ЭРА ГАНСОВНА

20-07-2008

Надежда КожевниковаКогда с пятого класса вместо одной Нины Ивановны, обучавшей нас школьным азам, возникли разные педагоги, у меня были основания опасаться за свою успеваемость практически по всем предметам, за исключением одного: литературы. Уж тут я проблем не ждала, и как выяснилось – зря.

Впрочем, в нашей школе при московской консерватории, знаменитой ЦМШ – Центральной Музыкальной школе, главным считалась дисциплина, определяемая и в ведомостях, и в наших дневниках как «специальность». Фортепьяно, скрипка, виолончель, в овладении которыми спуска нам не давали. Каждый год выбраковывались не выдержавшие конкуренции. Каждый год принимались другие, более даровитые. Никакого расслабления. Эта музыкальная школа являлась школой и в более широком смысле, с малолетства воспитывающая навык, что жизнь – борьба.

Отчислялись безжалостно те, кто обнаруживал способности к математике, скажем, или к химии, но если их пальцы не выхватывали слепо, со звериной меткостью октавы, арпеджио, свою несостоятельность в качестве музыкантов-исполнителей компенсировать даровитостью в другой области они не могли. Как теперь понимаю, такой жёсткий отбор обосновывался правильно, разумно: можно плодить инженеров, врачей даже со средними способностями, так или иначе востребованных в обществе, находящих свою нишу, но в искусстве, в творчестве середняк - изгой, неудачник с поломанной судьбой.

Мне удавалось соперничество с одноклассниками на соответствующем школьным требованиям уровне, но затрачивала я на это больше времени, больше усилий, чем те, кому уже тогда прочили звёздное будущее. Но в нашей семье, в отличие от большинства обучавшихся в ЦМШ, никто не дерзал пробиться на музыкальном поприще, опыт, преемственность тут отсутствовали, не было никого, кто был бы в состоянии с родственной заботой меня предостеречь от разочарований, ожидавших в попытках достичь недоступное.

Хотя мама, положившая немало сил, чтобы внедрить меня в школу для музыкально одарённых, задачу изначально поставила весьма скромную. Намаявшись в обычной общеобразовательной школе с моей старшей сестрой, затравленной и бунтующей от травли тамошних и одноклассников, и педагогов, хотела другую дочку от надругательств, старшей сполна испытанных, защитить. Вот и всё. Отец в воспитание детей вообще не вмешивался. Моё усердное балабоние , как он это называл, по клавишам, до крови, выступающей из разбитых подушечек, его удивляло и забавляло. Как-то высказался: Наде лучше бы в спорте себя попробовать, воля, характер, физически крепкая, вон рояль-то как размолотила, струны рвёт. Я обиделась. Мама вступилась: Вадим, ты ничего не понимаешь в музыке. Это правда, но и мама тоже.

Хотя на концерты в Малом зале консерватории, где участвовали лучшие, считалось, ученики, являлись оба, сидя в первых рядах. Папа слыша, что мне аплодируют, бывал иной раз даже готов признать, что в отношении моего музыкального будущего, он, возможно, не прав.

Нет, прав. На сцену я выходила как на плаху. В проходе из кулис Малого зала к эстраде слева имелся пожарный кран, о который каждый раз стукалась головой до звона в ушах. Поклоны залу давались с трудом: то, что чужие люди меня разглядывают, задевало, унижало. Если удавалось испытывать удовольствие от слияния с инструментом наедине с собой, то присутствие посторонних его сразу уничтожало. Куража от публичного внимания не испытывала никакого. Не из-за трусости, а скорее, наоборот, от излишней гордыни. Короче, профессия исполнителя мне была от природы противопоказана.

Но возникло, открылось тайное утешение, оберегаемое от соглядатаев: тетради, блокноты, исписанные от корки до корки словами, извергаемыми из взбаламученного неясным подросткового нутра. Наслаждение в такие моменты переживаемое сопровождалось догадкой, что есть в этом что-то порочное. Приученная за роялем трудиться до пота, не представляла, что соблазн, перед которым нельзя устоять, полёт, парение, счастливое головокружение могут быть приметами чего-то и более важного, чем просто блажь.

