МИФЫ ВОЙНЫ

Миф о “28 панфиловцах”

Вс началось со статьи военного корреспондента Александра Кривицкого о том, как группа солдат из 8-ой гвардейской дивизии (как раз незадолго до того Сталин придумал наделять лучшие дивизии званиями гвардейских) в течение четырех часов “держала рубеж” и “стояла насмерть” против бесчисленных немецких танков у подмосковного разъезда Дубосеково.

В статье Кривицкого всё, до мельчайших деталей отвечало тогдашней “генеральной линии”.

Во-первых, во главе “28” стоял не командир, а политрук, чем подчеркивалась руководящая роль партии в защите родины от врага. Во-вторых, наступавших танков было куда больше, чем оборонявшихся гвардейцев, — и все-таки гвардейцы одними гранатами и противотанковыми ружьями перебили чертову прорву этих самых танков: тем самым было дано понять, что не в танках главное, а в героизме. Наконец, “двадцать восемь” все, как один, погибли, а врага не пропустили, следовательно, защищай родину “грудью”, а погибнешь — не забудем, прославим.

На заметку: Запчасти для телелефонов Apple iPhone (айфон) вы сможете купить по выгодной цене в интернет-магазине i-spare.ruю

За статьей последовал очерк того же А. Кривицкого “О 28 павших героях”, и они были немедленно канонизированы. Всем двадцати восьми (в очерке Кривицкий привел их имена и фамилии) было посмертно присвоено звание Героев Советского Союза, в их честь переименовали множество улиц, учреждений и т. п., в песне о Москве появились слова: “И в веках будут жить двадцать восемь самых верных твоих сынов”...

Словом, это была одна из первых операций по созданию официальной “мифотеки” для мистического идолопоклонства — очень в духе недоучившегося тифлисского семинариста, который тогда правил страной.

Напомню другие в том же роде: повешенная немцами психически больная школьница Зоя Космодемьянская, которую трусливые мужчины из чекистской банды Судоплатова послали совершить поджог в оккупированном селе; “бросившийся на амбразуру” боец штрафного батальона, уголовник Александр Матросов, юношеская организация “Молодая гвардия” в Краснодоне, свирепо разгромленная немцами за ...хищения, воровство и прочую уголовщину.

Во всех официальных легендах лейтмотивом была героическая смерть “за Родину, за Сталина” (Матросов бросился на пулемет именно с этим возгласом, Зоя крикнула с помоста: “Сталин с нами, Сталин придет! и т. д.). Было присуждение Героев Советского Союза — посмертно. Была целая литература — лживая, причем, в нескольких случаях пропаганда заменяла официальную версию на новую. Но особенно подозрительной — причем, с самого начала — была легенда Кривицкого о “двадцати восьми”.

В самом деле, ведь все они погибли.

У кого же тогда мог корреспондент узнать многочисленные детали подвига, приведенные им в статье и, особенно, в очерке? Оказывается, один из 28 был найден на поле боя еще живым — он скончался через несколько часов. Из уст этого умирающего — Натарова — “узнал” Кривицкий, как вс было, минута за минутой, и даже “услышал” пространные высказывания политрука.

Кто мог сообщить о деталях, если в донесении указывалось: все герои погибли?

Особенно примечательна одна подробность в статье. Панфиловцев, оказывается, поначалу было двадцать девять. Но нашелся трус — предатель, поднявший руки. Его немедленно расстреляли.

Как появился этот трус, как он попал в статью? Для правдоподобия? Или по бытовавшей литературной традиции: коль беда, несчастье — ищите предателя?

...Вспоминается эпизод с отцом поручика Синюхаева из новеллы Ю.Тынянова “Подпоручик Киже”. После того, как злополучный поручик по оплошности писаря угодил в список умерших, Синюхаев-старший уже не был уверен, что сын жив, и во избежание недоразумений уложил его в госпиталь с диагнозом “случайная смерть”.

Длинная цепь таких соображений приводит к самым пессимистическим выводам насчет достоверности всего эпизода. Это — если даже не пытаться проверять факты.

Но нашелся человек, который проверил их — и содрогнулся.

Этим человеком был критик и публицист В. Кардин. В феврале 1966 года “Новый мир” опубликовал его статью “Легенды и факты”. Осторожно, но совершенно ясно в статье рассказывается, что вся история “двадцати восьми” была просто выдумана Кривицким на основании “четырех строчек из политдонесения, где не было ни имен, ни указания точного рубежа”. Кардин привел даже признание самого Кривицкого, сделанное гораздо позже, что крылатые” слова политрука Клочкова “Велика Россия, а отступать некуда позади Москва” он, Кривицкий, придумал сам.

По свидетельству поэта П.Богданова, участника тех боев, фраза все же была сказана, но принадлежала она капитану Мойсиповичу, еврею.

Но, по мнению вышестоящего начальства, еврей не имел права произносить подобную фразу, и ее “отдали” русскому Клочкову. Здесь налицо развитие мифотворчества. Оно приобретает коллективный оттенок, главенствующим в мифе становится русскость основного персонажа.

