УЗЕЛ ЕЩЁ НЕ РАЗВЯЗАН

25-05-2008

Прошлогодний снег

 

Публицистика, говорят, быстро стареет. Едва минет историческая ситуация, как отклик на неё в журнале, тем паче в газете теряет актуальность. И будь отклик подписан самым громким именем, это всё равно прошлогодний снег. Одно дело, к примеру, романы Достоевского с их психологизмом и другое – «Дневник писателя» с его злободневностью. Людские характеры и страсти повторяются, времена же неповторимы. Сменились дни, сменилась и злоба дня.

Так? Я в этом не уверен. И потому не стану ходить вокруг да около, сразу раскрою карты.

В середине мая мы в Армении раз за разом отмечаем очередную годовщину перемирия в арцахской (нагорно-карабахской) войне. Заключили его в 1994 году под нажимом то ли только России, то ли группы великих держав. Армяне стояли тогда в десяти километрах от Евлаха. Возьми они эту железнодорожную станцию на Куре – Азербайджан как единое государство по сути рушился бы, теряя северо-западные свои районы и второй по величине и важности город Гянджу (советский Кировабад). Ну а помешать армянам овладеть Евлахом противник уже не мог. Ситуация походила на ту, что возникла в 73-м, когда израильская танковая колонна двинулась в сторону Каира. До победы и капитуляции того, кто затеял войну на уничтожение, рукой подать. И тут – dues ex machine…

Минуло четырнадцать лет. До мира по-прежнему далеко. Казалось бы, чего проще! Пусть арцахцы живут, как хотят и с кем хотят. Однако же международным организациям, втянутым в долгую кровавую драму, мнится, что чем проще, тем опасней. Они не жалеют усилий, придумывая выход из путаного-перепутаного, как им чудится, положения. Чтобы, мол, овцы были целы, но и волки сыты. Чтобы, мол, удовлетворить общественное мнение стран-посредниц и всей семьи народов. И пути-выходы предлагаются многосложные, трудновыполнимые; тише едешь – дальше будешь. А в итоге? В решении вопроса допускаются все комбинации, кроме самой ясной, самой здравой, самой простой и естественной. Даже так можно сказать: чем неестественнее предлагается разрешение, тем скорее и схватится за него общественное и общее мнение.

Вряд ли хоть один армянин оспорит две последние фразы. Между тем они принадлежат Фёдору Михайловичу Достоевскому, написаны сто тридцать лет назад и без искажений взяты из «Дневника писателя». Правда, перед словом вопрос опущено уточнение. В оригинале сказано: «В решении Восточного вопроса...»

 

Необходимая справка

 

 

«Дневник писателя» возник в 1873 году в еженедельном журнале «Гражданин». Достоевский предполагал в каждом его номере помещать по выпуску «Дневника», но не справился с огромной нагрузкой; за год увидели свет шестнадцать выпусков. Заново «Дневник» явился в 1876–1877-м отдельным ежемесячным журналом, от первого до последнего слова созданным одним автором. Ежемесячник составляли разного рода статьи, заметки, комментарии к текущим событиям, рассказы, повесть, эссе, мемуарные этюды, письма к читателям, объявления. Весь этот многообразный материал объединялся тотчас узнаваемой интонацией, сквозной – из номера в номер, от текста к тексту – манерой размышлять над несколькими главными темами, чёткой индивидуальной позицией. Мало-помалу разнородный конгломерат исчезал, уступая место небывалому новому жанру. Да, небывалому этому жанру трудно подыскать имя, но что с того? Пронизанный от начала до конца неким особым импульсом, «Дневник писателя» при внешней своей разномастности поразительно целен, един и неделим. Ничего подобного ни мировая литература, ни мировая журналистика не знали и не знают.

Одна из центральных тем «Дневника писателя» – Восточный вопрос. Достоевский придавал этому вопросу колоссальное значение и возвращался к нему постоянно, вплоть до последней страницы последнего, предсмертного выпуска (в январе 1881-го, когда, завершив «Братьев Карамазовых», он снова взялся за свой, говоря по-нынешнему, проект).

