ХУДОЖНИК О СЕБЕ

Родился в Москве, в районе Замоскворечья - Софийская набережная, Балчуг. Двор нашего дома кишел шпаной, по вечерам - игры уже повзрослевших парней, драки -за почтовых и мраморных голубей.

 

Вячеслав Калинин

В школе, которая находилась у Третьяковской галереи, я проучился до 7 класса. В памяти остались шум и драки до кровянки, расшибалка (игра на деньги) и отмерялы, когда выстраивались в ряд и прыгали через одного, который стоял, нагнувшись, - кто дальше. Перед звонком до занятий бились нещадно портфелями, а на переменках воровали завтраки из парту обеспеченных сынков. Стригли нас всех в школе “под Котовского”. На уроках иногда раздавался дикий визг: кому-то в лысину вонзалось металлическое перо с бумажным крестом, и этот летающий снаряд висел у бедняги в затылке, причиняя адскую боль.

Послевоенная детвора - вечно голодная, в заплатках. А через Москву-реку - Кремль, который нельзя фотографировать и рисовать, и мы выслеживали “шпионов”, охраняя этот объект от иностранцев, за которыми мы бегали по набережной (рядом было английское посольство, там - за высокой оградой и милиционерами - жили эти люди с собаками и в очках).

Я, как все мои сверстники, воспитывался больше во дворе. Дома был сущий ад. В квартире из трёх комнат жили три больших семьи. В туалете и ванной комнате было по три лампочки и по три выключателя. В огромной жёлтой ванне, в которой я нырял, - по ночам спал дядя Вася, а на кухне под белыми флагами вечно сохших простыней спала бабка Дуся.

Иногда возникали скандалы. Доставалось моей бедной матери, так как она пускала жильцов, а за них надо было убирать и платить за свет больше. Во время скандалов мы с сестрой жались к матери. А повзрослев, научились огрызаться, как волчата.

Теперь трудно вспомнить, как она появилась - любознательность к искусству. Может, от жильца, который жил у нас постояльцем. Это был спортивного вида студент, он что-то рисовал в альбоме, а по утрам громко прыгал, занимаясь гимнастикой. Я смотрел его альбом и перерисовывал, как мог. В шестом классе я уже изрисовал все учебники, а в тетрадях вместо задачек были одни картинки. Учился плохо, почти всю арифметику списывал у хороших учеников. Кое-как окончил семь классов.

Большой удачей моей жизни была встреча с семьей Прозоровских.

Кирилл Прозоровский был моим соседом с рождения. Мы жили в одном доме, играли в одном дворе. Он был совсем особый - очень начитанный, умный отличник, изнеженный и слабый. Гулял всегда с бабушкой за ручку, учил иностранные языки, мало общался с дворовой шпаной, где я был “своим”.

По моим сегодняшним понятиям - Кира был последним барином Москвы. Когда его спрашивали: “Ты комсомолец?”, он отвечал: “У меня прививка от чёрной оспы!”

Сблизила нас, уже в отрочестве, любовь к камням, и мне становилось с ним всё интересней. Начались поездки в минералогический музей, потом путешествия в подмосковные карьеры, где мы азартно собирали красивые кварцы, кремни, окаменелости и даже полудрагоценные агаты.

Вскоре он увлёк меня стихами. Я начал складывать наивные вирши. Читал первые стишки в его квартире, куда стал частенько наведываться. Мне очень нравился его дом, с картинами и антиквариатом. Много было восточных безделушек. Для меня, мальчишки из рабочей семьи, это был новый загадочный мир. Его родители очаровывали: мать Валентина Владимировна, в девичестве Тарускевич-Буланже, была одарена неповторимой изысканностью и женским обаянием, отец - Николай Львович - был красив той особенной, мужественной и утончённой, красотой, которая редко встречается в жизни, а на голливудских экранах и того реже; рядом с ним американские красавцы - неотёсанные охламоны! Ко всему этому он был очень умён и правдив, а ко мне - добр и внимателен.

Показывал дорогие альбомы европейских музеев, и я впервые видел старых мастеров и любимых им импрессионистов. Он особенно любил Голубых танцовщиц” Дега. Кирин дед был режиссёр на Мосфильме, где снял джек-лондонский фильм “Белый клык”, - книгу эту я тогда уже читал и любил. Снятых им кинокартин было много.

Спортивный и сильный, Николай Львович тоже работал в кино - снимал научно-популярные ленты, много ездил по стране, был в Китае и очень интересно обо всём рассказывал.

