ЭССЕ О МАТЕМАТИКЕ И НЕ ТОЛЬКО О НЕМ

Окончание. Начало в № 438 от 14 августа 2005 г., № 459, 22 января 2006 г. и № 485, 23 июля 2006 г.

Мне осталось написать последнюю и самую грустную часть моего повествования – о старости и одиночестве ученого. Какие бы утешительные афоризмы ни придумывали великие мыслители, чтобы приободрить идущего к своему концу человека, старость – отнюдь не лучшая часть его жизни, притом что есть в ней, конечно, и своя сладость, и качественно новое, необыкновенно глубокое и яркое мироощущение. Тем, кто доживают до преклонных лет, неожиданно открывается глубокая истина, что такого понятия, как старость, не существует, есть только немощь плоти. Душа человека не стареет никогда, и в этом ее трагедия – она не в состоянии примириться с дряхлеющим телом.

Жизнь – коварная штука, и более всего она проявляет это качество на последнем этапе пребывания человека на земле. Наверное, очень многие в молодые свои годы, глядя на немощных, искривленных и кряхтящих стариков, думают про себя, что уж они-то никогда не позволят себе дойти до подобного состояния – ведь на самом деле ничего не стоит одномоментно свести счеты с жизнью, когда видишь, что далее она сулит тебе одни лишь физические страдания. Коварство жизни, однако, состоит, прежде всего, в том, что она никогда не дает почувствовать человеку переход в качественно новое возрастное состояние, а когда он уже не может не заметить очевидного, его воля надломлена и его взгляды на жизнь совершенно другие. И он уныло тащит свою ношу до безвозвратного конца.

Счастливый старик Вольтер писал: “Старость для невежд зима, для ученых – время жатвы”. Ему действительно необыкновенно повезло он творил почти до последнего своего дня. На самом деле так бывает очень редко: природа жестока и порой даже весьма продвинутых людей преждевременно выбивает из седла тяжелым физическим недугом или полным творческим бессилием. Надо быть очень жестоким человеком, чтобы бросить в таких людей камень они работают, творят, пока могут. Хотя, конечно, и тут возможны варианты не зря народ придумал фразу “зарыл свой талант в землю”. Мне бы совсем не хотелось об этом писать, но, кажется, при всех его выдающихся достижениях, Мергелян в определенной степени относится к подобной категории одаренных людей. Его заслуги в математической науке бесспорны, и работал он плодотворно до преклонного возраста (последнее место – Корнэллский университет в США, где он преподавал в 92-93 учебном году), но с той же уверенностью можно сказать, что огромный его потенциал так до конца и не был реализован. И лучше всех это осознает сам ученый. Когда я спросил, в чем он видит главные упущения, или ошибки своей жизни, он посетовал, что, пожалуй, слишком разбрасывался, слишком любил живую жизнь, и потому не был в необходимой степени сосредоточен на своей науке, требующей, как и любое большое дело, полной самоотдачи. Да, жажда деятельности, непреходящее желание получить зримый практический результат позволила Сергею Мергеляну совершить немало очень важных и полезных дел, но сегодня никто не может сказать точно, ценой каких потерь для науки это было достигнуто. Возвращаясь к тематике, с которой я начинал этот рассказ – о природе гения – я осмелюсь высказать свое личное мнение по этому вопросу. По-моему, гения, прежде всего, характеризует великая ответственность перед своим талантом – и только перед ним. Мне так кажется, – возможно, я ошибаюсь, – Мергеляну не хватило именно этой ответственности. Или, точнее, ее перехлестнула ответственность перед семьей, родиной, друзьями и близкими, а также и совсем незнакомыми ему людьми перед жизнью. Стал бы человек, фанатично работающий в науке, тратить свое драгоценное время на строительство буквально по кирпичику нового научного центра, или на обустройство жизни почти незнакомых ему диссидентов!

Когда я, намереваясь в очередной раз обругать присной памяти советскую систему управления, с пристрастием расспрашивал Сергея Никитовича, как это случилось, что он, ученый с мировым именем, так и не удостоился звания действительного члена Академии Наук СССР, он, отбиваясь от моего напора, тихо сказал: “Ну, прекратил заниматься математикой, потому и не стал”. Было видно, что человеку трудно произнести эти слова. Но он их произнес. Сергей Мергелян всегда оставался безукоризненно честным человеком перед самим собой, прежде всего. Он не стал ссылаться на идиотскую систему выборов, о которой уже говорилось в этой работе (а ведь я этого и добивался), и не позволил себе брюзжать по поводу того, что многие другие, которые и в подметки ему не годились, тем не менее, стали академиками (что также было бы вполне обоснованно и уместно). Не стал вспоминать Сергей Никитович также (в данном, конкретном контексте), что еще в 50-х годах академики М.В.Келдыш и М.А. Лаврентьев выдвинули его кандидатуру и звонили специально в Индию, настоятельно рекомендуя ему поскорее бросить там все дела и возвратиться в Москву, чтобы заняться вопросом своего избрания, а он, беспечный, не захотел прервать приятную командировку, которую весьма удачно совмещал с путешествием по стране в сопровождении молодой жены.

Сама фраза “Прекратил заниматься математикой” свидетельствует, сколь высокие требования самому себе предъявлял Сергей Никитович, как точно чувствовал меру своей ответственности перед данным ему природой талантом. Ведь на самом деле ученый вовсе не прекратил самым серьезным образом заниматься своей наукой – он продолжал преподавать в первых вузах Москвы и Еревана, готовить кандидатов и докторов наук, плодотворно работать над решением многочисленных текущих математических проблем. Малой толики его заслуг иному деятелю от науки хватило бы, чтобы пробиться не только в действительные члены Академии, но и нацепить на себя все возможные регалии и заседать во всех почетных Президиумах. Несомненно, и Мергелян получил бы все это, если бы поставил целью своей жизни “иметь”, а не “быть”. Но у него иная шкала ценностей, иной, высокий счет к самому себе.

У поэтессы Сильвы Капутикян в одном из стихотворений есть просьба-требование к своему читателю: “Хоть с лучшими и не сравняться мне, суди меня лишь с ними наравне!” Это принцип, которым всегда руководствуется истинный талант. Случайные люди в науке, искусстве, литературе скрупулезно выискивают в своей среде худших, которым каким-либо образом удалось “оторвать для себя всевозможные звания, регалии, ордена, и ревниво вопрошают: “Почему это им можно, а мне нельзя? Чем я хуже?” У истинных талантов нет подобных проблем – они заняты своим делом. И если глядят они на других, то всегда только на самых лучших и потому легко примиряются со всякой несправедливостью по отношению к себе, сравнивая свои достижения только с наивысшими и памятуя, что и самые великие не всегда и не сразу получали признание, а нередко это случалось лишь после их смерти.

Просто талантливый человек думает: “У меня есть талант, я имею право жить хорошо!” Гений же думает: “У меня есть талант, я не имею права жить хорошо!” В реальности гениальный человек может жить лучше, чем просто талантливый (хотя Бог его знает, что под этим следует понимать разве что материальное обеспечение?), но как бы на самом деле ни складывалась жизнь, тут важно его убеждение, что он обязан принести ее в жертву своему таланту, а не талант должен утилитарно обслуживать жизнь его ненасытной плоти.

