КАРТИНКИ НА ПАМЯТЬ И В НАЗИДАНИЕ

Много чего написано о славной эпохе строительства коммунизма в отдельно взятой стране под звучным названием Советский Союз; всякий изгалялся, как мог, пиная и пиная мертвого льва, рык которого в былые годы наводил ужас на гораздо более стойких деятелей, чем мелко дрожащие в те лихие времена, а сегодня разом осмелевшие «герои». Я и сам по этому невеселому поводу не мог воздержаться от смертного греха марать белую бумагу, но ведь и правда должна быть рассказана, какой бы горькой она ни была. Что на самом деле невозможно переварить, это когда главные действующие лица режима, или их верные слуги и льстивые прихлебатели выступают сегодня в роли едва ли не главных страдальцев, главных жертв эпохи, в то время как настоящие жертвы, их жертвы, как истинно честные люди, пытаются объективно проанализировать само явление, определить степень и собственной вины за все произошедшее. Вспоминаются слова Бердяева: «Чувство вины за все происходящее вокруг – это чувство свободного человека». Одни оставались при всех выпавших на их судьбу жестоких гонениях свободными людьми и в прошлое сумеречное время, и в нынешние, ничем не лучшие времена, другие – как были, так и остались рабами своей ненасытной утробы. Порой у меня в голове возникает фантастическая картина, будто Сталин, находясь на «заслуженной» пенсии в наши дни, пишет слезные мемуары о том, как он страдал от сталинизма, как пытался помогать людям, спасать их, а некие злыдни не давали ему это делать. Картина, однако, будет совсем не фантастической, если заменить имя Сталина на кого-нибудь из тех, кто сегодня «на голубом глазу» именно так и представляет свое недавнее прошлое, ничуть не считаясь с тем, что он сам и олицетворял то подлое время, которое сегодня поносит с тем же упоением, с каким в свои «лучшие годы» возносил до небес.

Но несмотря на все эти омерзительные кульбиты, отбивающие у порядочного человека всякую охоту вообще обращаться к данной тематике, правда должна быть, конечно, рассказана. По возможности – вся правда. А вся правда состоит не только из постановлений партии и правительства, не только из статистики загубленных и затравленных душ, или из реляций об истинных, или выдуманных победах и достижениях в войне или в народном хозяйстве. Вся правда складывается из мозаики разнообразных повседневных, порой даже незначительных событий, и вот микроскопическую часть этой мозаики (как и положено, далеко не всегда связанной друг с другом) я попытаюсь здесь изложить. Там есть немало личного, но мне так кажется, истории эти представляют определенный интерес и для широкой публики.

А начну я с того времени, когда сам уже был в состоянии более или менее самостоятельно оценивать происходящие вокруг меня события, анализировать и обобщать многообразные явления нашей непростой жизни, то есть со старших классов школы.

Так называемая «Дзержинка» – ереванская средняя русская школа №20 имени Дзержинского была образована в лихую годину, 1943 год, под высоким покровительством КГБ (тогда это было НКГБ – народный коммисариат государственной безопасности). Конечно, никакой формальной принадлежности общеобразовательного учебного заведения к данному ведомству не могло быть, но школа была создана в основном для деток служителей этой славной организации, и заложенная традиция сохранялась довольно долго (может быть, даже до сей поры), потому многие мои одноклассники были отпрысками людей в золотых погонах. Не помню, чтобы это было причиной каких-либо конфликтов между ними и остальными приблудившимися детьми «разночинцев», но одна очень неприглядная история мне все-таки запомнилась.

Когда мы были уже в старших классах, начали зарождаться, как того велит Мать-природа, первые, самые чистые (в те времена чистые) и самые романтические любовные отношения. Один из моих товарищей был увлечен симпатичной одноклассницей, и она, по всей видимости, отвечала ему взаимностью. И вот этот, прости Господи, дурак как-то прямым текстом заявляет ей, что она ему, конечно, нравится, но у них не может быть ничего серьезного, так как он никогда не женится на дочери сотрудника госбезопасности. Наиболее примечательным в этой истории является не невероятная жестокость и бестактность моего школьного товарища, а глубоко укоренившееся в определенной части армянского общества абсолютное неприятие всей советской системы, олицетворением которой был, прежде всего, именно КГБ. В семье этого мальчика, как и во многих других семьях, культивировалась такая глубокая неприязнь к системе, что даже влюбленный юноша – а мы знаем, как сильны чувства в этом возрасте - не мог простить своей подруге ее «происхождения». Вообще следует отметить, что на Кавказе и, в частности, в Армении отношение к власти во все времена было гораздо более скептическим, чем в России; русский человек, при всем недоверии к своему непосредственному окружению, в основном верит в то, что пишут в газетах, что декларирует правительство, что обещает царь, что крупным шрифтом отпечатано на бумаге и прикреплено к стене – возможно, именно это качество народа и позволило России стать великой державой. Кавказец же больше полагается на свое непосредственное окружение – друзей, родственников, знакомых, и тотально не доверяет власти.

