ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО АЛЕКСАНДРУБРАИЛОВСКОМУ ИЗ "СТРАНЫ ПОДКОВАННЫХ БЛОХ"

«Практически никто из оппонентов
не возражает мне по существу».

А. Браиловский

29 декабря 2008 года в альманахе «Лебедь» была опубликована статья Александра Браиловского «Страна подкованных блох». Признаться, до этого мне не доводилось читать столь откровенно русофобских текстов. Точнее, доводилось, но их «пещерный» уровень не предполагал никакой полемики. Здесь же был иной случай: автор выступил не только как убеждённый русофоб, но и как последовательный идеолог целого направления российской культуры — выходцев из России, которые открыто не желают иметь со своей родиной ничего общего и безапелляционно ставят ей «диагнозы», один ужаснее другого.

Вступать в полемику сразу я остерёгся, ожидая, что сперва выскажутся другие оппоненты (возможно, менее пристрастные). Однако ответы, довольно скоро появившиеся, оказались вялыми и утекли куда-то «не в то русло». 25 января и 22 февраля 2009 годав «Лебеде» появились два новых материала Александра Браиловского, таких же спекулятивных и русофобских, как первый. Именно они позволили выстроить цельное мировоззрение оппонента и теперь возразить ему по существу: увы, делать это придётся долго — но я считаю это необходимым, ибо в нынешнее время всякая русофобская платформа представляет для нашей страны хотя и не смертельную, но вполне реальную угрозу.

Далее я буду, по возможности, обращаться к Александру Браиловскому напрямую, следуя законам выбранного жанра.

I.

Начнём с Вашей ложной, предвзятой, тенденциозной трактовки некоторых узловых моментов российской истории. Подчёркивая тонкое, но существенное семантическое различие: «Иван "Грозный" — …всё-таки не "Ужасный", как называют этого царя европейцы. "Грозный" — это уважительно…», Вы из верного наблюдения делаете неверный вывод. Дело не в том, что русские не считают правление Ивана Четвёртого ужасным, а в том, что в европейских языках нет эквивалента слову грозный.

Здесь уместно вспомнить один примечательный фрагмент из первого акта оперы Римского-Корсакова «Царская невеста», который даёт нам вполне достоверное ощущение той эпохи. В доме у боярина Григория Грязн?го пируют опричники. Среди его гостей нет друзей — есть только «нужные люди», в том числе Малюта Скуратов (без которого вечеринка «теряет статус») и молодой боярин Иван Лыков, недавно возвратившийся из Германии. Гости Грязного просят Лыкова поведать о немецких нравах. Лыков поёт изумительное ариозо, насыщенное множеством метких наблюдений «про заграницу»:

«Зима у них недолго, а морозов больших и не слыхать; зато уж лето там хорошо. <…> А города у них большие-пребольшие, и всё из камня сложено. Повсюду в домах убранство чудное, и стёкла цветные всё, и комнаты обиты цветным сукном. А сами немцы ходят богато, и жён нарядно водят, и взаперти не держат, как у нас. Во всём у них порядок образцовый, терпение, досужество в работах и рвенье неусыпное к трудам. Хваленье воздадим мы государю — зане он, как отец, об нас печётся и хочет, чтобы мы у иноземцев понаучились доброму». Грязной предлагает гостям-боярам немедленно выпить и вызывает гусляров для величальной песни: «Слава на небе солнцу высокому, слава! На земле государю великому слава! Его борзые кони не ездятся, слава! Его платье цветное не носится, слава!» Затем довольные гости Грязного, жадные до провокаций, интересуются у Лыкова, каково мнение о политике царя Ивана в Европе. Честный Лыков вынужден признаться: «[Хвалят] не везде. Прискорбно повторять мне злые речи, а говорят, что царь наш грозен». И вот тут наступает звёздный час Малюты, который отвечает Лыкову (и всем нам) увесистой, но меткой аллегорией: «Он — грозен! Гроза — т? милость Божья: гроза гнилую с?сну изломает, да целый бор дремучий оживит!» (Я прямо чувствую, как Вас передёрнуло на этих словах!)

Здесь с исчерпывающей полнотой дан весь план содержания эпитета грозный: царь — метафора грозы, очищающей и оживляющей весь лес (притом лес дремучий, что тоже весьма удачно подмечено). Гроза не может быть ужасной. Страшной — да, но всё равно она «милость Божья»: без неё будет нарушен естественный «календарный цикл». Европейский король — это голый прагматизм; русский царь — это иррациональная стихия. Король может только слыть тираном, ибо в любой момент получит «по рукам» от Папы; царь же — само воплощение длани Господней. Гроза, одновременно ощущаемая и как Божья кара, и как Божья милость, — это как раз то, чего европейским языкам «не дано в ощущениях». Ivan the Terrible. По-другому не назовёшь. Нет синонима. (А как Вы объясняете коллегам-французам этимологию названия столицы Чечни? Неужели la ville terrible?..)

Итак, Вы порицаете русский народ за то, что «грозный» — это «уважительно»? Я Вас понимаю. Но поймите и Вы: у нашего народа принципиально иное ощущение власти. Для нас власть — это не отвёртка, с помощью которой можно быстро и аккуратно ввернуть подходящий шуруп в нужное отверстие, а слепая стихия, которую нельзя реформировать: её можно только переждать. Вы от этого уехали. Это — не Ваше. Но «не Ваше» — не значит «плохое и неправильное». Не Ваше ещё не значит, что везде всё должно быть только по-вашему. В России — по-другому.

Дальше, не понимая (и не ощущая) подлинной сути российской власти на примере Ивана Грозного, Вы попадаете впросак, рассуждая об «Александре Втором, отменившем, между прочим, крепостное право и затеявшем серьёзные и необходимые реформы». Вот уж воистину между прочим! Всякому мыслящему человеку очевидно: чем реформы серьёзнее и необходимее, тем тщательнее они должны готовиться и воплощаться. Александр Второй был дешёвым популистом — а популизм обходится любой стране слишком дорого. Император-«освободитель» жаждал быстрых, молниеносных результатов — их он и получил 1 марта 1881 года. Молниеносных— в самом прямом смысле этого слова.

Какой же мерой безнравственности надо обладать, чтобы отменить крепостное право — и оставить крестьян без земли! Выйти к ним и, простерев Цезареву длань, изречь: «Отныне вы свободны!» — то-то эффекту. А дальше? Что это как не дешёвый популизм, в основе которого вовсе не любовь к народу и отнюдь не забота об отечестве, а «классическое» заискивание перед Западом — не либерализм, а либеральничанье: «Вот, господа, смотрите, пожалуйста, и мы теперь тоже крепостное право отменили!» Вы с какой-то «лёгкостью необыкновенной в мыслях» забываете, что крепостное право на Западе раньше кончилось, потому что оно там раньше началось. Вы не хотите посмотреть исторической правде в глаза: вводя у себя крепостное право, Россия тоже копировала западный опыт, ибо в то время такая форма отношений представлялась передовой идеей хозяйствования. Крепостное право на Западе начиналось естественно — естественно оно и заканчивалось. Западные крестьяне обретали личную свободу передвижения постепенно — и так же постепенно накапливали средства для выкупа земли. В России крепостное право отменили в один день, августейшим декретом, — и что? За этот один день всё должно было измениться, а вся страна — «проснуться в светлом будущем»? У помещика крестьянин оставаться не может, потому что «рабы не мы»; в город идти он тоже не может — нет ни городской профессии, ни гроша за душой. И это в стране, которая тысячу лет была крестьянской, всю себя ощущавшей через связь человека с землёй!.. Вас так искренне «возмущает» жалоба Фирса из «Вишнёвого сада»? Не тот ли это случай, когда разудалый призыв Игоря Губермана умом Россию понимать, вынесенный Вами в эпиграф, следовало бы принять прежде всего на свой счёт? (Эх, напрасно наш редактор «целомудренно» остерёгся отточием!..)

