостоверения личности и располагать кое-каким пространством для манёвра, чем быть привязанным к одной, пусть и новой, фамилии. Однако в кабинке на бачке его паспорта уже не было. Прошло всего-то каких-нибудь две минуты, но кто-то уже побывал здесь, хотя он не заметил, чтобы в туалет кто-нибудь заходил.

Как бы там ни было, но пути назад оказались отрезанными. Теперь он стал Торком.

В скверике он присел на лавочку и снова открыл свой новый паспорт. Торк проживал в южном приморском городе Лосоксе. Судя по всему, у Торка не было ни жены, ни детей, так как соответствующие штампы в документе отсутствовали. Даже формально он находился в более благоприятном положении, чем Матлин, ибо был теперь свободным от супружеских обязательств.

Автоматически он посмотрел на часы. Его обеденный перерыв кончился. Матлину надо было бежать на работу. Однако Торк был волен поступать так, как ему вздумается. Дисциплинарные клещи кляцали где-то рядом, но он был прозрачен и неосязаем -- его не за что было ухватить.

Собственная неуязвимость породила в душе чувство превосходства, и он решил насладиться им сполна -- доработать сегодняшний день за Матлина и со своей нынешней высоты посмотреть на тех, с кем работал столько лет, чтобы прочувствовать, из какой трясины ему удалось вылезти.

Он вошёл в здание конторы, заглянул в столовую, помещавшуюся в полуподвальном помещении, и увидел всё ту же до тошноты знакомую картину: припозднившиеся к обеду его коллеги сосредоточенно дожёвывали безвкусные и жёсткие лангеты, изредка обмениваясь фразами. На его появление никто не обратил ни малейшего внимания.

Он поднялся на второй этаж и двинулся к комнате, где обычно получал пакеты с сургучовыми пломбами, которые Матлин развозил по учреждениям. Но лишь только хотел постучать в дверь, как она распахнулась и оттуда выскочил какой-то полненький и незнакомый ему мужчина, державший под мышкой штук пять тех самых пакетов, и сразу же ему вдогонку послышался голос начальника секретной части: "Матлин! Постой!.. На вот ещё одну депешу прихвати!" Незнакомец проворно развернулся и со всех ног кинулся обратно в комнату.

Когда самозванец снова прошмыгнул мимо него, он пригляделся к нему попристальней. Нет, конечно же, этого человека он никогда не видел, и он совершенно не был похож на Матлина. За Матлина его можно было принять тольк условно, если не смотреть на его лицо. Но поскольку люди давно разучились видеть в человеке его лицо, его индивидуальность -- это к тому времени, когда ему исполнилось тридцать, считалось даже хорошим тоном, -- то с ролью Матлина мог бы спокойно справиться любой, лишь бы он не был женщиной или ребёнком.

Ну, что же, подумал он, покидая свою контору навсегда, наверное, это и лучше, что его исчезновение прошло бесследно. Его не спохватились -- значит, в нём не очень-то и нуждались, и его совесть была перед ними чиста.

Он поел в китайском ресторане -- единственном на весь город, -- а потом пошлялся часа два по улицам и неожиданно понял, что здесь ему делать нечего. Этот город, в котором он родился и рос, а потом ещё учился и работал, был его тюрьмой, а вовсе не родиной. Родина -- это место, куда стремишься вернуться после долгих скитаний, чтобы отдохнуть там, и вскоре, набравшись сил, вновь отправиться искать свою удачу. Но когда на этом месте просиживаешь безвылазно всю жизнь и ещё для самообмана или самоуспокоения каждый раз повторяешь расхожие фразы насчёт того, что лучше родины ничего на свете нет, то неизбежно перерождается само понятие. Оно становиться синонимом слову Государство и несёт в себе заряд насаждаемого сверху, фальшивого патриотизма, который не чувствуешь сердцем, но который волей-неволей демонстрируешь на публике, дабы не быть заподозренным в государственной измене.

Это был город Матлина, и он решил, что уедет отсюда сегодня же. Его ничто здесь не удерживало. Может быть, когда-нибудь он ещё вернётся сюда, но теперь пришло время действовать.

Незаметно для себя он оказался уже на углу бульвара Четырёх Революций и проспекта имени Отмены Частной Собственности, то есть в двух шагах от своего дома. Электронные часы над входом в специальный продовольственный магазин для потомков участников Пятой Великой Кампании по Борьбе с Алкоголизмом показывали семь. Любопытство пересилило решимость тотчас же отправиться в аэропорт, и он зашёл в тёмный подъезд, поднялся на лифте на седьмой этаж и тихонько открыл своим ключом дверь квартиры Матлина.

В ноздри ударил знакомый запах стирки. В ванной шумела вода. Жена, должно быть, была там. Не зажигая света, он осторожно выглянул из-за дверного косяка в коридор и увидел, что на кухне, на его обычном месте за столом, сидит тот самый человек, который уже заменил его на работе. Он был одет в старые домашние брюки и свитер, которые жена подарила Матлину на первую годовщину их свадьбы.

Дверь ванной вдруг распахнулась -- он едва успел отступить и скрыться в закутке перед туалетом. Жена позвала его по имени. Он вздрогнул, в последний момент подавив в себе подсознательный импульс подать голос. "Неужели она почувствовала, что я здесь?" -- подумал он, недоумевая. Но на её зов раньше, чем он успел сообразить, как ему следует вести себя, откликнулся тот, что сидел на кухне. Этот толстячок ринулся к двери и расторопно принял из рук жены большое эмалированное ведро, в котором они обычно кипятили на плите бельё...

Он выбрался из квартиры никем не замеченный, а через полчаса уже ехал в аэропорт в автобусе-экспрессе, оставляя позади себя своё прошлое, убегая от Матлина, мчался навстречу новой судьбе. Лишь только автобус вырвался из города, этого каменного склепа, он обнаружил, что в природе началась весна. Поля, которые ещё не успели заковать в бетонный панцирь и превратить в военные испытательные полигоны, зеленели молодой, сочной травой, пробивавшейся тут и там через сгнившую, слежавшуюся под снегом бурую прошлогоднюю траву. Земля как будто рождалась заново и дарила жизнь всему, что за лютые зимние месяцы потеряло всякую надежду на воскрешение. Эти живительные токи, казалось, наливали силой и его самого, очищали сердце от накипи мелочных страстей. Впереди, что ждало его впереди?..

Он решил, что купит билет прямо в аэропорту. Если рейса в Лосокс придётся ждать долго -- не беда, он готов был ждать сколько угодно. Теперь время уже не имело значения.

-- Вам в Лосокс? На ближайший рейс? -- переспросила его очкастая кассирша из разряда старых дев, подозрительно разглядывая паспорт Торка. -- Подождите, я должна навести кое-какие справки, а то там с утра не принимали...

Она поспешно скрылась за дверью с надписью "Служебный вход", а через минуту вернулась в сопровождении двух рослых мужчин в одинаковых плащах. Мужчины вышли из-за стекла кассы в зал и приблизились к нему. Один из них поигрывал в руках его паспортом.

-- Ваша фамилия Торк? -- прозвучал ледяной голос.

-- Да.

-- Вы арестованы... И не вздумайте оказывать сопротивление.

-- Но почему? Я ведь только собирался улететь домой!..

-- И он ещё спрашивает, почему! -- усмехнулся тот, который держал в руках его паспорт.

На суде было зачитано длинное обвинительное заключение. Оказалось, что на совести Торка столько преступлений, что их с лихвой хватило бы на "послужной список" и десяти уголовников: зверские убийства, изнасилования, квартирные грабежи, несколько угонов автомобилей... Каждое злодеяние Торка было расписано достаточно красочно, несмотря на сухой, казённый язык судопроизводителя. Матлин слушал с интересом, словно позабыв о том, что всё это вменялось в вину ему. Он сидел, как зритель в театре, вот-вот готовый зааплодировать.