Возможно, я слишком строго сужу моего героя, предъявляя ему совсем уж непомерные требования, но мне так кажется, что все горькие слова, которые я могу здесь высказать – ничто в сравнении с теми упреками, которые он сам, должно быть, порой направляет в свой адрес – сорвавшаяся ненароком с его губ фраза подтверждение тому. Мне только совестно, что своей настырностью я заставил его выразить при чужом человеке, то есть при мне, интимные чувства, которые он, наверное, никогда и нигде при посторонних не проявлял.

Хотя, с другой стороны, есть ли, на самом деле, о чем тужить? – прожита яркая, насыщенная жизнь, сотворено немало весьма значительных и – что самое главное – множество добрых дел, да и в науке сказано свое уникальное слово, а что касается славы Пифагора, или Эйлера, так ведь и век нынче на дворе иной и науку в наше время двигают вперед уже целые коллективы, в которых роль личности хоть и по-прежнему велика, но уже отнюдь не монопольна.

И раз уж я сделал такое большое отступление от хронологического повествования во имя прояснения некоторых психологических нюансов, обременяющих жизнь талантливого человека, постараюсь в меру собственного понимания затронутых проблем завершить поднятую тему.

Истинным предметом вожделения настоящего таланта является весь мир – это его изначальное качество. Скорее всего, он никогда не признается в этом, но вся жизнь его, и, прежде всего откровенное пренебрежение сиюминутными радостями и восторженным признанием окружающих всегда выдадут его с головой (ведь именно это представляется главной “странностью” действительно увлеченного своим делом человека для окружающих его “практичных” людей). Он всегда, как уже было сказано, соотносит себя с самыми лучшими. Мнение соседей ему совершенно безразлично. По этому последнему признаку всегда можно отличить настоящий талант от подделок. Для последних самое важное – ошеломить соседей. Все это вовсе не означает, что гениальный человек начисто лишен эгоизма – просто он у гения качественно иного характера.

Когда человек рождается, он напоминает, скорее, даже не животное, а растение – чистая физиология. Примерно то же самое происходит с ним к концу жизни. В промежутке у него зарождается и процветает эгоизм, как забота о собственном выживании, благополучии и продолжении. У примитивных чревоугодников эгоизм полностью сосредоточен на ублажении собственной плоти и больше ни на чем, но чем богаче и развитее натура, тем шире те рамки, которые охватываются его эгоизмом – родители и дети, мужья и жены, родные и друзья, работа и хобби, Родина и принципы – все может быть объектом, войти в тот спектр, который лелеем и оберегаем эгоизмом. Великие гении охватывают своим эгоизмом весь мир, и этот “эгоизм”, конечно, уже вовсе не соответствует своему изначальному определению. Весьма примечателен по этому поводу комментарий выдающегося французского математика Анри Пуанкаре: Достаточно только открыть глаза, чтобы убедиться, что завоевания промышленности, обогатившие стольких практических людей, никогда не увидели бы света, если бы существовали только люди практики, если бы последних не опережали безумные бессребреники, умирающие нищими, никогда не думающие о своей пользе и руководимые все же не своим капризом, а чем-то другим”. Вот в этом “другом” и сосредоточен весь эгоизм гения.

Тема эгоистической составляющей в жизни талантливого человека весьма интересна, я был бы не прочь поподробнее остановиться на ней, но мы уж слишком отвлеклись от предмета нашего разговора, так что приходится с сожалением отложить этот разговор до другого подходящего случая. Но прежде, чем вернуться к истории моего героя, я хочу сказать еще вот о чем.

Я не знаю, чем наградил Бог лично меня. (Не стану же я, на самом деле, здесь кривляться и делать вид, будто не осознаю, что обладаю некоторыми способностями!) Но я действительно не знаю степень своей одаренности, или, как еще говорят, таланта. Единственно, что я знаю, он не дает мне жить! Талант, как красивая, но тесная обувь, которую невозможно снять ни при каких обстоятельствах; он не позволяет полноценно наслаждаться жизнью даже в ее самых простых, физиологических проявлениях он всегда на страже, ты ощущаешь свою ответственность перед ним, даже когда ничего не делаешь – тем более, когда ничего не делаешь! Талант это дополнительное и, вероятно, самое изысканное страдание высокого духа. Он подобен ревнивой, капризной любовнице, которая не отпускает тебя ни на шаг и никогда не бывает удовлетворена знаками твоего внимания, какими бы искренними и убедительными они ни были; а ты, целиком поглощенный ею, не представляешь своей жизни без нее и совсем не жалеешь об утерянной свободе, но бремя ее беспредельно требовательной любви порой бывает для тебя нестерпимым, и ты хочешь возроптать. Но никогда, никогда не ропщешь. Постоянное, изнуряющее чувство долга перед своим дарованием – вот что такое талант.

Почему я сравниваю талант с любовницей, а не женой? Потому что в самом его наличии есть что-то незаконное, несправедливое, из ряда вон выходящее. Жена – дело обычное, здесь редко имеют место страдания души, быть может, только флуктуации тела.

Я отдаю себе отчет, что мои пространные рассуждения о природе таланта, могут вызвать язвительную усмешку у внимательного читателя: ведь подспудно обвиняя Мергеляна в недостатке ответственности перед своим дарованием и противопоставляя этому собственные душевные терзания, я, вроде, причисляю свою персону к разряду гениев, оставляя Мергеляна где-то на уровне таланта, но это, конечно, не так – не до такой степени я нескромен. Единственный корректный вывод, который следует из всего сказанного, заключается в том, что степени таланта качественно различны, и то, что одному (Мергеляну) удается без особых усилий, другому (например, мне) не достичь ценой никаких душевных или иных напряжений. Базовым элементом всегда остается талант от него и все танцы. Так что Мергелян при всем своем “нерадении” вошел в историю науки, а Апоян, при всех его душевных страданиях остался “одним из нас”, как выразился кто-то из моих читателей. Все путем, причин плакать, или смеяться нет, и жизнь продолжается, и все-все еще впереди... Все всегда только впереди.

Да, жизнь продолжается, в этом, в сущности, ее единственная мудрость. И стрелки на Великих часах времени всегда указывают на одну и ту же позицию – “Сейчас!” Этот афоризм Шекспира мне напомнил Сергей Никитович, меланхолически намекая на свое сегодняшнее незавидное положение. Оно и будет основной темой последней части нашего разговора. Как это ни печально.

Старости и болезней никому не избежать, так что было бы ханжеством проливать горючие слезы по поводу того, что человеку уже под восемьдесят и былые силы покинули его. Пусть и сжимается сердце, когда видишь постаревшим и потускневшим вчерашнего кумира (певца, актера, ученого), но это – универсальная, неумолимая программа Матери-природы, и нам не дано вступать с ней в спор. По крайней мере, пока. Совсем иное дело, в каких условиях протекает эта старость, как и кем она обустроена. Можем ли мы устраниться от хлопот по обеспечению достойной старости Сергея Никитовича Мергеляна? Имеет ли право Армения оставить на произвол судьбы человека, который внес уникальный вклад в создание современной технологической базы в республике, а своими научными трудами поднял авторитет армянской науки на мировой уровень? Вопросы эти хоть и звучат, как риторические, в реальности ответы получают отнюдь не однозначные.