Предвзятость в отношении Александра Второго прямо ведёт Вас к тенденциозной оценке участия одного народа в одном безобразии: «Виноваты оказались, как всегда, евреи. Они действительно принимали в революции самое активное участие». Странно, что образованный человек в XXI веке воспроизводит одно из глупейших массовых заблуждений столетней давности! Революционеров среди евреев было очень много — но евреев среди революционеров было ничтожно мало. Так мало, что в общем спектре этими несколькими процентами смело можно пренебречь. Здесь не время и не место углубляться в давным-давно изученную статистику — достаточно лишь сопоставить процент евреев в Российской империи начала прошлого века с процентами всех остальных народов, её населявших. Революцию делала не горстка евреев-вождей, действительно гиперактивных, — революцию делала вся Россия.

Вклад евреев в российскую революцию, реальный, а не высосанный из пальца истеричными юдофобами, — минимален. Просто потому, что евреев в России было всотни раз меньше, чем неевреев. Правда — в том, что евреи принимали в революции повышенно активное участие соответственно их доле в населении. Сказать, что евреи принимали в революции самое активное участие, — ложь. Ясно, что, говоря об этом, Вы необъективны и предвзяты. Не ясно (пока, но дальше будет ясно), чем продиктованы эти Ваши предвзятость и необъективность. Однако неоспоримым остаётся одно: если Вы верите в то, что сказали, тогда евреев Вы априори ставите выше русских — и русофобия здесь налицо.

Я стараюсь избегать обсуждения подобных тем. Но в данном случае обойти Ваше заблуждение невозможно, так как оно влечёт за собой новое, гораздо более глубокое: «В стране, где всё хорошо, революций не бывает». Ни в одной из стран Африки революции до сих пор не было: максимум, на что они способны (пока), — это свергнуть диктатора в столице и учинить геноцид на окраинах, одновременно доведя страну до голода (парадоксального в тех широтах) и полного безвластия. Вы и вправду полагаете, что в Африке везде «всё так хорошо»? Революция случается только там и тогда, где и когда общество созрело для того, чтобы «сменить кожу»: отмирают «клетки старого эпителия» — нарастают «новые». Такая «смена кожи» — крайне болезненная, но, увы, единственно возможная стадия достижения обществом социальной зрелости, аналогичная «переходному возрасту» в организме и психике подростка. Поэтому, говоря о том, что «Николай Второй довёл Россию до революции», Вы заблуждаетесь фундаментально: будь на его месте любой другой монарх, он точно так же попал бы в революцию, как кур во щи. Уж если кто и довёл Россию до революции, так это Александр Второй. Доказательство — презираемые Вами слова чеховского Фирса.

Далее Вы сетуете на то, что «…в России рекомендуются учебники истории, в которых реабилитируется Сталин, а массовые репрессии, то есть садистское уничтожение десятков миллионов ни в чём не повинных людей, оправдываются государственной необходимостью…» Вообще-то, я пока не видел ни одного российского учебника истории, в котором сталинские репрессии оправдывались бы государственной необходимостью: если Вы знаете конкретный пример, то я попрошу его привести. Но это частность, как и «десятки миллионов», упомянутые Вами вскользь (такое число уничтоженных невозможно демографически). Интересно другое: не Вы ли утверждали «вслед за Макиавелли: какой народ, такое и правительство — потому что "плохое правительство" не заслано в Россию с другой планеты или из другой страны, и если всё валить только на правительство, освобождая от ответственности народ, то ничего никогда не изменится»? Несложный вопрос: у самого-то народа — который составляют те самые «десятки миллионов» — есть ответственность? Или все они воистину «ни в чём не повинны»? Если нет, тогда к?к же первое высказывание согласуется со вторым? На Вашем месте я бы определился и занял более чёткую позицию — ибо простое сопоставление Ваших нынешних утверждений делает их весьма уязвимыми для критики.

Нелишне прокомментировать и Ваши заблуждения по поводу российской национальной политики: «…Финляндия, отделившись от России в 1918 году [в 1917-м. —Д. Г.], стала благополучной, процветающей страной. Россия же, "избавившись" от Финляндии, лучше жить не стала». Из всех примеров, которые можно было бы привести, этот — самый неудачный: Финляндия потому только и смогла отделиться от России, что получила широкую автономию ещё в эпоху самодержавия, — таким образом, само понятие «Финляндия» сформировалось в рамках именно российской истории. Когда Яна Сибелиуса называют «великим финским композитором», «основателем и классиком финской музыки», финны с неохотой вспоминают о том, что первые пятьдесят два года из девяноста двух лет своей жизни он был подданнымроссийской короны. Между тем, когда финны находились под властью Швеции, ни о какой «Финляндии» речь не шла вообще. И если бы Сибелиус родился не в Великом княжестве Финляндском Российской империи, а в Гельсингфорсской губернии Королевства Шведского, то крайне маловероятно, чтобы он, этнический швед, прилично выучивший финский язык лишь к двадцати годам, стал великим финским классиком.

Своё «нападение» на Россию Вы — видимо, для большей «надёжности» — ведёте не только с финского, но и с кавказского «фронта»: «В 1918 году Грузия добилась независимости. Она уже тогда мечтала отделаться от слишком обременительного "покровителя и защитника". Три года спустя Сталин и Орджоникидзе привели туда Красную Армию — "по просьбе трудящихся", разумеется, — и Грузия опять оказалась в составе империи. С 1991 года Грузия вновь пытается обрести независимость от России. То, что она предпочитает покровительство Америки и Европы, естественно хотя бы потому, что покровительство России обошлось этой маленькой стране слишком дорого». То ли по незнанию, то ли из предвзятости Вы и здесь впадаете в очередное заблуждение. Финляндия, находясь в составе Российской империи, имела национальный парламент, национальную валюту и национальную армию — ГДР же (Грузинская Демократическая Республика), отделившись от империи, не имела из этого ничего. В составе Российской империи было Великое княжество Финляндское — но в её составе не было «Грузии»: была Тифлисская губерния, была Кутаисская губерния, был Сухумский округ. Историческая государственность, утраченная Грузией в ходе присоединения к России, была восстановлена в ходе её присоединения к СССР. На это Вы, конечно, скажете, что государственность была восстановлена «только на бумаге». Да. На бумаге. Но ведь именно эта бумага, эта «филькина грамота» 1936 года о прямом вхождении Грузинской республики в состав СССР через пятьдесят пять лет стала главным документом, на основании которого Грузия обрела независимость de jure.

Мы, россияне, любим Грузию не меньше, чем многие грузины, и считаем наш дипломатический разрыв каким-то наваждением, бредовым недоразумением, — поэтому сегодня мы призываем политическую элиту Грузии вспомнить и проанализировать ситуацию 1920-х годов целостно и непредвзято. Мы уважаем независимость Грузии, мы не требуем ежеминутного проявления благодарности за то, что дали её ей, но считаем себя вправе адекватно реагировать на открытое хамство. Мы, россияне, хорошо помним и историю Грузии, и свою собственную историю. Мы помним, как в грузинских домах и сёлах постепенно, не сразу, но в итоге всё же появились электричество, горячее водоснабжение, газ, телефон, радио и телевидение. Мы помним, как в Тбилиси открывались театры имени Руставели, Абашидзе и Грибоедова. Мы помним, как университет и консерватория стали государственными учебными заведениями, а не частными школами для европеизированной «младогрузинской» элиты, капиталистические аппетиты которой причудливо сочетались с феодальным мышлением. Мы помним, как в Тбилиси стали ходить автобусы, троллейбусы и трамваи. Мы помним, как с помощью российских (а отнюдь не грузинских) технологий было построено первое в Закавказье метро, — а Вы помните, сколько новых станций открыто в Тбилиси после 1991 года?