К тому же в среде, где я родилась, атмосфера настолько оказалась перенасыщенной подноготным слитно-спаянного, ревностного, пристрастного, полностью друг о друге осведомлённого литературного мирка, настолько рано пришлось увидеть мирок такой с изнанки, что невольная к нему причастность иллюзий не внушала. Запойно книги читать – блаженство, но предпочтительно ничего не знать об их авторах, не знать, не видеть и никогда нигде их не встречать.

Появление, когда мы перешли в пятый класс, Эры Гансовны, преподавательницы русского языка и литературы, казалось, мне лично ничего нового не предвещало. За ошибки в грамматике, пунктуации будет позорить, выше тройки по русскому рассчитывать незачем, но уж в литературе своё возьму. Уж там всё с лёгкостью даётся, не то что рояль.

Звонок на урок прозвенел, сидим за партами в некотором уже беспокойстве: где же учительница? И вдруг по опустевшему коридору стук гулкий, равномерный. Входит, опираясь о костыль. Мы были оповещены об её инвалидности – результат полиомиелита, которым переболела в детстве, когда вакцину еще не изобрели, но всё же оробели. Стояли навытяжку, пока она усаживалась за стол, пристраивала костыль, тогда только услышали её голос, глуховатый и непререкаемо властный, повелевающий: меня зовут Эра Гансовна, фамилия Мундецем. И оглядела нас как коршун цыплят.

У неё был высокий, чересчур, пожалуй, высокий лоб, от висков с голубыми жилками лицо резко сужалось к подбородку к губам стиснутым, от которых шли две глубокие складки. Глаза серо-льдистые. Чересчур, верно, пристальное моё разглядывание она засекла и насмешливо, недобро улыбнулась. Я почувствовала сразу: невзлюбила. Но за что?

Первое её нам задание - стихотворение Лермонтова : «На смерть поэта». По школьной программе никакие стихи наизусть не учила, да и вообще прилежанием не отличалась. Выручала памятливость и находчивость, импровизировала, то есть несла околесицу, сходу. Избаловалась, что мне многое прощалось. Класс веселился, учителя хмыкали, обстановка в нашей школе была, не в пример прочим, либеральной. Поэтому, когда Эра Гансовна назвала мою фамилию, бойко начала барабанить о вы, надменные потомки.... Надеясь, что темпераментом, жестикуляцией, негодующим рычанием – о вы! – залатаю пропущенные начальные строфы. Пауза. Выдерживаю сверлящий, презрительный взгляд серо-льдистых глаз. И понимаю, будет она меня гноить, ничего не простит. Именно уроки литературы станут для меня мучением, унижением.

Но вот классное сочинение на свободную тему: Чехов, самый важный, любимый его рассказ. Ну чего уж проще? Люблю Чехова, полное собрание до дыр зачитала, возьму тут реванш наверняка. Одноклассники пыхтят, стараются, а у меня всё готово. Несу свою работу на стол Эре Гансовне. Она подозрительно: к чему такая спешка, перечти-ка еще раз, времени предостаточно, заново можешь всё переписать, или тебе надо одной в коридоре слоняться, бездельничать? Молчу. Она, безразлично: ну иди. Ухожу и чую: подписала мне еще раз приговор. Казнь неминуема. И точно.

На следующем уроке на столе у неё стопка наших тетрадок. Торжественно, сузив волчьи с белесым выблеском глаза, произносит: «Практически всеми вашими работами удовлетворена, но вот одна очень меня позабавила.» Очень, повторяет раздельно. « Я вам эту работу сейчас зачитаю, а вы мне подскажите, что вас удивило, интересно, совпадут наши мнения или нет.»

Зачитывает. Моё. Класс внимает. Она: «Оригинально, правда, в сочинении о Чехове ни разу Чехов не упомянут, даже фамилия его не названа, ни разу. Но кто мог из вас вот так, такое написать, подскажите, а?» Кто-то вяло: Надя? Эра Гансовна: «Да, конечно. И какую оценку мне тебе, Надя, поставить, пятёрку?» Я мрачно: двойку. С издевательским одобрением: «Ну что же, тогда двойку и получай.»