Что же такое Восточный вопрос? Это совокупность противоречий между рядом европейских держав и Турцией, порождённая постоянными попытками христианских народов – греков, сербов, черногорцев, болгар – освободиться от Османской империи. Противоречия касались как сугубо политической стороны дела (законодательных реформ, региональных автономий, права России покровительствовать православным подданным султана и т. д.), так и стратегической (в частности, контроля над Босфором) и территориальной. Достоевский видел в этом исторически затянутом узле «задачу о судьбах восточного христианства (NB. сущность Восточного вопроса)».

История Восточного вопроса, неотъемлемой частью которого был Армянский вопрос – он, впрочем, стоял чуть особняком, – насчитывала свыше полутора столетий – с 1760-х до 1920-х годов. Отмеченная вереницей войн, в их числе несколькими русско-турецкими и Крымской, она затрагивала, кроме только что перечисленных, и сложные межэтнические, религиозные, нравственные коллизии. Как раз ими раньше всего был продиктован интерес Достоевского к этому запутанному клубку головоломок. Обострённый этот интерес ярко сказался в «Дневнике писателя» – в главах, отразивших балканские перипетии в канун и во время Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Памятуя, как описывала советская пресса доныне не завершённую нагорно-карабахскую эпопею, назовём эти перипетии «на Балканах и вокруг них».


Один к одному

 

 

Мы не случайно вспомнили Карабах. Армяне в самом конце XX столетия вновь испытали на себе практически всё, про что говорил в позапрошлом ещё веке Достоевский. Вот отчего вопросы, над которыми бился великий писатель, остаются животрепещущими – по крайней мере для нас. Иначе не было бы смысла ворошить события, чьи следы давным-давно поросли быльём. Да, всякому бедствию надлежит забыться – зарасти плакун-травой, утратить остроту, сойти в тень, а там и кануть в Лету. Но при непременном условии – злодейство должно быть признано, расследовано и наказано. Либо вслух осуждено. Между тем осудить геноцид, до которого довёл не решённый в свой срок Армянский вопрос, отважились только два десятка стран. Обидно и горько, что среди них отсутствуют и Болгария, и Сербия с Черногорией, и Хорватия, и Македония. В отличие от Восточного вопроса, закрытого восемьдесят лет назад, Армянский вопрос ещё висит в воздухе. Неразрешённость его чревата рецидивами наподобие резни в Сумгаите, последовавших за ней эксцессов и войны.

Чем ошеломляют армянина главы «Дневника писателя», посвящённые Восточному вопросу? Ситуация, сложившаяся во второй половине позапрошлого века на землях южных славян – Греция получила свободу раньше, в 1830 году, – поразительно напоминала ситуацию в тогдашней Западной Армении. Напоминает она подчас и ситуацию в Арцахе году примерно в 1989-м...

«...дети их разрывались на части и умирали в муках, обесчещенные жёны и дочери были или избиты после позора, или уведены в плен на продажу, а мужья <...> поплатились <...> на виселицах и на кострах. Их прибивали мучившие их скоты на ночь за уши гвоздями к забору, а наутро вешали всех до единого <...> при общем смехе мучивших их, сладострастных к мучениям скотов, называемых турецкою нацией...»

«...башибузуки распяли на крестах двух священников – и те померли через сутки, в муках, превосходящих всякое воображение».

«...один ребёнок, девочка лет восьми или девяти <...> часто падает в обморок <...> от воспоминания: она сама, своими глазами, видела нынешним летом, как с отца её сдирали кожу и – содрали всю».

«У них (турок. – Г. К.) объявились специалисты истребления грудных младенцев, мастера, которые, схватив грудного ребёнка за обе ножки, разрывают его сразу пополам на потеху и хохот своих товарищей башибузуков».

И опять, опять – «о новых зверствах этих извергов». Как тут не вспомнить «Уроки Армении» Андрея Битова, герой которых (а по сути сам автор), листая сборник документов «Геноцид армян в Османской империи», читает абсолютно такие же свидетельства и приходит в ужас: «Я раскрывал эту книгу в четырёх местах. И я больше не могу. Я кажусь себе убийцей, лишь переписывая эти слова...»

