ВЛОЖЕННАЯ ЦЕЛЬ, или ВСТУПИВШИЙСЯ ЗА ИСТИНУ

Памяти Солженицына

Умер великий.

Ловлю себя на том, что почти перестал употреблять это слово. Великих – якобы великих – развелось, что собак нерезаных. Особенно преуспела по росту величия сфера, то ли прозванная, то ли обозванная – весьма, кстати сказать, удачно – шоу-бизнесом. У бизнесменов от шоу великий на великом сидит и гениальным погоняет. И тут умирает писатель, вровень с которым из пишущих по-русски поставить сегодня некого, в мировом же масштабе, в абсолютном измерении – может быть, одного–двух. А Солженицын – общественный деятель видится мне совсем уж одинокой вершиной на довольно высоком – отрицать это нелепо – фоне. Как Арарат на Армянском нагорье. Повсюду горы да взгорки, ни единой низины не сыскать, а вот исполина столь неизреченной красоты и спокойной выси нет и не было. Недаром его назначили в Священном писании пристанищем Ноя. Говорю это к тому, что фигура такой лепки, как Александр Солженицын, отныне и присно в истории не затеряется. Как же при нынешней-то словесной инфляции прикажете величать его? Попробуем обойтись без эпитетов, определений и прочей мишуры.

Просто Солженицын.

С 1968 года, когда советская печать объявила Солженицыну войну, стал я вырезать из газет бранные статьи. Домодельное досье быстро распухало, время от времени я его пропалывал, о чём и жалею. Многое, что когда-то с омерзением выбрасывалось, украсило бы сегодня вконец исхудалую папочку. Впрочем, оставшегося предостаточно, чтобы напомнить, из какой клоаки нам удалось-таки высвободиться. Солженицын – это «пасквилянт», «агент империализма», «двурушник», «матёрый деляга», «циничный фальсификатор». Ароматный букетец услаждал обоняние читателя газет! Точь-в-точь по Цветаевой:

Что ни столбец – навет,

Что ни абзац – отврат...

А ведь иные пачкуны, норовившие не то что куснуть побольнее – Солженицына было не пронять, они понимали, – но выразиться позаковыристей, иные из тех, кто науськивал эту пакостную свору, живут и в ус не дуют. О раскаянье смешно даже заикаться. Небось усмехаются. Ну, к примеру, соавтор гимна, гимна, который не должен был прозвучать и, слава Богу, не прозвучал при погребении.

О том, что Солженицына выслали, говорится нынче как-то походя. Между тем за семь советских десятилетий было всего-навсего три памятных, общественно значимых акции, называвшихся на новоязе выдворением. Обитателей философского парохода выдворили, потому как опасались – ещё! – посадить их, уничтожить, истереть в лагерную пыль. Общественное мнение! Спустя несколько лет интеллектуалов отправляли за колючую проволоку безо всякого стеснения, но вышибить мозги видному политику было ещё то ли не комильфо, то ли западло. Короче, Троцкого тоже выдворили. Солженицына же в 74-м посадить – уже! – не постеснялись, а побоялись – экономических санкций, в частности, которые наверняка бы воспоследовали. Раз, два, три. Знаете вы ещё хоть одно демонстративное выдворение? Диссидентов отпускали за границу сами, чтобы после лишить гражданства, либо выпихивали, как Бродского и Войновича, но не вели в самолёт насильно.

Впрочем, я не случайно сказал о демонстративном выдворении. В разгар перестройки, в 88-м, одного вчерашнего политзаключённого Паруйра Айрикяна, непреклонного радетеля армянской независимости, семнадцать лет отсидевшего во имя её (выпущен в 1987 г.), лишили таки советского гражданства и выслали за священные рубежи в Эфиопию (вернулся через три года: нерушимый союз рухнул). Однако ж это была не первополосная сенсация, но заведомая глупость, её не заметили нигде, даже в Ереване всё прошло под сурдинку; бурлившую нашу столицу занимали другие вопросы.