Вот ведь парадокс, другие педагоги, на чьих уроках меня и к доске вызывать опасались, убедившись в моей просто-таки патологической тупости к точных наукам, делали вид, что не замечают, когда в наглую списываю у одноклассников экзаменационные работы по математике, физике, химии. И одна только Эра Гансовна беспощадно, неустанно, надо отдать ей должное, изобретательно меня терзала, будто задачу поставив доказать, что литература совсем не та область, где, как я возомнила, даётся всё с лёту, легко, просто.

Между тем, когда она конкретно мною не занималась, поддавалась вместе со всеми обаянию её ума и тому, что могло бы нас сблизить. Наблюдая в лице её, обычно бледном, пятна румянца, а в глазах блеск азартный воодушевления, ощущала нечто сродни сострадательному сожалению. Мы с ней совпадали в предпочтении тех же авторов, схожи были в литературных вкусах, и если на уроках обсуждалось что-то вне школьной программы, или на переменках, её окружив, а она была не из тех, кто спешил укрыться в учительской, ловила прицельный взгляд, как бы даже заинтересованный.

Хотя на оценки в моём дневнике такие импровизации никак не влияли. По русскому языку, справедливо, мне выставлялась тройка, по литературе – четвёрка. И хоть лоб о стену разбей.

Но в выпускном классе всё решала экзаменационная программа по специальности, определявшая наши шансы для поступления в консерваторию. И тут справилась успешно, с оценкой «отлично». Экзамены по специальности проходили в школьном просторном зале, с эстрадным возвышением и с допущением публики. Пожаловаться на невнимание не пришлось. Болеть за меня явились и однокашники, и консерваторские студенты, так как я тогда уже числилась, будучи еще школьницей, в классе доцента консерватории Веры Васильевны Горностаевой, в прошлом ассистентки Нейгауза, после ставшей профессором.

Меня поздравляли, я рдела, ну не то чтобы с упоением, но с ощущением облегчения: барьер взят. Не мазала мимо, текст не забыла, не опозорилась – уже хорошо.

И вижу вдруг Эру Гансовну. Приближаюсь, парализованная магнетической властностью её взгляда, предвидя, что ничего хорошего не услышу, снова каверзы, убийственные насмешки. Но она стоит со своим костылём от всех в отдалении, и не подойти к ней не могу.

Смотрю мимо, отвечаю улыбками на улыбки, и привычно в её присутствии тоскую: ну за что же она меня так невзлюбила, и сейчас, здесь достаёт. За что?

Надя, она говорит, поздравляю, прошло удачно, успешно, есть у тебя музыкальные способности, есть несомненно. Соображаю: польстила, потом, значит, съязвит. Но она молчит. Долго молчит. Молчу и я.

И тут она, иначе, с незнакомыми совсем интонациями: «Меня твоё будущее тревожит. Зачем тебе консерватория, зачем ты консерватории. Даже если поступишь, что тебя потом ждёт, какая судьба, аккомпаниатора, учительницы, но кого и чему ты сможешь учить с твоим-то нравом?»

Я, смиренно: похоже, что так, но я ведь больше ничего не умею.

И внезапно она ударяет меня по ноге своим костылём, не больно, но уж действительно неожиданно. Лицо к моему приближает вплотную: а ты пиши, пиши, нет у тебя другого выбора.

Я, почему-то развеселившись: Эра Гансовна, у меня по литературе четвёрка, вы мне поставили такую оценку, даже в школе я в этом посредственность, о чём вы, не понимаю.

А она орёт: дура ты, Надя, дура. Никогда ни на кого в классе голоса не поднимала, впервые, до визга. Я ошеломлена. И гулкий стук костыля по коридору. Стою в растерянности: что мне делать, догнать, попросить прощения, но за что?