Органическими частями этой криминальной драмы стали гневная речь прокурора и сбивчивое, путанное выступление адвоката, заявившего под конец, что, хотя он и не сомневается в том, что его миссия в качестве защитника в данном случае обречена на провал, он всё же призывает почтенный суд принять окончательное решение, руководствуясь в первую очередь соображениями гуманности и интересами прогресса человечества.

Когда судья и заседатели удалились на совещание, Матлин подумал о том, что все многозначительные, высокие слова, которые с таким самолюбованием произносят ораторы в публичных местах, в сущности есть не что иное как неуклюжие попытки прикрыть преступные, корыстные мотивы и выдать их за благо. Через несколько минут ему, зачем-то взявшемуся играть роль Торка, зачитают смертный приговор, а спустя пару дней его хладнокровно убьют, и это вопиющий акт несправедливости и произвола будет преподнесён как торжество правосудия, разоблачение очередного злодея. Никто никогда не узнает, что он -- это на самом деле не Торк, а человек (если, конечно, это понятие ещё к нему применимо), носивший некогда фамилию Матлин, но в сущности и к ней не имеющий теперь никакого отношения, потому что его фамилию теперь успешно присвоил себе другой... И, что самое удивительное, большинство из тех, кого он считал своими близкими, даже не заподозрили подлога. Может быть, новоявленный Матлин и был настоящий Торк?.. Пусть так. Он ему не завидовал и ничуть не жалел себя. По крайней мере, он бросил вызов. И не беда, что его уничтожат. Ведь уже сам факт его гибели будет одновременно его триумфом над системой, которая клюнула на приготовленную им наживку. Уничтожив его как Торка, она тем самым даст холостой залп, ибо его настоящая тайна так и останется неразгаданной!

Теперь он всё понял. Бюрократия не внемлет здравому смыслу -- методы убеждения на неё не действуют. Но она бессильна перед созданными ею же самой условностями. Она не видит человека и не может смотреть на него иначе, кроме как на обладателя удостоверения личности. Поэтому она не в силах понять то, что сделал он. Вот её ахиллесова пята! Бюрократии мешает собственная близорукость, тяжеловесность, неповоротливость. Она безжалостна, и от неё нет защиты, когда у тебя нет при себе какого-нибудь пустячного документа или справки, однако, когда с бумагами всё в порядке, она беспомощна, как большая морская черепаха, которую выбрасывает волной на берег и при этом опрокидывает навзничь. Бюрократии никогда не постичь того, что есть самого ценного в человеке, -- его неистребимого стремления к свободе, его иррациональности и полётов фантазии...

Потом присяжные вернулись. Судья монотонно зачитал смертный приговор, который был встречен в зале дружной, словно отрепетированной овацией. Должно быть, такое решение всем пришлось по душе.

Суд напоминал спектакль, и в реальность происходящего не верилось. У публики были возбуждённые, экзальтированные, почти истеричные лица, как будто все присутствовали на корриде или финале кубка мира по футболу. Не хватало только громкого скандирования победных лозунгов, свиста и улюлюканья... Хотя здесь, пожалуй, это было бы излишним -- здесь давался урок по наказанию преступника-рецидивиста, сеанс воспитания нравственности, совершался очередной торжественный обряд жертвоприношения новым идолам человечества -- Государству, слепому законопослушанию, доносительству, -- и в роли жертвы выступал он, Матлин, ныне Торк. Он вдруг подумал, что вся человеческая история была и остаётся летописью бесплодных попыток сделать людей нравственными самыми безнравственными средствами.

Теперь его лишали жизни, то есть того, что, с точки зрения бытующей морали, являлось наивысшей ценностью. Но когда прозвучал приговор, он понял, что бесцветное чередование будней, в которых не было места ни настоящей радости, ни разрывающей душу трагедии, -- это как раз то, с чем ему было совсем не жаль расставаться. Жалко только, что сделать это ему было суждено сейчас, когда перед ним открылась перспектива новой жизни. Но что поделаешь?.. Всё равно он был победителем. Тот, кто вкусил жизни сполна, не знает страха смерти. Боязнь собственной гибели -- черта, свойственная обывателю, скрытая жалоба на судьбу, косвенное признание в том, что жизнь не состоялась. А он познал её сокровенные тайны, и не важно, было это наяву или происходило только в его воображении. Он не боялся смерти.

Потом он услышал голос судьи.

-- Матлин! -- громко сказал председатель, и эхо под сводами притихшего зала несколько раз повторило его старую фамилию, должно быть, для того, чтобы он не подумал, что ослышался. -- Вы ведь Матлин, а не Торк?.. Я говорю это, дабы вы не решили, что обвели нас вокруг пальца и обманули Государство!..

Судья усмехнулся, по-стариковски крякнул и продолжал:

-- Неужели вы поверили, что мы могли позволить вам поступать по собственной воле?.. Я имею в виду эту историю с паспортом Торка. Завладеть чужим паспортом -- вы считаете, что этого достаточно, чтобы изменить судьбу? Вашу судьбу, которая была предначертана нами? Ничто, слышите, ничто не может уже совершаться без санкции Государства! И в этом величайшее достижение нашей цивилизации. Мы теперь имеем возможность полностью контролировать поведение человека, подсказывать ему его поступки -- словом, сделали его настоящим общественным животным. Гармония существует только том, где есть порядок. Даже природа подтверждает верность этой мысли, если вы наблюдали когда-нибудь за жизнью пчёл или муравьёв. Там, где властвует порядок, никому нет дела до отдельного человека. Главное -- это интересы рода, общности, Государства... Вы, может быть, считаете, что это звучит цинично? Но мы более не нуждаемся в том, чтобы наши деяния оправдывали слюнтяи. Мы хладнокровно идём к намеченной цели и уничтожаем на этом пути всех, кто думает не так, как думаем мы. Хотите знать, в чём состоит наша истинная цель? Извольте: построение подлинно равноправного общества, в котором люди будут равны во всём, где всё будет строго организовано и похоже одно на другое. Даже внешние различия между людьми перестанут существовать. Люди будут счастливы тем, что мы будем обеспечивать их регулярным питанием, а особо хорошо зарекомендовавшим себя в труде и общественной работе -- разрешать совокупляться. Мы построим всю их эмоциональную жизнь исключительно на инстинктах. Уже сегодня в этом направлении сделано немало. Вы заметили, с каким воодушевлением публика восприняла факт вынесения вам смертного приговора?.. Так вот это была подлинная радость, потому что в представлении этих людей о мире нет полутонов, всё поделено на чёрное и белое. Если вы не с ними -- вы против них! Да, это слепая , животная ярость, но она, как уже доказано наукой, -- одно из самых сильных человеческих чувств. Каким образом достигается такое? Очень просто. Ещё в роддоме всем младенцам делают операцию на мозг -- нейтрализуют все ненужные с нашей точки зрения клетки, -- и дело, как говорится, в шляпе. Вы -- исключение. Вам этой операции удалось избежать по недоразумению. Так получилось, что ваша мать родила вас на дому, а потом, когда принесла вас на регистрацию, чиновник по ошибке записал, что вы уже были прооперированы. Эта ошибка обнаружилась лишь двадцать семь лет спустя... Конечно, можно было провести операцию и в этом возрасте, но мы посоветовались и решили, что вы всё равно рано или поздно проявите себя, ибо вы обречены, поскольку не сможете жить в обществе здоровых людей. А чтобы помочь вам в этом саморазоблачении, мы подкинули вам паспорт Торка. Внешне всё вышло по закону -- ликвидировали опасного преступника. Но знайте: осудили мы вовсе не Торка, как зафиксировано в протоколе, а вас!