Ещё бы! Конечно, для Грузии всё это очень дорого и обременительно: перманентно усмирять Осетию с Абхазией — куда комфортнее и дешевле. Удивительно: почему Саакашвили до сих пор не закрыл тбилисское метро? Ведь его построили как раз тогда, когда Грузия изнывала под гнётом «советской империи». Не было никакого метро в «независимой Грузии» — были только арбы, запряжённые ишаками. Туда же и театры: зачем они? Ведь в Грузии, не зависимой от России (до 1921 года), их не было вовсе. Зачем консерватория? Испокон веку грузины отлично пели не зная нот. Гия Канчели, Андрия Баланчивадзе, Микаэл Таривердиев? Всё это — «проклятое советское прошлое»!.. Президент Грузии ведёт себя крайне непоследовательно: на его месте от всего «советского» в Грузии уже давно пора было бы отказаться, решительно и бесповоротно. Грузия должна теперь только торговать вином: уж оно-то там точно было до советской власти. Хороший «старт» уже дан: сегодня Грузия импортирует овощи и фрукты из Турции. (Грузия — из Турции! Вот уж воистину: и недорого, и необременительно, а главное — так комфортно для грузинскогонационального самосознания, притом совершенно независимого!)

Хороша логика, не правда ли? А теперь попробуйте убедить меня, что именно вот это всё никак не вытекает из Вашей позиции, процитированной выше!

«Интересное дело: Россия поддерживает в Южной Осетии и Абхазии именно те тенденции, которые безжалостно подавляет в Чечне», — продолжаете Вы. Во-первых, это как минимум неточно: подобные тенденции поддерживает лишь определённая часть российской политической элиты, которая всю Россию никак не представляет. В моём кругу нет ни одного человека, который считал бы, что сепаратистские тенденции Осетии и Абхазии следует поддерживать, не говоря уже о признании независимости этих, с позволения сказать, «государств». Во-вторых, зачем Вы вообще это говорите? Разве Вам неизвестно, что Грузия в той же Чечне поддерживает именно те тенденции, которые безжалостно подавляет в Южной Осетии и в Абхазии? «Интересное дело»: я, россиянин, не поддерживаю кавказскую политику России — зато Вы, не грузин, поддерживаете политику Грузии. Увы, иначе чем русофобией Вашу позицию двойного стандарта никак не объяснишь.

«На вопрос, хотят ли русские жить под одной крышей с чеченцами, грузинами и прочими "лицами кавказской национальности", именуемыми в русском просторечии "черножопыми", большинство русских отвечает отрицательно. "Так отпустите их на все четыре стороны!" И в ответ звучит: "Ещё чего!.." Логично, правда?» — задаёте Вы вопрос, притворяясь, будто и вправду не считаете его риторическим. Что ж, придётся рассеять ещё одно Ваше взрывоопасное заблуждение, делиться которым позволительно не в Интернете, а на кухне, за бокалом хванчкары, в приватной беседе с провокаторами-единомышленниками. Что значит «отпустить»? Как «отпустить»? Кем и какая должна быть для этого разработана процедура? Каков будет правовой статус местного населения в переходный период? Кто и как будет поддерживать законность в это «смутное время»? В каком порядке будут переподчиняться все социальные службы, вся инфраструктура, вся промышленность? Кто и на каких условиях будет создавать армию нового государства — и как эта армия будет вооружаться? Какова будет мирная процедура раздела федеральной и региональной собственности? Кто будет обеспечивать порядок и законность в ходе её осуществления? На какие средства будет введена в обращение новая валюта — и кто будет регулировать руководство новым Национальным Банком? Наконец, главный вопрос: кто будет платить за «отпущение на все четыре» — в том числе, за многолетнее присутствие миротворческих сил ООН? По идее (и по справедливости), платить должен тот, от кого исходит эта инициатива. Пока она исходит от Чечни — и не от неё даже, а от тех правозащитников, которые этой проблемой кормятся. Готова ли Чечня заплатить за свою независимость от России? Заплатить в прямом смысле: не человеческими жизнями (уж этого хватит!) — а деньгами. Россия много вложила в Чечню, и все эти вложения нетрудно подсчитать. Вы хотя бы примерно предполагаете, каков будет итог подобного подсчёта?.. Кстати: Вас не удивляет, что СССР не потребовал от Грузии никаких компенсационных выплат? Или, когда выгодно, исключение Вы готовы принять за норму?

Впрочем, на эту проблему можно ведь взглянуть и с другого боку. Хотят ли испанцы жить под одной крышей с каталонцами, цыганами и прочими «лицами баскской национальности»? Большинство испанцев наверняка ответят отрицательно. И что теперь: бежим открывать посольство Эускади в Апсны (благо академик Марр, кажется, находил у басков и у абхазов «общие корни»)? А хотят ли англичане жить под одной крышей с ирландцами в Ольстере? Так отпустим и ирландцев «на все четыре стороны» (благо три из них — открытое море)! Вы теперь живёте во Франции: по какому сценарию там могли бы развиться события, если бы независимость потребовали себе Эльзас с Лотарингией? (И давно ли из слова Страсбур «выпал» звук Г?) Кстати: а как у Дании дела с Гренландией? Или, по-вашему, там за независимость борются только гренландские киты?.. Ни одна страна, которую Вы считаете цивилизованной (разумеется, в отличие от России!), никогда не торопится отрывать от себя национальные окраины — и абсолютно правильно делает.

Каждая европейская страна отлично помнит такое хорошее, такое звучное слово: Косово. А Вы — помните это слово?..

II.

Примеров, иллюстрирующих то, как русофобия искажает мировоззрение, приведено достаточно. Настала пора попытаться выяснить главное: в чём же её причина? Как так получается, что «энергия заблуждения» русофобией овладевает людьми, выросшими в России?

Обращаясь в своей третьей статье к господину Шпигельману, Вы делаете весьма ценное признание: «…отечество у нас с Пушкиным, а также с Вами…, общее — Российская империя. Но есть различие. Оно не только в том, что Пушкин гений, а мы — нет. И не только в том, что Пушкину не удалось выехать за границу, а у нас это получилось. Оно — и в данном случае это главное — в том, что там Пушкин чувствовал себя дома. А мы с Вами — нет». В том-то и дело: Вы — нет (спасибо Вам за честность). А я — да. Я в России чувствую себя дома, и люди моего круга — тоже. Читая Ваши статьи, можно подумать, будто таких людей, как мы, просто нет. Но мы-то есть! Более того: в моём кругу есть те, кто постоянно живут за границей (по разным причинам), но своим домом считают Россию и регулярно сюда приезжают, а если выдаётся год, когда приехать не получается, то они от этого глубоко страдают. Магистральный казус Вашего мировоззрения заключается в том, что Вы исходите из предположения, будто Ваши взгляды разделяет буквально вся Россия: это подтверждается тем, что Вы изложили их отнюдь не в частной переписке, а в трёх статьях в Интернете. И я, россиянин, в том же Интернете подтверждаю: Ваших взглядов — не разделяю, люди моего круга — тоже. Для людей, которые любят Россию, которые считают её не просто домом, но самим смыслом своего существования (в их число включаю и себя), Ваша «Страна подкованных блох» прочитывается как пространное, плохо завуалированное оскорбление. Подтвердить свой тезис я готов следующей цитатой из Вашей третьей статьи:

«…когда по приезде во Францию пришлось заполнять анкеты, встали любопытные вопросы: в графе "национальность" я по привычке написал "еврей".

— Нет, — поправил меня французский чиновник, — мы не спрашиваем про вашу религию. А кто вы по национальности?
— Вообще-то в Советском Союзе еврей — это была национальность. То есть — этническая принадлежность.
— А у нас, — сказал француз, — национальность это гражданство. Вы из какой страны приехали?
— Из Грузии.
— Значит, вы грузин. <…>
— Нет, …не грузин, — ответил я. <…> Тогда терпеливый французский чиновник поставил вопрос иначе:
— Хорошо, какой язык ваш родной? На каком языке вы думаете?
— На русском.
— Значит, вы русский.