Больше того. Несколько человек из “28” оказались после войны живыми.

Об одном из них, Васильеве, в 1963 году написан документальный рассказ Р. Бершадского “Смерть считать недействительной”. В этом рассказе Бершадский, между прочим, тоже кое-что говорил о Кривицком: “Он не пишет ни слова, что живы Васильев и Шемякин, что жив, возможно, еще кто-нибудь из двадцати восьми... Ежели, двадцать восемь, значит двадцать восемь, и кто осмелится это опровергать, пусть покрепче призадумается, во что ему это может обойтись...” Всё, как видите, достаточно красноречиво.

Однако Кривицкий показал тогда свою “непотопляемость”. Он состряпал письмо в редакцию газеты “Красная звезда”, — беспримерное по грубости и клеветническим выпадам, — и получил под ним подписи своих старых покровителей — маршалов да генералов. Письмо, опубликованное “Красной звездой”, не опровергало, естественно, существа статьи Кардина или рассказа Бершадского. Оно лишь содержало обвинения и угрозы по адресу тех, кто смеет развенчивать героические подвиги “народа”, а Кардин назывался в нем “некто на коротких ножках”.

Твардовский решил ответить на письмо, причем уже без обиняков. Для подготовки ответа в редакции “Нового мира” собрали толстую папку документов. Факты, изложенные в этих документах, были убийственны.

Вот, к примеру, как сложилась судьба одного из “28” - Шемякина.

Житель Алма-Аты, он был солдатом 8-ой гвардейской дивизии (оказывается, далеко не все названные Кривицким солдаты были из той дивизии он просто взял имена убитых из донесений на участке). Шемякин участвовал в нескольких боях под Москвой, и какой из них фигурирует под именем “поединка двадцати восьми с немецкими танками”, он не знает. В одном бою попал Шемякин в плен. По окончании войны из немецкого лагеря военнопленных угодил, как водится, в советский ПФЛ — проверочно-фильтрационный лагерь. На втором допросе следователь ему сказал: “Так ты, гнида, оказывается, еще Герой Советского Союза,— а сдался в плен!” Так узнал Шемякин, что было ему “посмертно присвоено героическое звание. Ну, за это “геройство” ему еще добавили, и получил он десять лет лагерей. По отбытии почти всего срока, в 1953 году, вернулся в родную Алма-Ату. Там его, как бывшего заключенного, никто не желал принимать на работу. Ходил Шемякин, ходил, вдруг видит — вывеска: Промартель имени Героя Советского Союза Шемякина”. Надо сказать, что 8-я гвардейская дивизия формировалась в Алма-Ате, почему столица Казахстана и считала “28” своими. Центральный парк города назван “парком имени 28 гвардейцев”, а их имена разобрали себе разные городские учреждения.

Ну, увидел Шемякин вывеску, усмехнулся и зашел в отдел кадров, поскольку рядом с вывеской висело объявление, что требуются, мол, слесари. В отделе кадров сначала обрадовались слесарю, а потом взял кадровик в руки его паспорт, посмотрел соответствующие отметки и говорит, что, мол, для вас места нету. Тут Шемякин и скажи ему: “Да ты имя-то мое хорошенько прочти. Я ведь — тот самый, бывший Герой Советского Союза Шемякин, а вы, значит, — артель имени меня”. Кадровик, не сморгнув, отвечает: “Ну, зайдите завтра, мы посоветуемся”. Назавтра подходит Шемякин к двери — видит новую вывеску, просто “Промартель такого-то района”, без Шемякина. Так его туда и не взяли...

Такого рода свидетельств и документов в папке “Нового мира” было вдоволь. Скажем, никакого Натарова (от него, как помним, “узнал все Кривицкий) вообще не было — ни в 8-ой дивизии, ни в других воинских частях, находившихся в том секторе. Из поименованных “28” не менее семи человек были живы в послевоенный период. И так далее.

Но ответ на письмо в “Красной звезде” не увидел света. Ведь статья “Легенды и факты” Кардина когда опубликована? В феврале 1966 года, в тот месяц, когда судили Синявского и Даниэля. После этого публиковать, что бы то ни было правдивое, стало труднее с каждым днем, и ответа Кривицкому (и, стало быть, генералам) Твардовский так и не “протолкнул” через цензуру. Зато разным кривицким стало житься куда вольготнее, и предприимчивый создатель двадцати восьми” выпустил о них книгу, красиво называющуюся - “Подмосковный караул”.

В 1992 году вдова Кривицкого продолжала утверждать, что ее муж “первооткрыватель”, певец героического подвига, что злые языки говорят о нем заведомую неправду и т.п.

Это она говорила мне лично на даче Кривицкого в Переделкино, под Москвой. Хотя она-то правду знала.

Л.Донатов. “Прекрасный “Новый мир”, “Посев”, Франкфурт-на-Майне, 1971, № 6,

сс. 51-52

Эту подробность автору сообщил М.Раяк, за что приношу ему благодарность

 

Баллада о школьнице и писателе

Итак, мы вплотную подошли к одному из популярных мифов советско-германской войны. Заодно мы коснемся и другого.