Его убили в тот же день неожиданным выстрелом в затылок, когда вели конвоем по лесной аллее в загородную тюрьму. В мозг вонзилось что-то донельзя горячее, от чего его сознание закружилось в невидимом вихре миллиардов мыслей и воспоминаний, устремляясь куда-то вверх, а тело обмякло, стало оседать и превращаться в нечто бесформенное, текучее, отдавая земле тот сырой материал, из которого когда-то было слеплено...

II. БЕЗ ЗАВЕЩАНИЯ

Человек рождается для счастья. Раньше Пондус в этом не сомневался, потому что так говорил инструктор в учебно-трудовом лагере "Кузнецы счастья", в котором Пондус, как и было положено всем детям, находился до тех пор, пока ему не исполнилось семнадцать лет. А инструктору Пондус верил во всём. Закончив подготовку, он вышел на дорогу большой, взрослой жизни. За ним захлопнулись тяжёлые чугунные ворота, прозвучавшие как набат.

Его товарищи по лагерю быстро разбрелись в разные стороны, а Пондус не сразу сообразил, куда пойти. Он стоял как вкопанный и смотрел вокруг. Пейзаж навевал тоску, несмотря на вдохновляющий рёв огромных карьерных грузовиков, медленно ползших по грязным грунтовым дорогам, которыми была изрезана местность. На горизонте в низкое серое небо нарывами упирались сопки. Моросил холодный дождь.

За плечами у Пондуса, в рюкзаке, были все необходимые ему вещи: смена белья, мыльница с мылом, вафельное полотенце, сухари, фляга с водой и, конечно же, документы. Их Пондус предусмотрительно завернул в полиэтилен, чтобы они не промокли.

Среди множества бумаг в рюкзаке у Пондуса было направление в Бюро Трудоустройства для лиц третьей спецкатегории. К этой категории относились все интернанты, воспитывавшиеся в "Кузнецах счастья". Третья спецкатегория была ничуть не хуже и не лучше первой, второй или какой-либо другой категории -- все эти спецкатегории вообще существовали как бы условно, для удобства классификации огромной армии интернантов, хотя и бывали случаи, когда заявителям отказывалось в том или ином прошении под предлогом принадлежности к категории, на которую якобы на распространялись испрашиваемые льготы. Однако в сущности между спецкатегориями не было никакой разницы: например, если лицам первой спецкатегории запрещалось ходить без сопровождения уполномоченных даже по территории трудовой зоны, то интернантам третьего разряда это разрешалось, зато для них был установлен запрет на просмотр художественных фильмов комедийного жанра, которые, в свою очередь, первой группе смотреть было разрешено. Аналогичные взаимозаменяемые ограничения существовали и в других категориях. Интернанты не знали, какая категория была боле привилегированной, и поэтому считали, что в принципе все люди равны.

На самом деле больше привилегий было только у ответственных работников, но конкретно об этих льготах никто ничего не знал, да и возмущения никакого их наличие не вызывало, поскольку начальство жило по своим законам. Поначалу, в первые годы новой республики, руководителями страны были боевые организаторы революции, но их поколение как-то быстро сменилось новыми кадрами, которые, как писали в газетах, "были выдвинуты самим народом". Однако после этого всякое вхождение во власть снизу постепенно сошло на нет, потому что должности престарелых функционеров почему-то почти автоматически стали занимать их дети, чему обычно предшествовали статьи в центральной и местной печати, в которых эти дети изображались настоящими вундеркиндами, достойными продолжателями дела своих отцов. Со временем даже отпала необходимость указывать должности руководящих работников -- достаточно было просто назвать соответствующую фамилию, потому что люди давно уже привыкли к тому, что, например, вопросы труда, дисциплины и правосудия всецело находились в ведении комиссара Юстиса, а делами обороны и безопасности занимался командант Браунинг.

Кстати, само слово "оборона" давно утратило свой первоначальный смысл, ибо никакой внешней угрозы революции не существовало вот уже лет двести, но призыв в вооружённые силы так и не был отменён, военная техника продолжала выпускаться и совершенствоваться, а профессия воина всячески пропагандировалась в прессе и считалась самой достойной мужчины профессией. Призыв в армию производился два раза в год -- весной и осенью -- на срок до трёх лет, и воинской службы не мог избежать никто из тех, кому исполнялось восемнадцать, кроме, конечно, детей ответственных работников и молодых людей, имеющих инвалидность или не способных к воинской службе по другим причинам, связанным с состоянием здоровья.

По истечении трёх лет военнослужащий мог уволиться в запас или же остаться в армии. В случае увольнения он вливался в ряды нитернантов и приписывался к тому или иному трудовому лагерю. Если же он изъявлял желание продолжить службу, то его направляли в какую-нибудь воинскую часть, где его ждала неплохая жизнь, наполненная учениями и манёврами, пропитанная запахом пороха и преющей кирзы, жизнь в полуполевых условиях, жизнь организованного кочевника, в которой каждая минута расписана наперёд. И ещё, будучи военным, человек мог надеяться на то, что его часть могут направить на подавление какого-нибудь бунта или восстания в трудовых лагерях. В таких случаях открывалась возможность для применения на практике всех навыков, приобретённых в ходе учений, для того, чтобы пострелять уже не по картонным силуэтам, а по живым людям, как это и подобает воину.

К сожалению для военнослужащих, бунты в лагерях случались всё реже и реже, и лагерное начальство частенько даже само подстрекало интернантов к восстанию, отбирало у них какие-нибудь дорогие им личные вещи, говоря при этом, что, дескать, нельзя со всем так покорно мириться, что необходимо отстаивать свои права. Но интернанты не поддавались на эти провокации, поскольку понимали, что малейшее проявление бунтарства с их стороны может повлечь за собой самые страшные последствия, включая применение вооружённой силы.

С другой стороны, население лагерей в последние годы стало превышать всякие допустимые нормы, и высокое начальство буквально требовало от начальников среднего звена какого-либо повода для направления войск, чтобы под предлогом подавления мятежа перестрелять добрую половину их подопечных и тем самым хоть на время как-нибудь решить проблему перенаселённости.

Впоследствии для этого стали использоваться более совершенные методы. Участились случаи массовых отравлений. Умирали целыми бараками. Должно быть, повара добавляли в пищу какой-то сильнодействующий яд, но официально всё объяснялось происками враждебных элементов. Такие элементы после расследований обнаруживались, как правило, в среде самих интернантов, и нередко за случаями повальных отравлений следовали не менее повальные расстрелы "отравителей". В результате удавалось значительно сокращать население лагерей и отчасти выравнивать сильные демографические перекосы.

Однако проблемы бездействия армии сохранялись. Среди солдат и даже в рядах офицерства зрело недовольство, не находившая выхода агрессивность вырывалась наружу по самым незначительным поводам. Часто возникали кровавые столкновения, поводом для которых могло послужить неосторожное слово или дерзкий взгляд. Такие стычки, вспыхивавшие обычно между двумя военными, в считанные секунды охватывали группы людей, распространялись, как лесной пожар, на целые воинские подразделения и части. И поскольку боевые патроны военнослужащим не выдавались, то в ход шло всё, что оказывалось под рукой, а огнестрельное оружие использовалось так, как это сделал бы, пожалуй, первобытный человек, не выдающий о назначении спускового крючка или дула.