Я в детстве любил рисовать, бегал в Третьковку. Кира тоже имел способности и мы стали пропадать в Изобразиловке, балдеть от голландцев и французов. Я увлёкся резьбой, поступил в абрамцевскую художественную школу. Кира учился у внучатого племянника Барклая де Толли -Дмитрия Петровича Гриневича, замечательного художника, за изящные пороки и породистое дворянство отсидевшего 30 лет в лагерях.

Жизнь связала нас навсегда - мы оба стали художниками. Крепко дружили в юности, дарили друг другу свои работы по случаю. Я любил его дом, его семью и считаю встречу с ней подарком судьбы.

У меня и сегодня висит одна из первых работ Кирилла “Луна ушедшего поезда”, это дорогая для меня память о нём.

Первую персональную выставку Кирилла Прозоровского организовала в московской галерее “А-3” его дочь Василиса - в 1998 году, через десять лет после добровольной смерти отца.

...Я всё больше отходил от дворовых игр и прогуливал школу в Третьяковской галерее. Первые впечатления от картин очень яркие. Ещё не зная имён художников, засматривался на пейзажи Левитана, Шишкина, Саврасова. Потом ещё долго отдавал предпочтение пейзажу русскому, с настроением лирическим.

Но вот школа позади. Мать больше не в состоянии прокормить нас с сестрой. Я понимал: надо идти работать. Осенью я сдал экзамен в художественное училище. Три года, которые я там провёл, были великолепными. Нас кормили и одевали, летом возили отдыхать на Кавказ. Учили мастерству интарсии, резьбы по дереву, композиции, рисунку и истории мебели.

Вышел я из училища столяром-краснодеревщиком пятого разряда. И попал, как впрочем и все мои товарищи, на мебельный комбинат - забивать гвозди и склеивать фанеру.

Каждое утро я уходил на работу со слезами. Радовалась моя мать: получка была внушительная - 1500 рублей старыми деньгами.

Я забирался в туалет, раскладывал на полу сторублевки и мечтал о путешествиях с этюдником. Больше года я не выдержал и осенью уже сдавал экзамены в Абрамцевское художественное училище в городе Хотьково.

Вот где я узнал, почем она, копеечка. Стипендия на первом курсе - 140 рублей (по-новому - 14). Разгрузка вагонов с углем, пшеницей, камнями и т.д. Здесь только бы продержаться, и в пустые варёные рожки лили рыбий жир. Стреляли грачей и запекали на кухне в общежитии. Иногда пили и водку на заработанные деньги. Осенью - все в колхоз на уборку картофеля. Там объедались.

Со второго курса каждое утро до занятий ходил на этюды, да и ходить-то никуда не надо было: прямо за дверью начиналось сказочное Абрамцево.

В 1959 году я зажил по-королевски: устроился после учебы разносить почту и пенсию. В дни пенсии я зарабатывал и на хлеб и на водку. Жить стало значительно веселее.

В то время в училище преподавала историю искусств Мария Розанова, жена Синявского (Абрама Терца). Женщина была весьма удивительная. Старалась она, как могла, открыть глаза всем на искусство большое и свободное. На уроках своих читала Багрицкого, Блока, Пастернака. Но 80 процентов учащихся не знали, кто такие импрессионисты, и как-то было за неё обидно и неловко.

Марью потом выгнали, “форточка” закрылась из-за сквозняка с Запада. Но запел и заиграл на гитаре в общежитии, и на улицах, и дома у Марии Синявской Булат Окуджава. Мы слушали его, запоминали...

Тогда же я начал рисовать свои первые картины. Писал стихи и поэмы. Вечерами собирались друзья, пили вино, пели и читали стихи.

В то время появились люди, которые интересовались искусством: какие-то физики, химики, художники. Они приносили бутылку и уносили картинку. К обоюдной радости.

Как-то вместе с друзьями я впервые попал в Лионозово. Здесь увидел то, что искал и о чём думал. Это было настоящее искусство! Здесь я познакомился с Оскаром Рабиным, Евгением Леонидовичем Кропивницким, Василием Яковлевичем Ситниковым, Яковлевым и другими художниками. Не помню, что было в первый день знакомства, но впечатление было настолько сильное, что через неделю я снова оказался там и смотрел, слушал, дышал.

 

"Клуб дружбы" на шоссе Энтузиастов. 1967 г. [слева направо] Дмитрий Плавинский, Вячеслав Калинин. Василий Ситников.

Свои первые рисунки и картинки я возил показывать именно туда. Волновался понимал, что надо набираться ума-разума. Василий Яковлевич Ситников попытался взять меня в ученики, но из этого ничего не получилось. Хотелось до всего “допереть” самому.