Итак, школа была гебешной, и олицетворением ее принадлежности к страшному ведомству был ее неизменный в течение почти сорока лет директор Грайр Сергеевич Бояджян – матерый человечище, на которого не только ученики, но также и учителя боялись даже взглянуть. Уже в 1960 году, когда мы заканчивали школу, а на дворе вовсю звенела капель хрущевской оттепели, этот железобетонный ретроград заставил переснять для выпускной виньетки одну из наших одноклассниц только за то, что она осмелилась на фотографии распустить волосы типа «каре», в то время как он считал, что волосы должны быть гладко зачесаны назад и завязаны хвостиком. Так и сняли ее вторично, немало попортив необыкновенно привлекательное личико нашей первой красавицы. Одним словом, имам Хомейни армянского розлива. Естественно, при таком директоре школа считалась одной из лучших в городе, а все партийные почины в первую очередь должны были претворяться в жизнь именно в ней. Починов, что и говорить, было много; партия фонтанировала идеями по ускоренному переустройству нашего столь несовершенного мира.

В тот год очередная кампанейщина проходила под девизом вовлечения учащихся в трудовой процесс – по мере их сил и возможностей. «Образцовая» «Дзержинка» и ее не менее образцовый директор, естественно, не могли не быть в первых рядах партийного почина. Соответственно, все старшеклассники должны были записаться в бригады по ремонту школы, который предполагалось провести в течение летних каникул. Все и написали аккуратно заявления, а я, как всегда, заартачился – летом, мол, уезжаю отдыхать на полных три месяца и участвовать в ремонте не смогу. Меня уговаривали: ты только напиши заявление, чтобы у нас был стопроцентный охват, а придет лето – напишешь новое заявление, и мы тебя отпустим без проблем – все так и собираются делать. «Зачем же писать сейчас заявление, если и я, и вы точно знаем, что участвовать в этом деле я все равно не буду?» – упорствовал я. Мне была непонятна их логика, им – моя дурная, как они считали, принципиальность. Короче, дело дошло до общешкольного комсомольского собрания, на котором присутствовал какой-то секретарь ЦК ЛКСМ Армении, бывший когда-то учителем истории в нашей же школе. В своей речи на этом собрании Грайр Сергеевич не преминул обрушиться на такого несознательного типа, как Григорий Апоян, который своим скептицизмом пытается подорвать важное партийное задание. Время, конечно, было не то, чтобы объявить меня и моих родителей врагами народа и расстрелять, но память была еще слишком свежей, и страх был велик, и вынужденные бездействовать руки у грайр сергеевичей чесались пуще прежнего, и эта чесотка каким-то образом передавалась в артикулярный аппарат, сообщая некоторое вдохновение косноязычной его речи. И тут я совершил поступок. Я поднялся на трибуну и высказал все, что я думаю об этом почине и о методах, которыми он претворяется в жизнь. Полагаю, ни мне, ни кому-нибудь другому уже никогда не удастся объяснить новым поколениям (и слава богу!), какой надо было обладать смелостью, или даже безрассудством ученику девятого класса советской школы образца 1958 года, чтобы на общем собрании в присутствии комсомольского бонзы с открытым забралом выступить даже не просто против директора школы по какому-то своему частному вопросу, а по поводу спущенной сверху непререкаемой директивы Партии и Правительства, как это было принято говорить.