Тем не менее жертвы таких массовых потасовок исчислялись порой тысячами человек. Их сваливали с грузовиков в специально вырытые для этой цели котлованы, которые затем засыпались землёй. Естественно, никаких обелисков в таких случаях не возводилось. Наоборот, в местах захоронения этих павших смертью идиотов армейских забияк и драчунов старались сразу же разбить парк, построить стадион или оборудовать стрельбище -- словом, сделать всё возможное для того, чтобы ничто не напоминало широким массам о последствиях и самом факте таких столкновений. Потому что, как считали власти, стихийно возникающие действия могут принести народу только вред. И неважно, что здесь речь шла в общем-то об ординарных драках, только лишь круг их участников охватывал целые батальоны и полки, -- всё равно эти спонтанные проявления бунтарства и агрессивности, могли взбудоражить умы народа, то есть интернантов и военнослужащих, навести население на всякие ненужные мысли.

К тому времени, когда Пондус проходил обучение в "Кузнецах счастья", в воинских частях уже повсеместно организовывались имитационные игры. Собственно говоря, эти игры были блестящей выдумкой команданта Браунинга (он за это был даже представлен к ордену), поскольку позволили сразу же решить многие армейские проблемы.

Суть такой игры заключалась в следующем: в каком-либо соединении, скажем, соединении N, объявлялось, что другое, соседнее соединение готовит вооружённое выступление против дела революции, а в этом соседнем соединении, в свою очередь, распространялись слухи о том, что аналогичные планы вынашиваются в соединении N. В оба эти соединения приезжали представители правительства и обращались с пламенными призывами защитить революцию. После этого начиналась локальная война, в ходе которой применялись все виды оружия, за исключением оружия массового уничтожения. В боях гибли тысячи солдат и офицеров, но в конечном счёте какая-либо из сторон добивалась победы, и война заканчивалась. Немногочисленных оставшихся в живых победителей ждали награды, а потерпевших поражение -- всеобщее порицание и публичный судебный процесс, на котором они приговаривались либо к расстрелу, либо к пожизненным работам на урановых рудниках, что тоже означало верную смерть, но только более мучительную.

Пондус оставался год до призыва в армию. Этот год он должен был проработать в одной из трудовых зон для интернантов третьей спецкатегории, куда его должно было направить соответствующее Бюро трудоустройства. Это бюро находилось в Северо-восточном особом районе. Ничего "особого" в этом районе не было -- все районы назывались особыми. Они отличались только своими размерами. Севособр, например, был средним по величине районом, объединявшим десятка полтора лагерей и трудовых зон. Самым же крупным считался Центральный особый район, в состав которого, помимо Зоны Верховного Управления, где были сосредоточены все политические органы и правительственные учреждения, входило двадцать семь трудовых зон для интернантов первой и четвёртой спецкатегорий. Туда Пондус не мог попасть никогда -- у него было другое прописное направление.

Дороги в Севособр Пондус не знал, потому что в "Кузнецах счастья", как, впрочем, и в других учебно-трудовых лагерях, такие сведения воспитанникам не сообщались -- вся подобная информация была засекречена. Интернант должен был самостоятельно добраться до места назначения, используя приобретённые в лагере навыки ориентирования на местности, опрашивая в дороге местное население и постовых. Причём срок прибытия, независимо от того, в какой особый район направлялся интернант, устанавливался один -- трое суток. Опоздавшие карались сурово, и начальство не интересовали объяснения и ссылки на объективные причины. Считалось, что выпускники уже достаточно взрослые люди, чтобы не зависеть от обстоятельств, тем более что в их распоряжении была такая уйма времени.

Поскольку было ещё утро, Пондус решил, что ему надо идти почти прямо на солнце, только взять чуть севернее, то есть левее. И хотя светило было закрыто серой пеленой дождевых облаков, он прекрасно знал, где оно должно находиться. И Пондус начал двигаться вдоль одной из просёлочных дорог, однако пошёл по траве, потому что ему не хотелось месить ногами разбухшую от дождя вязкую глину.

За свои семнадцать лет Пондус впервые оказался предоставленным самому себе. В лагере воспитатели и инструкторы строго следили тем, чтобы у их подопечных всё время, с подъёма в шесть утра и до отбоя в десять вечера, было целиком заполнено делами и мероприятиями. В 7.30 утра начинались занятия: теория в учебных классах, строевая подготовка на плацу, физическое воспитание на стадионе или в спортзале, политсеминары -- они проводились, когда интернанты возвращались с полевых занятий в классы. Потом, в 14.00, юные кузнецы счастья строем шли на обед, а после обеда -- на лекцию по вопросам гигиены или техники безопасности на производстве. Затем, с 16.00 до 19.00, все они работали на располагавшемся на территории лагеря заводе боеприпасов и разнобытовых изделий (под коими понимались столовые приборы, тёрки, мясорубки, алюминиевые кружки, коньки и лыжные крепления, шпингалеты и дверные замки).

В 19.30 интернанты ужинали, а после ужина в течение полутора часов, разбившись на отряды, ходили по лагерю строем и распевали бравурные отрядные песни. В отряде Пондуса пели песню, которая так и называлась "Гимн кузнецов счастья". В ней, в частности, были такие слова:

Трудом нашу землю согреем,

Восславим отчизну свою!

И всё в жизни сделать сумеем --

Идём мы в едином строю!

Мы -- дети серпа и кувалды,

Мы -- люди, презревшие страх.

И мы обнаружим, во имя свободы,

Все щели, где спрятался враг!

Пондус остро чувствовал музыку языка -- это у него было от природы, или от Бога, как говорили в старину, -- и душа его восставала против такого плакатного насилия над словами. Но тоже был вынужден горланить эту агитку, потому что не орать её было нельзя -- даже пение вполголоса расценивалось как измена революции. Вот интернанты и старались, причём каждый стремился перекричать другого, поскольку начальство всегда поощряло крикунов: назначало их старостами, дежурными по палатам, направляло на работу на кухню в помощь поварам или на раздачу хлеба.

Однажды на кухню направили Пондуса. Видимо, он приглянулся инструктору чем-то другим, потому что Пондус никогда не старался петь громче всех. На кухне его встретили радушно, а после того, как он вымыл более тысячи грязных тарелок, его подозвал помощник мясника и пригласил к себе в закуток. Там Пондус увидел своего инструктора, который, громко чавкая, ел прямо из банки мясные консервы.

-- Садись, -- сказал инструктор, кивком указывая на дощатый ящик, стоявший подле стола.

Пондус покорно сел.

-- Смотрю я на тебя, -- сказал инструктор, -- и всё думаю, а не взять ли мне тебя к себе в помощники? А? Что ты на это скажешь?

Пондус пожал плечами и буркнул:

-- Вам видней.

-- На-ка, поешь, -- инструктор протянул ему обёрнутую газетой просолидоленную консервную банку с торчащей из неё алюминиевой столовой ложкой, из которой только что ел сам. -- И хлебца вот возьми, -- он отломил грязными пальцами краюху от ржаной буханки.

Пондус почувствовал в желудке неприятное щекотание, похожее на тошноту. Он страшно хотел есть, но не настолько, чтобы доедать за инструктором, как собака.

-- Спасибо, я не хочу. Я сыт, -- сказал Пондус как можно мягче.

-- Да? -- нахмурился тот. -- Брезгуешь, значит?

-- Нет, что вы! -- улыбнулся Пондус. -- Просто я не голоден.

-- Ну, ладно, как хочешь, -- процедил сквозь зубы инструктор, выразительно посмотрев на него. -- Тогда ступай в отряд. На кухне ты свою работу уже сделал.

Пондус поднялся с ящика, сказал инструктору "до свидания" и вышел. Он понимал, что только что сделал нечто такое, что может принести ему большие неприятности. Но если бы он стал есть эти консервы и согласился стать помощником инструктора, ему пришлось бы потом доносить шефу на своих товарищей по палате и отряду, сообщать ему о том, что они говорят друг другу, какие мнения высказывают о существующих в лагере порядках. Пондус не мог на такое пойти. Несмотря на то, что им всем с детства вдалбливали мысль о необходимости и даже обязанности выполнять все просьбы и указания начальства, каким-то образом Пондусу удалось сохранить в себе способность самостоятельно принимать решения. И за это он в душе себя уважал.