Но разве я могу считать себя русским? Да, я жил в России много лет. Но разве русские считают меня русским? Почитайте отклики на моих "Блох"! И это не потому, что у меня сейчас французское гражданство. Для русских я никогда не был своим, потому что я еврей. Но тогда, заполняя анкеты, я, кажется, впервые осознал, что и в Грузии, и в России я всегда был немного иностранцем… Так что принадлежность или непринадлежность к народу — вопрос сложный».

Последние три фразы я выделил потому, что именно в них поставлена жирная точка нашего с Вами «взаимоотторжения». «И в Грузии, и в России я всегда был немного иностранцем», — сказали Вы сами. «Для русских я никогда не был своим, потому что я еврей», — делаете Вы свой вывод. Но здесь Вы путаете причину и следствие: на самом деле, для русских Вы еврей, потому что никогда не были своим. Вы уже родились иностранцем — и для большинства русских, обычно не чутких к «национальному вопросу», определить Вас «евреем» было проще всего, поскольку Вы соответствуете некоему «обобщённо-статистическому», антропологичному представлению о еврее в России (примитивному и насквозь ложному), хотя в сущности Вы совсем не еврей и сами легко это признаёте (что избыточно, ибо люди чуткие к «национальному вопросу» в этом и не сомневаются).

Родиться иностранцем в собственной стране — это не хорошо и не плохо. Человек рождается там и таким, где и каким рождается: повлиять на это он не властен. Но если уж так случилось, то всякая исходящая от Вас критика страны и её народа должна проходить жёсткую самоцензуру. Иностранцу отнюдь не запрещено критиковать чужую страну — он лишь обязан помнить, что всё-таки иностранец, а потому многие важные явления и события в жизни страны может понимать искажённо, сквозь призму своей «иностранности». Он не должен забывать о том, что всё его восприятие страны и все его оценки, данные её народу, могут принципиально, сущностноотличаться от восприятий и оценок, имманентных самому этому народу. Поэтому, когда Вы утверждаете, будто «принадлежность или непринадлежность к народу — вопрос сложный», пожалуйста, не забывайте: это ощущение принадлежит Вам как иностранцу, ибо подавляющее большинство людей, родившихся и выросших в России, — абсолютно вне всякой зависимости от их так называемой «национальности» — никогда не сказали бы, что для них это хоть сколько-нибудь «сложный вопрос»!

Вот один из ярких примеров Вашей искажённой оценки «того, чт? Россия сделала хорошего другим. Действительно, это именно Россия перебила хребет нацистской Германии. Но и тут стоит задуматься. Речь вовсе не идёт о каком бы то ни было ревизионизме. Речь о другом: какой ценой это было сделано? В прекрасном советском фильме "Белорусский вокзал" звучала песня Булата Окуджавы, где были такие слова: "…А нынче нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим". Вот об этих словах задуматься и стоит. Ведь чудовищная цена, которую Советский Союз заплатил за Победу, стала поводом для гордости, хотя должна была бы вызвать гнев и чувство стыда. В самом деле, в этой войне СССР (победитель!) потерял, по официальным, сильно заниженным данным, 27 миллионов своих граждан. То есть более чем втрое больше, чем побеждённые немцы на всех фронтах Второй мировой!»

Ваш курсив перестанет впечатлять, как только приведённые цифры будут подвергнуты объективному анализу. Безвозвратные военные потери Германии составили 8,5 млн. из 20 млн. мобилизованных; безвозвратные военные потери СССР — 10,5 млн. из 34,5 млн. мобилизованных. Таким образом, Германия потеряла 42,5% армии, а СССР — всего 30,5%. «Что же это за арифметика?» — удивитесь Вы. Охотно просвещу Вас: потери мирного населения Германии в войне составили полтора миллиона человек, потери мирного населения СССР — свыше пятнадцати с половиной миллионов! Браво, господин Браиловский, считать Вы явно «умеете»!

Конечно, дело не в этих цифрах и процентах, хотя игнорировать их реальную структуру — кощунство! Приведённая Вами статистика всё равно занижена, ибо жертвы войны вообще невозможно подсчитать: как Вы подсчитаете, например, количество людей, не родившихся из-за войны? Также отдельное Вам спасибо за оговорку о «ревизионизме», хотя оговорились Вы явно «по Фрейду». Впрочем «по Фрейду» Вы не только оговорились, но и опис?лись: слово Победа написано у Вас с заглавной буквы — между тем оно должно было бы быть написано со строчной.

Это важно и требует подробного комментария. Победа СССР над Третьим рейхом — это победа (буква строчная). Победа цивилизованной Европы над европейским фашизмом — это Победа (буква заглавная). Русский язык очень чутко реагирует на такое различие в семантике. Вы же, родившись иностранцем, этого различия не видите. А различие здесь — глубинное, сущностное, неохватно-колоссальное: ибо для победы над рейхом (строчная буква) десять с половиной миллионов солдат — это преступно много, тогда как для Победы над фашизмом (заглавная буква) никаких жертв не может быть слишком много. СССР ненадолго оказался союзником Германии — Россия не была им никогда! Пакт Молотова—Риббентропа был ловким политическим манёвром для СССР — для России же это был удар «под дых», и, если Вы поторопитесь уточнить это у немногих уже очевидцев, они Вам это безоговорочно подтвердят. Поэтому пока Россия гнала фашистов до Берлина, она внутренне как бы перестала быть СССР. (Именно здесь кроется причина буйного всплеска сталинских репрессий после войны.) Борьбу СССР за геополитическое господство в ЕвропеРоссия поглотила в борьбе с Мировым Злом — германским фашизмом. В этой борьбе Россия готова была принести в жертву всю себя, а не только десятки миллионов жизней своих граждан. И потому — победила.

Булат Шалвович Окуджава — «лицо кавказской национальности» (по Вашей терминологии, не по моей!) — в данном случае оказался настоящим русским патриотом: онимел в виду — Победу. Он это назойливо акцентирует, даже скандирует: «И значит, нам нужна одна Победа, одна на всех — мы за ценой не постоим! Одна на всех — мы за ценой не постоим»! Побед со строчной буквы может быть много, Победа с заглавной буквы — только одна. Вот почему на этих словах Евгений Леонов в кадре плачет: в эти секунды он, русский человек, вдруг доподлинно, во всём ужасающем масштабе сознаёт, на какую страшную Жертву была реально готова его страна. И даже Вы — «лицо иностранной национальности», — почувствовав это подсознанием русского, в итоге правильно написали слово Победа с заглавной буквы. Но Вас подвелосознание иностранца — и Вы стали комментировать это слово в ином, более выгодном для себя семантическом плане.

Итак, что же это означает: не просто родиться в России, но осознать себя русским, полноценно ощутить Россию своей родиной? Раскрыть эту мысль поможет мне одно пронзительное стихотворение Владимира Набокова (1928):

Мою ладонь географ строгий
разрисовал: тут все твои
большие, малые дороги,
а жилы — реки и ручьи.

Слепец, я руки простираю
и всё земное осязаю
через тебя, страна моя.
Вот почему так счастлив я.

И если правда, что намедни
мне померещилось во сне,
что час беспечный, час последний
меня найдёт в чужой стране, —

как на покатой школьной парте,
совьёшься ты, подобно карте,
как только отпущу края,
и ляжешь там, где лягу я.