...В моем аттестате зрелости три четверки – по физкультуре и по армянскому языку (устно, письменно), который в нашей русской школе усилиями директора-русофила (агрессивного русофила) преподавался почти на уровне факультативного. Так гэбэшник Бояджян Г.С. отомстил учащемуся Апояну Г.Г., лишив его медали за отличную учебу. Разрази меня гром, если я, или мои родители хоть в малой степени были расстроены этим обстоятельством. Наш классрук, добрейшая Вергине Сергеевна Авакян, пугливо озираясь по сторонам, тем не менее, настоятельно рекомендовала мне послать родителей с жалобой в роно, но я, улыбнувшись, вежливо отклонил ее предложение. Должен заметить, что в тот год обстоятельства сложились таким образом, что в нашей школе я был единственным претендентом на золотую медаль, но наш блистательный директор предпочел в первый (и, возможно, единственный) раз оставить свою «образцовую» школу вообще без медалей, чем наградить такого бузотера, как я.

P.S. Из ста процентов учеников (за исключением одного), послушно написавших заявления, летом в ремонте школы приняли участие всего несколько человек и среди них я – бунтарь и деятель одновременно. Было просто очень интересно что-то делать своими руками, да и копейки какие-то платили, а первые деньги тоже было очень интересно получать. Какой был прок от этой «работы» - это тема для отдельного рассказа.

Другая история связана опять же с партийным починам: на сей раз где-то там, на вершинах власти в Москве решили, что детей надо приучать к социалистическому соревнованию, так сказать, с младых ногтей. А поскольку работой учеников является их учеба, следовательно, и соревноваться по-социалистически они тоже должны в своей сфере, то есть в учебе. Не знаю, как они подводили итоги этого соревнования (наверное, по средней совокупной оценке на душу учащегося), но наш класс в итоге оказался на последнем месте. И вот на каком-то собрании нас начали стыдить за низкие показатели, а комсоргу нашего класса, моему другу Левону Агабабяну нужно было держать ответ. Пока штатные ораторы клеймили нас позором, мы с ним сидели на последней парте, и я ему втолковывал, что оправдываться особенно нечего: в конце концов, кто-то же должен был занять последнее место, и мы можем где-то даже выразить альтруистическую радость, что не позволили испить эту горькую чашу кому-то другому, а взяли, так сказать, сие тяжкое бремя на себя. Он и выступил в таком духе. Сразу за ним слово взяла Роза Романовна Ганзикова, наша историчка, и, сверкая глазами в мою сторону, сказала: «Я знаю, я очень хорошо знаю, чьи это идеи здесь оглашает Агабабян. Да, мы все хорошо знаем, кто может быть автором подобной демагогии!»

Все-таки они нас хорошо изучили за десять лет ученичества.

Затем пришла пора определяться со своей будущей специальностью. Ни для меня, ни для нашей учительницы по русскому языку и литературе не было никаких сомнений, в чем именно мое истинное призвание. Я до сих пор храню сочинение, за которое мне была выставлена пятерка с двумя минусами – в нем все-таки были какие-то грамматические ошибки, но не выставить мне высший был у преподавателя не поднялась рука – должно быть, на нее произвел достаточно сильное впечатление мой нестандартный текст (сегодня я перечитываю его без какого-либо восторга, а если быть совсем уж точным – то с известной долей стыда; но надо делать, конечно, скидку на возраст и, особенно, на время, запрессованное в жесткие рамки «типичных героев»). И вот, нисколько не сомневаясь в том, куда бы мне следовало идти при наличии действительно свободного выбора, я твердым шагом направился в Политехнический институт. Почему? Причин было две: первая, не самая существенная, заключалась в том, что я имел способности также к естественным наукам, а в те времена идти в гуманитарии юноше, который успевает по математике и физике, было немыслимо – слишком был низок рейтинг гуманитарных профессий. Я помню, когда мы уже оканчивали институт, один мой однокурсник подрядился замолвить словечко за своего родственника-первокурсника, которому выставили «неуд» по истории. Получив отказ на довольно бесцеремонное требование исправить оценку на удовлетворительную, возмущенный неуступчивостью преподавателя этот товарищ кинул ему в лицо: «Да ты посмотри на себя, кто ты такой! Как может уважающий себя человек быть историком?» Так что стоящему на перепутье абитуриенту надо было иметь особое мужество, чтобы, успевая по математике и физике, идти на филологический факультет. Но у меня оно было, это мужество, я никогда не был склонен плыть по течению. Другое дело, что существовала и вторая причина, гораздо более важная. Несмотря на юные годы и основательную промывку мозгов, которой подвергались все советские люди и особенно школьники, я к своим семнадцати годам совершенно четко осознавал, что, взяв в руки профессиональное перо, я буду вынужден писать под диктовку, и вот это было для меня немыслимо. Успевшему усвоить некоторые нравственные принципы зрелому юноше, которому не хватало мужества (или безрассудства) встать на революционный путь, дорога была одна – нейтральная наука, техника. Я знал, по крайней мере, еще несколько человек, которые, как и я, были фактически принуждены сделать свой выбор не в пользу действительно любимого дела. Были среди них такие, кто добился выдающихся результатов «не на своем» поприще. Воистину, талант везде себя проявит!