Но сходство не исчерпывается жуткими подробностями. Достоевский, к примеру, пишет о том, как трудно не то что заклеймить османские власти, но просто выразить им своё негодование по поводу безвинно проливаемой болгарской крови. Потому что «Порта тотчас же отопрётся от избиения, свалит всё на самих болгар, пожалуй, ещё примет благородно обиженный вид...» Точно так – один к одному – вели себя (да и посейчас ещё ведут) официальные турецкие лица, когда их укоряли геноцидом: это не мы армян убивали – нет, они нас. Азербайджанские политики пошли дальше. Заявили, мол, сумгаитские погромы, злодейски подготовив, учинили сами армяне (первым обнародовал эту версию академик Азербайджанской АН Зия Буниятов). Зачем? А чтобы нас опорочить. И, не довольствуясь оригинальной этой версией, они нынче вполне серьёзно, на государственном уровне толкуют о геноциде азербайджанцев, устроенном армянами.

Достоевский продолжал: «А болгар между тем будут всё резать да резать, а европейская пресса так, пожалуй, опять поддержит башибузуков...» И снова в яблочко. Пока выявляли «героев Сумгаита», пока суд да дело (пародия на суд и жалкое подобие дела), погромы прокатились по Кировабаду, Баку, чуть ли не всему Азербайджану. Тогдашняя же союзная пресса, точь-в-точь европейская веком раньше, силилась уравнять погромщиков с их жертвами...

А вот это? «Теперь представьте себе, – писал Достоевский, – что вы бы там были сами в ту минуту, как они прокалывали ребёнку глаза. Скажите, неужели вы бы не бросились остановить их, даже и кулаком?

– Да, но всё же кулак.

– Да вы не бейте их, если хотите, вы только ятаганы-то у них отнимите. Неужели и этого нельзя сделать силой?»

Когда войска в Сумгаит уже вошли, погромы там ещё продолжались. И войска не защитили армян. Отчего? То ли приказа дожидались, то ли наоборот – исполняли приказ... Однако ж это не всё. Достоевский советовал отобрать ятаган у тех, кто замарал его кровью. Словно прислушавшись к совету, президент СССР издал указ – обезоружить боевиков. Подозреваемых в Арцахе разоружали военные. При этом подозревали почему-то лишь армян и, похоже, всех армян без разбору. Соответствующую статистику приводили по свежим следам московские газеты демократического толка. Тогда как азербайджанцы вооружались – и совершенно законно. Желающих одевали в форму, вручали автомат, и те становились в ряды милиции особого назначения. Что да, то да, назначение у этой милиции было куда как особое – грабить отдалённые деревни, угонять скот и куражиться в аэропорту над пассажирами. Но почему ж азербайджанцу дозволено было владеть автоматом, а вот армянину и охотничьим ружьишком – ни-ни? Прямо по Достоевскому: «Есть у турок один закон, почти что догмат Корана, именно: что один только мусульманин может и должен носить оружие, а райя нет». Райя (стадо) – презрительное прозвище христиан, однако советские законы, помнится, даже атеистам не давали преимуществ и поблажек, а вот поди ж ты...


Неполиткорректный Достоевский

 

 

Здесь уместно заметить: «Дневнику писателя» присуща чрезвычайная резкость, определённость изъяснения. Всё напрямую, без экивоков; то, что сегодня зовётся политкорректностью, в высшей степени Достоевскому чуждо. В Пушкинской его речи прозвучали знаменитые слова: мы, русские, «дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий...» Тезис, увы, сомнительный. Качество, безусловно свойственное Пушкину с его «всемирною отзывчивостью», не отличало широкие слои народа в прошлом и не отличает их ныне; ксенофобия в сегодняшней России повсеместна. Недолюбливал иноземцев-инородцев и Достоевский. По-моему, лишь англичанин Астлей, персонаж «Игрока», избежал у него презрительного поношения. Касательно же прочих англичан, а заодно французов, и немцев, и поляков, и евреев... О них в публицистике Достоевского, как и в его романах, «Игроке» в частности, говорится временами с ожесточённостью. Впрочем, и братьев-славян у него не гладят по шёрстке.

Нравится нам это, нет ли, великий писатель таков. И приукрашивать его нелепо.

Характеризуя национальные особенности разных народов, Достоевский не смягчал язвительных и злых слов. Однако любые резкости меркнут, едва мы натыкаемся на пассажи про турок. Они убийственны. Прочтя про «скотов, называемых турецкою нацией», можно спервоначала подумать о некоем неконтролируемом эмоциональном выплеске. На самом деле писатель вполне себя контролирует. И повторяет опять и опять: «Эта изолгавшаяся и исподлившаяся нация...», «С этой подлой нацией нельзя бы, кажется, поступать по-человечески, но мы поступаем по-человечески». Задолго до «Дневника писателя», в 1862-м, в статье «Славянофилы, черногорцы, западники, самая последняя перепалка» Достоевский показал, что не прощает изуверства: черногорцев, констатирует он, «жгли, грабили, бесчестили, насиловали – одним словом, поступали с ними по-турецки».