Гениальный художественный текст невозможно комментировать обыденными фразами. Предсмертный образ школьной парты, да ещё и покатой, равно как и смертный час на чужбине, ошеломляюще точно названный беспечным, не поддаются никакому логическому анализу: здесь остаётся только развести руками и разрыдаться. Но кое-что прокомментировать всё-таки можно. Великая объективная правда этого стихотворения — в том, что автор, лишённый родины, становится слепцом, который вынужден познавать мир только через осязание. И это тактильное ощущение — его единственная связь с родиной: вот почему её географическая карта нарисована не где-нибудь, а у поэта на руке. Ту же самую мысль высказывает известный биолог Виктор Дольник, специалист по этологии (прошу прощения за обширную, но необходимую цитату):

«…у каждого из нас есть [не только Родина, но] ещё и другая родина, которую никто нас любить не учил. И нужды учить нет. Мы и так её любим, причём бессознательной любовью. Эта родина — маленькая точка на карте, место, где я родился и провёл детство. Объективно говоря, не хуже и не лучше тысяч других мест, но для меня — единственное, особенное и ничем не заменимое. Образ этой родины, её запахи, её звуки человек помнит до гробовой доски, даже если он с детства туда не возвращался. Но вернуться тянет всю жизнь. <…> Читатель, попробуйте провести такое этолого-филологическое исследование: выясните из биографий русских поэтов, где они жили летом в детстве (в возрасте четырёх-десяти лет), а потом найдите их стихи, посвящённые этому месту. Получится замечательная антология, причём окажется, что почти у всех поэтов эти стихи — одни из самых сильных.

<…> Неужели любовь к родине — инстинкт? …этологи отвечают решительным Да. А выяснено это было в опытах на перелётных птицах. Брали птиц в разном возрасте — ещё не вылупившихся, только что вылупившихся птенцов, слётков, покинувших гнездо, молодых, живущих с родителями, молодых чуть постарше, взрослых — и перевозили с места, где были их родительские гнёзда, в другое. На новом месте пернатых подопытных задерживали до начала осенней миграции на зимовки, окольцовывали и отпускали. А весной ждали по обоим адресам. Оказалось, что, слетав на зимовки, взрослые птицы возвращались "домой" (т. е. туда, откуда их увезли). Поведение молодых зависело от возраста в момент начала опыта. Если их перевозили по достижении некоторого критического возраста, то они возвращались к "родным пенатам" (т. е. туда, откуда их увезли), если же не достигшими этого рубежа — то они возвращались туда, где их выпустили. Значит, у птиц привязанность к определённому месту на земле образуется в детстве, в каком-то критическом возрасте. Где они в этом возрасте окажутся, там и будет их родина, на которую они станут возвращаться всю жизнь. Запечатление каких-либо образов (в нашем случае — местности) мозгом в детстве и на всю жизнь этологи называют импринтингом — впечатыванием в формирующийся мозг. Заметьте, что инстинктивная родина — не обязательно место рождения: это место, где прошёл чувствительный отрезок детства. Теперь импринтинг родины изучен у многих животных — рыб, черепах, птиц, млекопитающих. Видимо, этот же механизм действует и у детей в возрасте старше двух и моложе двенадцати лет.

Невольное уважение испытываешь к перелётным птицам за их инстинктивную привязанность к своей родине — роще, озеру, скале, которую они находят, пролетая тысячи километров, применяя для этого чудеса ориентации. Находят, даже если учёные завозят их далеко в сторону. Нам близко и понятно это стремление. Но, когда читаешь, что эти же птицы, имея крылья, никуда зря не летают, что они могут прожить всё лето, не удаляясь дальше нескольких километров, — трудно понять их. Мы бы полетели, посмотрели. Страсть путешествовать.

<…> Каков же… был наш предок-собиратель? Как всякий собиратель, он должен был бродить. Небольшое стадо брело не куда попало — оно бродило по своей, общей для стада, традиционной территории. Это была их родина, которую они помнили и готовы были защищать. А дальше простирались владения других групп, откуда их изгоняли. Кочевать по знакомой территории выгоднее: уже известны и кормные угодья, и водоёмы, и укрытия, и живущие на ней хищники.

Выше говорилось, что есть в детстве каждого территориального животного особый момент — период закрепления территории. В это время происходит импринтинг — запечатление в мозгу облика окружающего мира. Запечатление навсегда. Став взрослым, животное будет стремиться не потерять этой территории, возвращаться на неё. <…> Для детей оседлого крестьянина их индивидуальная родина — деревня и её окрестности: з?мли за её пределами чужды им, не влекут. Если жизнь складывалась спокойно, крестьянин мог не покидать родной деревни от рождения до смерти. Но и сын кочевника тоже запечатлевает родину — обширную территорию, по которой он кочевал с родителями. Результаты разные, но основа одна. Кочевник — не бродяга, не знающий дома. Однако чем больше мы путешествуем с нашими детьми, тем больше склонных к туризму людей вырастет из них» [все курсивы — мои].

К словам В. Р. Дольника можно добавить общепризнанное мнение лингвистов: способность человека овладевать любыми языками прямо обусловлена тем, что в детстве он овладевает родным языком. А это означает, что в ходе овладения иностранным языком человек инстинктивно «накладывает» его модели на импринтинг моделей родного. Выражаясь «по-простому», можно сказать, что человек мыслит на родном языке. Если же это выражение существенно уточнить, то следует сказать иначе: человек мыслит на том языке, на котором в данный момент говорит, однако само его вербальное мышление обусловлено целостным импринтингом системы моделей родного языка. Отсюда у билингвов возникает неразрешимый внутренний конфликт: некоторые мысли они могут адекватно выразить только на каком-нибудь одном языке — при переводе их приходится переделывать, «подделывать» под модели другого языка. Подчёркиваю: не язык «подделывать» под мысль — а мысль «подделывать» под язык!

Язык — это не «косметика». Язык — это «кожа».

Но Набоков ставит эту проблему шире, ибо его взаимоотношения с языком — отдельный «роман в романе». Здесь же, в этом стихотворении, он говорит вообще о целостном восприятии окружающего мира, как бы перевоплощаясь в этолога: «…и всё земное осязаю — через тебя, страна моя: вот почему так счастлив я». Счастье Набокова — это «всего лишь» реализация инстинкта родины, подавляемого веком тотального «интернационала», но не подавленного им. «Страна моя» — это «всего лишь» система координат, ось икс — ось игрек, но вне её никакого «графика» своей духовной жизни не построишь…

Продолжая мысль Виктора Дольника, человек, сознательно и добровольно принимающий решение навсегда покинуть родину, — это биологический «мутант»; особь с подавленным инстинктом индивидуальной территории; особь, у которой по каким-то неясным причинам в возрасте от четырёх до десяти лет имел место «сбой программы», а потому импринтинг родного места прошёл по «суррогатному сценарию». (Видимо, это отчасти объясняется тем, что амплитуда девиантности поведенческих реакций у человека значительно шире, чем у любого вида животных.) С одной стороны, это выгодно для индивидуума: жить там, где в данный момент наиболее комфортно. С другой стороны, это губительно для вида: жизнь, лишённая дискомфорта, — это жизнь вещи, а не человека. Это жизнь объекта — но не жизньсубъекта! Вот почему люди с психологией Александра Браиловского вычерчивают внутривидовую линию эволюционного регресса.

Из любопытства я ознакомился с ругательными возражениями в Сети на статью «Страна подкованных блох». Спору нет: по форме и по стилю они чудовищны. Но чем диче здесь форма и стиль, тем рельефнее выступает этологическая суть выявленной проблемы: Ваша статья — не столько вызов патриотическому чувству русских людей, сколько вызов их инстинкту родного места. Они, «нормальные», инстинктивно опознают в Вас «мутанта» — и мгновенно включают «защитные механизмы», а уж эти-то механизмы могут быть только биологическими. Так что на первобытное «уханье» Вам обижаться не стоит: надо просто верно понимать его поведенческую природу. И мне, например, как человеку с обострённым инстинктом родного места (так уж сложилось, почему — не знаю), Вас искренне жаль — хотя предполагаю, что сами Вы отсутствием этого инстинкта гордитесь, притом так же искренне.