(Когда много лет спустя, уже почти пятидесятилетним мужчиной, испив горечь потери работы и, соответственно, средств к существованию, вследствие очередной заварушки в правящей камарилье, результатом которой на сей раз стал развал великой страны, я причалил, наконец, к редакции одной из ереванских газет и очень скоро – да будет мне позволена маленькая нескромность – стал одним из ведущих ее журналистов, коллеги по новому цеху не переставали удивляться: «Где же ты прятался все эти годы?» Мне приходилось выкручиваться, придумывая различные причины, - разве мог я оскорбить их своей правдой?)

И вот, я в Политехническом институте, год 1960. Тут мое поколение вновь попало под каток хрущевской реформы образования. В России, как ни крутись, все равно попадешь под какой-нибудь каток.

Как известно хуже дурака - дурак с инициативой, а неугомонный Никита Хрущев был человеком с фонтанирующей инициативой. Как и все малообразованные люди, он, очевидно, считал учебу блажью, беззаботным и почти бесполезным времяпровождением и потому потребовал, чтобы студенты дневного обучения, которые поступили в ВУЗы сразу после школы, два года совмещали учебу с так называемой производственной практикой, то есть фактически были переведены на вечернее обучение. В соответствии с гениальной задумкой вождя, мы должны были таким образом набраться жизненного опыта, что называется, «понюхать пороху». Днем мы должны были работать на производстве, а вечером посещать лекции, при этом основным нашим занятием считалась работа на производстве, и если по каким-либо причинам студента увольняли с работы, он автоматически отчислялся из института. Работники мы были, конечно, никакие, на предприятия ходили, как на трудовую повинность, и потому производственные конфликты, связанные, в основном, с отлыниванием от работы, случались довольно часто. Директором предприятия, на котором довелось служить мне, был бесноватый партиец, для которого самым важным было не повышение производительности труда и качества продукции, а скрупулезное исполнение бесконечных постановлений Партии и Правительства и своевременное докладание об успехах на этом поприще в вышестоящие органы. Впрочем, они почти все были таковыми – их штамповала хорошо отлаженная Система.

Не утомляя читателя подробностями бездарной истории нашего «трудового воспитания», сразу скажу, что очень скоро встал нешуточный вопрос об отчислении троих нерадивых студентов с предприятия и, соответственно, - из института. Наверное, нет необходимости уточнять, что Григор Апоян был среди этих троих – моя беспримерная демагогия и дурная честность (а честность и не бывает иной) не могли и здесь, как и в каждой проигрышной ситуации, не сделать меня самым активным участником событий. Благодарение богу, Ереван тогда был городом небольшим (он и сейчас не так велик), связи между людьми были достаточно тесными, многие знали друг друга лично, и родители наши были людьми вполне респектабельными, так что дело удалось все же спустить на тормозах, и мы благополучно продолжили «производственное образование». Как говорится, пронесло!

Самое интересное, однако, происходило с теми студентами, которые пришли в институт после двухлетнего стажа работы, или службы в армии. Специально для них выделили довольно высокий процент от общего приема абитуриентов, так что большинство из них прошли в институт, едва сдав вступительные экзамены на хилые «тройки», при этом по задумке блистательных реформаторов советского образования эти ребята с их низким уровнем подготовки и длительным перерывом в учебном процессе должны были обучаться днем по ускоренному курсу и окончить институт на год раньше нас. Ни одному из них сделать это не удалось; более того, только двое или трое получили дипломы вместе с нами, остальные намного отстали, а некоторые и вовсе выбыли из института за неуспеваемостью. Много ли надо было иметь ума, чтобы предвидеть такой исход? А ведь речь шла о целом поколении советской молодежи – реформа Хрущева в образовании «работала» с 1958-го по 1964-ый год!

