СТУКАЧИ

В моём доме настилали паркет. Сдирали старый карпет.

Двигали мебель, вынимали ящики, чтобы легче было двигать. Когда ушли рабочие, я заглянул в один из ящиков и увидел папку , на которой было написано: «ВЫРЕЗКИ». В неё я складывал различные газетные вырезки, которые меня чем – то заинтересовали. Я стал их перебирать, читая некоторые. Как вдруг натолкнулся на любопытный документ. Это была СИГНАЛЬНАЯ КАРТОЧКА на лицо, допускающее правонарушения. Эту карточку в СССР клали в почтовые ящики, чтобы граждане могли информировать соответствующие инстанции о неправильном, асоциальном поведении других граждан. При этом подпись инициатора карточки была необязательной. То есть это была чистой воды анонимка. Эту карточку переслали мне, тогда жившему в Нью-Йорке, мои друзья, сидевшие в глухом оказе без всякой надежды покинуть пределы соцлагеря. Я тут-же заполнил её, указав, что имею и использую иностранную валюту (доллары!), что было чистой правдой, пользуюсь услугами проституток (клевета) и отправил карточку в Ленинград, в моё бывшее районное отделение милиции, куда я неоднократно был вызываем и адрес которого помнил наизусть.

Эта карточка давала возможность советским гражданам анонимно доносить друг на друга. Представьте себе, что вы не нравитесь своему соседу или, например, не удовлетворили сексуальные поползновения своей сослуживицы, или….и.т.д.

и т.п. В результате следует проверка и визиты участкового милиционера, что создаёт определённую напряжённость в вашей жизни. Но если клевета приобретает серьёзный характер, то и следует серьёзное расследование.

Советское общество вообще было основано на стукачестве.

Поэтому всегда нужно было знать кому и в какой кампании рассказывать анекдоты, для которых существовала шутливая оценочная шкала. Например, один анекдот «тянул» на пять лет, а за другой, послабее, могли дать до года. А если, к примеру, вы находитесь в заключении, то могли бы и срока добавить за клевету на советский строй.

Решение отправлять анонимную сигнальную карточку принадлежало отдельной личности, но лицо, опускавшее в почтовые ящики эти карточки, инициировало лавину анонимок. Это лицо могло бы просто проигнорировать данное ему (ей) задание и отсутствие анонимок просто означало бы , что граждане не доносят друг на друга. А жалобы граждан по делу вообще делаются в милицию или в суд, причём персонально.

Эта сигнальная карточка пробудила в моей памяти невсегда засевшие воспоминания. Со стукачеством я столкнулся рано, ещё в школе.

Как-то нашол у матери номер журнала «Ленинград» с пародией А.Хазина «Возвращение Онегина». Она показалась мне забавной. Описывалось приключения Онегина каким-то образом попавшего в современный Ленинград. Я принёс журнал в школу и он пошол в классе по рукам. Много было смеху, но веселье продолжалось недолго. В класс вошла наша классная воспитательница и потребовала отдать журнал. Никто не прореагировал. Она пригрозила оставить всех после уроков, пока не получит журнал. Кто-то отдал ей журнал.

«Кто принёс журнал в класс?» - спросила она.

Все молчали, но невольно посмотрели на меня. Она проследила за взглядами.

«Ты принёс?»

«Я»

«Где взял?»

«Нашол».

«Где нашол?».

«В парке, на скамейке»

Было видно, что она не поверила моим словам, но мать в школу вызывать не стали, видимо ограничились словесным внушением. Мать работала учительницей в соседней школе и, видимо, сработала профсолидарность.

Однако после этого случая я заметил, что когда к матери заходили приятельницы, меня отправляли в магазин или просто погулять. Откуда же мне пацану было знать, что вышло Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 Августа 1946г. В этом постановлении журналы подвергались суровой критике за клевету на советскую действительность. Кроме Хазина досталось Зощенко, Ахматовой и другим. Газет я тогда не читал, но стороки из «Возвращения Онегина» навсегда врезались в память. Вот они:

В трамвай садится наш Евгений.

О бедный милый человек!
Не знал таких передвижений
Его непросвещённый век.

Судьба Евгения хранила:
Ему лишь ногу отдавило
И только раз толкнув в живот,
Ему сказали: «Идиот!»
Тут, вспомнив древние порядки,
Решил дуэлью кончит спор,
Полез в карман, но кто-то спёр
Уже давно его перчатки.

За неименьем таковых
Смолчал Евгений и притих.

Я так и не узнал, кто настучал про этот журнал. Так я невольно подставил свою мать и хорошо, что обошлось без последствий.

В СССР, когда родители обсуждали темы, не предназначенные для детских ушей, переходили на свой родной язык, чтобы предотвратить невольное стукачество типа: «А мой папа сказал….». Были случаи, когда дети доносили на своих родителей по идеологическим соображениям.

Однажды, будучи уже студентами, мы с моим приятелем Олегом шли по набережной Крюкова канала. Был пасмурный осенний вечер, мы были одеты в одинаковые чёрные прорезиненные плащи, затянутые в талию (да, в то время у нас были талии). Мы шли быстро и в ногу. Вдруг из подворотни вынырнул низенький мужичок в ватнике, по всем приметам дворник и спросил:

«Товарищи, вы наши сотрудники?»