В тех странах, где деньги называют деньгами и секс сексом, принято давать эквивалентную оценку трудам и заслугам конкретной личности в конкретных денежных знаках, которые служат универсальным платежным средством как за плотские удовольствия молодости, так и за медицинский уход в старости, когда уже нет былых сил и способностей для восполнения тощающего бюджета. Это и есть, в сущности, единственная реальная форма социального обеспечения личности. В Советах социальное обеспечение, как и все другие фундаментальные ценности современного демократического общества, существовало только в декларациях, на красивой бумаге с водяными знаками. Говорить там о “каких-то деньгах было почти так же неприлично, как и о сексе, которого, как известно, у нас вообще не было. “Какие деньги? О чем Вы говорите?”, – даже сегодня почти возмущается Сергей Никитович. Да, деньги, секс, всевозможные удовольствия (включая запредельные излишества и извращения) были зарезервированы в общенародной” стране Советов за особой кастой “пламенных большевиков на самом деле самой циничной, самой беспринципной и безнравственной части общества, узурпировавшей когда-то власть (и, соответственно, “кормушку”) и передающей ее из поколения в поколение своим верным адептам. Остальному народу за добросовестный труд предназначались переходящие красные знамена социалистического соревнования, а уж особо отличившимся могли даже нацепить медальку на парадный пиджак, что тоже, конечно, выглядело красиво. Так и получалось, что выдающиеся личности, крупные ученые, знаменитые артисты, писатели, художники, которые при активной своей деятельности жили относительно неплохо (советская власть умела минимальными затратами выжимать из них максимально возможное), очень часто уйдя на “заслуженный”, как у нас называли, отдых, вдруг обнаруживали, что на самом деле заслужили лишь право без ограничений рассматривать развешанные на стенах почетные грамоты да ордена на бархатных подушечках в комоде – денег, живых денег для оплаты все возрастающих расходов на обслугу и лечение, как правило, у них не было. Только для иллюстрации приведу пример крупнейшего математика ХХ века, гордости советской науки, академика Андрея Николаевича Колмогорова. В силу определенных личных обстоятельств никогда не имевший собственной семьи академик на склоне своих лет был вынужден вступить в фиктивный брак с женщиной, которая только на таких условиях (то есть с перспективой наследования квартиры) согласилась ухаживать за теряющим последние силы ученым.

Мой герой тоже не относился к числу тех шустриков, кто вовремя подсуетился и отложил себе на “черный” день приличную сумму денег. Было, конечно, в окружении немало и таковых, но истинная наука, искусство, творчество вообще – это удел одержимых людей, которых материальное вознаграждение их трудов интересует в самую последнюю очередь. Это вовсе не означает, что творческий человек обязательно должен умереть в нищете – если общество достаточно развито, оно способно оценить и вознаградить его по достоинству это означает только, что он будет заниматься своим делом независимо от того, дают за него ему кусок хлеба, или нет. В истории английской науки зафиксирован случай, когда президент Королевского общества на коленях умолял монарха не повышать себе жалованье, дабы на это место в последующем не претендовали разного рода проходимцы. Этот хрестоматийный случай рассказывает нам о сокровенной сути научной работы, может быть, больше, чем тома академических исследований. Величие Мергеляна проявляется также и в том, что он остался ни с чем к концу своей жизни (речь идет, конечно, только о материальном обеспечении). Если бы в нем был хотя бы один процент от того “друга”, о котором Сергей Никитович не дал мне рассказать всю нелицеприятную правду, он бы благоденствовал до конца дней своих и детям бы оставил. Но тогда он, наверняка, не был бы Мергеляном. Ранее уже упомянутый в этой работе главный конструктор широко известных некогда ЭВМ “Наири” Грачья Овсепян, с которым мы пытаемся в меру своих сил скрасить старость заслуженного человека, как-то сказал мне, ему нравится, что Сергей Мергелян оказался к концу жизни в таком незавидном положении. (Звучит довольно странно, не правда ли?) “Если бы он сумел накопить какие-то средства и обустроить свою старость, – пояснил он, – это был бы другой человек. Материальные проблемы с блеском удается решить людям совсем иного склада. Мы хорошо знаем этих людей”. Трудно не согласиться со справедливостью слов Грачья Есаевича (мы говорим, конечно, о советской действительности, но в принципе формула универсальна). Помимо всего прочего, они дают нам некий нравственный ориентир. Но, как это часто бывает в жизни, соглашаясь с красивой теоретической формулой, в практической жизни мы никак не в состоянии примириться с тем, что человеку, который создал целое научное направление в Армении, на старости лет подчас элементарно некому приобрести продукты питания.

Как же он дошел до жизни такой? Вернемся, наконец, к хронологии нашего повествования, чтобы ответить на этот “нехороший” вопрос.

Покинув в 1986 году Кироваканский педагогический институт, а затем и Армению, Сергей Никитович вместе с семьей окончательно перебрался в Москву, где преподавал в МГУ и работал в Математическом институте им. Стеклова. И вскоре ему вдогонку нанесли первый очень чувствительный удар отняли ереванскую квартиру. Ту квартиру в небольшом престижном коттедже рядом с Президиумом АН Армянской ССР, который был построен в свое время исключительно благодаря усилиям самого Мергеляна в бытность его директором ЕрНИИММ. Тот самый “друг”, который к тому времени уже занимал один из первых постов в Армении, вызвал Мергеляна к себе и “с чувством глубокого сожаления” сообщил, что квартиру за ним сохранить никак невозможно, поскольку семья целиком переселилась в другой город.

Новому поколению здесь, по-видимому, необходимо разъяснить, что в стране Советов все и вся было обобществлено – земля, фабрики и заводы, жилье, транспорт, скот, разве что жен только пощадили, хотя основоположники великой теории” в своем манифесте весьма прозрачно намекали и на такую перспективу. (Впрочем, “пламенные большевики” и в этом вопросе не испытывали особых ограничений.) Так что квартира, которую Мергелян построил едва ли не собственными руками, ни в коей степени ему не принадлежала, он мог только пользоваться ею, пока выполнял некоторые весьма жесткие условия, а именно – не владел, то есть, извините, не был прописан где-то еще. Надо ли говорить о том, что сами “пламенные большевики” все существующие ограничения обходили с легкостью: тот же “друг”, который столь искренне сокрушался, что закон не позволяет сохранить за Мергеляном ереванское жилье, сам к тому времени уже давно оттяпал (другого слова просто не подберешь!) соседнюю с ним квартиру, для чего из жилищного фонда руководимого им института он раздал 4 (четыре!) полноценные квартиры наследникам первоначально поселившегося там академика Арменака Мнджояна. Подобные и гораздо более впечатляющие комбинации им были позволены, а вот оставить в прописке жену, или одного из сыновей Мергеляна, чтобы он не потерял ереванскую квартиру (а значит и реальную связь с Арменией), было нельзя – нарушение! Интересно бы узнать, кто был прописан в тех четырех квартирах, которые были “обменены на жилье в коттедже – ведь вся семья “друга” в то время состояла всего из трех человек! Бесполезные вопросы. “Им” можно было все. А даже такому заслуженному человеку, как Сергей Мергелян, совсем небольшая поблажка была непозволительна. Непозволительна также и потому (точнее, прежде всего потому), что квартирка приглянулась большому генералу из Москвы, который был назначен на высокую должность в Ереване, и которому “друг” очень хотел потрафить. Ведь ублажение всякого, от кого хоть в малейшей степени зависела его карьера (начиная от уборщиц и курьеров) и являлось главным инструментарием этого человека в его неколебимом, фанатичном стремлении “наверх” по всем азимутам. Именно используя этот инструментарий, он достиг невероятных высот во всех мыслимых и немыслимых для себя сферах человеческой деятельности от политики до науки. Когда глядишь на этого напыжившегося (постоянно) человека, на ум невольно приходят ядовитые слова Пушкина: “В Академии Наук заседает князь Дундук...”, ну и так далее. Наблюдая уже сегодняшнюю жизнь, мы с горечью замечаем, что время дундуков в той части света все продолжается и продолжается – сквозь века, войны, революции и общественно-политические формации. Одна надежда, что когда-нибудь прозревшие потомки отряхнут, наконец, с усталых ног пыль заскорузлых, а по существу криминальных традиций дремучих своих предков и обновленными вступят в цивилизованный мир. Но это – в будущем. Возможно, очень далеком. И при условии, что оно (будущее) все-таки состоится. Будем надеяться. А пока все складывается совсем по-другому. И в этой печальной реальности Сергей Никитович покидает Ереван навсегда.