После оцепенения доходит. Ведь Эре Гансовне всего-то около сорока или чуть больше. Она ведь молода и хороша, если бы не изуродованное полиомиелитом тело. И она немка. Её предки, приехавшие из Германии в Россию при Екатерине, были Сталиным отправлены в ссылку. Эра Гансовна, закончив московский университет, нашла себе нишу только в школьном преподавании. Повезло нам, что у нас и Виктория Романовна вела немецкий, тоже будучи из высланных в Казахстан немцев. И что Николай Семенович, генетик, после погрома над Вавиловым учиненным, стал учителем алгебры, геометрии в нашей школе для музыкально одарённых, снисходя к тупости вот таких, как я. И вот с ними прощаюсь, навсегда прощаюсь. И как же жить? Без них? Они нас сберегли, оградили от скверны, со всех сторон хлынувшей. Благодаря им мы выросли как на острове в океане мерзости. Могу ли забыть? Да никогда.

К Эре Гансовне потом приезжала. Ей с матерью дали квартирку в Филях. Меня там поили кофе из крохотных чашечек, на крахмальных, вышитых, салфетках, с немецкой неистребимой аккуратностью. Томительно бывало до изнеможения. Эра Гансовна, совсем другая, расслабленная, обращаясь к своей маме, повторяла: вот Надя, моя ученица, навестила, а ведь далеко ей сюда от центра, где живёт, ехать, но ведь приехала, Надя, да?

Приехала, приезжала. Но как-то эта Надя, выйдя из подъезда дома своей учительницы, схватилась за волосья и завыла: о боже, что же ты делаешь с людьми, почему так несправедливо.

Не помню приносила ли Эре Гансовне свои книги и были ли они тогда уже опубликованы, но она мне подарила своё фото. Сохранила. В Америку привезла.

А недавно от одноклассницы по ЦМШ, живущей нынче в Нью Джерси, страшную весть узнала. Дом, где жила Эра Гансовна, в Филях загорелся, и, она, инвалид, там погибла в огне заживо. Пыталась спастись, доползла на костылях с какого-то на какой-то этаж. Но никто не помог. Такая теперь Россия. А она так ждала, так верила, что хуже СССР быть ничего не может. Может. Кто-то сообщил, что она лежала, обессилев, и её топтали те, кто спасал в пожаре себя.

Но одноклассница еще меня добила. Эра Гансовна, сказала, тебя ведь так любила, в твое отсутствие, нам говорила: Надя, уж эта Надя, перечитываю что она пишет, и страшно куда её несёт, ведь никто никогда такое не напечатает, здесь – никогда.

... Мне снится разное, бредовое, занимательнее реального, и в том числе как я прихожу в класс и приношу свою книжку Эре Гансовне с надписью ей благодарственной. Что за книжка? Ничего достойного памяти Эры Гансовны не написала. И вряд ли когда-нибудь напишу. Но может важнее, что спустя столько лет помню её, и среди самых ценных реликвий, перевозимых их страны в страну и через океан есть и её фото. Эры Гансовны Мундецем. Моей школьной учительницы, пожалуй больше чем кто-либо повлиявшей на выбор профессии, а значит- судьбы.

Комментарии
  • Elena-sagach - 10.12.2020 в 18:58:
    Всего комментариев: 1
    Интересно написано.Я знала её в начале 80 ых.. На фоне разваленного общеобразовательного отдела ЦМШ она выглядела профессионалом. Класс, в котором она была классным Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 1 Thumb down 1
  • Natalia Borovskaya - 03.01.2021 в 02:52:
    Всего комментариев: 2
    Все это мало похоже на реальную Эру Гансовну. Это в чистом виде литературный персонаж. Начнем с того, что ходила она не с костылем, а с тростью и не производила Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0
    • Natalia Borovskaya - 03.01.2021 в 14:56:
      Всего комментариев: 2
      И ещё несколько слов комментатору, г-же Сагач, нарисовавший, по-моему, не столько портрет Эры Гансовны, сколько свою профессиональную зависть. Она никогда никого не Показать продолжение
      Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0

Добавить изображение