Так что Солженицына равнять и тут не с кем.

Минули годы. В 94-м, после двадцатилетнего изгнания, Солженицын вернулся в Россию. Пели фанфары, гремели славословия, но нет-нет да и звучало: кто он такой? чего ради всесветный шум? Подумаешь, явился-выискался мессия, спаситель, учитель! Молодые газетчики, ни Солженицына, ни, подозреваю, никого другого толком не читавшие, резво низвергали возвращенца. Свобода печати! Та самая, за которую, между прочим, он истово ратовал. За что боролся, на то и напоролся? Бросьте, не тот масштаб! Его годами била чудовищная пропагандистская машина гигантской державы, била наотмашь и насмерть, его не жаловали в эмигрантской среде (он-то себя не числил эмигрантом) – это серьёзные писатели и мыслители, чьи претензии повесомей, нежели наскоки не отягощённых учёностью щелкопёров, – он и в европах-америках ухитрился нажить авторитетных оппонентов, уязвлённых его суровыми порицаниями западных демократий, – что ж ему беспородные моськи? Зачем я вообще завёл о них речь? А затем, что Солженицына доныне знают понаслышке. Кого ни спроси, полагают, будто его заслуги сводятся к отчаянно смелой критике советской системы, великий же писатель – это, мол, из вежливости. Ну, критиковал, ну, разоблачал. А система, которую он именно что подрывал изнутри, возьми да окочурься. Грубо говоря, дала дуба. Говоря политкорректно, скончалась. И что дальше?

Дальше вот что. В русской литературе Солженицын – из крупнейших имён истекшего века. Сделанное им изумляет. Ограничусь беглым перечнем лучших его созданий. «Один день Ивана Денисовича» психологией мужика и поразительным языком аукается с Лесковым и ни на гран ему не уступает. Роман «В круге первом» детективной своей интригой, глубью философских споров и социальной злободневностью тут же заставляет вспомнить о Достоевском. «Матрёнин двор» стоит вровень с шедеврами Чехова и Бунина. Цикл «Крохотки» выдерживает сравнение с тургеневскими стихотворениями в прозе. «Раковый корпус», одно время казавшийся чуточку ниже вершин, опять – я недавно перечёл его – выворачивает душу наизнанку. Наконец, «Архипелаг ГУЛАГ» абсолютно беспрецедентен; чеховский «Остров Сахалин» при сходстве материала, весьма, впрочем, условном, – это нечто совсем-совсем иное. Трём его томам аналога нет и, подозреваю, не сыщется. Нет аналогов и многотомной эпопее «Красное колесо», широчайшим охватом и мощью батальных сцен (в «Августе 14-го», к примеру) перекликающейся с Толстым. И Толстому же, с яростным его обличительством, и бесстрашием, и религиозным морализаторством, ему лишь одному под стать Солженицын-публицист.

Говоря о Солженицыне – продолжателе традиций русского реализма, психологе, бытописателе и сатирике в одном лице, не упустим сугубой современности его письма, дерзких его новаций. Дело не только в оглушающем новизной материале, введённом им в литературу – хоть и этого бы за глаза хватило, чтоб имя смельчака прошумело по миру, – не только в острой насущности всего того, во что он, как слепого кутёнка, ткнул обомлевшую публику, но и в необычности приёмов, используемых им. В своей прозе, преимущественно в «Красном колесе», Солженицын прибегает и к резкому перебиву ритма, прямо-таки джазовым синкопам, ломающим плавность эпического повествования, к монтажу документов, к особым главам-экранам и даже к игре шрифтами. Вдобавок его рассказы, повесть, романы так уплотняют, сгущают, концентрируют время, что за конкретными, тщательно выписанными картинами встают аллегория, символ и притча.