Маленькая, но очень характерная деталь: уезжающего из Еревана Мергеляна нагнали гонцы “друга” и заставили прямо в аэропорту отдать им ключи от злополучной квартиры. С юридической точки зрения это был абсолютно бессмысленный акт; его значение состояло лишь в том, чтобы унизить заслуженного человека, еще раз наглядно продемонстрировать ему чьи в лесу шишки”. И эта низкая цель, конечно, была достигнута: Сергей Никитович запомнил “урок” на всю жизнь. Не могу тут не высказать свое убеждение, что именно глубокое внутреннее интуитивное осознание, что власть ими узурпирована и “шишки” по человеческому закону им вовсе не принадлежат, и подвигала этих убогих людей к подобного рода гнусным действиям.

О дундуках следует сказать еще вот что. Когда Союз развалился, вдруг обнаружилось, что все эти люди и были самыми большими жертвами безжалостного режима: они, оказывается, боролись всеми силами за счастье народа, равно как и отдельных его представителей, а некие закулисные силы (совершенно абстрактные) им этого делать не давали, да и самих за принципиальность жестоко преследовали. А посему они заслуживают полной реабилитации и триумфального возвращения во власть. Что и происходило на самом деле. Ну, что тут скажешь? Разве что словами народной мудрости: “Если бы не их язык, вороны выклевали бы им глаза”. Народ подмечает все тонкости, даром дундуки держат его за бессловесное стадо.

Для полной объективности, однако, следует отметить, что при той системе действительно страдали все, даже наивысшие партийные иерархи. Не иметь права говорить то, что думаешь – разве это не самое тяжелое наказание для думающего человека, особенно для того, кто, вроде, достиг высшей власти? Еще Цицерон подметил: “Те, кто связали и посвятили себя определенным строго установленным учениям, вынуждены теперь защищать то, чего не одобряют”. Но это страдания, так сказать, высокого, философского порядка. Подобные страдания, должно быть, испытывали самые продвинутые интеллектуалы в среде партийного руководства – их, на самом деле, было очень немного.

Но была и другая причина, по которой даже самый бездарный деятель, наказанный по справедливости, мог быть обиженным, считать себя жертвой интриг. Эта причина состояла в том, что как поощрение, так и наказание в той стране происходило келейно, под ковром, мало кто мог догадаться по каким действительно мотивам, и, уж конечно, речи не могло быть о том, чтобы гласно опротестовать то, или иное решение, апеллируя к общественному мнению. Естественно, никто и никогда не принимал, что получил по заслугам. Разве может чиновник, наказанный гласно, при абсолютно прозрачной политической системе, сетовать на то, что стал жертвой интриг? Совсем иное дело, когда мало кто знает, что, на самом деле, произошло – тут широкое поле для интерпретации событий в собственную пользу. А уж в этом деле дундуки – первые мастера!

Что самое интересное – та же подковерная система поощрений и наказаний благополучно переместилась в арсенал современной власти, так что и сегодня редко встретится в России (или другой постсоветской стране) чиновник, который тихо примет свою заслуженную отставку: достаточно схватить воришку за руку, и он тут же начнет кричать, что это – грязная провокация политических противников и чей-то хорошо оплаченный заказ. Так, вот, и развивается наша “суверенная демократия”. Куда-то, конечно, она нас приведет. Неизвестно, только, куда. Продолжу, однако, мою историю.

В Москве Мергеляны оказались на излете советской власти: господа Горбачев уже прозвонил свои “перестройку” и “ускорение”. Где-то у Довлатова я прочитал, что “перестройка” и “ускорение”, суть, несовместимые понятия: если идет перестройка, то не может быть ускорения, а в процессе ускорения никак невозможна перестройка. К этому можно только добавить, что провозглашение курса на одновременные перестройку и ускорение в реальности может означать только курс на тотальное разрушение, коллапс. Что и имело место быть в течение очень короткого времени.

Мало найдется бывших советских людей, которые не проклинали бы от всего своего сердца Горбачева-разрушителя, притом что ко времени его прихода к власти практически уже все население страны отчетливо сознавало, что дальше “так жить нельзя”. Но, черт возьми, одно дело видеть, что все кругом разваливается и идет ко дну, и совсем другое – находить в этой ситуации правильные решения, знать, как следует выходить из кризиса, как без вреда уничтожить отжившие структуры и бережно сохранить все действительно ценные завоевания, которых, к слову, тоже было немало. В этом, ведь, и заключается, в сущности, разница между непритязательным обывателем и ответственным лидером, который взялся обустраивать жизнь целого государства. Увы, система, в которой в течение десятилетий (точнее, столетий) первое лицо могло позволить себе делать все, что душе угодно, и при этом не отвечать ни за что, не могла, в конце концов, не породить такого бездарного и безответственного лидера, как Горбачев. Он за рекордно короткие сроки сумел с блеском профукать великую державу, после чего, не теряя бодрого тона, в течение долгого времени (по сей день!) продолжает давать оценки политическим событиям в мире и с энтузиазмом делиться своим, так сказать, “опытом”, нисколько не задумываясь о том, какой это безумец вдруг захочет им воспользоваться.