Писатель не уставал объяснять, что значит поступать по-турецки. Его выводил из себя Запад, относившийся к Турции с некоей даже симпатией и видевший в ней такую же точно страну, «как и европейские государственные организмы». Мы вновь убеждаемся – публицист, обращавшийся к реалиям позапрошлого века, неправдоподобно современен. И, по сути, высмеивает актуальную картинку – потуги вовлечь Турцию, равную среди равных, в европейскую семью. Более всего возмущало Достоевского, при какой обстановке «в Европе так полюбили мечту», дескать, Османская империя – нормальное государство. «И это когда же, – срываясь на крик, вопрошал он, – когда кровь целых провинций Турции лилась рекою, когда открыт даже правильный заговор между самими правителями Турции с целью истребить болгар всех до единого?» Последние слова вызвали в ряде газет усмешку и недовольство – нельзя же так, о поголовном истреблении нет и речи... Ну что ж, истребить болгар «всех до единого» не вышло; турки провели работу над ошибками, чтобы спустя несколько десятилетий повторить попытку. Правда, на месте болгар очутились армяне. Секретные циркуляры не допускали разночтений: именно всех, именно до единого.

 

К понятию выгоды

 

 

Перечитывая раздумья Достоевского по Восточному вопросу, видишь – он частенько был и наивен, и прекраснодушен. Особенно когда толковал о славянском единстве, о предназначении России быть защитницей восточных христиан, о том, что в силу моральных, идеологических императивов Константинополь обязан стать и рано или поздно станет «нашим».

Однако писатель был неисправим. И, рассуждая о политических материях, то и дело ссылался на справедливость, эту наиболее чуждую политике нравственно-религиозную категорию. Достоевский истово верил в справедливость и стремился внушить свою веру читателю. Надо ли бередить старые раны, напоминая, сколько и как обжигались армяне, надеявшиеся: те, кому дано решать судьбы народов, окажутся справедливы? Надеялись и прогадали. Потому что в таких делах играют роль аргументы повесомей химер.

И всё же. Возвращаясь к неожиданным параллелям с новейшими временами, нельзя не подивиться, до чего современно звучат иные давние реплики.

В 1870-е русская пресса бурно дискутировала, вмешиваться или не вмешиваться России в конфликт южных славян с турками. Нынче московская периодика тоже, случается, размышляет о схожем – стоит ли русским улаживать раздоры за Кавказским хребтом? Это, дескать, не сулит им особого профита. Кое-кто, разумеется, настаивает: и стоит, и даже необходимо. Но никто ни разу не удивился, как удивлялся некогда Достоевский: «Вопрос ли это? Для всякого русского это не может и не должно составлять вопроса. Россия поступит честно – вот и весь ответ на вопрос...»

Ну а касательно предполагаемых убытков или барышей, то писатель имел в виду глубокие резоны. «Скажут иные: не может же Россия идти во всяком случае навстречу явной своей невыгоде? Но однако, в чём выгода России? Выгода России именно, коли надо, пойти даже и на явную невыгоду, на явную жертву, лишь бы не нарушить справедливость». И ещё. «Не лучшая ли политика для великой нации именно эта политика чести, великодушия и справедливости даже, по-видимому, и в ущерб её интересам (а на деле никогда не в ущерб)?»

Это было сказано в позапрошлом веке. На фоне присвоенных за долги – каких-то сто миллионов долларов (а вот Ираку, Сирии и только что Ливии простили по многу миллиардов) – армянских предприятий, нашей прибираемой к рукам энергетики, грубого хозяйского диктата звучит откровенной издёвкой. Однако чего греха таить. И нынче, в эти донельзя прагматичные времена, приверженцу сугубой политической трезвости тоже бы хотелось услышать от последователей Достоевского что-то похожее. Ведь узел-то не распутан и не разрублен. И поди знай, чем окончится, миром или войной, давнее-давнее перемирие.

Комментарии

Добавить изображение