MIDDLE AGES

17-08-2007

Сначала он думал, что никогда и вспоминать не будет, а теперь соскучился. Наверное, все не так плохо, как казалось тогда.

Елена НегодаДа, итальянцы в среднем грубы, скучны и непривлекательны – суетливые люди- руины, живущие среди тихих, не относящихся к ним руин. Почему тогда он соскучился, по чему?

Он приехал во Флоренцию из Рима и весь день ничего не ел и почти не пил, хотя стояла по российским меркам жара. Он спешил встретить ее самолет. Приехал чуть раньше и успел купить бутылку S. Pellegrino в маленьком кафе сельского аэропорта. Очень хотел открыть, но удержался. Когда она вышла, он сразу взял ее сумку и дал ей эту бутылку, предупреждая о жаре. Но она прилетела из Флориды, и погода ее не волновала, казалось умеренно теплой, а напитков было достаточно и в самолете. Поэтому она взяла бутылку, поблагодарила, но не спешила открывать. Только когда они подошли к автобусной остановке и она внимательно посмотрела на него, то открыла, отпила три глотка и протянула ему. Он прикончил воду залпом и отдышался.

Автобуса пришлось ждать минут десять. Она похудела, думал он. Опять, как и раньше, семь лет назад, он не мог оторвать от нее взгляда. Тогда он объяснял себе это ее голубыми глазами и жалостливым видом – без косметики и с чуть потрескавшимися губами, но сейчас, при первом звуке ее голоса с непонятным дурманящим акцентом, стало ясно, что он был неправ, иначе было бы слишком просто.

- Ты похудел. Все в порядке в Москве? – Она продолжала внимательно его разглядывать.

- Вроде в порядке. Да хорошо все, хорошо.

Молча, изредка останавливаясь, чтобы посмотреть друг на друга, они прошли от вокзала, где их высадил автобус, почти до моста Санта Тринита, бросили вещи в маленькой квартирке, которую она сняла на четвертом этаже, и сразу пошли ужинать.

В угловом баре-кафе у капеллы Медичи, три столика стояли на улице вплотную друг к другу, почти соприкасаясь стульями. Они сели за свободный в центре. Он заказал себе и ей панини, их здесь готовили долго и добросовестно, со всеми выбранными инградиентами, себе взял большую кружку тосканского пива, ей – бокал белого тосканского вина и оливки.

Ðядом сидела англичанка с пожилыми чинными родителями, курила, пила вино и говорила о чем-то совершенно неважном. По другую сторону расположились трое местных (судя по выстроенным мопедам), два немолодых парня и девушка, все трое курили, ели оливки (вино, верно, кончилось) и скучали. Из того, что он разобрал на их наречии, жаловались на обилие американцев. Лучше бы, подумал он, жаловались на обилие маломощных самокатов у худосочного населения.

Он быстро выпил пиво и принялся за сэндвич.

- Ты, наверное, ничего не ел весь день?

Он не ответил. Увидел, что ее бокал пуст, попросил еще один. Пришлось съесть половину ее панини, она бы все равно не справилась. Они заговорили.

Говорили все время по-русски (она старалась точно выражать свои мысли без помощи иностранных слов) и все время об одном – как зло может рождать искусство, порождать вечность. Он невольно начал разговор, может быть, под впечатлением недавнего сериала «Рим». Она горячо поддержала. Порождать вообще может только порок. Тема казалась неисчерпаемой.

Англичанка все громче объясняла молчаливым родителям о каких-то отношениях и личных счетах, и он немного повысил голос – ему не хотелось, чтобы кто-то мешал их беседе своей ерундой. Она же боялась кончать разговор, и вступила в мысленное соревнование с соседями, кто медленнее съест оливки. На дне ее большого треугольного бокала оставались две, громадные и очень вкусные, и, посмотрев на ее прикованный к бледному соленому фрукту взгляд, он заказал еще одну порцию. Ему тоже не хотелось уходить.

Потом они пошли через центр к реке. По забытым, забитым сандалями туристов камням площадей подошли к Арно, с его мутной зеленой водой. Казалось, что река была единственной, кто не возражал против убогой композиции великого прошлого и несчастного настоящего.

Шли молча. Не говорить же о том, как он жил в последнее время. О том, как жила она, вопрос вообще не стоял – как будто там, где она живет, все живут одинаково.

...

В средневековье они провели три дня. Иногда ходили вместе с толпой, но чаще против. После того, как ее затошнило у Ворот Рая, они туда не возвращались.

Два дня из трех прошли на левом берегу, Oltrarno. Гуляя по садам и холмам, они невольно следовали линии убывания туристического градиента. Возвращались домой усталые, открывали окно, принимали душ, пили холодное вино и отдыхали-читали в утробном тепле вечера час-полтора. Когда они старше, думал он, то ничего не стесняются и не беспокоют лишними словами и жестами. Сам беспокоить ее он не решался. Телефон он включал только ночью – если что-то особо важное случится в Москве, его достанут в любое время.