Гансу Селье, знаменитому автору Теории стресса приписывают фразу: “Нравственно все то, что биологически оправданно”. Лично я не нашел у Селье такого высказывания, но оно заслуживает внимательного рассмотрения, кому бы, на самом деле, ни принадлежало. На первый взгляд тезис представляется весьма и весьма сомнительным. Действительно, насильнику биологически оправданным, наверное, представляется изнасилование, а убийце, – убийство. Очевидно, тут необходимо некоторое уточнение базовой формулы – биологически оправданно с чьей точки зрения? Это очень непростой вопрос. Интересы отдельно взятой личности и общества в целом, отдельных обществ, народов и государств часто противоречат друг другу, порой провоцируя драматические их столкновения. Чья точка зрения должна быть определяющей? Биологическая ценность каких структур должна быть признана приоритетной? С одной стороны, очевидно, что самым важным для нас всех является сохранение человечества в целом, потому, в принципе, было бы правильным рассматривать биологическую целесообразность исключительно с точки зрения выживания человечества, как такового. Но, к сожалению, в реальности эгоистические установки отдельных государств, народов, обществ, партий и, наконец, личностей зачастую превалируют над важнейшими, но остающимися абстрактными для большинства людей гуманистическими ценностями. Более того, эти эгоистические установки, как правило, закреплены в государственных документах, декларациях и конституциях, а также в многочисленных договорах, партийных уставах, негласных соглашениях и просто в дворовых кодексах чести. Поэтому, чтобы не закоротиться на бесплодных пацифистских призывах, типа “Ребята, давайте жить дружно!”, продуктивнее рассматривать упомянутый тезис о биологической целесообразности в разрезе, например, отдельно взятого государства и давать оценки нравственности с точки зрения выживания конкретной политико-общественной единицы.

Это длинное предисловие пишется для того, чтобы иметь некоторую объективную (не эмоциональную) базу для сравнения итоговой деятельности демократа” Горбачева с результатами работы, например, деспота Иосифа Сталина и дать объяснение, почему последний генсек навечно проклят Россией, в то время как кровожадный вурдалак воспринимается определенной частью российского общества, как спаситель отечества, а со временем, возможно, будет восприниматься таковым и официальной историографией, подобно тому, как сегодня прославляется не менее кровожадный вурдалак Петр Первый.

Казалось бы, как может быть биологически оправданно (с точки зрения именно данного государства) безжалостное уничтожение сотен тысяч, миллионов его граждан? Чтобы дать корректный ответ на этот вопрос, следует учесть, в каком состоянии находилась страна, когда диктатор начал свою драконовскую кампанию. Полный бардак. В руководстве разброд и шатания, неприкрытая борьба за власть безо всяких правил при отсутствии у чванливых претендентов на престол сколько-нибудь конструктивной программы развития страны. Отсталая аграрная экономика, нуждающаяся перед лицом постоянной внешней угрозы в срочной модернизации. Полуграмотный, вороватый народ, более всего тоскующий по утерянным цепям крепостничества. Каким путем должен пойти в подобных обстоятельствах реально озабоченный судьбой страны руководитель? Путем демократии? Много лет спустя в во многом схожей ситуации Горбачев решил идти именно этим путем, и мы воочию видим, что у него получилось. Сталин, не в пример Горбачеву, хорошо знающий психологию подконтрольного народа, ни в коей мере не думал с ним нянчиться, а стал жестко закручивать гайки. Шутка сказать – за небольшое опоздание на работу полагалась тюрьма, как саботажнику. Не штраф, не увольнение, а именно – тюрьма! Такая система может функционировать только в обстановке постоянного страха, а устрашение достигается только путем жестоких наказаний, ценой немалых человеческих жертв. Конечно, большей части этих жертв можно было избежать, конечно, многие жестокости были обусловлены именно стремлением восточного по своей сути деспота к установлению безраздельной личной власти, но факт остается фактом: в основе репрессий лежала объективная необходимость наведения в стране порядка, попросту спасения ее от окончательной разрухи и распада. Да, жертвы были колоссальными, но неизвестно, чем бы могла обернуться консервация изначальной ситуации, какие неисчислимые бедствия могли обрушиться на голову ее народа, угрожая самому существованию государства. К примеру, планы Гитлера в отношении России не были пустой фантазией, и не дать им осуществиться могла только развитая, хорошо организованная страна. Сталин сделал ее таковой. В этой стране – правда, под палкой – но мирно жили таджик и узбек, армянин и азербайджанец, русский и молдаванин. И, пройдя через лихолетья, страна стала быстро набирать “биологический вес” – к моменту своего распада по количеству населения СССР занимал третье место в мире, после Китая и Индии. В сегодняшней ополовиненной России население ежегодно убывает на один миллион человек – это следствие не войн, не стихийных бедствий и не эпидемий, это дисбаланс между количеством рождений и смертей. При сохранении тенденции (а пока не видно никаких позитивных подвижек) через каких-нибудь 50 лет Россия просто “кончится”. Оправдано ли биологически существование нынешней власти? Какую перспективу в сравнении с кровожадным диктатором она обещают стране? (Отметим, что во многих других постсоветских странах абсолютно аналогичная ситуация.)

Конечно, с точки зрения обычной человеческой морали кощунственно ставить на одну доску не родившиеся человеческие жизни и души невинно убиенных в сталинских лагерях, но с точки зрения биологии имеет смысл рассматривать только итоговые количественные результаты, и от подобного подхода нельзя просто так отмахнуться. Меня, например, здорово забавляют титанические потуги некоторых не в меру амбициозных представителей крошечных народов доказать всему миру, что они есть самые умные люди на земле. Ведь совершенно ясно, что самым умным (талантливым, музыкальным, красивым и пр., и пр.) народом являются китайцы – их больше всех, а другого объективного показателя просто не существует. (“У нас много времени”, заметил как-то Мао Цзэдун.) Возможно, в темные доисторические времена неандерталец имел большие преимущества перед нашим далеким предком в плане ума, красоты, или нравственности, важно, однако, что в межвидовой борьбе итоговую победу одержал именно Homo sapiens, и сегодня мы, его наследники, с интересом исследуем окаменелые кости неандертальца, пытаясь понять, в чем все-таки была главные причины его поражения – а не наоборот. (Кстати, ученые никак не могут найти эти причины.)

Пусть не складывается впечатление, что я хоть в малой степени оправдываю сталинские зверства; они мне отвратительны не меньше, чем любому другому нормальному человеку, я хочу лишь обратить внимание, что конечный результат деятельности выглядящего белым и пушистым “демократа (который, не исключается, и в душе имеет вполне чистые намерения) на самом деле, может оказаться гораздо более плачевным, чем чудовищные репрессии кровожадного зверя. А только по этим конкретным результатам каждый из них получает свою историческую (историческую – не нравственную!) оценку. С точки зрения вечности именно историческая (то же – биологическая) оценка имеет какое-либо значение – в этом и состоит смысл первоначального тезиса Селье (или кого там еще).

Несомненно, недобросовестная эксплуатация данного тезиса может быть использована для оправдания многих чудовищных преступлений на нашей грешной земле – например, Холокоста или Геноцида армян – но такие попытки скорее будут походить на упомянутую выше аргументацию убийцы или насильника; ответственному исследователю не стоит большого труда провести четкую грань между исторически оправданным насилием защищающего себя от развала государства и гнусным преступлением государственных головорезов. В принципе, отделить борщ от мух не так уж и сложно, сколько бы ни тщились адвокаты дьявола смешать все в одно грязное, несъедобное месиво.