Об уплотнении два слова вдобавок. У Солженицына не только время запредельно сконцентрировано (сколько жизней уместилось в один-единственный день одного-единственного лагерника!), но самоё прозу, самоё словесную ткань осязаешь ужатой до пресловутого сухого остатка. Во фразе нет места лишнему словечку, расставлены же слова так – и не хочешь, а заприметишь едва ли не каждое.

Приведу в пример, уж простите, малый пассаж, особо существенный для меня как армянина. Размышляя, «Как нам обустроить Россию», Солженицын обронил замечание по поводу принадлежности Нагорного Карабаха: «Проницательный Ильич-первый называл вопрос границ “даже десятистепенным”. Так – и Карабах отрезали к Азербайджану, какая разница – куда, в тот момент надо было угодить сердечному другу Советов – Турции». Ни звука не вымолвлено насчёт того, чья всё-таки земля Карабах – армянская ли, нет ли. Да ведь и надобности нет, и так ясно. Предлагаю всмотреться в этот текст, и нам откроются некоторые слагаемые солженицынского метода: точное владение предметом, историче-ская добросовестность и служение несокрушимому кумиру – истине. Плюс изощрённое перо, тотчас узнаваемое, столь оно своеобычно; перо, которому доступны любые тона, полутона, обертоны. К примеру, здесь – ирония, переходящая в сарказм, и сарказм, отливающий издёвкой. И какая лаконичность, умение, не рассусоливая, чётко выразить мысль. «Отрезали к Азербайджану». Замените глагол на, допустим, «отдали». Получится, дескать, одному соискателю досталась ничейная, спорная земля. Но в тексте – отрезали. То есть от чего-то целого отхватили кусок и кое-как присобачили к чему-то чужеродному. Почему кое-как, отчего чужеродному? Потому что сказано намеренно нестандартно, «не как у людей». «Отрезали к» – сразу чувствуется нестыковка приставки и предлога; принято говорить «отрезали от». А здесь писатель сокращает логическую цепочку (отрезали от чего-то и присоединили к чему-то), резко выигрывая в выразительности. Вот что значит искусство слова!

Стоило ли толковать об этом в прощальных заметках, отмежёванных от профессионального разбора? Стоило. В изгнании Солженицына пугало (судя по всему, не зря), что в его книгах увидят одну только политическую сторону. Художник, он упирает на художество, поскольку знает ему цену. Почему б и не назвать её вслух, эту цену? Вот она. Книги Солженицына – русская классика самого первого ряда.

Ещё тема, мимо которой не пройти, касаться же мельком и неприлично, и страшновато. Вне религиозной по сути нравственности, без учёта метафизической силы, давшей ему цель, Солженицына попросту нет. Он чувствует себя неким инструментом; «рука справедливости, высший вселенский смысл» – вот что ведёт его. «Это – не я сделал, – говорит он о своих трудах, – это – ведено было моею рукой!» В чём тут соль? В одном. Миссия Солженицына – миссия пророка.

Это слово поминается в связи с кончиной писателя всенепременно. Беда в том, что поминается как-то бессмысленно, ни к селу, ни к городу. В чём его пророчество, никто не разъясняет. И зря. Начать с того, кто, собственно, такой пророк. Отменно важный вопрос. Ибо понятие, нас интересующее, резко сузило в нынешнее время своё значение. Говоря пророк, имеют в виду прорицателя, способного предсказывать будущее. Ну и что такого предсказал Солженицын? То-то и оно. Соль, она не в способности к прорицанию. Библейские пророки суть уста Божьи; через их посредство Бог общается с людьми. Как посредник и провозвестник высшей воли всегда выступал и Солженицын. Отсюда неустрашимое противостояние свирепому Левиафану тоталитарного государства, дух учительства, неизменное сознание миссии, возложенной на него. Непостижимым образом исцелившись от запущенного безнадёжного рака, писатель без обиняков объявил, что не принадлежит себе: «Божье чудо, я никак иначе не понимал. Вся возвращённая мне жизнь с тех пор – не моя в полном смысле, она имеет вложенную цель». Эта цель – поведать миру об аде, в который ввергла страну советская власть («Я – не я, и моя литературная судьба – не моя, а всех тех миллионов, кто не доцарапал, не дошептал, не дохрипел»), о революции, породившей эту власть, о её предыстории.