Что такое миф? Почти всегда он несет с собой не только событие, но и героя.

В нашем случае герой - московская школьница, страдающая психическим расстройством. Перед войной, зиму 1940-41 годов она лечилась от него в психиатрической больнице имени Ганушкина в Москве.

В воспоминаниях ее матери мы прочтем какой она была хорошей девочкой, активной пионеркой и комсомолкой, как училась, что читала, какие отметки получала. Но вот попала девочка в больницу (которую мама кокетливо называет санаторием).

Лечил школьницу психиатр Коганович. (Фамилию врача мне любезно сообщил М.Шенкман, за что приношу ему искреннюю благодарность).

И - о радость - в больнице лежит любимый писатель школьницы! Автор популярных среди советских школьников романтических книжек про голубые чашки и мальчиков-барабанщиков, про дальние страны и школу мужества.

Писателя доставили в больницу с “белой горячкой”. Говорят, что он пил с той поры, как публично отказался от своей арестованной жены. А может, и с того времени, как мальчишкой, но с партийным билетом, командовал карательным отрядом, который расправлялся с непокорными алтайскими крестьянами. Затем будущий писатель стал командиром полка внутренних войск ВЧК-ОГПУ, но во время боя с повстанцами получил рану в голову и с тех пор... Да-да! С тех пор, как рассказывали его сын и внук, будущего писателя стали посещать мальчики кровавые”. Но думаю, это все-таки неправда, а позднейшие литературные напластования.

Странный у нас получается клубок. Не правда ли, читатели? Сплошной узел, карательной машины советской страны, психически неполноценных людей (не забудем, что и Сталин по утверждению академика Бехтерева страдал паранойей), писатель, школьница...

Так вот, писатель и школьница, подружились, насколько могут подружиться два неполноценных человека в условиях психиатрической больницы.

Впрочем, мне их отношения представляются больше отношениями поклонницы и таланта.

Разумеется, писатель много разглагольствовал о судьбе подрастающего поколения, о его путях и судьбах, о предназначении и т.п. Тогда-то, вероятно, в силу обстоятельств, он и сказал, что надо и жизнь отдать за идею, если потребуется.

Только не уточнил, кому потребуется.

Они расстались в марте 1941 года, чтобы больше не увидеться.

Началась война. Писатель быстро переделал продолжение своей популярной повести о мальчишеской команде на военный лад (теперь мальчишеская команда тушила вражеские зажигалки и ловила шпионов) и продал ее на киностудию для немедленной экранизации. Сам же отправился на юго-западный фронт корреспондентом газеты “Комсомольская правда”.

Он даже написал очерк о начальнике киевского гарнизона генерал-майоре Андрее Андреевиче Власове (он не опубликовано - обнаружен в архивах газеты), но начался развал фронта, надо было уходить.

Писатель, ожидавший, что за ним пришлют машину и вывезут из Киева, не дождался и оказался среди тех, кто на собственных ногах убегал от немцев.

Неожиданно в нем проснулся участник гражданской войны и он настойчиво стал предлагать своим спутникам организовать партизанский отряд и бороться с немцами. В отличии от писателя, бывшего карательного командира, его спутники были кадровыми военными и прекрасно понимали, что в ближнем тылу наступающих войск любая партизанщина невозможна. Она просто обречена. Они толково и несколько раз объясняли ему, что он тешит себя напрасными мечтами.

Но писатель, живший иллюзиями гражданской войны, когда не было ни радио, ни мотопехоты, ни автоматического оружия, не понимал и слушать не хотел. Он стал шантажировать своих спутников, упрекать их в трусости (это людей, которые три месяца воевали в окружении и выходили с оружием в руках и в военной форме!). Он стал грозить им трибуналом и НКВД, если они немедленно не организуют партизанский отряд (во главе с ним, разумеется) и не начнут нападать на немецкие части. А иначе...

Спутники понимали, что иначе им не миновать НКВД. А в военное время - это верная смерть. Писатель обвинит их во всем смертных грехах. И поверят не заслуженным солдатам, а этому краснобаю с орденом Знак почета” на гимнастерке.

Они не знали, что гимнастерку он носил много лет, как и длинную кавалерийскую шинель, что играл в солдатиков и с мальчишками в войну, что до сих пор оставался большим ребенком. Они не знали, что мозги его плавятся от несоответствия писательских фантазий и реальной жизни, что идеи, в которые он когда-то поверил, оказались ложными, что личная жизнь не сложилась, что книги его - насквозь лживы и пропитаны фальшью, как шинель осенней водой.

Они не знали, да и неинтересно это было солдатам, которые пробирались по лесам к своим.

Писатель пугал, настораживал, давил. Наконец он настолько надоел, что они его пристрелили.

Когда вышли к своим, то рассказали, как напоролись на немецкую засаду и писатель-орденоносец принял огонь на себя, сам погиб, но дал им спастись.

После войны его могилу обнаружили именно там, где они рассказывали.