Но революция к таким людям относилась иначе. Ею они рассматривались как вредные элементы и, в принципе, подлежали уничтожению. Пондус очень удивился, когда после отказа стать помощником-стукачом к нему не были применены карательные санкции. Он даже сумел успешно закончить курс подготовки в "Кузнецах счастья" и получить направление на работу. Всё это было очень странно.

Однако Пондус не строил иллюзий. Он понимал, что этот факт отказа сотрудничать со старшим должностным лицом ему никогда не забудут, что это где-то зарегистрировано и в любую минуту может быть использовано против него. То, что Пондуса не наказали сразу же, могло свидетельствовать лишь о том, что революция уверена в своих силах. Хотя, может быть, всё объяснялось простой оплошностью, каким-нибудь просчётом. Как бы там ни было, но сознание своей изначальной виновности с тех пор Пондуса не оставляло.

Он долго над этим думал и пришёл к выводу, что невиновным и чистым перед системой на все сто процентов, то есть и в мыслях своих, может быть только индоктринированный кретин, существо, не ведающее о таких понятиях, как честь и достоинство человека, у которого словно отсутствует значительная часть мозговых клеток и сохранено лишь столько извилин, сколько необходимо для выполнения элементарных распоряжений и бездумного повторения лозунгов дня. Но чем больше Пондус приглядывался к людям, тем яснее понимал, что он один. В глазах интернантов Пондус не мог прочитать и намёка на подобные мысли.

И это стало его огромным разочарованием. Если раньше он считал, что все, как и он, просто делают вид, что всерьёз воспринимают весь этот установленный жизненный порядок, то потом он понял, что глубоко ошибался. Все воспитанники "Кузнецов счастья" без исключения совершенно искренне верили тому, о чём им рассказывалось на занятиях и политических семинарах. Тем самым они способствовали укреплению и дальнейшему совершенствованию этой машины тотальной профанации. Чем больше подготовленных работников выпускали учебно-трудовые лагеря, тем меньшей становилась надежда на то, что человеческое на земле ещё возродиться.

Пондус шёл по зелёной траве, сбивая с неё дождевую воду. Почему же тогда он сумел сохранить в себе индивидуальность? Как ему удалось не подчиниться, выстоять, не оказаться размолотым этими учебно-трудовыми жерновами? Значит, не исключена вероятность того, что кто-нибудь ещё, пусть и в других лагерях, тоже сумел остаться человеком? Тогда он, может быть, и не один в этом жестоком мире механической необходимости?..

-- Стой! -- вдруг услышал он и повернулся на голос. В десяти шагах от него стоял прапорщик службы внутренней безопасности, с автоматом наперевес. Из-за его спины выглядывали трое общественных патрульных с красными повязками на руках. -- Кто таков?

Вместо ответа Пондус полез в рюкзак.

-- Не двигаться! -- приказал прапорщик. -- Снимай рюкзак медленно!

Пондус подчинился. Он осторожно извлёк полиэтиленовый свёрток и протянул его прапорщику.

-- Что это? -- спросил тот, недоверчиво глядя то на свёрток, то на Пондуса.

-- Это документы. Там всё сказано.

-- Сейчас посмотрим.

Прапорщик и общественники стали перебирать его бумаги.

-- Так, -- с важностью проговорил прапорщик, -- здесь сказано, что вы направляетесь в Севособр для трудоустройства. А вы в курсе, куда надо идти?

-- На северо-восток, по-моему, -- ответил Пондус.

-- Это только по-вашему, -- усмехнулся прапорщик, и общественники сразу же захихикали за ним, как по команде. -- На чём основана эта ваша уверенность? Откуда вы знаете, может быть, вы начали движение из точки, которая находилась северовосточнее Севособра? У вас что, есть чёткий маршрут?

-- Нет, -- сказал Пондус, -- я шёл по солнцу.

-- По солнцу! -- передразнил его прапорщик, и общественники опять разразились мелким козлиным смешком. -- Солнца-то нет! Дождь идёт, на небе сплошные тучи!

-- Но нас научили ориентироваться и в такую погоду, -- возразил Пондус не без гордости.

-- Да что с ним говорить, дело ясное! -- выкрикнул один из патрульных.

-- Да, да, конечно! -- поддержали его двое других. -- Чего время тянуть?

-- Вот видите, -- с расстановкой и коварной кошачьей улыбкой проговорил прапорщик, -- представители народа считают, что с вами всё ясно.

-- Да что ясно?! -- возмутился Пондус.

Прапорщик окинул его холодным насмешливым взглядом и процедил:

-- Бродяжничество, вытаптывание газонов -- этого уже достаточно...

-- Какое бродяжничество? Какие газоны? -- воскликнул Пондус. -- Я же направляюсь в Бюро трудоустройства Севособра!

-- Да, но почему вы тогда идёте в другую сторону? Если вы не можете это оправдать соответствующими документами, то тогда вы уже считаетесь бродягой, -- спокойно разъяснил прапорщик.

-- Но мне в лагере не сказали, как попасть в Севособр, потому что эти данные засекречены, -- возразил Пондус. -- Вот я и пошёл туда, где, как мне показалось, он должен быть расположен...

-- Вы ошиблись, -- сказал прапорщик.

-- Но ведь я ошибся не по своей вине!

-- Это нас не интересует. Важен сам факт совершения ошибки.

Унтер-офицер говорил мягко, не повышая тона, словно обращался к любимой домашней собаке или беседовал со старым знакомым, не знающим тех или иных предписаний.

-- А газоны? -- спросил Пондус, которого даже подкупил этот рассудительный тон. -- Я не топтал никаких газонов.

-- Как же не топтали? Вы всё время шли по траве -- мы за вами давно наблюдаем.

-- Но разве это газон? Это же просто дикорастущая трава!

-- Здесь это считается газоном, а газоны топтать нельзя.

-- Но я не знал, что всяких чертополох может быть газоном!

-- Незнание законов не освобождает от ответственности, -- с мягкой улыбкой сказал прапорщик.

-- Ну, тогда простите меня, -- попросил его Пондус.

-- Я не могу прощать -- на это есть суд, -- резонно возразил унтер. -- Туда мы сейчас и направимся.

-- Но я должен через три дня, то есть уже два с половиной, прибыть в Севособр, иначе меня серьёзно накажут!

-- Во-первых, нас это не касается, -- вновь улыбнулся прапорщик. -- А во-вторых, наказанию вы будете подвергнуты уже здесь, так что в Севособр можете не спешить...

Общественники заковали Пондуса в наручники, и вся компания двинулась в сторону видневшихся вдали низких строений, похожих на скотные дворы. Пондус с удивлением заметил, что все они ступали по траве, то есть по газону, и он спросил:

-- А разве мы сейчас не топчем газон?

Прапорщик осадил его, напомнив о том, что арестованным разговаривать запрещено.

-- А разве я арестован? -- спросил Пондус.

-- Конечно, на вас же наручники.

Пондус больше ничего не говорил, но прапорщик объяснил ему, выдержав небольшую паузу, что в случае ареста правонарушителя ходьба по газонам была разрешена лишь в том случае, если на нём надеты наручники. Пондус кивнул, хотя никакой логической связи между наручниками и ходьбой по газонам не увидел.