« Вы очень проницательны»,- ответил я уклончиво.

« Лёша пошёл на Таракановку».

« Да, спасибо, мы в курсе, благодарю за службу»

« Рады стараться»- произнёс дворник и занял свой пост в подворотне. Приятель мой отвернувшись давился от смеха. Шагая дальше мы строили предположения, кто такой Лёша: уголовник, которого разыскивают, или оперативник, который его ловит. В общем все дворники были стукачами ещё, видимо, с дореволюционных времён. Но были и досужие старушки, сидевшие на скамейках перед подъездами хрущёвских пятиэтажек. Кое кто из них спрашивал: «А вы к кому идёте?»

Таким я неизменно отвечал: « А это не ваше дело». «Ах какой грубиян», - слышал я в ответ.

На моего сокурсника Тенгиза, родом из Тбилиси, кто-то из общежития донёс, что он занимается фарцовкой. Его исключили из института и он отправился домой в Грузию, где понятия о бизнесе в то время существенно отличались от советских. А был Тенгиз приветливым, улыбчивым и доброжелательным парнем.

На третьем курсе стали поговаривать о поездке на целинные земли по комсомольской путёвке для уборки урожая. Я вообще не скрывал, что летом намерен работать в порту. Как-то ко мне подошол наш комсорг и сказал, что меня вызывают в институтское комсомольское бюро. Всретил мня там некто Переломов, освобождённый секретарь.

«Ты что же, не собираешься ехать на целину?»

« Откуда это известно?»

« Говорят», - неопределённо ответил он.

Настучали, понял я.

«Нет, я пойду в порт работать грузчиком. Прошлым летом хорошо там заработал».

«Знаешь, на целине создаются ударные бригады, там приличная зарплата, а помимо того комбайнёрам положена ещё и натуральная оплата хлебом. Эту квитанцию потом можно продать колхозникам на ленинградском элеваторе.»

«Ну ладно, уговорили»

Так я оказался в Павлодарском крае, где от зари до зари работал на комбайне. Урожай в тот год был невысоким, а зарплата сдельная, так что много я не заработал. А весь заработанный хлеб по комсомольскому почину сверху был сдан в Фонд Мира. Родина в очередной раз меня кинула.

В начале шестидесятых годов повеяло оттепелью и можно было высказываться более или менее свободно. Печатался Солженицын, выступали по разным предприятиям барды с песнями иногда весьма сомнительного с точки зрения советской идеологии содержания. Но постепенно гайки стали закручивать, диссидентов зажимать, да и просто сажать. И уже в 1968 году во время вторжения в Чехословакию наши сотрудники ходили по лаборатории стараясь не смотреть друг другу в глаза.

В нашей лаборатории из 30 человек было два стукача и ещё один возможный. Один из них Андрей, пожилой, полноватый, лысоватый, чем-то напоминавший мне немецкого бюргера, да и юмор у него был тяжёлый, немецкого типа. Он играл в шахматы на моём уровне и мы иногда сражались в обеденный перерыв. Работал он электриком, причём с большой прохладцей, типа «нас толкнули – мы упали, нас подняли – мы пошли». Однажды я проходил мимо Первого Отдела и столкнулся с ним, выходящим оттуда. Мы разошлись в разных направлениях, но через несколько шагов я обернулся и увидел, что он смотрит мне вслед. Он понял, что я понял, что ему нечего было делать в Первом Отделе, кроме как стучать. Я всегда с нейтральной реакцией относился к его прихватам, - всё таки режимная лаборатория и у меня вторая форма допуска.

Типичный прихват:

«Валентин, у тебя есть Спидола?»

«Есть»

«А у неё есть 13-и метровый диапазон?»

«Нет»

«Я знаю человека, который может сделать в Спидоле этот диапазон».

«А зачем?», - наивно спросил я. (На самом деле я знал, что на этом диапазоне Голос Америки не глушится).

«Как зачем, чтобы слушать Голос Америки».

«Андрюша, я сам вражьих голосов не слушаю и тебе не советую».

Прихват отбит. На все прочие прихваты я с улыбкой отвечал, что поддерживаю линию партии и правительства. Но всех, игравших с Андрюшей в шахматы, предупредил, чтобы были с ним поосторожнее.

Появлялся в нашей лаборатории некто Иван. Приходил из другого подразделения для проверки газоанализаторов. Он рассказывал мне совершенно фантастические истории о нашем общем знакомом, якобы проходившем по знаменитому ленинградскому самолётному процессу и избежавшему наказания путём имитации сумашествия. Непонятно, как наш общий знакомый (кстати еврей) продолжал нормально работать в нашем элитном КБ. Я оставлял его россказни без комментариев, на которые он видимо рассчитывал, чтобы передать «куда следует».

Обычно я уходил с работы на десять минут позже окончания рабочего дня, чтобы не толпиться в проходной среди женщин. Я шол пешком одну трамвайную остановку, чтобы немного освежиться после работы. В тот день был лёгкий снег с небольшим морозом. Володя стоял на противоположной стороне Дерптского переулка и когда я вышел из проходной, подошол ко мне.