Впрочем, кинодраматург и мосфильмовский редактор Валентин Дьяченко, в будущем лауреат Государственной премии за сценарий одного из фильмов, а в 1942 году узник лагерей, рассказывал иное. Что этого самого писателя привезли к ним в лагерь с очередным этапом, и он все кричал, кто он такой, какой он известный писатель, и что его посадили по ошибке... Он производил впечатление ненормального. Через несколько дней, рассказывал Дьяченко, он откровенно взбунтовался, попер на конвой и был тут же застрелен - военное время, оружие применяется без предупреждения...

Но лагерные байки на то и байки. Как говорят в лагерях: не веришь – прими за сказку.

А школьница?

Да, где же школьница, роман с которой ожидали наши читатели, но намеков на который у меня нет, и которых я даже не нашел, как ни старался (а хотелось!).

А школьница “попала под приказ” № 0428.

В октябре она отправилась в городской комитет комсомола и стала требовать, чтобы ее взяли добровольцем на фронт.

Сначала ей отказывали, потом какой-то чекист заметил сумасшедшинку в глазах и предложил ей “специальную работу” в тылу врага.

Надо ли говорить, что школьница немедленно согласилась!

- - - - - - - - - - - - - - -

В те дни молодчики Судоплатова добровольно-принудительно сформировали около 20 диверсионных молодежных отрядов под руководством кадровых чекистов. Почти все эти молодые люди, обманутые грязными чекистами, полегли на подмосковных просторах, многие не успев даже один-единственный раз в жизни выстрелить.

В один из отрядов была зачислена молодая девушка, Нина Костерина, дочь писателя Алексея Евграфовича Костерина. Писатель в 1937 году был осужден ОСО и гнил на сталинской каторге. Что же, его дочь не знала о том? Знала. И потому пошла в диверсанты. “Руководящие товарищи заявили ей, что только таким образом она сможет облегчить участь отца. Нина Костерина пишет об этой альтернативе в своем дневнике откровенно - она кладет свою молодую жизнь не за чуждого и ненавистного ей кремлевского людоеда, а за своего отца.

Жертва Нины оказалась напрасной - она погибла при переходе линии фронта, а отец вышел на волю только в 1954 году.

Дневник Нины Костериной, опубликованный в 1960 году в Новом мире” стал своеобразной литературной сенсацией своего времени.

- - - - - - - - - - - - - - -

Но вернемся к московской школьнице. За пару недель молодчики из управления Судоплатова научили стрелять, кидать гранаты, основам топографии и с группой таких же юных энтузиастов по первому снегу перебросили в тыл медленно наступающих немецких войск.

Ее задание было поджигать дома, в которых жили немцы и конюшни, в которых стояли кони немецких солдат. Для этого ей дали три бутылки с зажигательной смесью (который немцы называли “коктейль Молотова”) и револьвер системы “наган”.

Она попыталась поджечь конюшню - это было просто. Но вышедшие люди заметили ее и сумели погасить пожар. Тогда она убежала.

Но население насторожилось - объявился поджигатель.

Когда на другой день она попыталась поджечь избу, в которой жили солдаты, ее поймали.

Схватили ее простые русские крестьяне, избу которых она хотела спалить и оставить на морозе семью с маленькими детьми.

Крестьяне не могли допустить, чтобы кто-то это сделал. Это была их собственная изба, в которой находились на постое трое немецких солдат.

Немцы стали допрашивать школьницу.

- Кто вас послал? - спросили ее.

- Меня послал Сталин! - закричала она, вспоминая лик своего божества.

- Где Сталин? - удивились немцы.

- Сталин в Кремле! - кричала она в экстазе.

Ее стали бить, но она впала в каталепсию и боли не чувствовала.

По законам военного времени на другой день ее повесили.

В январе 1942 года журналист Петр Лидов приехал вместе с наступающими частями 20-й армии генерал-лейтенанта Андрея Андреевича Власова в деревню Петрищево.

- А у нас тут немцы девушку повесили, - рассказал ему кто-то из жителей.

- А как ее звали? - спросил журналист.

- Не знаем, - признались жители. - Может, Катя... Может, Таня...

На другой день на газетных страницах родился миф про героическую русскую девушку, которая призывала советский народ бороться за Сталина. ( В психиатрическую больницу имени Ганушкина немедленно был послан наряд НКВД, который изъял историю болезни З.Космодемьянской. Врачу Когановичу пригрозили сроком за разглашение и до середины 50-х годов он молчал ).

Дальше - ясно.

Дальше взошла звезда Зои Космодемьянской

Что еще?

Ах, писатель...

Фамилия его была Голиков. Печатался под псевдонимом Гайдар. Аркадий Гайдар.

Вот так.

P.S.

После выхода в 2002 году моей книги “Власов” - нет, не в России, любезные читатели, там ее издавать упорно не хотят – где приводится эта история, российская газета под соответствующим названием Московский комсомолец” высказала свое недовольство. Меня обвинили в искажении фактов, в переписывании истории и т.п. (Это было до того, как Путин заявил, что “мы не позволим переписывать историю великой отечественной войны”). Но газета на манер всем известной унтер-офицерской вдовы, сама себя высекла опубликовала фотографию Гайдара в сумасшедшем доме (ныне психбольница 3 им.Ганнушкина).Вот это фото.