Проиллюстрирую религиозный дух у Солженицына вторым «армянским» примером; охота пуще неволи, простите великодушно. Был у будущего писателя спутник отрочества и юности, друг, одноклассник, входивший в тесный, три-четыре человека, кружок единомышленников, его звали Кирилл Симонян. От него не таили ни сомнений, ни замыслов. А далее... В 70-е годы АПН издало пасквиль чеха Т. Ржезача «Спираль измены Солженицына», где заглавный герой уличается во всех смертных грехах. В доказательство наёмный писака ссылается на свидетельства ближайших школьных друзей Солженицына, в их числе Кирилла Симоняна. Друзья перед угрозами не устояли. Попривыкший вроде бы ко всяческой клевете, Солженицын был потрясён. И сел отвечать. Однако Кирочка-Кирилл, увы, скончался. Поневоле Солженицын адресует открытое своё письмо в иной мир. Это письмо – лучшие, пожалуй, страницы его книжки «Сквозь чад»; они полны патетики, любви, прощения. Для Симоняна не находится ни беспощадных отповедей, ни убийственных инвектив, которыми славится Солженицын-полемист. Он оправдывается, чего с ним отроду не случалось, исповедуется, берёт за душу. Ты поддался страху, скатился до лжи, но я не отвечу на подлость ударом. Это прощение не минутные сантименты. В нём явственны христианские ноты. Нельзя пропустить их мимо ушей. Они необычайно важны.

Что да, то да, пророк неукротим, однако же не из камня вытесан.

Изображая прошлое, Солженицын не оговаривался: такое, мол, уже не повторится. Нет, утверждал он, это повторяется, это длится, это происходит и сегодня, сию минуту. Да что толковать, Александр Исаевич – Исайя наших дней. «Руки ваши осквернены кровию и персты ваши – беззаконием; уста ваши говорят ложь, язык ваш произносит неправду. Никто не возвышает голоса за правду, и никто не вступается за истину…»

Никто, кроме него.

Пророческая миссия Солженицына подвергалась осмеянию, раздражала, вызывала попрёки в самомнении. Нет пророка в своём отечестве, на том и порешим. Пророчество всегда под вопросом, однако неоспоримы тридцать увесистых томов, оставленных писателем. Нобелевскую лекцию Солженицын завершил речением «Одно слово правды весь мир перетянет». Как бы то ни было, слово правды Солженицын сказал – и не одно.

Его правду многие силились истолковать на свой лад. Это плохо получается. Солженицын неудобен, его трудно приручить, и потому, когда он вернулся на родину, соперничавшие в России станы – «патриоты» и «демократы» – не нашли в нём опоры. Солженицын сам по себе.

Сознательно не касаясь его схватки с коммунизмом – она в общем известна, – хотел бы всё-таки подчеркнуть беспримерное мужество борца, первым открыто начавшего говорить истину в глаза её душителям. Открыто и в одиночку. В этом он опять же вне сравнений и разрядов. Ибо не он первым уяснил себе советские порядки, написал о них; об удушливой атмосфере, страхах, об арестах и лагерях, о том, что есть социализм, и даже о Сталине, даже о Ленине напрямую, без экивоков и утайки прежде, чем у Солженицына, сказано в грандиозном романе Василия Гроссмана. Но Гроссман не дрался (повторяю, в одиночку), не лез на рожон и не слал открытых писем, где, не пряча лица, противоборствовал с огромной безликой многоголовой гидрой. То же самое нужно сказать о Варламе Шаламове, Юрии Домбровском, Лидии Чуковской. Умные, проницательные, превосходные писатели. Но не пророки.