Мне это показалось странным. Я раньше работал в его лаборатории, но в другом подразделении. Он был ведущим инженером проекта. При встрече мы кивали друг другу, но не более того. От моих знакомых из его группы я знал, что он достаточно жёсткий человек, и к тому-же член КПСС. Он сказал мне, что тоже решил пройтись после работы, и мы пошли. Вспомнили свои студенческие годы, обсудили текущие дела по работе. Он что-то спросил меня о моей прошлой аспирантуре. Это меня насторожило. О своей прошлой аспирантуре я не распространялся. Это мог знать только отдел кадров и два-три человека из ведущих специалистов из лаборатории, где я раньше работал. Я ответил, что мол диссертация не удалась из-за недостаточного технического обеспечения проекта и намеченых результатов достичь не удалось.

Повздыхали. Тут он как-бы кстати сообщил, что вчера по Голосу Америки слышал, что в США три процента населения обеспечивают всю страну сельскохозяйственной продукцией. «А у нас – 30 процентов населения в колхозах, продуктов не хватает, половина овощей и фруктов выращивается на приусадебных участках», сообщил он. Я ответил, что это интересный факт, и от дальнейших комментариев воздержался. Добавил только, что вражьих голосов не слушаю. Впрочем о том, что я слушаю вражьи голоса Первый Отдел мог бы узнать и от моей соседки, члена КПСС, станочницы и депутата местных советов депутатов трудящихся (проклятая коммуналка с хорошей слышимостью). Видимо Володю в данном случае интересовали мои комментарии, которых не последовало. Больше Володя после работы cо мной не прогуливался.

Далее начались малоприятные вещи. Наш профорг предложил мне подписать коллективное письмо трудящихся с осуждением антисоветской деятельности академика Сахарова Андрея Димитриевича. На это я ответил, что его трудов я не читал и ничего определённого сказать не могу, но если мне предоставят его сочинения, то я с ними ознакомлюсь и тогда мы снова поговорим. С тем наш профорг и отошол.

Вскоре после этого случая начальник нашей лаборатории капитан первого ранга в отставке Юрий Николаевич Кузьминский как-то стал говаривать , что у него со мной проблемы. Я относил это к тому, что я не подписал письмо с осуждением Сахарова и пропускал все его намёки мимо ушей.

Но, как выяснилось позже, всё обстояло гораздо серьёзнее.

Работал в нашей лаборатории Саша, техник-электрик. Жил он со своим дедом, а его отец работал следователем по особо важным делам где-то в Литве. Дед был старым партийцем чуть ли не со времён Гражданской войны, чем Саша очень гордился.

Сидели мы в одной комнате вместе с ещё несколькими сотрудниками.

На всякие Сашины прихваты я реагировал нейтрально, помятуя замечания нашего завлаба. Но однажды Саша перешол все границы и прилюдно заявил, что я антисоветский элемент и меня нужно гнать из СССР. Я сдетонировал мнгновенно.

Дал ему подсечку, повалил на пол и стал душить. Мужчина в те времена я был не из последних и вскоре Саша задёргался и захрипел. Сильный удар по голове сзади привёл меня в чуство. Я разжал руки и поднялся. Саша держась за горло выбежал из комнаты. Несколько наших сотруднков стояли тут же.

Кто-то из них и привёл меня в чуство, я не стал выяснять кто, только поблагодарил, что ударили. Как потом я выяснил после детального ознакомления с УК РСФСР, за убийство в состоянии аффекта давали три года.

Может быть и стоило бы его прикончить, - цена была сходная.

Этот инцидент прошол без последствий. Сашу перевели в другую лабораторию и больше я его не видел.

Несколько месяцев прошло в текущей работе, но когда дело дошло до очередной командировки в Москву на испытания наших систем, я с удивлением узнал, что мне не продлили вторую форму допуска и, следовательно, в командировку я не еду. Я не понимал, в чём дело.

Разгадка пришла в один прекрасный весенний день. Позвонил мой дядя, мамин брат, и сообщил что он с семьёй уезжает в Израиль и разрешение уже получено. На сборы дали около месяца. Наконец всё встало на свои места.

Все дядины хождения на консультации с отказниками, получение информации об условиях жизни в Израиле, получение вызова, реализация имущества и прочие заботы, - всё прослеживалось дотошными органами, которые занялись прощупыванием родственников отъезжантов.

Собственно говоря я и сам задумывался о возможности выезда из Соцлагеря, который в разговоре с близкими друзьями мы именовали Большой Зоной (в отличие от Малой Зоны, где сидели зэки). Жизнь под пристальным взором Большого Брата становилась всё более тягостной, а терять мне было уже нечего. Я понимал, что впереди меня возможно ждут долгие годы отказа в выезде (так оно и оказалось), что меня ждёт непростая судьба "отщепенца", но было несокрушимое здоровье и готовность к любому, самому тяжёлому труду.

Пора было увольняться с моей престижной работы и искать что – нибудь попроще.