ТЕМА НИНЫ

16-08-2007

Пытаюсь разобраться, почему, когда его вспоминаю, возникает чувство вины? Вспоминаю, впрочем, всё реже, что ощущение моей вины перед ним усиливает. Но, ей богу, понять не могу откуда это во мне взялось и в какой момент. Может быть, просто накопилось за всё прожитое, пока мы еще видались, встречались, а в многолетней уже разлуке обострилось.

Надежда Кожевникова Познакомились мы на возрастном этапе, при котором разница в десять лет с хвостиком обозначала принадлежность к разным поколением. Я, будучи отнюдь не из самых бойких, не достигнув и двадцати, осмеливалась лишь со стороны наблюдать за взрослой жизнью тридцатилетних, чей опыт, независимость, раскованность представлялись недостижимыми.

К тому же он тогда находился, что называется, на гребне успеха. Один за одним появлялись фильмы наимоднейших в ту пору режиссёров, Тарковского, Кончаловского, где в титрах стояла его фамилия, композитора, чья плодовитость соразмерялась с даром редкостной мелодичности, практически исчезнувшей в современных сочинениях. Он же будто залетел из другого века, когда мелодия ценилась превыше всего.

Но и в симфоническом жанре работал отменно, дирижировал оркестром, играл на скрипке, виртуозно, с замечательным туше на рояле, хотя пианистом стать не собирался и нигде таким навыкам не обучался. Самородок. Родился в Воронеже, в семье военнослужащего, где ни у кого артистических наклонностей не наблюдалось. Бывает, у русских именно бывает, из ничего вроде бы - взрыв талантливости. А он русским был, что называется, наскрозь. Простонародная мордень, курносость, хитроватые глазки, а душа - нараспашку, всё трынь-трава, гуляй Вася по буфету.

Обсуждались его многочисленные романы с кинозвёздами, как потом убедилась, с сильным преувеличением. Он сам тут любил приврать. Так, незачем. Помню его смех, с отголосками собачьего лая. Так Моцарт смеялся в фильме Формана «Амадей». Смех, переходящий в плач, но стадии рыдания не допускающий.

Увидев его впервые в Коктебеле, мне даже в голову не приходило приблизиться к их компании. Хотя Андрон Кончаловский поселился в том же, что и я с родителями, коттедже, а на веранде столовой писательского дома творчества стол Андрона с его окружением, в ядро которых он, Слава, входил с юности, с училища при консерватории, куда оба поступили одновременно, оказался вплотную с нашим. Но если с Андроном общение как-то сложилось, он, если хотел, умел быть доступным, то с ним, явно чокнутым, инстинкт подсказывал, надо держаться в отдалении.

Столкнулись мы совершенно случайно на улице Горького, осенью. Действительно, столкнулись. Я брела, надо признать, без всякого энтузиазма на семинар в Литинституте, не испытывая никакого интереса ни к сокурсником, ни к руководителю нашей группы прозаиков, догадываясь, в чём не ошиблась, что писать никто никого научить не может. Либо есть, либо нет. Но, не пройдя в консерваторию, покорилась безрадостной участи просидеть пять лет в аудиториях, можно сказать, в полной отключке, ради диплома о высшем образовании. В университет на филологический факультет меня бы не приняли. Эра Гансовна, наша школьная учительница русского языка и литературы, диагноз точный поставила: Надя, ты не просто безграмотная, ты нахально безграмотная, тебе лень заметить свои ошибки, тебя несёт, а куда, предположить даже мне, зная тебя, трудно.

Несло и несёт, тоже не знаю куда. Вот и тогда, брела по улице Горького к Тверскому бульвару на семинар, от Лаврушенского пешком, по природе ходок, и город меня как и лес, завораживает, а люди мешают. Бреду сама по себе, вдруг упершись в неожиданную преграду: кто это? И слышу, как эхо: «Кто вы? Нас вроде Андрон знакомил или мне показалось?»

Ему показалось? Ну да. Видимо, и сейчас кажется, уже, верно, с утра пораньше принял. В Коктебеле, вроде как ко всему привычному, поразил публику, явившись на ужин в белой крахмальной сорочке, но без... Не только брюк, но и трусов. Терпимость элиты, претендующей на артистичность, тоже всё же имеет границы. Мама сказала: Надя, уйди сейчас же. Я тут же, как робот, приказу её повиновалась. Что бы мама подумала, увидев, как её дочь, точно зомбированная, сворачивает в арку Брюсовского переулка и вот сидит в ресторане Дома композиторов, с тем, кто в Коктебеле забывал надеть штаны.