Низкие строения оказались женским лагерем "Катюша", единственным лагерем такого рода, в котором содержались все девушки и женщины в возрасте от тринадцати до сорока лет, специально отобранные для целей воспроизводства населения. Одна из женщин в этом лагере семнадцать лет назад родила его. Интересно, жива ли она ещё? Это зависело от того, сколько ей было лет тогда, когда Пондус появился на свет. Если больше двадцати двух, то в таком случае она уже почти наверняка была уничтожена, потому что все женщины по достижении ими возраста сорока лет умерщвлялись за ненадобностью. Считалось, что их фертильный период уже кончился.

Для "Катюши" из всех рождавшихся девочек вообще отбирались единицы. Главным критерием была породистость, то есть красота и статность. Такую породистость можно было определить с помощью новейших технических средств ещё во время беременности. Плоды, не отвечавшие установленным требованиям, подлежали обязательному абортированию. Поэтому те новорождённые девочки, которых оставляли жить и помещали в "Катюшу", впоследствии, когда вырастали, не без основания считали себя избранницами судьбы.

Объяснялось всё это опять же страшной перенаселённостью. Ограничив число женщин и создав для них такую специальную резервацию, власти получили мощный рычаг регулирования рождаемости. Оставалось только сожалеть, что до этого не додумались раньше -- "Катюша" существовала всего четверть века.

Впрочем, Пондус не разделял политику властей в этих вопросах и считал, что она противоречит законам природы. Но законам природы и естественной логики вообще противоречил весь заведённый порядок. Чему же тут было удивляться?

И всё же в женском вопросе организация дела носила особенно вопиющий характер. Примерно раз в год в "Катюшу" привозили для случек передовиков производства из трудовых зон и отличников боевой подготовки из воинских частей, оставляли их там на два дня, предварительно приписав каждого к конкретной девушке или женщине. Эти дни интернанты и военнослужащие должны были предаваться любви, что было им своеобразной наградой за их успехи. Рождавшиеся через положенный срок мальчики сначала содержались в стационарах-яслях, находившихся на территории "Катюши", а потом, когда им исполнялось три года, направлялись в учебно-трудовые лагеря для пополнения армии интернантов. Что же касается девочек, то с ними вышеуказанным образом.

Естественно, такой порядок опять-таки не распространялся на категорию руководящих работников. Для них отбирались особенно породистые женщины, услугами которых начальство могло пользоваться в любое время, по своему усмотрению. Пондус узнал об этом ещё в "Кузнецах счастья" от одного болтливого и нерадивого охранника, который впоследствии был казнён за то, что однажды заснул на посту. Причём появлявшиеся на свет в результате такого общения младенцы мужского пола впоследствии поступали в особые учебные заведения для детей номенклатурных работников, а девочки не умерщвлялись, а направлялись в "Катюшу", где им предоставлялся преференционный режим...

Пондуса провели вдоль высокого бетонного забора с колючей проволокой, за которым ничего не было видно, даже бараков.

-- Теперь налево, -- сухо сказал прапорщик.

Они повернули налево и углубились в лес. Пондус видел под соснами растущие грибы, а на мшистых кочках -- россыпи брусники. Но остановиться и отведать настоящих лесных ягод он не мог -- прапорщик чётко чеканил шаг и весь его вид говорил о том, что все отклонения от маршрута и задержки исключены.

Часа через полтора они вышли из леса и приблизились к огромному ангару. Прапорщик подал знак часовому на сторожевой вышке, и перед ними распахнулись ворота.

-- Подождите здесь, -- сказал унтер, когда они вошли в помещение, а сам быстро скрылся за какой-то тяжёлой дверью. Общественники уселись на пол и стали играть в домино. Пондус продолжал стоять.

Спустя минут двадцать прапорщик вышел к ним в сопровождении солидного мужчины в армейском кителе без погон.

-- Это он? -- спросил мужчина, кивнув в сторону Пондуса.

-- Так точно, командант Брус, он! -- отрапортовал унтер.

-- Вы признаны виновным, сказал Брус, обращаясь к Пондусу. -- Вы приговорены к пожизненным исправительным работам в Зоне абсолютной недоступности.

-- За что? Разве уже состоялся суд? -- возмутился Пондус.

-- Суд -- это я, -- самодовольно ответил Брус. -- А вас что, не устраивает моё решение?

-- Нет. Оно несправедливо, -- дерзко заявил Пондус.

Брус недоумённо пожал плечами.

-- Ну, тогда ждите. Отведите его в покои, -- приказал он общественникам. -- И снимите с него наручники.

"Покои" оказались самой обычной тюремной камерой. В углу на каменном полу стоял бак с водой, а на крышке бака лежала буханка ржаного хлеба. Пондус был голоден и поэтому сразу же оторвал от буханки краюху и стал жадно жевать, запивая большими глотками. Поев, он быстро заснул.

Пробуждение было вызвано душераздирающими криками. Пондус вскочил с койки и подбежал к двери. Чисто машинально он толкнул её плечом, и дверь раскрылась. "Удивительно, что меня не заперли, -- подумал он. -- Неужели не боятся, что я сбегу?"

Крики издавал один из сопровождавших Пондуса общественных патрульных, которого двое других под руководством улыбчивого прапорщика волокли по каменному полу. Пондус с трудом узнал его: лицо было всё в кровоподтёках и синяках, но на рукаве оставалась красная повязка. Несчастный упирался как мог, а его бывшие коллеги жестоко били его за это ногами. От каждого пинка он истошно кричал, словно у него вытаскивали кишки, но всё равно пытался вырваться.

-- За что это его? -- спросил Пондус прапорщика.

-- Разве для этого нужна причина? -- усмехнулся тот, а потом добавил, сделав серьёзное лицо: -- Вам это знать не положено.

Проштрафившегося общественника потащили дальше по коридору, и его крики ещё долгое время множились жутким эхом под сводами ангара. Затем, на какой-то нечеловеческой, булькающей ноте вопли прекратились.

Пондус так и стоял в дверях, словно в оцепенении, пока в конце коридора не показался прапорщик.

-- Что вы с ним сделали? -- глухо спросил Пондус.

Унтер удивлённо посмотрел на него и дежурно ответил:

-- Ничего особенного. Опустили в чан с серной кислотой, как это и предусмотрено инструкцией... А вам надо спать, -- добавил он и пошёл прочь.

Но Пондус продолжал стоять в коридоре. Ему представился весь ужас смерти в серной кислоте. Что же надо было такое совершить, чтобы быть казнённым столь бесчеловечным способом? Хотя какая казнь человечна? Что вообще есть человечного в существующем миропорядке, к установлению которого, если верить официальной пропаганде, человечество стремилось на протяжении всей своей многовековой истории? Венцом общественного прогресса стала тотальная система узаконенного абсурда, попрания здравого смысла и надругательства над человеческим достоинством. И эту систему уже нельзя было переделать. Она плодила людей нового типа, которые с энтузиазмом работали на неё и с таким же энтузиазмом уничтожали всех, кто осмеливался жить иначе, сохранять свою индивидуальность. С каждым днём, с каждым часом оставалось всё меньше оснований надеяться на возможность каких-либо изменений. Всей планете был придан толчок, после которого она стала двигаться в противоположном направлении, и остановить или повернуть вспять это аномальное вращение не мог никто. Потому что люди нового типа -- и интернанты, и военнослужащие, и руководящие работники -- все были рабами.

Пондус заметил, что почти что напротив его камеры находилась дверь. Он толкнул её плечом. Дверь раскрылась. В узкой камере стояла железная кровать, на которой спала женщина. Её пышные белокурые волосы были раскинуты по серому войлочному валику, заменявшему подушку. Пондус сделал несколько шагов вперёд.

Женщина открыла глаза. Пондус улыбнулся и сказал:

-- Доброе утро, если сейчас утро...

-- Я не знаю, -- ответила женщина. -- Но я не хочу, чтобы было утро, потому что утром меня должны казнить.