Потом снова шли к уже знакомым местам, возвращаясь к средневековым спорам – с элементами обеда – в ночном городе.

То, что понимаешь, не может не нравиться, потому что становится частью тебя. То, что не понимаешь, сердит и дразнит, и в попытке прийти к какой-то внутренней определенности, спешишь втиснуть неизвестное в свои схемы. Но где-то в глубине сознания сторож правды звонит в колокольчик, и становится стыдно за это дешевое понимание-в-меру-собственной-испорченности.

Поэтому всегда хочется начать с презумпции невиновности окружающего мира.

Он так и начал, уже в Риме.

Но почему-то только гуляя по Ватикану, почувствовал, что это возможно. В других частях города он все время ловил себя на мысли, что вынужден смотреть на площади, памятники и здания через картины, через когда-то увиденные образы этих памятников и площадей.

В садах и дворцах искать элементы Франческо Гарди, а на руины смотреть через древний римский храм Хьюберта Роберта на серии громадных полотен. Отколотые колонны, трава на крыше, насекомые люди и собаки у подножья здания, продолжающие свою неспешную последовательность действий. Так тихо, что все окружающее кажется созданным не человеком, а природой. Почему же сегодня совсем не так?

Природа, протри глаза.

На паре квадратных километров старой Флоренции – с порочным металлом Медичи - монетами, не мечами – плотность непонимания достигла критической. Ему вдруг ясно представилась цепь на шее Алессандро Медичи как украшение здания, не человека.

Самое обидное, что совсем недавно сюда приезжали, чтобы подышать творчеством. Чайковский здесь писал «Пиковую даму», Достоевский «Идиота», Стендаль именно здесь, а не в горах на севере, сочинял свою «Пармскую обитель».

Все, что он видел сейчас, это вековую пыль на пятивековых картинах среди человеческого муравейника и азиатские черты лиц главной семейки, отвратительную ее помпу, по сравнению с которой Питти, Строцци, Альбицци казались рафинированными аристократами. Но на Лоренцо Медичи работали Леонардо и Микельанджело, на Косимо Медичи – Васари. Он вспомнил только что увиденное выражение лица отъетого Косимо I на пьяцца делла Синьориа и его передернуло.

Восстание случилось вечером, когда они шли на концерт в Форт ди Бельведер, примыкающий к садам Боболи. Концерт то ли отменили, то ли никто не смог им доходчиво объяснить, где именно он проходил. На смотровой площадке форта две сцены, большая и поменьше, пустовали.

Садилось солнце. Его громадный красный шар опускался над рекой, заливая город сумеречным светом. Зеленые сады вокруг форта темнели, уступая свое пространство коричневой желтизне. Такой, в покое потускневшего золота, Флоренцию чаще всего рисуют акварелью. Город медленно уходил в ночь, и его было не остановить.

Ресторан форта начинал заполняться. Он взял себе коктейль и мрачно тянул его в стороне. Она тоже что-то пила, но то и дело отходила то к одному, то к другому краю башни, чтобы посмотреть вокруг – на низкий город за рекой, с выставленным куполом его главного собора, на ближние сады и дальние холмы

Когда совсем стемнело, он повеселел. Одним из барменов оказался парень, живший на Кубе, он делал настоящие мохито.

Маленькая рок-группа у столиков запела Yesterday и он стал громко подпевать. Потом вдруг разговорился.

- Знаешь, под утро в «Че Геварре» кто-то обязательно крикнет «давай мурку» и все подхватят «давай мурку! мурку давай!».

Она хотела спросить, кто такая Мурка (про «Че Геварру» она не раз от него слышала), но вдруг поняла, что он готов устроить соло-концерт на пустующей сцене, и моментально уверенно устремилась к выходу. «Нам пора».

Ворота форта выводили на узенькую улочку, плотно заполненную машинами посетителей ресторана. Они были единственные, кто добрался сюда пешком. Когда они миновали вереницу автомобилей и повернули к городской стене, он набросился на нее как хищник, выждавший своего часа. Она совсем не сопротивлялась, но ему, казалось, этого было недостаточно. Он был пьян; он впился зубами в ее губы и прижал к стене. Камни 13 века больно напоминали о своем преимуществе ребрам века 21го.

Совсем рядом с ними остановилась группа ребят на мотоциклах. Звук моторов на мгновение его отрезвил, он оглянулся, посмотрел на несерьезные машины с однокамерным мотором, и его взгляд разочарованно потускнел маломощные. Она, воспользовавшись замешательством, отошла от стены и стала спускаться в город. Отдышавшись с минуту, он поплелся за ней. Ближе к мосту он пришел в себя, зашагал увереннее и взял ее за руку.