Что меня удивляет нынче, у меня с ним не то что ссор, но и разногласий ни разу не возникло. Он был из породы людей, которых надо обожать, чтобы всё прощать. Насчёт обожания, то я не по этой части, но он вызывал во мне что-то, похожее на сострадание вместе с умилением. Пожалуй, я угадала его одинокость, сиротство, скрытые за бравадой, шумностью, смехом с подвизгиваниями.

Вот и сейчас, представив, с улыбкой невольной произношу мысленно его имя: Славочка... Называла его так, даже, бывало, осерчав.

Повезло, что в запоях не пришлось его наблюдать. Поддатым да, но не в чернухе безумия, куда он периодически погружался. Не думаю, чтобы он меня берёг, он никого, себя-то не берёг. Но уже в ресторане Дома композиторов определились наши роли: я, взрослая, его, вундеркинда, опекаю и требую послушания, чему он, надо признать, подчинялся. Во мне он ценил основное, что нас и связывало: я восхищалась его музыкой. Оба мы стали пленниками друг друга: я его дара, он моего понимания.

Его квартирка, хотя и в центре Москвы, тесная, запущенная донельзя, меня не удивила. Разве что количеством обуви, вповалку, горой, в передней. Спросила: зачем столько? Он: ну как-то ведь надо гонорары тратить, а на что еще?

Да за одну только «Войну и мир» Бондарчука, где звучит его музыка, распухнуть можно было бы от денег. Родню в Воронеже содержал, сестёр, племянников, племянниц.

Но выражение «сорить деньгами» про него. Пачки купюр вываливались из карманов пиджаков, брюк, пальто. Беспечность, неприспособленность ни к чему житейскому у него достигали патологического предела. То вообще ничего ел, то уминал зараз кастрюли какого-то варева. Мог в мороз появится на улице в махровом купальном халате, летом, вместо кепки, напялить ушанку, и когда я указывала на такие, скажем, просчёты, закатывался в лающем хохоте.

Однажды в очередное посещение его хибары, он, открыв дверь, взъерошенный, рванулся к роялю: Надя, послушай, есть для тебя новенькое...

Господи, что это? Будто вонзили под рёбра нож, и я задохнулась от сладостно-беспощадной муки. Он, довольный, заржал: ничего получилось, да? Ошеломлённая, молчала. Ликуя, пояснил: «Это тема Нины из «Маскарада» Лермонтова, решил написать оперу, и тему Нины посвящаю тебе, берешь?»

Взяла. И как заинтересованное лицо, к тому же с правами собственницы, раз от раза начала осведомлятся, как, мол, идёт работа над оперой, какие еще победы? Но моя Нина по-прежнему оставалась в одиночестве, тоскуя, скорбно заламывая руки, а Славочка-негодяй, валял дурака, и никуда, ни с места.

Меня улещивая, снова и снова наигрывал тему Нины, которую я уже изучила не хуже автора. И как-то меня осенило. Славочка, сказала, родители мои в санатории, давай я тебя отвезу в Переделкино к нам на дачу, будешь там работать над «Маскарадом» под присмотром нашей домработницы Вари, она суровая женщина, резковатая, но верная, преданная и очень ответственная. Согласен?»

Стояла изумительная осень, сухая, солнечная, яркая до ослепления. Варя собирала из нашего сада яблоки, «белый налив» раскладывала на обеденном столе веранды, и их запах пронзал блаженством, как говорится, до мозга костей.

Наезжая время от времени в Переделкино, заставала идиллию. Славочка либо обедал, либо ужинал, а Варя, сидя напротив, на него заворожено глядела. Мои появления для этой парочки были ну совершенно некстати. Вопросы тем более: ну и как, Славочка, двигается опера? Отмахиваясь, посмеиваясь, не без смущения, а в один из моих инспекционных визитов, взмолился: «Надя, но почему ты такая...». Спросила: какая же? Он: «Не обидишься? Ну уж очень напористая, прямо рабовладелица, а разве не видишь, не чувствуешь как мне сейчас здесь хорошо? Без музыки хорошо. Истерзала меня музыка, отдыхаю без музыки, счастлив без музыки, живу, просто живу потому что.»