Мои столь частые попытки подробного анализа всевозможных политических коллизий в почти уже забытой стране могут показаться неуместными, нарушающими принятые законы избранного мною жанра, но ведь в итоге всех этих пертурбаций была сломана моя жизнь, жизни миллионов и миллионов советских людей и в том числе жизнь моего героя, могу ли я оставить в стороне разговор о причинах и следствиях непрерывных бездумных и безжалостных экспериментов над великим народом? Не могу. Прошу меня простить. И следить дальше за историей моего героя, не много осталось.

Жизнь в Москве, как и во всем Союзе, становилась все хуже и хуже, полки магазинов пустели буквально на глазах, и очень скоро в стране замаячил призрак настоящего голода. Люди запаниковали. Как это и бывает в критических ситуациях, каждый пытался сам найти пути собственного выживания, нередко за счет других. Звания и регалии стали мало чего значить: в лучшем случае их игнорировали, в худшем – кололи ими глаза. “Советские академики” – это выражение стало едва ли не ругательным; издевательским по крайней мере. Особенно это касалось экономистов, всякого рода общественников, но и остальных тоже не очень жаловали. Лишняя пайка, во всяком случае, им не доставалась. (Здесь можно припомнить, что еще в относительно благополучные времена в определенных кругах отечественной интеллигенции советских академиков иначе, как “дурачками”, не называли, но этот феномен, конечно, требует отдельного анализа. Одно можно сказать с уверенностью: вышеупомянутая система выборов в Академии была одной из причин и предпосылок итоговой действительно безрадостной ситуации.)

Как выживала семья Мергелянов? В принципе, как и все, проводя большую часть времени в заботах о хлебе насущном. Значительно облегчало эти заботы то обстоятельство, что ко времени кризиса оба сына Сергея Никитовича волею судеб (а точнее, усилиями самих энергичных ребят) оказались в Соединенных Штатах Америки, так что прокормить было необходимо всего лишь двух человек, а не четырех. Да и потенциальная возможность в критической ситуации получить некоторую поддержку из-за океана в твердой валюте позволяла избегать депрессии в связи с неопределенным будущим. И хотя Сергей Никитович ни разу не обращался к сыновьям за помощью, сама эта потенциальная возможность позволяла сохранять психологическое равновесие, что, очевидно, дороже любых материальных благ.

В критической ситуации очень помогли авторитет и широкая известность Мергеляна в научных кругах во всем мире: в 1990 году Сергей Никитович получил приглашение преподавать курс математики в Брауновском университете в США. На следующий учебный год приглашение последовало из Корнэллского университета. Заработок в твердой валюте позволил заметно поправить состояние семейного бюджета, но, к сожалению, не было юридической основы для продолжения преподавательской работы в США, хотя в обоих университетах студенты с восторгом отзывались о новом преподавателе, и администрация была бы очень рада продлить контракт. Дело в том, что сотрудничество с американскими университетами осуществлялось на основе соглашения, заключенного в свое время между СССР и США, которое к этому времени все еще сохраняло свою силу, и по которому советские ученые имели возможность работать в университетах США в качестве приглашенных профессоров не более двух лет подряд. Так что Мергеляны (муж и жена) в 1993 году возвратились в Москву в надежде, что все здесь, наконец, “устаканится”, и новые власти возьмут курс на обновление и оздоровление страны. Тщетные надежды! Если Горбачев, походя, развалил великую страну, то прорвавшийся с кувалдой к власти Ельцин быстренько отдал на разграбление то, что от нее осталось. На ельцинском шабаше упоенных мешочников (крупных и мелких) не могло быть места порядочным людям – из России на Запад потянулась длинная вереница новой эмиграции; ученые и музыканты, врачи и инженера – все, кто мог хоть в какой-то степени рассчитывать на свои головы и руки, кинулись вон из разом ставшей неродной страны. А также и те, кто не мог рассчитывать ни на что, кроме благотворительности сердобольного Запада. Если откровенно, на последнее в первую очередь рассчитывало подавляющее большинство уезжающих. Во всяком случае, именно благодаря благотворительности выживало (и по сей день выживает) большая часть вынужденных переселенцев.

Убедившись, что их надеждам не суждено сбыться, подалась в Соединенные Штаты и чета Мергелянов. Здоровье Сергея Никитовича к этому времени уже заметно пошатнулось (шел 1996 год и ему было уже 68 лет), так что рассчитывать на продолжение преподавательской деятельности и самостоятельный заработок он не мог, но зато его сыновья уже довольно прочно обосновались в стране и могли быть опорой стареющим родителям. Мергеляны поселились в Сакраменто, столице благословенного штата Калифорния, где жил со своей семьей их старший сын Никита. Здесь они провели последние годы своей счастливой совместной жизни, наслаждаясь дивной природой, полной умиротворенностью (во всех смыслах) и высокой культурой обслуживания. Американская служба социального обеспечения без лишних экивоков назначила им пенсию, вполне достаточную для небогатой, но достойной жизни, – эта страна реально, а не на словах заботится о своих обитателях, и если ты проживаешь в Соединенных Штатах на законных основаниях, то тебя на самом деле обеспечат всем необходимым, независимо оттого, сделал ты хоть что-нибудь для этой страны, или нет, но просто потому что ты человек – здесь это на самом деле имеет большую цену, можно даже без боязни сказать – звучит гордо. Таким образом, и сыновьям родители не были в тягость, а это очень важное обстоятельство для человека, который не привык обременять своими проблемами кого бы то ни было, а наоборот, всегда сам был опорой для родных и близких, равно как и для совсем незнакомых ему людей.

Увы, жизнь наша скоротечна, и чем старше становится человек, тем острее он ощущает неумолимый бег времени, тем очевиднее и болезненнее для него грозные приметы приближающейся старости. Не успели Мергеляны привыкнуть к своей новой спокойно-размеренной жизни в Сакраменто, как судьба нанесла им самый жестокий удар, который может случиться в жизни любящей друг друга пары: у Лидии Васильевны обнаружилась страшная болезнь. И хоть канцер давно уже в Америке (да и во всем мире) не считается смертным приговором, а просто болезнью, которую следует вовремя и квалифицированно лечить, коварство его по-прежнему заключается в том, что подступает он исподволь, незаметно, и чтоб его вовремя обнаружить, необходимо проводить регулярные проверки, а мало кто из людей это делает, вопреки настоятельным призывам насмотревшиеся на людское горе врачей. Вот и с Лидией Васильевной случилась до боли обычная история – диагноз был поставлен слишком поздно, и все, что смогла сделать современная американская медицина – это продлить на некоторое время ее жизнь и избавить от грозящих ей мучительных болей. Лидия Васильевна Кулакова скончалась в феврале 2002 года. Не хочу много писать об этой тяжелой утрате, чтобы не бередить лишний раз незаживающую рану Сергея Никитовича – ведь он будет перечитывать эти строки и каждый раз заново переживать самые горькие минуты своей жизни. Скажу только, что потеря близкого человека в любом возрасте невыносимо тяжела, но ближе к старости такая потеря просто выбивает почву из-под ног, лишает последних сил и воли к жизни. Нередко в этом возрасте, потеряв верного друга, очень скоро вслед за ним уходит и осиротелая пара. К счастью, Сергей Никитович не сломался духом, он сумел мобилизовать оставшиеся силы, с трудом, но научился находить вкус и смысл в настоящем своем бытии. Что нынче, после столь тяжелей утраты, держит его в жизни? Что вообще держит в жизни человека, когда все его достижения уже далеко позади и будущее ему обещает лишь медленное угасание, а то и тяжкие физические страдания? Никто не задаст человеку в лоб подобный вопрос, да и нет на него однозначного ответа, ибо, в сущности, это есть иная формулировка вопроса о смысле жизни. Но каким бы абстрактным ни был этот последний вопрос, он незримо сопровождает нас в продолжение всего нашего существования, вопреки тому, что задумываемся мы о нем крайне редко. Инстинкт самосохранения, конечно, великое дело, но отличие человека состоит именно в том, что живет он не одними инстинктами. И пусть инстинкт принуждает его жить, даже когда не осталось более ни желаний, ни надежд, рядом с инстинктом (а у некоторых действительно счастливых людей – над инстинктом) ярко мерцает некая идея. Она не может быть изложена словами, она не может быть даже понята до конца самим ее носителем – она может быть только прочувствована. Почему Иисус не ответил на вопрос Пилата “Что есть истина?” Он знал, что ее нельзя выразить словами – каждый должен самостоятельно, ценой своей праведно прожитой жизни прийти к ней. К этому он призывал. Поэтому единственно важное и, несомненно, самое трудное искусство в этой жизни – это искусство стариться. Мало кто на самом деле овладевает им, но это – истинно счастливые люди. Именно о них Гете сказал: Молодость приходит с годами”. Такими они себя и чувствуют. У человека без идеалов, у примитивного эгоцентриста в старости остается только одна возможность: исходить ядом. Но у благородных сердец любовь к жизни в старости так же естественна, непосредственна и гармонична, как у малых детей. В этой любви, наверное, и заключается та самая “сермяжная” правда.