Однажды на джипе прикатил иностранец, которого я впервые видел близко, - коллекционер Г. Костаки. Он привёз вина и художника Зверева, как мне тогда показалось - сумасшедшего. На прощание он (Зверев) поставил нам всем оценки. Один Оскар получил тройку, а остальные - единицы и двойки. Я был поражён: никакого серьёзного отношения к искусству, а напротив - одно сплошное “хамство”. Как злился и ругался тогда художник Володя Яковлев! Было смешно и страшно интересно.

Какое это было интересное время - радость искусства, интерес ко всему и ко всем!

Я многим обязан и благодарен художникам, с которыми меня свела судьба в то время. А время постепенно, пока ещё не очень заметно, становилось всё мрачнее.

Иностранцы ходили, покупали рисунки и живопись. Мать уговаривала бросить рисовать всякую “чушь кривую”. “Посадят тебя дурака, - говорила она. - И передачу никто не принесёт”.

Я брал деньги (рубли) за картины и носился с ними по квартире, чтобы запрятать куда-нибудь подальше, не дай Бог, найдут, а картины прятал под лестницей, в подъезде.

Потом всё утихало, и снова работалось спокойно до прихода очередных иностранцев, а перед их приездом всегда стояли чёрные машины на набережной, напротив дома.

В 1961 году в училище началась преддипломная практика. В это время в Союзе художников готовилась молодёжная выставка, и я, собрав свои картинки, поехал в МОСХ. Это было боевое крещение! Просмотр затянулся. Потом вышел какой-то дядя и ласковым голосом попросил назвать автора. Опять же ласково спросил, где я учусь, а потом начал вопить, что я не советский человек, “для кого пишу?” и что я не художник.

И всё же картину “Натюрморт с раками и пивом” отобрали на выставку. Раки были усыпаны рисом и пшеном. Холст был фактурным. Настроение паршивым.

Через неделю в училище нагрянула комиссия, перерыла все классные работы за много лет в поисках формализма.

Директору Цыпину попало от начальства, и он решил от меня избавиться. Меня вызвали на педсовет. Был какой-то откуда-то представитель, требовал привезти работы, которые я показывал в МОСХе, но я, заранее наученный одним педагогом, твердил, что порвал всё. А на собрании периферийные комсомольцы (уже тогда директор решил, не брать из Москвы учащихся - с ними было трудно справляться) подшили мне какое-то дело и постановили исключить из училища. Сколько было мытарств по восстановлению, но правда восторжествовала, и диплом я защитил на “отлично”.

С 1962 года - я уже профессиональный художник. Работал художником по интерьеру в разных организациях, а по вечерам и выходным писал и рисовал, как одержимый.

Жена американского корреспондента Нина Стивен поддерживала многих и собрала большую коллекцию наших работ. Впоследствии она организовала выставку-продажу своего собрания в Соединённых Штатах, где оказалась и моя графика. Один рисунок был приобретён американским музеем современного искусства. Это была уже победа! На Западе появились первые публикации о моих работах. Я постепенно набирался мастерства, да и было от кого - круг моих знакомых постепенно расширялся. Я видел, как работают художники.

Мне давно хотелось познакомиться с художником Димой Плавинским, да всё не было подходящего случая, хотя с его работами встречался часто. Потом, в его мастерской на Садовой улице, я с ним познакомился. Увидел его офорты, станок и процесс травления рисунка на цинковой доске. Вс это меня настолько увлекло, что я решил попробовать свои силы. Впоследствии с Плавинским мы не раз работали вместе в деревне, делая большие офорты. Д.П. отличался удивительно современным мышлением в живописи.

Семидесятые годы баловали меня знакомством и общением со многими замечательными художниками: А.Харитоновым, Б.Свешниковым, Д.Краснопевцевым и другими - все они ни на кого не похожие, оригинальные и удивительные. И все талант ливые.

К этому времени из Лионозова на Преображенку перебрался Оскар Рабин. Народу там собиралось множество самого разного: любознательные мальчики, послы разных стран, профессора и поэты, художники и праздные люди. Сюда из Ленинграда приезжали художники Е.Рухин и Ю.Жарких, чтобы показать свои работы, да и продать их - если найдутся желающие купить. В головах бродили мысли о свободном искусстве.

 

На Малой Грузинской. 1976 г. [слева направо] Лев Рыжов, Вячеслав Калинин, Александр Харитонов, Дмитрий Плавинский, .