Предвижу с Вашей стороны возражение: «Набоков говорит о стране, а я — о народе». Не спешите — я напомню Ваши собственные слова: «Да, речь идёт именно о народе. Потому что страна — это и есть народ». И — редкий случай! — здесь я с Вами совершенно согласен. Если же Вы сошлётесь на тотальное набоковское презрение к «народу», вполне в духе пушкинского «их нужно резать или стричь» (именно эту строку страстный Александр Исаевич Солженицын при цитировании заменил отточием!), то не спешите и здесь: не было бы этого презренного «народа» — не было бы ни Пушкина, ни Набокова. Не для кого им было бы ни так любить свою родину, ни так страдать из-за неё!

«Любить свою родину — это не значит затыкать рот каждому, кто осмелится её критиковать. Любить родину — это стараться сделать её такой, чтобы её не за что было критиковать. Чтобы люди, там живущие, были счастливы. Чтобы их там не унижали и не обижали, не грабили и не убивали. Чтобы оттуда никому, кроме негодяев, не хотелось сбежать, — а сделать это гораздо труднее, чем просто объявить негодяями всех тех, кто не хочет там жить по вышеперечисленным причинам». Все эти Ваши призывы звучали бы просто отлично, если бы не одно «но»: Вы не даёте никакого рецепта. Как можно это сделать? С чего начинать — и по какому маршруту к этой благородной цели идти? Революционеры конца позапрошлого века от души постарались сделать Россию «такой, чтобы её не за что было критиковать». Они искренне верили в свою программу и готовы были отдать за неё свои жизни, притом многие отдали. Вам нравится результат?..

Лукавите Вы, господин Браиловский, ох лукавите! Очень красиво говорите, почти безупречно пишете — только умалчиваете о главном: у России совсем инойисторический возраст. В тот период, когда она только начинала свою историю, у Карла Великого уже была мощная империя. Когда Россия лишь приступила к овладению христианской этикой, Европу уже охватили смута схизмы и зуд крестовых походов. Улыбчиво критикуя «национальную семантику» слова грозный, Вы «забываете» напомнить своим читателям о том, что Иван Четвёртый, «прозванный за особую свирепость Васильевич» (невыдуманная опечатка из французской энциклопедии Ларусса), был современником Екатерины Медичи только хронологически, — исторически же он современник какого-нибудь Карла Третьего Толстого. Ваша «забывчивость» имеет ясную цель — не дать читателю «опомниться», чтобы сообразить очевидное: от русского монарха, по сути своей бывшего поздним Каролингом, Европа без малейших поблажек требовала во всём соответствовать облику монарха эпохи Валуа! Он и «соответствовал»: всё насилие опричнины по совокупным результатам оказалось сопоставимо с насилием одной только Варфоломеевской недели («ночь» — это фигура речи). Почему же для вас, русофобов, Иван Четвёртый — Грозный, а Генрих Второй — совсем не Terrible? Видимо, потому, что насилие в Париже, Лионе и Руане кажется вам более цивилизованным, чем насилие в Москве, Твери и Новгороде. Нам же, патриотам России (но не патриотам царя Ивана Васильевича), оно представляется всего лишь более организованным — а здесь от Европы наша страна действительно отставала всегда.

Из Вашей позиции напрашивается вывод, с которым не согласится ни один здравомыслящий человек: Россия хуже Европы — потому что моложе. Но разве можно вообще так ставить вопрос? Что же, все дети хуже всех взрослых? По определению? Разве нормальный взрослый не считает, что ребёнку нужно дать время на взросление? что если взросление специально подгонять, то психика ребёнка будет жестоко травмирована? А ведь Европа всю жизнь поступала с Россией именно так! И никогда у России не было исторического времени повзрослеть нормально, в комфортном для неё ритме и темпе. (На «охоте» ведь не обязательно «пристрелить» — можно и просто «загнать».) Вот почему каждый мыслящий правитель России всякий раз, независимо от эпохи, принуждён был брать курс на насильственную модернизацию — т. е. ломку всего, что сложилось, в угоду тому, как это было у европейцев. Вот почему у России никогда не было исторического времени задуматься: атак ли именно должно быть у неё? На это было время лишь у отдельных мыслителей, славянофилов и евразийцев, — но не у России в целом. И никогда ещё российский народ не был реальным субъектом своей истории — всегда объектом. Только объектом. (В точности как ребёнок, который всегда объект для недобросовестных и ненавидящих его взрослых, но субъект — для добросовестных и любящих.)

Не было времени у России осмыслить — и, осмыслив, простить великий грех Александра Второго. Время осталось только на то, чтобы взорвать его карету, но неосталось на то, чтобы обезвредить часовой механизм запущенного им нового витка насильственной модернизации — бомбы замедленного действия. Глупой, подлой, несвоевременной модернизации того, что должно было трансформироваться естественно и самостоятельно…

III.

Магистральное заблуждение о причинах «всех бед России» автоматически приводит Вас и к неверным прочтениям великих произведений русской литературы, и к неверному общему взгляду на неё: «В великой русской литературе нет идеала. Точнее, нет персонажа, в которого детям хотелось бы играть и на которого подросткам хотелось бы походить. Пусть этот критерий примитивен, но всё-таки: Печорин? Пьер Безухов? Евгений Онегин? Тарас Бульба? Обломов? Родион Раскольников? В этого, кажется, как раз играли многие: с одним топором, да на старуху-процентщицу… Но это всё-таки не Ланцелот или король Артур. Не Автандил или Тариэл. И не Атос или д’Артаньян».

Во-первых, русская литература в принципе, изначально не могла развиваться так же, как европейская: в ту эпоху, когда «сермяжный» кельтский король Артур отчаянно боролся с «цивилизаторами» из Англии, русские в любом случае не смогли бы описать междоусобные битвы славян: у них тогда ещё не было письменности. Вы, конечно, можете и тут покритиковать русских за их «всегдашнюю нерасторопность», но всерьёз такая критика восприниматься не может и не будет. Никакой плодотворной полемики она, разумеется, не предполагает тоже.

Во-вторых, даже абстрагируясь от этого вполне объективного факта, Ваше сравнение всё равно некорректно. Если Вы говорите о великой русской литературе XIX века, тогда и сравнивать её следует с великой французской литературой XIX века (а не с Дюма). На какого персонажа хотелось бы походить современным французским подросткам из произведений Гюстава Флобера, Оноре де Бальзака, Проспера Мериме, Эмиля Золя? Много ли там положительных героев? Современные российские подростки теперь уж, в массе своей, ничего не читают, но они хотя бы что-то слышали о Пушкине, Лермонтове, Гоголе и Достоевском. Опросите ради интереса пару дюжин современных французских подростков: много ли они отыщут «Автандилов» и «Тариэлов» в романах и новеллах Анатоля Франса или Ромена Роллана? И это в том только случае, если имена Франса и Роллана им вообще известны (в чём я имею веские основания сомневаться).

В-третьих, — обратите на это особое внимание — я даю французской литературе фору, когда сравниваю её с русской литературой того же XIX века. Но ведь если «играть по-честному», то мне пришлось бы Вам напомнить, что, когда во Франции уже была написана «Песнь о Роланде», русский князь Игорь Святославич ещё несовершил того похода, которому посвящено «Слово о полку». И тогда окажется, что исторический путь русской литературы от «Слова» до «Обломова» был и интенсивнее, и динамичнее, и в чём-то даже плодотворнее, чем путь французской литературы от «Роланда» до «Отверженных». Впрочем, люди, мыслящие подобно Вам, стараются или обходить стороной такие «неудобные» факты, или же «не замечать» их вовсе.