Публицистика Солженицына завораживает меня подлинно пророческой своей страстью и неустрашимостью, хотя далеко не все мысли, в ней изложенные, я принимаю. Борец с политическим злом заставляет меня благодарно склонить голову, но то, в чём он усматривает политическое благо, частенько кажется весьма сомнительным.

Этот абзац-оговорка – перестраховка чистой воды. В последние годы по Солженицыну выпущено столько стрел с ядовитыми наконечниками, в стольких грехах, истинных и мнимых, он уличён, что лучше воздержаться. Просто, ведя речь от собственного имени, ты принуждён иной раз обозначить свою позицию. Ну вот, обозначил. И не хочу продолжать.

Явление Солженицына в неразъёмной своей слитности гораздо значительней и глубже, нежели конкретные составляющие этого явления. Не сотвори себе кумира! Любая идея Солженицына может быть оспорена, какие-то будут или уже опровергнуты. Неоспорим и неопровержим он сам.

С чего началась его публицистика? В 67-м пошли ходить по рукам едва прочитываемые, на папиросной бумаге, машинописные копии солженицынского письма съезду писателей. Письмо разило с первой строки: «Не имея доступа к съездовской трибуне, я прошу съезд обсудить то нетерпимое дальше угнетение, которому наша литература из десятилетия в десятилетие подвергается со стороны цензуры и с которым Союз писателей не может мириться впредь. Не предусмотренная конституцией и потому незаконная, нигде публично не называемая цензура под затуманенным именем "Главлит" тяготеет над нашей художественной литературой и осуществляет произвол литературно неграмотных людей над писателями. Пережиток средневековья, цензура доволакивает свои мафусаиловы сроки едва ли не в 21-й век! Тленная, она тщится присвоить себе удел нетленного времени – отбирать достойные книги от недостойных...»

Даже нынче начал цитировать и не в силах оборвать себя. Тогда же, мальчишка, студентик, я проглотил ошеломительные эти строки, написанные не в безопасном забугорье, но в беззащитной Рязани, – и у меня перехватило дух. Я только-только раздобыл в ту пору Библию; неуступчивость одержимых истиной «больших пророков» – Исайи, Даниила, Иеремии – наложилась у меня на гневную прямоту Солженицына, совместилась с нею. «Слепые поводыри слепых», – обратился он позднее к вождям Советского Союза. Не знаю, кто ещё и когда, кроме библейских пророков и шутов-юродивых – они в данном случае не в счёт, – осмеливался говорить правителям тиранической страны то, что думает о них. Смейтесь, кому смешно, вольному воля. Для меня же Солженицын был пророком и пребудет им.

Он ослабевал с годами физически, всё реже видя его по телевизору, мы замечали, как оболочка, телесная оболочка его духа иссушается, истончается; дух избавлялся от неё, словно бы порываясь явить себя в чистом виде. Такое случается с очень старыми людьми; у нас в Армении подобное преображение пережили на девятом десятке художник Мартирос Сарьян и католикос Вазген I. И всё-таки дух жаждал воплотиться – хотя бы в слово. Нет, не хотя бы, но первым долгом. Ему было что сказать. Это тоже свойство великих творцов-долгожителей. Никто из них – ни Гёте, ни Толстой, ни Пикассо, ни Шагал, ни наш Сарьян – не лишался к исходу жизни творческой энергии. Всем известный обратный пример, Шолохов, отнюдь, кстати, не долгожитель, уже к сорока годам ставший бесплодной смоковницей, как раз и понуждает усомниться – полноте, да под силу ли было такому человек создать эту книгу?

Ну а в нашем случае споры неуместны. Не стало великого. Бог сподобил нас жить в его время. Тем и закончим. Аминь.

* * * * *

ПРИЛОЖЕНИЕ

Заявление Михаила Шолохова

В Секретариат Союза писателей СССР

8 сентября 1967 г. Вешенская.

В Секретариат СП СССР

Прочитал Солженицына «Пир победителей» и «В круге первом».