-- За что? -- наивно спросил Пондус.

-- Позавчера мне стукнуло сорок, -- проговорила женщина. -- А вчера ... по-моему, это было вчера, меня доставили сюда из "Катюши".

-- Значит, это не слухи, -- вздохнул Пондус. -- И что, избежать этого никак нельзя?

-- Нет, -- вздохнула женщина, -- это приговор ... А значит -- судьба.

-- Судьба?! -- возмутился Пондус. -- Но разве можно называть судьбой узаконенное преступление?

Женщина посмотрела на него, словно не понимая или делая вид, что не понимает, о чём он говорит, а потом сказала:

-- У нас в "Катюше" так поступают со всеми, кому исполняется сорок... И так уже давно заведено. Собственно, я была к этому готова...

-- Но это вовсе не значит, что они поступают справедливо! -- с пафосом возразил Пондус. -- Если преступления совершаются повседневно, регулярно и на основе произвольного, бесчеловечного закона, да к тому же имеют систематический и массовый характер, то это не значит, что они от этого перестают быть преступлением! Они тем более возмутительны! Вся наша беда заключается в том, что мы привыкаем к беззаконию, миримся с собственным бесправием, терпим надругательство и угнетение!.. Привычка к рабству у нас в крови! Наверное, в людях уже полностью вытравили гены свободомыслия -- ведь не могли же пройти бесследно эти долгие десятилетия террора и репрессий, войны власть предержащих с человеческим!..

-- Тебе сколько лет, мальчик? -- вдруг спросила его женщина.

-- Почти восемнадцать, -- сказал Пондус и покраснел, потому что до восемнадцати ему было ещё десять месяцев.

-- Живи спокойно, пока живётся. Всё это так быстро проходит.

Пондус вспыхнул:

-- Вот эта ваша склонность жить спокойно и привела вас сегодня сюда! Неужели такая "спокойная" жизнь, которую вы, как можно предполагать, благопослушно соблюдали, доставляла вам высочайшее удовлетворение? Вас собираются казнить, а вы поёте дифирамбы этому варварскому порядку, вашим палачам?.. Я только что видел, как человека тащили по полу на казнь! И его утопили в серной кислоте! И вы считаете, что, видя это, можно жить спокойно?

-- Если бы я говорила так, как ты, я оказалась бы здесь не в сорок лет, а гораздо раньше, -- возразила женщина. -- В жизни всё равно ничего не изменишь. Так почему бы не получать удовольствие от того, что у нас ещё осталось?

-- А что осталось?

Женщина недоумённо на него посмотрела и сказала:

-- Например, сама жизнь ... и любовь ... хотя у вас в этом смысле положение хуже: возможности познать любовь ограничены -- они раздаются даже строже, чем продовольственные заказы... Но зато вам разрешено дольше жить -- а это, согласись, не так уж немаловажно!

-- Зачем только долго жить, когда живёшь как скот? -- мрачно проговорил Пондус. -- Даже хуже чем скот, потому что скотине не запрещено заниматься любовью -- напротив, это всячески поощряется, поскольку является важной составляющей продовольственной программы!

Женщина улыбнулась ему сочувственно.

-- Меня зовут Нора, -- сказала она. -- Иди сюда.

Пондус нерешительно приблизился к кровати.

-- Раздевайся и ложись рядом, -- предложила Нора. -- Я хочу тебя пожалеть. Это будет моя лебединая песня.

И Пондус познал любовь. Он представлял её себе чем-то возвышенным, почти божественным, а на деле она оказалась куда прозаичнее. Но Пондус не мог знать, что любовь, то есть само физическое её начало, может давать такое удовлетворение и после этого человек испытывает истинное блаженство. Власти, видимо, запрещали любовь как раз потому, что нормальные люди им были не нужны. Командовать неполноценными было куда легче.

-- Какое счастье, -- только прошептал он.

Нора поцеловала его на прощание. Пондус предлагал ей бежать с ним из этого ангара, но Нора сказала, что это бессмысленно, что на всей земле не осталось места, где бы можно было укрыться от властей. Ещё она сказала, что готова к смерти, и улыбалась, когда Пондус уходил.

У выхода из ангара его никто не остановил, и Пондус стал углубляться в лес. Теперь, когда он был один, он мог есть бруснику, росшую на кочках. Небо было чистым, светило солнце, щебетали птицы -- жизнь в самом деле казалась прекрасной. Природа не таила в себе никакой враждебности, она приглашала жить и радоваться жизни.

Однако постепенно настроение у Пондуса стало портиться. Он вдруг подумал, что потерял в ангаре счёт времени, и поэтому не мог сказать, сколько дней или часов прошло с тех пор, как он покинул лагерь. А ведь у него в распоряжении было три дня. Если он не уложится в эти сроки, он будет наказан. Надо было спешить. Но куда идти, Пондус не знал.

Часа через два, когда Пондус вышел из леса на распаханное поле и зашагал по меже, задул сильный ветер, и солнце вскоре заслонили серые тучи. Ещё через полчаса начался холодный дождь.

И тут Пондус с ужасом вспомнил, что рюкзак с документами остался в камере. Получалось, что теперь он даже не мог удостоверить свою личность. Как вышло, что он прошёл столь долгий путь и ни разу не вспомнил о рюкзаке? Вот что значит любовь и ощущение радости жизни, вдруг заполнившее всё его существо! Зачем всё это было нужно? В данных условиях подобные чувства только мешают, поскольку не вписываются в привычные рамки и приносят несчастье.

Пондус решил вернуться. Без документов он подлежал немедленному уничтожению, а за опоздание его могли приговорить лишь к особо тяжёлым видам работ... Надежда выжить на таких работах, хоть и была небольшой, всё же сохранялась.

Он вновь вошёл в лес. В дождь лес уже не производил праздничного впечатления. Хотелось поскорее дойти -- и даже не до ангара, а хоть куда-нибудь, чтобы просто скрыться от непогоды.

На подходе к ангару Пондуса остановил патруль, который возглавлял уже знакомый ему прапорщик. Пондус улыбнулся ему и сказал, что идёт за рюкзаком, который оставил в ангаре. Унтер строго посмотрел на него и потребовал предъявить документы. Пондус ответил, что документы у него в рюкзаке и поэтому он в данный момент ничего предъявить не может, но что прапорщик уже видел его документы, когда задерживал его накануне...

Прапорщик тогда ещё раз спросил, может ли Пондус представить какую-либо бумагу, удостоверяющую его личность. "Нет", -- сказал Пондус и начал опять объяснять, что всё это недоразумение.

Но закончить свою речь он не смог. Прапорщик выстрелил ему из пистолета прямо в лоб. Пондус рухнул в мокрую траву.

-- Сбросьте тело в карьер, -- распорядился унтер, обращаясь к общественникам. -- Я вам утром показывал, где это.

Общественники послушно кинулись выполнять его приказание. Прапорщик вложил пистолет в кобуру и с удовлетворением окинул взглядом окрестности.

От дождя природа смотрела угрюмо и неприветливо. Деревья ёжились от холода и жались друг к другу, как озябшие люди.

Людей же нигде не было видно.

III. БЕСПОЛЕЗНОЕ БРЕМЯ ЗЕМЛИ

(Постановление Руководящего совета Всемирной Республики Счастья)

Мы жили в самом лучшем из миров. Повторяя слова классика о том, что человек -- это звучит гордо, мы вновь и вновь утверждали веру в достоинство личности и говорили, что делаем всё ради людей. Мы гордились нашим прошлым, настоящее называли временем подвига и предвосхищали славное будущее, которое ожидает если не нас самих, то, по крайней мере, наших детей.

