ПАРВЕНЮ

26-04-2009

Речь о ней зашла совершенно случайно, то есть не о ней, а о её ставшем знаменитостью сыне. Его обсуждали, делились сплетнями, и вдруг я подумала, как бы она, его мать, была бы польщена, узнав, что их семья наконец проникла в сферы, как она, Марина, считала элитарные. Представила её лукавый и вместе с тем обезоруживающе доверчивый взгляд из-под челки темных, густых волос, что она имела привычку теребить, заправляя за ухо, её улыбку, не сходящую с лица, даже если она плакала. Улыбка сквозь слезы – это про неё, о которой, кроме меня, пожалуй, никто уже ничего не знает. И возникла потребность рассказать о Марине то, что помню.

Надежда КожевниковаРодители её мужа оказались через забор нашими дачными соседями. Забор упомянут не случайно. Наша дача была крайней на улице, проложенной вдоль леса в писательском поселке Переделкино, и сразу за ней начиналась территория, принадлежащая литфондовскому хозяйству. Но неожиданно рядом с нашим забором, вплотную, возникла стройка, с размахом по переделкинским стандартом не принятым, и вырос гигантский домина-терем, с резными наличниками, балконами как террасы и всяческими излишествами. При этом на крошечном участке. Как выяснилось, участок сочли ничейным, тогда как принадлежал он моему отцу. Поставленный в спешке забор - семья наша рачительностью не отличалась - дал возможность возвести хоромы абсолютно нам неведомым людям.

Оспаривать права собственности? Смешно, да и поздно. Мама, а все решения у нас принимала она, здраво сочла, что с соседями лучше жить в мире. И отправилась знакомиться с теми, кто, коли уж оплошность случилось, будут с нами находится буквально впритирку.

Соседи, по сведеньям добытым мамой, не только в Переделкино новосёлы, они и не москвичи. Недавно перебрались в столицу из Львова. С маминых же слов я узнала, что у соседей очаровательная невестка, их сын женился только что.

В одно из воскресений соседи пригласили нас в полном составе к себе на обед. Их семья, впрочем, по многочисленности превысила нашу. Так что домина-терем был оправдан. Меня же занимало, а где та самая очаровательная невестка? И подошла девочка, ну ненамного, показалось, постарше: меня зовут Марина, будем дружить?

В ней, статной, яркой, эффектной, удивлял ну никак несоответствующий такой внешности голос, совсем детский, звонкий, высокий на срыве. Будто в роскошной телесности спрятался ребенок, хотя мне, например, именно как раз такая в Марине ну что ли неувязка представлялась трогательной.

От своих родственников она отличалась. В СССР ведь всё, кроме Москвы, имело тусклый налет неистребимой провинциальности. Огромный дом, уставленный яствами стол не затенял, а скорее подчеркивал, что хозяева перед нами, гостями, робеют. Все, кроме, Марины.

Способность упиваться, наслаждаться всем, всеми – вот в чем обнаруживался её природный дар. Когда так лучатся глаза, такая улыбка, покоряющая открытостью, искренностью, ум упраздняется за ненадобностью. За все годы с момента нашего с ней знакомства у меня ни разу не возникло повода заподозрить: а не дура ли она? Умных в моём окружении хватало, а вот Марина, такая, одна.

Однажды пришлось наблюдать как она красит ресницы, и без того тёмные, длинные. Спектакль, а я завороженный, благодарный зритель. Никакого надсада в ухищрениях женских, чтобы понравится кому-то одному. Задача – нравиться всем. Вот и мне, в чём она, озоруя, гримасничая перед зеркалом, наверняка преуспела. Бескорыстную, щедрую самоотдачу я оценила. Когда же она влезала, стеная, в белые брюки, уж на два размера точно ей маловатые, ну просто корчилась от хохота. Как можно было в неё не влюбиться? Я – да.

То, что Марина бросила мужа, сына наших соседей, и ушла к сыну советского классика, из того же переделкинского выводка, не столько ошеломило, сколько насторожило. Влюбилась? В него? Невзрачного, чахлого, мрачноватого, ну ничего не унаследовавшего ни от матери-актрисы, звезды МХАТа, ни отца-классика, злодея и жертвы одновременно советского режима, но тоже, нельзя не признать, седовласого, голубоглазого красавца.

Потом забрезжило, что Марина, нет, не влюбилась. Другое ею повелевало, возможно, инстинктивно: еще одну ступеньку перешагнуть, но куда? А вот туда, где, в отличие от дачи соседской, она получила права полновластной хозяйки. Сын классика родителей лишился, и дача ему досталась, запущенная, не обихоженная. Зато – своя, её, Маринина.

Столько стараний, вдохновенного энтузиазма в освоении, налаживании уюта в чужом, остывшем гнезде. Тут занавески с оборками, там скатерти, сама шила, рукодельная, как выяснилось. Отсутствие мужа, дачу явно не жаловавшего, предпочитавшего город, не мешало наплыву гостей. Марина и как кулинарка себя проявила отменно. Не зафиксировалось, когда меня царапнуло: а что ей нужно, ради чего оставила того мужа в обмен на этого? Цель? Ведь должна быть какая-то цель?