Сразу же после похорон жены, которые состоялись в Москве на Новодевичьем кладбище, Сергей Никитович перебрался к младшему сыну в Лос-Анджелес. Старший сын, Никита, который всю свою сознательную жизнь рвался в Америку, ценой невероятных усилий, наконец, попал в нее (когда это было почти невозможно) и провел в ней благополучных шестнадцать лет, так и не прижился в этой стране – он уехал в Москву почти сразу же после смерти матери. Сложен и запутан жизненный путь человека; желания его и пристрастия неисповедимы. Америка ни в коей степени не разочаровала Никиту Мергеляна, а в современной Москве обстоятельства его принуждают к тому, чтобы думать об обратной трансформации отцовской фамилии в Мергелова (вот вам зримый пример для сравнения национальной политики в СССР и сегодняшней России), тем не менее, он предпочитает насыщенную ежедневным драматизмом жизнь в Москве несколько однообразной – при всей ее яркости – жизни Лос-Анджелеса. И ничего тут не изменить – любовь дело сугубо интимное. Бывает, любят и своих мучителей.

Сегодня Сергей Никитович Мергелян снимает двухкомнатную (американцы называют “one bedroom”) квартиру в одном из спокойных районов Лос-Анджелеса, получает вполне достаточное для безбедного существования пособие, пользуется государственной медицинской страховкой, имеет круглосуточное российское телевидение и неограниченный доступ к русской и армянской литературе в библиотеках неисчерпаемого мегаполиса.

Все, вроде бы, не так уж и плохо, но я хочу спросить: разве Мергелян тот человек, который в итоге должен был жить на вспомоществование Америки? (А ведь он так и живет!) Разве забота о его старости – не долг Армении, каждого честного армянина, ощущающего глубинную кровную связь со своей нацией через ее великую культуру, а вовсе не в минуты веселого застолья при провозглашении цветистых тостов во славу Арарата?

Многие живут за счет Америки – это добрая и великодушная страна, но должны ли быть среди них люди, которые являются “лицом” нашей нации, которые делом и именем своим фактически и создают, сохраняют нацию а их на самом деле очень много, отнюдь не только Сергей Мергелян. Не привыкшие жить за чужой счет, наоборот, сами всегда помогавшие другим материально и духовно, они и сейчас, волею злой судьбы оказавшись в столь незавидном положении, стараются, тем не менее, невзирая на преклонный возраст и уже далеко не блестящее здоровье, творить, создавать по мере сил и возможностей толику духовных ценностей, воздавать, возмещать людям, миру то добро, которое они получают в этой щедрой стране.

Можем ли мы по данной проблеме предъявлять претензии властям Армении? Это очень непростой вопрос. Власти не могут допустить слишком много исключений из правил, а установить общее правило, которое бы обеспечило достойную жизнь всем заслуженным людям, очевидно, не позволит крайняя ограниченность средств – нынче наша страна отнюдь не благоденствует. Несомненно, в адрес властей Армении можно высказать много других претензий, но в данном конкретном вопросе мое внимание больше привлекают так называемые олигархи” (смешное слово, да?), скудной фантазии которых едва хватает на то, чтобы тратить невесть каким образом добытые и дурманящие их головы огромные капиталы на строительство индивидуальных зверинцев и фамильных церквей (как вам нравится такое сочетание?). Вот, если бы один из таких олигархов” (нет, это действительно очень смешно!) хоть раз призадумался, что вместо того, чтобы кормить, почем зря, какого-нибудь тигра или льва (которые в один прекрасный день вполне могут сожрать его самого), лучше бы направить эти средства на поддержку конкретного ученого, артиста, художника (по собственному выбору), то страна вместо завезенной из-за моря прожорливой и опасной твари могла бы сохранить у себя одну талантливую личность.

Я, конечно, осознаю, что армянский народ породил несравненно большее количество ученых, композиторов, поэтов, чем, пардон, “олигархов”, так что даже если эти последние, все без исключения, покаявшись, целиком отдали бы свои деньги на благотворительность, все равно на всех творческих людей не хватило бы. Но если хоть малая часть из этих богатеев – пусть один, два, три человека – каким-то чудом вдруг прозрела и, наконец, поняла, чему на самом деле призваны служить деньги, то мы имели бы шанс сохранить на родине хотя бы наиболее достойных своих сыновей. Увы, талант правильно распоряжаться деньгами встречается так же редко, как и всякий иной талант, а может быть и гораздо реже. Особенно в нашей постсоветской среде – глаз всегда насыщается гораздо позже желудка. Так что нам, бывшим советским людям, по-видимому, надолго выпало гордиться только самыми длинными в мире яхтами, или самыми большими “индивидуальными” церквами отечественных олигархов”, в то время как наших знаменитых ученых, художников, поэтов будут брать на свое содержание неприметные западные налогоплательщики. Я почти не сомневаюсь, что чувство удовлетворения у этих скромных людей от способов траты правительством честно заработанных ими денег гораздо более полное и осмысленное, чем у владельцев сверхсовременных яхт, которым при всей их роскоши и уму непостижимых излишествах постоянно чего-то не хватает и озлобленность на весь мир за то, что им чего-то недодали, навечно отпечатана на их насупленных, пасмурных лицах. Хорошо сказал мудрый академик Дмитрий Лихачев: “Беден не тот, у которого мало, а тот, кому мало”. Бог с ними и с их деньгами. Не принося пользу людям, эти деньги никогда не принесут и счастья их владельцам.