Потом, много-много лет спустя, пойму Славочкину правоту: просто жить удаётся так редко, что ловить надо такие мгновения с благодарностью. Собственно, именно в подобных мгновениях наше существование и обретает смысл. Да ведь и жизнь - мгновение.

Осень, запах незабываемый «белого налива» с кислинкой, желуди, что в пожухлой траве собирала, когда мы лесу с ним гуляли. И мечтали. Он: «Знаешь, вот бы купил в Переделкино дачу, от вас по соседству, мы бы в гости друг к другу ходили, я бы тебе играл, ты бы слушала, вот было бы замечательно, да?»

Если бы да кабы... Но игре его поддалась. Мы ну почти что всерьёз выбирали с ним подходящую дачу, что он купит, хотя знала, конечно, что вовсе не собираются её продавать. И «Маскарад» он никогда не закончит, останется только тема Нины. Провиснет в пустоте не свершенного, незавершенного, как и мы сами, обреченные на погибель изначально, с момента рождения, не успев оглянуться, осознать кто мы, откуда взялись?

Хлопотами влиятельных почитателей дадут ему квартиру у Белорусского вокзала в генеральском доме. Лязг, грохот поездов, электричек - не издевательство ли над ранимо- чувствительным композиторским слухом? Туда буду являться с той же миссией: слушать. Оркестровые произведения в записях на кассетах, но больше нравилось, когда он садился за рояль.

В музыкальном энциклопедическом словаре уже здесь, в США найду его фамилию с перечислением им созданного: оратории, кантаты, симфонии, балеты, оперы, музыка к фильмам, свыше сорока. Но «Маскарада» нет. Нет темы Нины. Нет меня.

Женился он поздно, познакомил меня с Наташей, милой, естественной, но она куда-то торопилась: исчезаю, не буду вам мешать. Да нам с ним никто никогда не мешал. Мы ведь не так уж часто и разговаривали: я слушала его музыку. Музыку его полюбила. А вот Наташа его самого.

Только за Наташей защелкнулась входная дверь, он, вожделенно: готова ? Да, готова, как всегда. Он: «Подожди, я тут вкусненькое для тебе приготовил, сациви, салат, бульон, вначале поешь, и вином хорошим запасся.»

Славочка, говорю, не мельтеши, я сюда не есть пришла и не голодна. Он, огорчённо: «Понимаешь, я сейчас на диете. Наташа следит, чтобы не нарушал. И пить мне нельзя. Но если бы ты поела и что-нибудь выпила, я бы, на тебя глядя, получил удовольствие. Пожалуйста, не отказывайся.» Ладно, сказала, неси свои яства, корми.

Какой же он пир мне устроил, весь стол блюдами заставил, меры никогда ни в чём не знал, и тут тоже. Метался из кухни в комнату, где я за огромным столом, жевала. И вдруг подошел и поцеловал меня в голову. Славочка, ты чего? Он: «Да ничего, спасибо, что согласилась поесть.» И засмеялся с характерными для него отголосками то ли плача, то ли лая.

Лет пять назад позвонил нам в Колорадо поздравить с Новым годом. Но мы с мужем и дочерью спешили в ресторан. Пообещала: перезвоню тебе, Славочка, завтра.

Не позвонила ни завтра, ни послезавтра. Никогда. Забыла про своё обещание, замоталась, а потом неудобно стало за свою забывчивость, необязательность. Да и, собственно, зачем, о чём нам с ним говорить? У меня есть подаренные им кассеты, захочу, послушаю. Вот, правда, тему Нины не восстановлю. Не уверена даже, что он её записал. Нот на пюпитре не видала, играл, импровизировал, по памяти. А память - штука изменчивая, ненадёжная.

Но вот гуляла намедни с собакой и вдруг - наплыв. Шла, улыбаясь блаженно от нахлынувшего: Славочка, Славочка. И как подарок, откуда-то свыше, от кого непонятно, зазвучала во мне тема Нины. Вот точно так, как я услышала тогда, обмерев, обомлев. Значит, насчёт нашей памяти ошибаюсь, может быть, это самое ценное, самое важное, чем нас наделяют. И память прочнее бывает нас самих.

Комментарии

Добавить изображение