Что касается Ваших трактовок собственно русской литературы — человека любящего и знающего её они способны повергнуть в ступор: «…русская литература не только создавала мифы. Она и очень точно диагностировала многие явления. Вспомним "Левшу" Лескова: только ради того, чтобы удивить англичан, гениальный народный умелец сумел подковать блоху. Англичане действительно удивились такому мастерству. А также, вероятно, — тому, зачем было подковывать блоху. Она ведь, подкованная, даже скакать перестала…»

«Левшу» когда-то читали все — хотя не могу отдельно не поблагодарить Вас за то, что вынудили перечитать его вновь: с каждым разом этот текст становится всё лучше. Вы, конечно, не поверите, но «Левша» написан Лесковым отнюдь не для того, чтобы что-то «диагностировать». Здесь нам необходимо в точности восстановить подборку важнейших «программных» высказываний Александра Первого (разумеется, не реального императора, а героя сказа): «"Там [у англичан в кунсткамере] такие природы совершенства, что как посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не годимся". <…> Государь [Платова] за рукав дёрнул и тихо сказал: "Пожалуйста, не порть мне политики. <…> Живая она [нимфозория]?" — "Никак нет, — отвечают [англичане], — не живая, а из чистой из аглицкой стали в изображении блохи нами выкована, и в середине в ней завод и пружина. Извольте ключиком повернуть: она сейчас начнёт дансе танцевать. <…> Извольте взять её на ладошечку — у неё в пузичке заводная дырка, а ключ семь поворотов имеет, и тогда она пойдёт дансе…" <…> [Государь] в другую щепотку блошку взял и только ключик вставил, как почувствовал, что она начинает усиками водить, потом ножками стала перебирать, а наконец вдруг прыгнула и на одном лету прямое дансе и две верояции в сторону, потом в другую, и так в три верояции всю кавриль станцевала. Государь сразу же велел англичанам миллион дать, какими сами захотят деньгами: хотят серебряными пятачками, хотят мелкими ассигнациями. Англичане попросили, чтобы им серебром отпустили… <…> Платов было очень рассердился… но государь говорит: "Оставь, пожалуйста, это не твоё дело — не порть мне политики…" Аглицких же мастеров государь с честью отпустил и сказал им: "Вы есть первые мастера на всём свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не могут". <…>

Дор?гой у них с Платовым очень мало приятного разговора было, потому они совсем разных мыслей сделались: государь так соображал, что англичанам нет равных в искусстве, а Платов доводил, что и наши на что взглянут — всё могут сделать, но только им полезного ученья нет. И представлял государю, что у аглицких мастеровсовсем на всё другие правила жизни, науки и продовольствия, и каждый человек у них себе все абсолютные обстоятельства перед собою имеет, и через то в нём совсем другой смысл. Государь этого не хотел долго слушать, а Платов, видя это, не стал усиливаться…»

Во-первых, Лесков предстаёт здесь не только гениальным художником, но и глубоким патриотом: его Александр Павлович — максимально достоверное воплощение российской политической элиты, чьи интересы не только лежат вне России, но и нацелены против неё. Поэтому далеко не случайно столь острое противопоставление Платова императору: простой казак вынужден объяснять государю объективные причины такого успеха англичан — однако тот его попросту «не хочет долго слушать». «Не порть мне политики» — вот и вся «премудрость» высшей власти! О чём здесь ещё говорить? Что ещё обсуждать?

Во-вторых, в фабуле лесковского сказа весьма существенна хронология. Левша подковывает блоху совсем не «ради того, чтобы удивить англичан»: мастерство Левши — это не более чем вынужденный ответ «аглицким мастерам». Вы удивляетесь Левше: зачем было подковывать блоху? Отчего же Вы не удивляетесь англичанам: зачем было изготавливать заводную металлическую блоху, танцующую кадриль? Ведь если ответ Левши англичанам бессмыслен, тогда то, на что он отвечает, бессмысленно вдвойне! Кто инициировал цепочку абсурда: Левша или «аглицкие мастера»?.. До чего же «хитро» Вы прочитываете Лескова, господин Браиловский: ей-богу впору подивиться!

Впрочем, тут дело не в том, почему русофобы готовы «подделать» под свою идеологию даже такой сверхпатриотичный текст, как «Левша». Невозможно упустить здесь самое главное — цельную и целостную аллегорию российской истории: «аглицкие мастера», создавая заводную железную блоху, не просто тратят деньги на очевидную бессмыслицу, но вынуждают Левшу и его команду к таким же бессмысленным (и ещё более затратным) ответным действиям фактически только ради того, чтобы насильно вовлечь их в процесс модернизации, чуждой российскому духу и губительной для экономики, но от которой Россия в таких обстоятельствах уже не способна отказаться, — тем более в ситуации, когда сам государь-император (олицетворяющий всю враждебную народу элиту) целиком поддерживает врагов России. Что можетещё красноречивее опровергнуть Вашу позицию, которая — как теперь совершенно очевидно — основывается не на прочтении Вами Лескова, а на его чересчур вольной(и нарочито русофобской!) трактовке?

«А Обломов, которого считают одним из обаятельнейших героев русской литературы? Да, он душка. Всю жизнь валяется на диване, с которого не встаёт даже тогда, когда любимая женщина ждёт его на другом берегу Невы (ведь обещал же приехать, жениться!)… А друг его Штольц — деловой человек, хлопотун, который пытается спасти Обломова, стащить его с дивана, — в глазах слуг Обломова (то есть — народа!) просто чёрт какой-то, всё ему неймётся! Да ещё в итоге и женится на обломовской невесте. Лежал бы себе тоже на диване — как бы всем было хорошо!»

Мне много раз чрезвычайно повезло в жизни. Сложилось так, что роман «Обломов» я впервые прочёл в сорок лет: прочти я его в советской школе — вряд ли возникло бы к нему что-то кроме раздражения. Я горячо рекомендую всем своим соотечественникам, в особенности тем, кто оказался за рубежом: прочтите «Обломова» сейчас! Не пожалейте одного уикенда — больше на это не потребуется, а вспоминать своё новое, правильное впечатление от этого величайшего русского романа вы будете всю жизнь. Главное же — может статься (я в это верю) — хотя бы у кого-то из вас изменится отношение к России, самой беспутной и беспробудной, самой необъяснимой и нелепой, самой жестокой и щедрой, самой потрясающей и обожаемой, — единственной стране на свете, в которой есть хоть какой-то духовный смысл, противостоящий всему нашему беспечному существованию!

Между тем я отвечу Александру Браиловскому, который конечно же перечитывать «Обломова» не станет (ибо тогда ему пришлось бы навсегда расстаться со своей русофобией). Илья Ильич Обломов — не «душка» и не «обаяшка», как Вы изволили выразиться: Обломов — это аллегория России. В то время как Андрей Иванович Штольц, «хлопотун» и «деловой человек», — это аллегория Запада. В лице Штольца и Обломова Гончаров предлагает «модель невозможного»: как если бы Запад захотелмирно «выпрямить» Россию и конструктивно её «направить». Но едва Обломов, как бы садясь за набоковскую «покатую школьную парту», пытается начертить на постоянно свивающейся карте своей жизни замысловато-причудливую кривую, недовольный Штольц немедля её перечёркивает, требуя «не мудрствовать» и провести самую обычную прямую. Обломов знает: как только он это сделает — смысл его жизни будет утрачен. Но и Штольц знает: как только он перестанет заниматьсяпланированием своей жизни, перестанет с маниакальной скрупулёзностью «наполнять её внешними событиями», — смысл и его жизни будет утрачен тоже. Однако «в час беспечный, час последний» меж ними ляжет существенное различие: Обломов ощутит, что он прожил так, как хотел, ибо не мог иначе, — Штольц же ощутит, что он прожил так, как мог, ибо не хотел иначе.

«Не мог» — реконструкция фамилии Обломов (облом).
«Не хотел» — реконструкция фамилии Stolz (гордость).