Завершая тему ответственности Армении за судьбу своих выдающихся сыновей, я здесь, во имя объективности, обязан подчеркнуть, что упреки в адрес нынешних властей, в частности, относительно Мергеляна были бы несправедливы, поскольку в конце 90-х годов ими была сделана реальная попытка вернуть Сергея Никитовича в Ереван. Специальным постановлением правительства была выделена довольно солидная, по местным меркам, сумма денег на приобретение квартиры для семьи ученого, и шли конкретные переговоры об их переезде на Родину. Но ведь одной квартирой вопрос не решается; существует множество других первостепенных бытовых проблем, да и здоровье Лидии Васильевны уже внушало серьезные опасения, так что Мергеляны благоразумно решили не отказываться от преимуществ устоявшейся благополучной американской жизни. На склоне лет эти преимущества приобретают особую ценность.

Оставшись в Штатах, Мергеляны обеспечили себе высокий уровень медицинского обслуживания, что, с учетом ухудшающегося состояния Лидии Васильевны, имело первостепенное значение, а также множество других преимуществ, которые по сей день позволяют Мергеляну вести вполне достойную, при всех ее неизбежных сложностях, жизнь. Обратной стороной этих преимуществ является вынужденная изолированность от внешнего мира, которая усугубляется неважным физическим состоянием Сергея Никитовича, из-за болезни ног почти полностью лишенного возможности свободно передвигаться. Он очень одинок, наш любимый учитель. Нет, конечно, его сын не отрекся от отца; он живет в том же доме, в соседней квартире и регулярно навещает Сергея Никитовича, покупает ему продукты питания, выполняет мелкие просьбы. Заботится он и о здоровье отца – в этом смысле к нему нет никаких претензий. Но жизнь в Америке очень напряженная, недаром в прошлом советские люди называли ее трудовым лагерем с усиленным питанием – здесь действительно человек вынужден работать, не покладая рук, если он хочет добиться жизненного успеха (а кто же не хочет?). Времени на отца у Сергея Сергеевича остается очень мало, и грех упрекнуть его в этом – он, ведь, работает в нескольких местах, и везде работа у него очень ответственная, требующая полной самоотдачи. Умом ситуацию вполне можно понять, но Сергею Никитовичу от этого ничуть не легче – ему необходимо человеческое общение, тепло семейного уюта, а этого-то у него и нет. Возможно, порой он горько сожалеет о том, что на старости лет оказался на чужой стороне, но ведь нет никакой уверенности, что в Ереване он не ощущал бы одиночество еще острее: его родственники и коллеги, измученные невзгодами нынешней армянской действительности, едва ли изъявили бы особую готовность регулярно помогать, или хотя бы только навещать своего знаменитого соотечественника, а ощущать себя покинутым на Родине гораздо тяжелее, чем на чужбине. Сегодня в Лос-Анджелесе Сергей Никитович не испытывает особого недостатка в чем-либо, кроме простого общения, малой толики человеческого тепла. И, что греха таить, порой отчаяние охватывает его – он всего лишь человек. Стареющий и слабеющий человек.

Мы с Грачья Овсепяном, как я уже отмечал, стараемся хоть как-то разнообразить жизнь дорогого нам человека, помогаем ему, как можем. Порой люди говорят, что мы заняты благородным, патриотическим делом, и Бог нам воздаст. Мы с Грачья не понимаем этих разговоров. Так же, как не понимали бы восторги по поводу ухода за собственными родителями – это просто наш человеческий долг. В этих словах нет никакого преувеличения или излишнего пафоса. Мергелян относится к той категории людей, которые являются отцами нации – в этом смысле, он нам всем отец. Ибо если бы не было подобных людей, своим делом и самим своим именем цементирующих в общем больше склонный к разброду и разладу народ, то не было бы и самого понятия – нация. Мне как-то уже приходилось отмечать, что нации создают поэты, политики лишь разрушают их. Под поэзией надо понимать, несомненно, культуру в целом. Кем были бы русские без Чайковского и Чехова, без Достоевского и Рахманинова? Конечно, великий народ существовал и до этих заветных имен, но тогда его жизнь подпитывали другие подвижники, другие предводители духа. И самое главное: тогда это был другой народ! А по большому счету это был и другой мир! Культура привязывает нас к общности, которая и называется народом. Культура привязывает нас к общности, которая называется человечеством.

Я подхожу к концу моего рассказа, и мне нужно ответить на очень важный вопрос: зачем я пишу эти строки, какая передо мной стоит сверхзадача?

Человек знает о своем предназначении не больше, чем щиплющий травку заяц, или волк, который охотится за этим зайцем. Так же мало имеет представления о своем назначении и целый народ, как и человечество в целом. Несомненно одно: и заяц, и волк, и человек, как и народ, стремятся сохранить свое существование и по возможности передать, распространить хранящуюся в них информацию в окружающем мире, во Вселенной. В случае с отдельно взятой биологической единицей (зайцем, волком, человеком) – это генетическая информация, которая передается посредством простого полового размножения. Сокровенная, жизнетворящая информация народа – это его культура, духовные ценности. Пока у народа хватает сил сохранять и приумножать свое культурное достояние, он остается народом. Как только прерывается духовная связь времен – народ перестает существовать. Вряд ли в жилах моих соотечественников после бесчисленных нашествий и столетий порабощения сохранилось много крови прародителя нашего Айка, но вопреки всему этому мы остались армянами, ибо не прерывалась наша духовная традиция. Сегодня волею судеб подошла наша очередь позаботиться о будущем, подумать о высоком.

Как индивидуум, я выполнил в какой-то степени свою природную задачу – у меня двое взрослых сыновей. Вся остальная моя активность должна служить делу выживания народа, которому я принадлежу, и человечества в целом, которое, на самом деле, есть самая ценная и самая хрупкая наша общность. Все это звучит несколько высокопарно и абстрактно, но каждый человек, который хоть иногда задумывается о смысле жизни (а каждый человек должен хоть изредка задумываться о смысле жизни), неизбежно должен прийти к аналогичным выводам и, соответственно, что-то делать, творить. То есть, по существу, творить будущее. И хотя первая природная задача все еще в значительной степени отвлекает мое внимание, и я зачастую не могу отвести нескромный взгляд от стройной женской фигурки, все-таки я глубоко осознаю свою ответственность перед своим народом и перед человечеством, читай перед будущим. Я совсем не боюсь высокопарности, потому что предельно искренен в своих мыслях и своих намерениях, так же как и абсолютно убежден, что ни я, ни кто-нибудь другой не является каким-то особым, исключительным носителем великой идеи выживания человечества – каждый, даже самый скромный и неприметный человек должен служить (и служит на самом деле) именно этой великой цели, пусть простым своим существованием. И вот служба этой цели подвигает меня к тому, чтобы сохранить для последующих поколений армян и неармян имя человека, который может служить образцом (с известными оговорками, конечно; идеальных людей не бывает) служения будущему. Здесь дело, прежде всего, не в том, что он является выдающимся ученым – в конце концов, Бог далеко не каждого награждает великим талантом, и я не могу посоветовать первому встречному решить по ходу дела актуальную математическую проблему, но я могу призвать его прожить свою жизнь так же честно и увлеченно, как Сергей Никитович Мергелян. Да благословен этот путь.