 

7 ноября 1941

Чем больше я читаю литературы об этой дате, отмеченной военным парадом и выступлением наркома обороны и верховного главнокомандующего, тем больше сомнений возникает в достоверности описываемого.

Парад и выступление Сталина. Настораживает несоответствие - всем известно, что он накануне выступал перед активом и генералами на станции метро "Маяковская".

Предположим, что "вождь всех времен и народов", склонный к театральным эффектам, отважился выступить перед войсками. Дабы никто не сомневался, что Сталину наплевать на стоящих под Москвой немцев.

Предположим.

Допустим, что и парад состоялся. И его продолжительность была не более 40-60 минут.

Почему так мало?

А сколько времени потребуется для того, чтобы по Красной площади прошел быстрым шагом батальон или полк и несколько танков?

Почему столько? Да потому, что больше не было, остальные - на позициях.

К тому же - позиции рядом.

Под Москвой.

Вполне допускаю (с большим, правда, трудом), что "прямо с парада они отправились на фронт'. Интересно, а в Москве что они делали?

Находились на формировании? И сразу же на парад, а оттуда на фронт?

Не может такого быть. По той причине, что с 1932 года по Красной площади проходили только тщательно проверенные войсковые части, в большинстве своем - войска НКВД.

По всей видимости и здесь маршировала перед мавзолеем ОМСБОН - особая мотострелковая бригада особого назначения НКВД СССР.

Согласно роли, которую играла эта специальная военная часть, она должна была оставаться в столице и 7 ноября изображать парад.

Ну, ладно, с парадом, допустим, выяснили.

Но самое интересное таится в кадрах документальной кинохроники об этом параде. Во всех фильмах о войне (и в насквозь лживом советском многосерийном документальном телефильме "Великая отечественная" и других - более или менее лживых) Сталин на трибуне мавзолея читает свой доклад.

Значит, все-таки был в тот день на параде.

Был-то был, но...

Есть одно но.

У всех подручных, стоящих рядом с людоедом, изо рта идет пар.

Холодно на площади - декабрь, снег недавно прошел, морозец. А у Сталина - нет. Что за чудо?

Ответ дает кинорежиссер Федор Иванович Киселев, руководитель киногруппы, которая снимала парад.

“... Наркомкино Большаков назначил меня ответственным за съемку парада на Красной площади... Честь огромная... Сняли... В ту же ночь проявили на Лиховом переулке... Кадры — поразительные, однако речь Сталина на звуко-пленку не записалась... Представляете?! Нет, вы себе этого представить не можете... Это гибель не только всех нас, всех наших родственников и друзей, но и разгром кинохроники: “злостный саботаж скрытых врагов народа, лишивших человечество уникального документа”... Именно тогда я и начал седеть, в те страшные минуты, когда звукооператор, едва шевеля посиневшими губами, сообщил эту новость. “Как это могло случиться? спросил я его, придя в себя. — Ты понимаешь, что нас ждет? Ты понимаешь, что...” — “Да, — ответил мой товарищ едва слышно. — Понимаю... Но ведь я не имел времени, чтобы проверить кабель, все ж было в спешке... Снег... Наверное, что-то не сработало в соединительных шнурах... Я за своих ребят ручаюсь головой, ты ж их тоже знаешь, большевики, комсомольцы...” — “Рыков тоже называл себя большевиком, — ответил я ему, — а на поверку оказался гестаповским шпионом”.

— Словом, — продолжил Киселев, — я поехал к председателю комитета кинематографии Ивану Григорьевичу Большакову. Тот выслушал меня, побледнел, походил по кабинету, потом, остановившись надо мною, спросил: Какие предложения? Кто виноват в случившемся?” — “Виноват я. С меня и спрос. Предложение одно: сегодня ночью построить выгородку декорации в одном из кремлевских залов и снять там товарища Сталина”. — “А как объяснить, что съемка на Красной площади была сорвана?” — “Съемка не сорвана. Кадры сняты уникальные. Но из-за того, что у нас не было времени заранее подготовиться к работе, один из соединителей микрофона отошел — снег, обледенело, охрана постоянно гнала наших людей к камере, подальше от Мавзолея...”

Большаков снова походил по кабинету, потом снял трубку вертушки”, набрал трехзначный номер: “Товарищ Сталин, добрый вечер, тревожит Большаков... Кинохроника сняла замечательный фильм о параде на Красной площади... Однако из-за неожиданных погодных условий звук получился некачественный. Интересы кинематографа требуют построить выгородку в Кремле и снять фрагмент речи в Грановитой палате. Что? Выгородка — это часть Мавзолея, товарищ Сталин... Да... Именно так... Это займет тридцать минут, товарищ Сталин... Да, не больше... Хорошо... Выгородку мы построим часа за четыре... Сегодня в три? — Большаков посмотрел на меня с растерянностью; большие настенные часы показывали одиннадцать вечера; я решительно кивнул, мол, успеем; нарком покашлял, потом тягуче ответил: — Лучше бы часов в пять... Хорошо, товарищ Сталин, большое спасибо, в половине пятого съемочная группа прибудет к Спасским воротам, строителей и художников вышлют немедленно...”