Обломов искал смысл жизни — но не нашёл; Штольц придумал смысл жизни — но не искал. Обломов — живёт, умирая; Штольц — умирает, живя. Обломов гибнет отосмысленного бездействия — Штольц избегает гибели за счёт бессмысленных действий. Обломов живёт и умирает сам в себе: смерть Обломова — главное событие романа. Штольц живёт как бы «внутри» Обломова — а умрёт он отдельно даже от самого себя: смерть Штольца для романа вообще никак не «релевантна».

«Обломов» — великий роман о величии России, которое обусловлено её неизбывным трагизмом. Вы этого, по-видимому, не понимаете: ведь здесь сокрыта великаядиалектика — только не уродливая, марксистско-ленинская, а подлинная, гегельянско-лосевская. И вряд ли Вы это когда-нибудь поймёте — ибо Вам нужен не сам роман «Обломов», как он есть, а лишь его «прикладная» (то есть русофобская) интерпретация. Штольц женится на обломовской невесте, говорите Вы? А на ком же ещёему жениться, когда жизнь Обломова — это контур жизни Штольца? Штольц помогает Обломову исправлять ошибки — но для этого Обломов свои ошибки должен сначала совершить: ведь сам-то Штольц никаких ошибок не совершает — ибо он не живёт!

Вы, господин Браиловский, пытаетесь уверить нас, русских людей, любящих свою родину, в том, что Гончаров симпатизирует Штольцу? Но ведь, даже если и так (хотя это не так), всё равно главный герой — Обломов, и нельзя роман Гончарова «перечитать» таким образом, чтобы он назывался «Штольц»! Обломов — началотворческое, Штольц — всего лишь инструментальное. Штольц всё время «подгоняет» жизнь Обломова, «придаёт ему ускорение», уповая на его колоссальный момент инерции, — но ведь у самого-то Штольца момент инерции минимален!.. Запад свой «момент инерции» уже практически израсходовал — у России же его ещё очень много. Весь вопрос в том, как она сумеет им распорядиться…

Наконец, самое важное и ценное в Вашей первой статье — тютчевские строки, вынесенные в эпиграф. Они так знамениты, так избиты, так непоняты, недопоняты и неверно поняты, что и Вы (вслед за очень многими) совершаете ту же банальнейшую ошибку цитирования. Вот подлинные строки Фёдора Ивановича — действительносамые гениальные и пронзительные, какие только и мог сказать о России её самый преданный патриот:

Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить!

Где же ошибка в цитировании? — спросите Вы. Охотно подскажу: Вы «забыли» курсив. Слово верить Тютчев выделил курсивом — а советские издания его всё время опускали. Почему — вполне понятно: цензура боролась с любыми религиозными ассоциациями. А глагол верить, выделенный курсивом — да ещё в таком контексте, — это же откровенная религиозная пропаганда!

Хуже того: это такая «пропаганда», в которой Россия некощунственно уподобляется Богу. Этот курсив приоткрывает неохватный план содержания: он реально выявляет исторический «перекос» христианской этики, возникший из-за крайне позднего вхождения России в её культурный ареал. Этот курсив напоминает о том, что Россия в существе своём — страна языческая, и для подлинного овладения христианством у неё был острый дефицит исторического времени. Именно поэтому русский интеллигент, воспитанный в русле западнического прагматизма, понять Россию умом никак не сможет вплоть до тех пор, пока в неё не поверит — причём поверит именно так, как русский крестьянин верит в Бога. Просто, нерефлективно, «правополушарно».

Если лишить глагол верить курсива, тогда и идея Тютчева, и всё его стихотворение теряют смысл. Верить — это обыденная лексика: верить можно жене, другу, коллеге; верить — понятие рациональное. Верить — это возвышенная лексика: верить можно только в Бога, в чудо, в невозможное; верить — понятие иррациональное. Тютчевский курсив — это какое-то мистически осмысленное единство России и Абсолюта, свед?ние их в не членимое разумом Одно… Русофобам следовало бы остеречься давать такие строки в свои ложно-пафосные эпиграфы: в итоге они работают не на вас — а против вас!

«Верить в Россию» — снижение высокого смысла до гротеска. Верить в Россию невозможно: для такой утилитарной веры страна не даёт никаких оснований — зато втаком написании эта фраза удобряет почву для мелкотравчатых русофобских наскоков Браиловского со товарищи. Либо — порождает крылатые фразы ? la Виктор Черномырдин.

«Верить в Россию» — возвышение этого смысла до катарсиса. Верить в Россию — единственно возможное состояние для русского человека с неспящей душою: тольковера, притом вера иррациональная, — credo ad absurdum! — оправдывает существование его Личности, исполненное подлинно духовного содержания и спл?шнонапоённое им.

Безграмотный чтец советской выучки прочтёт тютчевские строки «без курсива» — и вызовет лишь злобный смех. Грамотный чтец, любящий Россию неподдельно, непременно сделает перед словом верить глубокую цезуру: ту самую, ради которой Тютчев и одарил нас своим шедевром.

*

Александр Браиловский всё это прочтёт — и недоумённо скажет: «Et puis apr?s? Если вам приятно считать мою статью клеветнической, — пожалуйста! Я всё наврал, по русофобской своей злобе. На самом деле Россия — чудесная страна. Там люди любят и уважают друг друга. Человеческая жизнь и достоинство ценятся там превыше всего. Люди честно и добросовестно трудятся, производят прекрасные товары, на зависть всем остальным народам, которые рвут эти товары друг у друга из рук. Все цивилизованные люди мира только и мечтают о том, чтобы переехать в Россию. На страже справедливых российских законов стоят доблестная милиция и неподкупное правосудие, которых боятся преступники, зато любят и уважают все честные люди. А главное — русский народ ненавидит тиранов».

Отвечу на это так. Россия — не то, чего от неё кто-то хочет, кто бы это ни был. Россия не такова, какой она должна или не должна была бы быть, — Россия такова,какова она есть. Кто бы и в чём бы ни обвинял Россию вчера и сегодня, кто бы и какие бы прогнозы ни строил в её отношении завтра, — Россия всегда будет такой и только такой, какой она может быть. Россию нельзя переделать — её можно только принять. Или не принять. Мы не испытываем никаких фобий к тем, кто Россию не принимает, потому что мы отнюдь не считаем, что нас все обязаны любить. Тем больше у нас оснований нейтрализовать любые фобии извне и изнутри. Индивидуальные обстоятельства у любого русского человека могут сложиться так, что ему придётся покинуть Россию, — и тогда естественным его состоянием будет тоска по родине. Отсутствие тоски по России — глубоко неестественное состояние для русского человека. Но настолько же естественное для него состояние — любить Россию и жить в ней, всё видя, всё зная и сознательно принимая всё это.

Заканчивая 17-ю главу поэмы «Хорошо!», Владимир Маяковский, бретёр и циник, неожиданно воспроизвёл тютчевскую идею не только словами, но и средствами самой поэтики — когда с трёхиктного тактовика вдруг (казалось бы, безо всяких на то оснований) перешёл на трёхстопный ямб. Михаил Гаспаров остроумно называл подобные штуки «поэтическим курсивом». Маяковский, не зная о термине, вложил в этот «курсив» такую мощь своего гения, что вся строфа стала эпиграфом к его собственному памятнику:

…И я, как весну человечества,
рождённую в трудах и в бою,

пою моё отечество,
республику мою!

Это не просто переход с тактовика на ямб — это тот самый момент истины, в котором Разум вида («весна человечества») рифмуется с Инстинктом индивида («моёотечество»), возводя его от этологии до этики. В сущности, и Тютчев, и Лесков, и Набоков, и Маяковский творят единое произведение — подлинный гимн России.

И мы, господин Браиловский, поём России этот Гимн — а не тот, который по утрам открывает наше телевещание!
Просто Вы никогда не желали об этом знать.