Наш лектор по марксистко-ленинской философии неизменно протирал заслезившиеся глаза, когда произносил слово «Ленин». Он и не скрывал этой своей «слабости», наоборот, активно и целенаправленно выставлял напоказ: «Когда я произношу имя Ленина, я не могу удержаться от слез» - эта фраза неизменно следовала после протирания заслезившихся глаз несвежим платком. Абсолютный кретин, этот «лектор», как и многие другие ушлые невежды, сделал в годы сталинского мракобесия невероятную карьеру в сфере, в которой ничего не понимал (как, полагаю, и в любой другой), вовремя выкрикивая «Ленин!», «Сталин!» и прочую галиматью.

Один из наших сокурсников блистательно расшифровал код данного «профессора» (а надо сказать, что на экзаменах тот выглядел весьма грозно, обильно выставляя «неуды» большинству из нас, действительно испытывающих мало симпатии к его предмету) и, отвечая по своему билету, бойко стал нести абсолютную ахинею, время от времени прерываясь, чтобы отметить якобы первоисточник своего повествования: «Ленин, Государство и революция, Собрание сочинений, том 23», или «Маркс, Капитал, том 3». «Профессор» был в восторге, а Эдик (так звали сокурсника) заработал единственную пятерку на курсе.

Из той же блистательной плеяды самозабвенных поклонников имени и дела Ленина был наш преподаватель по политэкономии. Удивительно несимпатичный, грубый и неотесанный крестьянский сын, он плохо владел не только своим предметом, но и русским языком (полагаю, и с армянским у него было ничуть не лучше), из-за чего непрерывно попадал впросак, чему в немалой степени способствовали и его невероятная амбициозность. Уже первая произнесенная им с особым пафосом фраза: «Политэкономию вам будет преподавать кандидат экономических наук Драстамат Врамшапухович Сарибекян», вызвала взрыв хохота, чему он был несказанно удивлен. Это удивление не покидало его на протяжении всего вымученного курса, хотя по идее, он должен был давно к смеху над собой привыкнуть – ведь наш курс не был его первым опытом преподавания в ВУЗе. Правда, мы были, кажется, его первым русским курсом, и после нас он, наверняка, зарекся преподавать «русским». Не раз в минуты откровенности он нам самим жаловался, что это была большая ошибка с его стороны согласиться преподавать таким избалованным и неблагодарным студентам. На самом деле, в русском потоке самого модного тогда «кибернетического» факультета в основном учились детки продвинутой интеллигенции, среди них нередко попадались и отпрыски весьма влиятельных семей, так что доля справедливости в его словах, конечно, была. Возможно, «армяне» были к нему действительно более снисходительны, я не знаю, но недостаток знаний и культуры они тоже вряд ли простили бы – все-таки росло уже новое поколение, более образованное, более самостоятельное и открытое миру. А из всех несуразностей, которыми нас успел попотчевать досточтимый Драстамат Врамшапухович за единственный семестр, который мы вместе с ним кое-как дотерпели, запомнилась только одна, малозначительная, но очень характерная. Как-то он, изобразив на доске букву «К», обернулся к аудитории и почти торжественно (это был его обычный помпезный стиль) провозгласил: «Буква «Ке» - капитал». Аудитория в очередной раз грохнула, а несчастный лектор в очередной раз изумился – ну, чего он такого сказал? Где ему, бедняге было догадаться, что для молодого студенческого уха, в течение десяти школьных лет приучаемого к музыке великого языка, было дико услышать, что русскую букву «ка» называют каким-то китайским «ке». Что может быть, на самом деле, смешнее подобной незначительной оплошности? Все-таки тонкое это дело – язык!