...Ровно в четыре тридцать утра дверь Грановитой палаты отворилась и вошел Сталин. Видимо, Большаков его предупредил уже, Верховный был в той же солдатской шинели, что выступал давеча; хмуро кивнув съемочной группе, он прошел к выгородке.

Это снято не на Красной площади, а в Грановитой палате Кремля

Я дал знак осветителям, они врубили юпитеры; свет был ослепительным, внезапным; Сталин прикрыл глаза рукой, медленно достал из кармана текст выступления и начал говорить — в своей неторопливой, обсматривающей манере. Я наблюдал его вблизи, видел, как он похудел, какие тяжелые мешки у него под глазами, как отчетливы оспины и седина; обернувшись к операторам, я сделал едва заметное движение рукой; они поняли: надо избегать крупных планов, вождю это могло не понравиться, народ привык к совершенно иному облику Верховного: широко расправленная грудь, черные усы, прищурливая усмешливость глаз; здесь же, в Грановитой палате, на деревянном помосте, изображавшем Мавзолей, стоял согбенный, уставший старик.

...И в тот короткий миг, когда я обернулся к операторам, мой коллега, отвечавший за звукозапись, показал руками, что и сейчас, в этом огромном, пустом зале, когда мерно стрекотали камеры и юпитеры жарили лицо Сталина, текст Верховного по-прежнему не идет на пленку... Я ощутил приступ тошноты, своды палаты начали рушиться на меня, сделалось душно, и я вдруг ощутил свою никчемную, крохотную малость. Зачем надо было класть жизнь на то, чтобы рваться вперед и наверх?! Жил бы себе тихо и незаметно! Умер бы дома, в кругу родных, не обрек бы их на грядущую муку и ужас! Но именно в момент отчаяния, в ситуации кризисной, решения приходят мгновенно... Когда Сталин, закончив читать выступление, снял фуражку, вытер вспотевший лоб и неторопливо пошел к выходу из Грановитой палаты, я обежал Большакова, который сопровождал Верховного, и сказал: “Товарищ Сталин, вам придется прочитать выступление еще раз... Помню испуг Большакова, страх, который он не мог скрыть; никогда не забуду реакцию Сталина:

“Это — почему?” Он спросил меня, не подымая глаз, голосом, полным усталого безразличия. И я, глядя на Большакова, словно гипнотизируя его, моля не выдавать мою вынужденную ложь, ответил: “В кинематографе принято делать дубль, товарищ Сталин”. Верховный, наконец, медленно поднял на меня свои глаза; они только издали казались улыбчивыми и отеческими; когда я увидел их вблизи — желтые, постоянно двигающиеся, тревожные, мне стало не по себе. Сталин медленно оборотился к Большакову; лицо наркома сделалось лепным — прочитывался каждый мускул; однако он согласно кивнул, и повернулся к выгородке, под жаркий свет юпитеров. Я подбежал к звукооператору, шепнул, чтоб он еще раз проверил все соединения, подошел к микрофону и постучал пальцем по сетке; звуковик обмяк в кресле, и некое подобие улыбки тронуло его бескровные губы — все в порядке, пошло! А в моей голове мелькнула шальная мысль: “Вот бы попросить, — “товарищ Сталин, скажите-ка: раэ-два-три, проба!"”

И я подумал: а ведь он бы выполнил мою просьбу важно только было сказать приказным тоном.

Очередной миф

Кроме парада, 7 ноября 1941 родился еще один миф с уже ставшим хрестоматийным образом героического политрука.

Официально он звучал так.

3 ноября в Крыму передовые части немцев вошли в непосредственное соприкосновение с нашей морской пехотой, занявшей оборону на передовом рубеже, проходившем по линии Арапчи — Дуванкой — Чоргунь — восточнее Балаклавы (карта 16). Советские моряки сражались исключительно стойко. 7 ноября пять отважных черноморцев 18-го батальона морской пехоты — матросы Иван Красносельский, Даниила Одинцов, Юрий Паршин и Василий Цибулько, возглавляемые политруком Николаем Фильченковым, преградили близ селения Дуванкой (ныне Верхне-Садовое) путь вражеским танкам, рвавшимся к Севастополю через Бельбекскую долину. В неравной борьбе Красносельский и Цибулько были смертельно ранены. Когда кончились боеприпасы, политрук Фильченков обвязался гранатами и бросился под танк. Его примеру последовали Паршин и Одинцов. В этом бою моряки-черноморцы уничтожили 10 танков. Танковая атака врага была задержана, а затем отбита подоспевшими резервами. За этот подвиг морякам было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. На месте боя у селения Дуванкой героям-морякам сооружен памятник.

Меня во всех подобных подвигах удивляет одно – зачем бросаться под танк, если можно под него бросить гранаты? Зачем (и как?) закрывать телом амбразуру дзота?

Но никто не мог ответить на мой вопрос.

Но о дзотах и амбразурах – в следующий раз.

