СОЧИНЕНИЯ ЕГО ПРИНАДЛЕЖАТ СЛАВЕ

"Слава никогда не помогает мёртвым Живым она много раз была гибельна"
Франческо Петрарка.

"Памятник", А.С. Пушкина, пожалуй самое известное стихотворение, написанное на русском языке. И, уж точно, самое изученное. И не только потому, что оно входит во все школьные программы по русской литературе, старательно заучивается наизусть и озвучивается у доски (кем-то с "выражением", "на пятёрку", кем-то еле различимым бубнежом на "твёрдую четвёрку"),- но и оттого, что прозрачная ясность мысли отражающая законную гордость завоёванным бессмертием, не даёт повода для разночтений.

Пушкин перечисляет достоинства своей поэзии, её общественную значимость, и с удовлетворением констатирует непреходящую ценность пройденного им пути.

Слова стихотворения, чёткой монетно-медальной чеканки, кажется, отметают всякие намёки на какую-либо двойственность, сомнения или превратное толкование текста.

И в самом деле: - "Я памятник себе воздвиг" "Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой" "И славен буду я"

Какие уж тут толкования, - медь кимвалов звенящая. Гимн и хорал, берущие одну высокую ноту за другой в четырёх горделивых строфах и ...и вдруг в пятой, заключительной,- обвал в горькую жалобу:- "Хвалу и клевету приемли равнодушно", и чуть ли не в разговорную перебранку:-"И не оспоривай глупца".

По непонятному недоразумению, это почти кричащее противоречие обходили вниманием все биографы и комментаторы поэта, в лучшем случае указывавшие на "справедливую отповедь", которую Пушкин заранее даёт тем, кто осмелится посягнуть на его посмертную славу.

Первым на эту, искажающую смысл стихотворения, трактовку обратил внимание историк, филолог, "а более того", как пишет о нём пушкинист Н.Измайлов, - "психолог и философ" Михаил Осипович Гершензон.

Признавая несомненную оправданность предвидения Пушкиным своей посмертной славы, он находит очевидным горькое разочарование поэта в содержании этой славы. По мнению М.Гершензона в этом стихотворении Пушкин как бы говорит:-"Знаю, что моё имя переживёт меня; мои писания надолго обеспечивают мне славу. Но что будет гласить эта слава? Увы! Она трубным гласом будет разглашать клевету о моём творчестве и о поэзии вообще. Потомство будет чтить память обо мне не за то подлинно-ценное, что есть в моих писаниях и что я один знаю в них, а за их мнимую и жалкую полезность для обиходных нужд, для грубых потребностей толпы".

В подтверждение своего мнения о том, что Пушкина приводит в бешенство требование народа пользы от поэзии, требования служить его нуждам, Гершензон цитирует написанное в 1828 году стихотворение "Чернь"

Свой дар, божественный посланник
Во благо нам употребляй
Сердца собратьев исправляй,
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;

Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы.

И далее приводит строки из других стихотворений, отнюдь не свидетельствующие о страстном желании поэта заслужить "народную" славу.

Молчи, бессмысленный народ
Подёнщик, раб нужды, забот!

Поэт, не дорожи любовию народной!
Восторженных похвал пройдёт минутный шум,
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной.

Паситесь мирные народы,
Вас не пробудит чести клич

Сама мысль о том, что толпа может понять и принять бесценный дар поэзии кажется Пушкину нелепой:

Но для толпы ничтожной и глухой
Смешон глас сердца благородный

Огонь поэзии не той природы, которая может подогреть толпу:

Я говорил пред хладною толпой
Языком истины свободной.

Ни в коей степени не подвергая сомнению трактовку М.О. Гершензона пушкинского "Памятника", и более того, относясь к ней с пониманием и сочувствием, хотел бы только предположить, что для выводов пушкиноведа, пожалуй не требуется привлечения обширного цитатного материала из других произведений поэта.

Всё необходимое содержится в тексте самого стихотворения. О своём "памятнике" Пушкин говорит: -"Вознёсся выше он главою непокорной Александрийского столпа".

Рост поэта, был проблемой, отравлявшей ему жизнь. Он, как известно, был невысок и немало от того претерпелv ещё с лицейских времён. И только горький сарказм по поводу предвидимой им чужой и чуждой его творчеству славы, заставляет его прибегнуть к языку почти гротесковой аллюзии.

Но было бы, конечно, ошибкой думать, что всё стихотворение выдержано в тоне полного недоверия к способностям потомков оценить его творчество. Он уверен, однако, что "поэзия бывает исключительно страстью немногих , родившихся поэтами" ("О предисловии Г-на Лемонте"). И у него вырывается :

И славен буду я , доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.

И тут же, словно спохватившись, комментирует и другую "всеобщую" славу "по всей Руси великой", где его будут поминать кроме "гордого внука славян", и "финн и ныне дикий тунгуз и друг степей калмык" Не правда ли, только чукчи нехватает, но чукча, как не был читателем, так им и не стал.

И всё же, под конец стихотворения, Пушкин попытался найти компромисс. Будучи, как - никак, аристократом, человеком благородным, и, несомненно, государственником он попытался всё же отчасти примирить жар поэзии и "пользу" для народа. И рассудочность больно ударила по поэтическому строю стиха и без того перенапряжённого амбивалентными чувствами . Возникли и "лира" и "добрые чувства" и "милость к падшим" - весь набор трескучей гражданственной риторики, за которой абсолютная пустота.

Не смог переломить себя поэт, задолго до Пастернака понявший, что "быть знаменитым некрасиво" и что "Цель поэзии - поэзия" и что "души высокие создания" более чем достаточная плата за её, души горение. А что до незарастающей народной тропы, то:

Блажен, кто про себя таил
Души высокие созданья
И от людей, как от могил,
Не ждал за чувства воздаянья
Блажен кто молча был поэт
И терном славы не увитый,
Презренной чернию забытый,
Без времени покинул свет.