Здесь я познакомился с одержимым человеком - Александром Глезером. Он вошёл в Московскую группу как коллекционер и организатор выставок. Вместе с Оскаром Рабиным он планировал и проводил все интересные встречи художников. Бывший комсомольский вожак, шахматист и поэт с головой ушёл в искусство “нонконформистов”.

Мы все мечтали о большой выставке. В своих картинах того времени (сейчас оно обозначается как время “сурового стиля”) я писал свою жизнь, которая шла как бы по кругу: пьянство и драки, веселье и печаль. Хотелось запечатлеть быстротечность и театральность нашей жизни. Я совершенно не заботился ни о стиле, ни о модных исканиях в живописи. Всё возникало спонтанно, виденное однажды преломлялось в воображении.

В 1974 году Рабин, Глезер и близкие к ним художники решают выставить картины на всеобщее обозрение прямо на улице. К сожалению, мы с Плавинским не участвовали в этом мероприятии, а только присутствовали. Сколько лет прошло, а это побоище и сейчас перед глазами! Как мыльные пузыри, лопнули все иллюзии. По грязи волокли Рухина в машину, в костре горели картины, иностранных корреспондентов били по зубам. Поливальные машины развернули свои брандспойты и поливали людей, разгоняя толпы. Было страшно за ребят. Посадят теперь всех, думалось нам. Но так, по-видимому, не считал Рабин, - он верил в победу.

И всё же после грандиозного шума в прессе, длительных переговоров с властями было разрешено провести выставку в парке Измайлово. Это была победа! Это был праздник искусства! Первая свободная выставка всех желающих участвовать в ней художников. Первая и последняя.

После этого часть художников, понимая, что всё кончено, решила эмигрировать. Другие, понимая, что, оторванные от родной почвы, в погоне за коммерцией, они могут просто пропасть, растворившись в чужом искусстве, решают остаться и работать, не обращая внимания ни на что.

В 1975 году в горкоме художников-графиков организуется живописная секция, куда вместе с другими художниками вошёл и я. Теперь мы настаивали на выставке большой группы художников, хотя бы в каком-нибудь клубе Москвы.

После очередных долгих переговоров с начальством и директором, председателем горкома Ащеуловым было разрешено провести такую выставку на ВДНХ. В наше распоряжение был отдан павильон “Пчеловодства”.

Для меня эта выставка была, пожалуй, самым важным событием тех лет. Но уже первая выставка горкома показала, что раскол среди художников неизбежен, так как в живописную секцию набрали “своих”, в основном конъюнктурщиков, приспособленцев и других странных личностей.

Но пока ещё в группу “пчеловодства” начальник Ащеулов вписал только трёх “своих” человек. Что это были за люди, тогда никто не знал. Потом список разбух до 170 человек. Делалось это с тем расчётом, чтобы растворить талантливых и неуправляемых художников в гуще посредственности. С другой стороны, нам это было в какой-то степени на руку. Чем больше членов секции, тем труднее её разогнать, - так считали мы.

Но вражда между художниками сеялась планомерно. Понимая эту опасность, мы пытались объединиться в небольшую группу и выставляться самостоятельно. В группу входили Плавинский, Краснопевцев, Харитонов, Вечтомов, Конда-уров и я.

Первая же наша выставка, хотя и без рекламы, афиши и каталога, привлекла внимание интеллигенции и, можно сказать, всей Москвы. Люди стояли в очереди по три-четыре часа -таков был интерес к неофициальному искусству того времени.

К сожалению, наша группа просуществовала недолго. И снова пришли к мысли делать общие выставки, хотя проблемы оставались прежние. Но выставки становились раз от разу всё скучнее. Интерес к ним падал, а власть цензуры всё больше расширялась.

Шёл 1979 год. Я готовился к своей персональной выставке. Представилась такая возможность, и отказаться было грешно. Подготовительная работа оказалась большой и трудной. Я “пробил” себе каталог и афишу. Мне это стоило огромных физических усилий и всевозможных мытарств.

Сейчас, спустя много лет, ясно одно: то время было особое, и можно было брать не крохи со стола, а и поболе. Каталог получился маленьким, но и это тогда считалось сказочным везением. Время летело быстро. Прошла выставка. Уже не было в СССР Оскара Рабина, Ситникова, Лиды Мастерковой и других близких мне художников. И стало ясно, что наша деятельность в горкоме.сворачивается. Многие ребята, а вслед за ними и я, вступили в Союз художников. Грань между официальным и неофициальным искусством в живописи постепенно стиралась. Теперь все мы из нонконформистов превратились в “невыставляемых официально”, хотя мы ещё имели право выставляться в подвале горкома художников.

Москва, 1990г.