Историк Владимир Васильевич Бешанов ответил на мой вопрос о бросании себя под танк. Разбирая неудачи красной армии в Крыму, он не мог, конечно, пройти мимо “героического подвига моряков”.

В изложении комиссара Л.Н. Ефименко дело было так:

“Не зная, что и где предпримет противник, мы в порядке усиления боевого охранения сформировали несколько групп-пятерок, которые назвали разведывательными. Одну такую группу возглавил политрук Николай Фильченков. Она выдвинулась на высоту у дороги, что идет к шоссе севернее Дуванкоя... Потом Фильченков дал знать на КП, что показались танки и что он со своими краснофлотцами постарается их задержать.

Шло семь танков, группа Фильченкова залегла на их пути с гранатами и бутылками. Три танка разведчики подбили. Остальные повернули назад — немцы, с перепугу должно быть, не поняли, что наших всего пятеро... А потом там появилось пятнадцать танков. Мы уже приготовились встретить их на переднем крае. Но Фильченков решил не допустить их до батальонного рубежа. И не допустил. Пятеро моряков уничтожили еще несколько танков. Гранат у них было порядочно, но на такой бой, понятно, не хватило. Гранаты кончаются, а танки лезут... Чтобы хоть как-то их задержать, наши ребята стали с последними гранатами кидаться под гусеницы. Первым Фильченков, за ним двое краснофлотцев, кажется, уже раненые... Погибла вся пятерка. Последний, Василий Цибулько, умер уже на руках у нашего военфельдшера Петренко. От него и известно главное... Трех других краснофлотцев звали Иван Красносельский, Юрий Паршин и Даниил Одинцов”.

В этом рассказе много несуразностей. Например, с чего это вдруг разведывательная группа, посланная собирать информацию о противнике, решила вступить в бой с двадцатью двумя танками и “не допустить” до батальонного рубежа.

В официальной, более поздней версии, группа Фильченкова уже именуется истребительной, вооружена станковым пулеметом, которого у разведчиков, само собой, быть не могло, и в неравном бою уничтожает 10 танков и до 200 вражеских солдат. Тоже трудно себе представить на практике, как 4 матроса во главе с начальником клуба, которые не потрудились отрыть даже примитивнейший окопчик, а просто “залегли” на пути бронетанковой колонны, уложили такое количество супостатов. Позднее и это исправили: не залегли, а “закрепились в полуразрушенном блиндаже перед высотой у дороги”.

Но вот под гусеницы-то зачем ложиться? Не проще бросить туда гранату?

Сей ребус разгадывается просто, если вспомнить, что танков в том бою у немцев не было, так что и кидаться под гусеницы никому не пришлось. Мифические вражеские танки понадобились советским командирам для того, чтобы оправдать свое поражение в Крыму. В нашей реальности группа Фильченкова пропала без вести, никто не видел ее героического боя или хотя бы тел погибших “героев”, в том числе и “умирающего Цибулько”. Однако рожденный фантазией политруков и талантом писателя Андрея Платонова миф вошел в канон.

Первое описание этого боя, возникшее в недрах Политического управления Черноморского флота, показывает, что его авторы никогда сами не видели ни реального боя, ни настоящих танков. Интересно, что чувствовали фронтовики, когда агитаторы зачитывали им такие перлы:

“Утром показались немцы. По шоссе и полям шли танки, прикрывая своей броней немецкую пехоту. В воздухе зарычали “юнкерсы” и мессершмитты”... Любой ценой надо остановить танки, отсечь от них пехоту. Кто пойдет на это дерзкое и отважной дело?” — спросил комиссар батальона. Вызвались все, но эта честь выпала политруку Фильченкову, краснофлотцам Цибулько, Паршину, Красносельскому, Одинцову (а весь батальон чем занимался? — Авт.)...

...Тогда с четырьмя бутылками в руках (?) выбежал вперед Красносельский. Метким ударом он зажег один танк, потом другой...

...Танк надвигается все ближе, герой бросается под гусеницы. Раздается тяжелый взрыв, и танк грузно сваливается набок (колеса спустили? —Авт.)...”

В дальнейшем ни одно повествование о событиях ноября 1941 года в советской историографии и мемуаристике не обходилось без упоминания подвига “моряков-черноморцев”, так же как оборона Москвы — без “28 панфиловцев”, а оборона Сталинграда —без “33 бронебойщиков”. Параллель между этими мифами очевидна, панфиловцы тоже гибли под гусеницами танков, при этом “царапая пальцами стальные плиты”. Звание Героя Советского Союза Фильченкову, Одинцову, Красносельскому, Цибулько и Паршину было присвоено почти год спустя 23 октября 1942 года”.

Ну, что тут добавить? Ничего, кроме того, что тут же была написана соответствующая картина художником П.С.Сулименко, а позднее был снят и кинофильм про героев-моряков.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

Крах дома Павлова Даша ДОБРИНА, Екатерина САЖНЕВА

Первое, что увидели наши войска в освобожденном Сталинграде, — надпись на здании: “Этот дом отстоял Яков Павлов”. Имя стало легендой.