Первые две попытки попасть ключом в замок оказались неудачными. Стало казаться, что массивная трехметровая дверь не поддастся так запросто маленькому ключу. В центре двери, высоко, на уровне его плеч, было кольцо. Он взялся за неровный металл и стал стучать им в темное дерево парадного. Она перехватила его руку своими тонкими пальцами, «сумасшедший, разбудишь весь дом!», и хотела забрать у него ключ. Он оттолкнул ее. В темноте ему показалось, что она улыбается. Он ненавидел эту улыбку, улыбку принудительной добродетели, и готов был снова взорваться, но не было сил.

Замок поддался с третьей попытки.

....

Ее разбудило тихое урчание вентилятора. В редеющей темноте она различила его контуры и потянулась через мерно дышащее тело, чтобы выключить. Вдруг он, будто во сне, перехватил сначала одно ее запястье, потом другое, и резко перевернулся, положив ее на лопатки. Она ему совсем не помогала, но все равно получилось легко. Без слов и почти без нежностей. Животное средневековье.

Потом он снова заснул.

Проснулся он, когда утро уже кончалось и удивился, что не слышал шепота уборочной машины на окраине сна. Звуки улицы напоминали о дневной суете, но он понял, что разбудил его не звон дня, а звук сотового телефона – кто-то оставил смс-сообщение. Он огляделся. Ее рядом не было. Прислушался. В прихожей и в ванной было тихо. Не успев удивиться, он поднял с пола телефон. Экран ехидно улыбался ровными буквами на ядовитой зелени, «я развожусь с мужем». Он упал на подушку и уставился в гладкий высокий потолок. Невольно и самодовольно улыбнулся. Гадкий потолок.

«Я развожусь с мужем». Телефон зазвонил, но увидев, что это его менеджер, он не стал отвечать. Проживут без него еще день.

Он стал думать, почему она ничего про себя не рассказывала. Его девушки всегда обсуждали свои проблемы, придуманные и настоящие. Наверное, глупо было полагать по умолчанию, что у нее все в порядке. Но она совсем ни о чем не обмолвилась, хотя говорили они много, все о средневековье. Должно быть, она просто не хотела от своих проблем избавиться, а средневековые можно решать бесконечно.

Просто надо обдумать, как себя вести, успокаивал он себя. Ни одна из его подруг не ставила его в такое дурацкое положение. Юля вообще все время зависела от него; он с ней встречался часто и всякий раз уходил с приятным осознанием своей силы и мужской значимости. Даша была замужем, они виделись реже и, может, поэтому она нравилась ему больше. Она болтала без остановки, так что он знал про нее все, даже то, что знать не хотел. Он постарался подумать о Даше, но не получалось. «Я развожусь с мужем».

- Скатертью дорожка, - его собственный голос звенел в ушах.

Неосознанная радость уступала место тревоге.

У него все так хорошо складывалось, и вдруг придется все складывать по-новому, потому что кто-то заставляет переделывать. Через полтора месяца он собирался купить свой Харли Дэвидсон. Успел договориться с приятелем в Польше, там у них есть представительство компании. Он уже знал какой. На новый ему все равно не хватило бы денег, а вот VRSC пятилетней давности потянет. Двойной V-мотор, полторы тыщи кубиков. Этот не сравнится ни с кем и ни с чем.

Само сомнение, что его у него может не быть, приводило его в ярость. С какой стати он должен все менять, менять себя, почему он вообще думает об этом как неизбежном, почему не может не думать.

Снова зазвонил телефон. Он вздрогнул, ожидая ее звонка, но это был опять менеджер. На этот раз было сообщение. Он не стал его слушать.

Он устал ходить по комнате, устал и проголодался. Очень хотелось курить, но не было сигарет (она не курила, да и сам он бросал), а выйти на улицу казалось невозможным. В холодильнике были остатки винограда и открытая бутылка Галестро. Он сел в кресло, сделал несколько глотков, задремал и проснулся – казалось ему – за секунду до того, как телефон издал знакомый звук. Он все время держал телефон в руке, но сейчас вдруг выронил и быстро поднял с пола.

«Что, испугался? Больше не звони. Привет.»

Он вскочил с кресла - Иди ты к черту! - схватил вентилятор за тонкую шею, сильно тряхнул, так что его несгибаемое тело с растерянной рахитичной головой дернулось в сторону. Вилка отскочила от стены и беспомощным окончанием шнура болталась на полу. Он поднял вентилятор в воздух – она, наверное, была бы такая же легкая – и подошел к окну. Там он на мгновение остановился и посмотрел вокруг.

- Пармская обитель? Идиот!

Эти средневековые крыши не смогли родить ничего, ничего, кроме жидкой уродливой рощи антенн, среди которых летала одинокая ворона.

Его лицо скривилось в презрительной улыбке.

Комментарии

Добавить изображение