Поражает — если так можно сказать — какое-то болезненное бесстыдство автора. Свои антисоветские взгляды Солженицын не только не пытается скрыть или как-то завуалировать, он их подчеркивает, выставляет напоказ, принимая позу этакого «правдоискателя», человека, который, не стесняясь, «режет правду-матку» и указывает со злостью и остервенением на все ошибки, все промахи, допущенные партией и Советской властью, начиная с 30-х годов.

Что касается формы пьесы, то она беспомощна и неумна. Можно ли о трагедийных событиях писать в оперативном ¹ стиле, да еще виршами, такими примитивными и слабенькими, каких избегали в свое время даже одержимые поэтической чесоткой гимназисты былых времен! О содержании и говорить нечего. Все командиры, русские и украинец, либо законченные подлецы, либо колеблющиеся и ни во что не верящие люди. Как же при таких условиях батарея, в которой служил Солженицын, дошла до Кенигсберга? Или только персональными стараниями автора?

Почему в батарее из «Пира победителей» все, кроме Нержина и «демонической» Галины, никчемные, никудышные люди? Почему осмеяны солдаты русские («солдаты-поварята») и солдаты татары? Почему власовцы — изменники Родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших, прославляются как выразители чаяний русского народа? На этом же политическом и художественном уровне стоит и роман «В круге первом».

У меня одно время сложилось впечатление о Солженицыне (в частности после его письма съезду писателей в мае этого года ², что он — душевнобольной человек, страдающий манией величия. Что он, Солженицын, отсидев некогда, не выдержал тяжелого испытания и свихнулся. Я не психиатр и не мое дело определять степень пораженности психики Солженицына. Но если это так, — человеку нельзя доверять перо: злобный сумасшедший, потерявший контроль над разумом, помешавшийся на трагических событиях 37-го года и последующих лет, принесет огромную опасность всем читателям и молодым особенно.

Если же Солженицын психически нормальный, то тогда он по существу открытый и злобный антисоветский человек. И в том и в другом случае Солженицыну не место в рядах ССП. Я безоговорочно за то, чтобы Солженицына из Союза советских писателей исключить.

М. Шолохов.

8.IX.67 г.

Впервые: МГ, 1991. № 11. С. 246—247 (в ст.: Васильев В. «Ненависть. Заговор против русского гения»).

Подлинник не обнаружен. Печатается по машинописной копии, заверенной работником Отдела культуры ЦК КПСС (ГМЗШ, ф. 1).

Заседание секретариата Союза писателей СССР, посвященное обсуждению произведений А. И. Солженицына — пьесы «Пир победителей» и романа «В круге первом», было назначено на 22 сентября 1967 г. Шолохов, который в то время был одним из секретарей Союза писателей СССР, присутствовать на заседании не мог и направил данную записку.

Записка, а также предшествовавшие ей выступления Шолохова на XXIII съезде КПСС (2 апреля 1966 г.) и IV съезде писателей СССР (27 мая 1967 г.) стали причиной резкого изменения отношения Солженицына к нему. Ранее Солженицын писал Шолохову: «Глубокоуважаемый Михаил Александрович! Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря <1962 г.>, совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, — помешали мне выразить Вам тогда мое неизменное чувство: как высоко я ценю автора бессмертного “Тихого Дона”...» (письмо от 20 декабря 1962 г. из Рязани в Вешенскую — «Лит. Россия». М., 1990. 23 мая. С. 19). Наиболее полно новый характер отношения к Шолохову выразился в публикации Солженицыным работы И. Н. Медведевой-Томашевской «Стремя “Тихого Дона”. Загадки романа» (Париж, 1974) и написанном им предисловии к этой работе. Подробнее см. указанную выше статью В. Васильева.

¹  Вероятно, ошибка в копии. По всей видимости, — опереточном.

²  Имеется в виду «Письмо IV Всесоюзному съезду писателей» А. И. Солженицына, распространявшееся им среди делегатов (см.: «Дело Солженицына». Лондон; Онтарио, 1970. С. 51—59).