“Павлов — болтун и хвастун. Он воспользовался неизвестностью оставшихся в живых товарищей и их подвиги повернул на себя. Вот подлая душа!” — из личной переписки Алексея Жукова, который отправил 29 солдат оборонять четырехэтажку, отмеченную на картах как неприступную крепость.
Это трагедия украденного подвига, маленькой личной неправды и большой исторической лжи...

“МК” узнал тайну, которую скрывали стены дома.
С последним оставшимся в живых защитником Дома Павлова узбеком Камалжаном Тургуновым нас познакомили случайно. В далеком ферганском кишлаке Бардым-Куль.
Мы и не думали, что его невинный старческий рассказ сможет изменить ход истории.
Но все началось с того, что 83-летний ветеран не вспомнил сержанта Павлова, своего командира.

Сегодня это обычная четырехэтажка, престижная, потому что находится в самом центре Волгограда.
29 солдат 11 национальностей удерживали ее в Сталинградскую битву. 58 дней. Грузин Масиашвили, абхазец Сукба, еврей Лицман, татарин Рамазанов, хохол Лущенко…
Ноев ковчег времен Великой Отечественной.
Крошечный разноголосый отряд, где каждый говорил на своем языке. Не Ноев ковчег, так Вавилонская башня. Чеченец, таджик, киргиз… Отряд обреченных.
Единственное, что объединяло этих людей, кроме смерти, — приказ командира. 26-летнего лейтенанта Афанасьева.

Афанасьев так и “не вышел” из спасенных им стен. Он всю жизнь прожил тут же, на улице Советской, заново отстроенной после войны.
В официальных летописях слепой лейтенант героем не значился.
Ему просто не повезло.
После победы Афанасьев потерял зрение, его водили по городу жена или маленький сын, — горько усмехается постаревшая Зиночка. — Он не вернулся на родину, не смог уехать отсюда. Хотя у него, как и у всех его бойцов, даже награды за Дом Павлова не было. А сам Павлов жил в Новгороде, продвигался по партийной линии, его прославляли на всю страну. Так получилось, а потом никто ничего не захотел менять. Вы не подумайте, Павлов тоже защищал этот дом. Он же не виноват, что в истории остаются единицы.

Молчали не только про командира гарнизона Афанасьева. В забвении невольно оказались и остальные защитники бастиона — ведь, дай им слово, они могли бы открыто поведать не слишком приятные вещи. И поэтому создавалось впечатление, что Павлов в доме имени себя воевал совершенно один.
Да, можно сказать, что время было другое.
И никто не позволил бы даже герою перепахивать официальную версию событий.
Но вопрос не в том — позволили бы ему сделать это или нет. Хотел ли сам Павлов потесниться на пьедестале?

Воспоминания старейшего волгоградского журналиста Юрия Беледина. Больше четверти века назад тот общался и с Павловым, и с генерал-полковником Родимцевым, командующим наступлением под Сталинградом. Беледин попытался написать статью о настоящем командире. Но ему категорически запретили.
Когда Павлов бывал наездами в городе, он первым делом звонил мне из гостиницы “Октябрьская”. “А этот (дальше непечатное) еще жив?” Имелся в виду Афанасьев, — утверждает Юрий Беледин. — Я пытался урезонить Героя: Яков Федотович, чего вам делить?” Это страшная вещь — нежелание поделиться славой.
И слава больше не досталась никому.

Афанасьев работал в Обществе слепых, станочником на заводе, он мечтал написать правдивую книгу о защите нашего дома. Все свободное время он посвящал тому, что по крупицам собирал информацию о людях, с которыми свела его осень 42-го.
По вечерам старый лейтенант садился за столик в своей комнате и наугад, вкривь и вкось, выводил строчки в рукописи, потом освоил азбуку Брайля. Он спешил успеть...
В начале 70-х жизнь лейтенанта запаса переменилась. Ему сделал операцию на глазах знаменитейший профессор. Афанасьев прозрел и закончил книгу памяти, перед самой смертью.
Он назвал книгу скромно и просто — “Дом солдатской славы”. И еще успел увидеть напечатанной маленьким тиражом.
Эта книга не претендовала на сенсационность. Она просто была о каждом из тех людей, кто волею судьбы оказался запертым в полуразрушенном доме на берегу Волги.
На похороны Афанасьева, в 75-м, в город приехали все его фронтовые друзья. И только.
Он умер так же, как жил. Для страны незаметно.

Шесть лет спустя на новгородском кладбище у могилы Якова Павлова был залп орудий и толпа начальников, но не было защитников дома его имени.
Могила Якова Павлова на престижном кладбище в Новгороде, вся в граните и мраморе, нерушима. И ничего уже в этой истории не сгладить, не изменить.
Некому.

А на серой мемориальной плите в центре Волгограда навеки выбиты три десятка имен. Которые сейчас никогда не написали бы рядом. Грузин и абхазец, чеченец и русский, киргиз и узбек…
Дружба народов великой войны. Но алфавитный порядок все же нарушен. Первым идет сержант Яков Павлов.
Потом — лейтенант Иван Афанасьев.
А между ними — солдатская слава.

Московский Комсомолец от 01.12.2006