С раннего детства мы вдохновлялись верой в идеалы созидания, решительной борьбы за новый мир и конечное торжество наших представлений об организации общественных отношений. Эта вера ограждала нас от ненужных вопросов роста, позволяла нам не раздумывая, раз и навсегда принимать существующий порядок, который создавали наши отцы и деды, и продолжать начатое ими дело.

Именно этим объясняется наш невиданный прогресс в проведении социальных и нравственных преобразований. И не беда, что ему не сопутствовал прогресс в экономике. История показывает, что для коренного изменения характера общественных отношений успехи в сфере производства материальных благ не нужны. Они даже мешают. Ведь ещё древние отождествляли высокую, подлинную духовность с отказом от мирских благ. Для воспитания в себе необходимых для современной жизни нравственных качеств следует свести к минимуму "потребности живота", чтобы семя легло на благодатную, расчищенную от сорняков и унавоженную идеологической обработкой почву и дало в сознании мощные ростки нового мировосприятия.

В этом смысле мы даже гордились нашим известным аскетизмом. Отсутствие всякого намёка на роскошь, принимающее порой крайние формы, когда люди живут в отсутствие и самых элементарных удобств, тренирует дух, воспитывает стойкость и готовность переносить невзгоды во имя служения великой общественной идее.

История научила нас одной непреложной истине: достаток пагубен для человечества. Жертвой материальной пресыщенности пал Древний Рим. Роскошь и ленность погубили многие другие могущественные империи древности. Да что древности! Новейшая история даёт нам немало примеров вырождения человека в условиях пресловутого изобилия. К чему привели попытки создания "обществ всеобщего благоденствия" в бывших странах Запада во второй половине не такого уж далёкого двадцатого столетия! Во-первых, наряду с благоденствием одних мы имели практическую нищету других, так что никаким "всеобщим благоденствием" там и не пахло. А потом что за падение нравов! Рост преступности, наркомания, общее отчуждение и разобщённость людей, крушение основ, на которые опиралось человечество на протяжении веков! Остаётся лишь выразить удовлетворение в связи с тем, что уничтожившие эти государства таинственные пандемии и народные революции вырвали сию позорную страницу из книги человеческой истории.

Человек нашего столетия избавился от большинства пороков, которые были присущи людям предшествующих формаций. Он послушен и готов трудиться за самое символическое вознаграждение, предоставляемое ему лишь по старой привычке, от которой, впрочем, всё равно пора отказываться.

Другое дело -- общественная работа. Её мы научились выполнять с радостью и вообще безвозмездно. Это весьма отрадно, потому что именно такая форма труда в весьма недалёком будущем полностью заменит постыдную работу за деньги.

Всё было бы хорошо, если бы не некоторые сохраняющиеся негативные факторы. Человек новой формации, хотя он сильно отличается от своих предшественников, всё же остаётся человеком. Тут и там он даёт сбои. Из-за этого наше общество далеко не всегда работает как слаженный механизм, на основе строго научной, разумно регламентированной теории.

Наша теория рассматривает политику и пресловутую духовную сферу как своего рода испытательный полигон для опробования новых идей, площадку для игр. Поэтому и отношение к разного рода политическим кампаниям и лозунгам должно быть соответствующим: сначала активно, с энтузиазмом поддерживать, а потом, когда возникают новые приоритеты, быстро забывать то, о чём во всеуслышание говорилось ещё вчера. Это на нашем языке называется политической грамотностью.

Всякая игра интересна, но у всякой игры есть свои правила, и в ней должен быть проигравший. Поражение в игре ничем страшным не грозит -- мы ведь играем не на деньги, как говорили раньше. Надо только сделать вид, что ты проиграл, и замолчать, но вовремя, без ненужных проволочек. С такой задачей легко справляется простейший автомат, запрограммированный соответствующим образом. Но она порой представляет немало трудностей для человека, системы куда более сложной организации, и это странно.

Однако странно только на первый взгляд. Всё объясняется, если принять в расчёт эмоциональное начало, которое в немалой степени определяет поступки людей. Эмоции мешают человеку проявлять политическую грамотность, правильно реагировать на окружающую обстановку.

Недавний тому пример -- поведение некоторых наших граждан в ходе последней кампании за демократизацию общественной жизни. Да, тогда многое говорилось о том, что демократизация -- это всерьёз и надолго и что от этого курса мы никогда не отступим. Но таковы правила игры, и слова и призывы -- не более чем тема для обсуждения, средство выпустить накопившийся в людских массах пар.

Многие не поняли этого. И поэтому, когда кампания за либерализацию пошла на убыль (после известных выступлений наших руководителей, суть которых сводилась к тому, что вместе с водой нам важно не выплеснуть ребёнка), они продолжали трубить о "свободе личности", "праве свободно определять образ жизни и характер занятий", по сути проповедуя истасканные и неприемлемые в новых условиях анархические идеалы. Команда нажать на тормоза была дана, хоть и в завуалированной форме, а наши потерявшие чувство меры сограждане продолжали витийствовать и рассуждать на эти уже утратившие свою актуальность темы!

Человек всё чаще становится обузой, тормозом общественного прогресса. Он не может понять, что жизнь в лучшую сторону не меняется, что движение и происходящие перемены -- лишь фикция, видимость, вынужденный обман, ибо общество, которому внешние враги не угрожают, кровно заинтересовано в сохранении статус-кво.

Человек уже более не вписывается в нашу строго научную теорию, он никак не может научиться вести себя достойно, как это подобает представителю новой формации. И хотя есть немало людей, которые достаточно быстро перестраиваются в зависимости от лозунгов момента, всё же это не то, чего хотелось бы иметь на нынешнем этапе развития.

Сконструированные в последние годы роботы типа "Андроид-89Х" полностью отвечают всем требованиям, предъявляемым обществом к людям. Помимо этого, они обладают перед людьми целым рядом преимуществ: у них нет эмоций, для поддержания их жизнедеятельности не нужны продукты питания -- достаточно лишь самозаряжающейся биологической батареи, математические задачи они решают в несколько тысяч раз быстрее, хотя общий коэффициент умственного развития у них немного ниже, к тому же они послушны как овечки и могут быть в случае необходимости отключены все сразу путём нажатия одной кнопки па пульте управления Руководящего совета. Испытания подтвердили полную целесообразность их массового использования в масштабах всего общества. На предварительных консультациях в Руководящем совете были приняты аналогичные рекомендации.

Таким образом, поскольку интересы государства всегда должны стоять выше интересов людей, его населяющих, и учитывая тот факт, что человек становится нашему государству во всё большую тягость, Руководящий совет принял важное, эпохальное решение: принести человека в жертву государству в последний раз и навсегда. Всем людям предлагается (и здесь слово "предлагается" необходимо понимать не как возможность выбора, а по смыслу военкоматовской повестки: "Предлагаю вам явиться..." -- это значит "приказываю"):

1. В течение двадцати четырёх часов с момента опубликования настоящего постановления получить на Центральном распределителе андроидов, созданных по образу и подобию каждого, и доставить их по своему месту проживания.

2. Ввести андроида в курс всех своих дел и передать всю личную собственность и документы, на что должно уйти 4-5 часов.

3. По истечении сорока восьми часов после опубликования означенного постановления в живых на земле не должно оставаться ни одного человека в старом понимании этого слова. Для эффективного и безболезненного самоуничтожения рекомендуется использовать специальные ядосодержащие порошки, которые будут раздаваться на Центральном распределителе вместе с андроидами.

Тихо и покорно уйдя из жизни, люди смогут отчасти реабилитировать себя, искупить вину перед всем обществом и Руководящим советом за совершённые в прошлом ошибки. Всё это делается во имя прогресса. Имена всех послушно и сознательно ушедших из жизни будут вечно храниться в специальном архиве Руководящего совета.