И вот мы с ней обе пузатые, Марина вторым сыном, я первенцем-дочкой. И опять мне она мила, беспечной веселостью, рассеивающей мою напряженность, нарастающую с приближением к сроку родов. Дети наши явились на свет почти одновременно. Пузатых сменили мамаши с колясками. Маринин лепет, её неугасающая улыбчивость меня отвлекали, развлекали. Пеленки, кормление грудью – ох, тоска. А когда образуется человек? Ждать – сколько?

Но замечалось, что роль «маленькой хозяйки большого дома» уже не так её радует. Дом-то есть, а вот муж вообще перестал там показываться. И с ребенком на руках –куда? Мой муж привозил продукты, подкорм для младенцев и мне, и Марине. По пути, минуя переделкинский пруд, заворачивал в тот проулок, где она жила, а потом уже к нам. Интересовалась: ну как Марина? Муж: как всегда, улыбается... Я: а этому сукиному сыну, мужу её, нет ли желания у тебя набить морду? Муж: честно сказать, с удовольствием.

Лето закончилось, дачники перебирались в московские квартиры, и хотелось надеяться, что Маринино лесное одиночество закончится. Она сама тоже, верно, надеялась, и принялось с присущим ей энтузиазмом украшать квартиру в самом центре Москвы, унаследованною сыном классика от родителей.

При её общительности квартира загудела от многолюдства, как до того переделкинская дача. Марина сама собой наедине находиться не могла, люди, любые, ей были необходимы как подпитка, иначе она чахла, дурнела. А принимать гостей, быть в центре внимания – праздник, который длился, пока сын классика не исчез вообще.

Не взял ничего, даже свои носильные вещи оставил, просто пропал, как растворился. Странности в нём давно обнаруживались, и обоснования тому находились. При всех привилегиях, полученными от рождения судьбу, его благополучной уж никак не назвать. Совсем еще мальчиком, ребенком, в той же самой даче он зашел однажды в кабинет к отцу и увидел его лежащим на полу в луже крови.

О самоубийстве советского классика разные ходили версии. Говорили, что он оставил предсмертное письмо, исчезнувшее при загадочных обстоятельствах. Но мальчика, потерявшего отца, вряд ли всё это занимало. Он стал сиротой. Мать, актриса, по типу схожая с Книппер-Чеховой, со стальной осанкой и несгибаемым ни от каких потрясений нутром, не умела и не старалась никого утешать, так как сама в утешениях не нуждалась. Мальчик замкнулся, редко кого близко подпускал, много читал. Говорили опять же, что у него феноменальная эрудиция, да вот мало кому удавалось её оценить. В основном он молчал, взглядывая из-под очков с сильными линзами как затравленный волчонок. Люди его раздражали, и он их боялся.

Ну это надо же, он – и Марина! По чьей прихоти, по какому недоразумению слепиться могла пара настолько несхожих, полюсных характеров? Впрочем, это уже запоздалые неудоумения. Марина погибала. Двое детей без отцов. Одного она бросила, другой её. И полная, ни к чему неприспособленность. Музыки некогда обучалась, но ни разу на моей памяти к инструменту не подошла, хотя были рояли и у её бывших родственников из Львова, да и у нас на даче тоже. Не тянуло, другое предназначение, но без опоры в ком-то не осуществимое. Сиять, одаривать лучезарной улыбкой, создавать праздник? Да, это тоже дар. Но когда праздник заканчивается, на столе тарелки с объедками, в пепельницах окурки, опорожненные бутылки, а при это женщина с растерянной улыбкой, голоском обиженного дитя – очень трудно, тяжко, как помочь не зная, это наблюдать.

Мы с мужем, себя пересиливая, Марину навещали. Из чувства долга, как в больнице умирающего. Типун мне на язык! Возвращались к себе домой молча: а о чем говорить?

И внезапно звонок от неё: Надя, чудо, меня познакомили с французом, замуж зовёт, еду в Париж, верить-не верить, как ты считаешь? Я: верь! А что еще оставалось в такой ситуации?

Француз-то не совсем был француз, с русскими корнями, из той, послереволюционной эмиграции. С какими-то даже титулами, знатностью, богатствами, в прах рухнувшими, когда «никто» стали «всем». Но несмотря ни на что сохранились в тех людях иллюзии : Россия– о родина моя...

Вот такой «француз» на Марину и клюнул. Откуда им там в «парижах» уразуметь, что их родина никогда уже не воскреснет. И Марина по всем понятиям, правилам, впитанным там, где выросла, им чужачка. Да и по крови тоже: наполовину армянка наполовину еврейка. Фамилию носила второго мужа, сына классика, русскую. Короче, брак свершился. И Марина с двумя сыновьями от разных отцов отбыла с новым мужем во Францию.

Дальнейшее узнала от общих знакомых. Меня не было ни в Москве, ни в стране, когда Марина, больная, в стадии неизлечимой рака, вернулась, как передали её слова, чтобы умереть дома.

Сообщили и подробности. Марина в Париже от «француза», вполне обеспеченного, благополучного, ушла, спуталась с «нашим», эмигрантской швалью, то есть сдурела, не иначе, собственноручно разрушив то, к чему стремилась всю жизнь. Кто-то сказал: была, бедняжка, и осталась парвеню. Тут Петя, тоже наш сосед по Переделкино, воскликнул в сердцах: да дура она, Марина, просто дура! Я на него взглянуть на посмела, догадавшись: плачет.

Петя умер через год: тоже рак. Не только о Марине, выходит, плакал, и о себе. О нас.

Комментарии

Добавить изображение