Плохо владел русским языком и милейший Владимир Рубенович Вартанян – наш преподаватель по электронике. Студенты записывали его перлы, чтобы потом цитировать и развлекать друзей. Некоторые из его афоризмов вошли в фольклор не только русскоговорящей Армении, но и самой России, например, «не так страшен черт, как его малютка», или «набрасывается на глаза», «будем посмотреть». Смешнее всего он выговаривал словосочетание «с осью». Почему-то у него регулярно получалось слитно – «сосю», с ударением на «ю», и даже к концу семестра во время лекции с ходу нам было нелегко понять, что все-таки наш преподаватель собирается делать с осью х, или у. Но предмет свой он знал хорошо, и человеком был вполне доброжелательным, хотя его и снедали какие-то внутренние комплексы. В институте и в городе все его знали, как Эш-Валода (эш по-армянски – осел, точнее даже - ишак). Прозвище себе фактически присвоил он сам, когда во время какой-то поездки со студентами на природу, придя в неописуемый восторг от вида широко раскинувшейся зеленой лужайки, воскликнул: «Ах, быть бы ослом и пощипать эту сочную травку!» Так он и стал Эш-Валодом – учащееся сообщество подобных промахов не прощает. Отношение к нему со стороны студентов было двойственное: с одной стороны его уважали и даже любили за знание предмета и незлобивый характер, с другой – потешались над его чудовищным русским и плохо скрываемым комплексом неполноценности. Соответственно, студенты русского отделения обращались к нему, как правило, не по имени-отчеству, как к большинству других наших преподавателей, а по фамилии – товарищ Вартанян, как это было принято на армянском отделении. Наверное, и это добавляло капельку горечи к его самооценке. Очевидную потребность Эш-Валода в поддержке своего эго блестяще использовал один из вышеупомянутых наших великовозрастных сокурсников, которому никак не удавалось освоить важнейший для нашей специальности предмет (и не только его). Вытащив на экзамене свой билет, он неожиданно для нас всех и более всего для самого преподавателя обратился к нему по имени-отчеству – Владимир Рубенович! (Мы и не знали, что он – Рубенович, но наш ушлый сокурсник навел нужные справки.) Лицо товарища Вартаняна просветлело и озарилось широкой улыбкой – кажется, к нему в первый раз обратились по имени-отчеству. В течение экзамена Марат (так звали студента) нашел еще несколько подходящих поводов обратиться к экзаменатору по имени-отчеству, и каждый раз лицо преподавателя расплывалось в по-детски счастливой улыбке. Надо ли говорить, что далее Марат мог ничего не рассказывать – вожделенная «тройка» была у него в кармане, то есть в «зачетке», конечно.

Далее я буду излагать истории, в которых сам далеко не всегда принимал непосредственное участие. За достоверность части из них могу поручиться, другие пересказаны мне третьими лицами, которым вполне можно доверять, однако поручиться стопроцентно за них я не могу. Но они забавны – в этом их главное преимущество, на них стоит, по-моему, потратить несколько свободных минут. Есть и очень грустные истории – их стоит читать из совсем иных побуждений.

Завкафедрой армянского языка в Ереванском государственном университете был родом из Карабаха. Тамошний диалект имеет такую специфику, что слово «кнел» (спать) произносится как «кунел» (трахать по смыслу, а по звучанию соответствует тому слову, которое в русском языке начинается на букву «е»). Просто артикулярный аппарат карабахцев не во всех сочетаниях в состоянии воспроизводить две подряд согласные буквы. Когда на лекции профессор впервые произнес «когда ребенок е...», студенты опешили. В последующем профессор приобрел необыкновенную популярность на факультете: студенты из других потоков приходили послушать, как невинно ругается матом доктор филологических наук.

В Ереванском политехническом институте на кафедре математики с давних пор работал доцент Вруйр Торгомян. Доцентуру ему дали за выслугу лет, так как будучи довольно крепким математиком, он не удосужился защитить хотя бы кандидатскую диссертацию, и так и остался на вторых ролях, хотя, безусловно, заслуживал гораздо большего. Слава чудаковатого ученого не раз спасала Вруйра Торгомяна после выходок, за которые другие в эпоху сталинского террора «загремели» бы на полную катушку.

Однажды на общем собрании института он читал какой-то проходящий доклад. Закончив свое выступление и сойдя в зал, Вруйр Торгомян вдруг спохватился и поспешил обратно на трибуну, торопливо выговаривая: «Погодите, погодите, я забыл, забыл...» Снова поднявшись на трибуну, он аккуратно отодвинул уже занявшего свое место очередного оратора, прочистил горло и торжественно провозгласил:

- Кецце энкер Сталинэ, я камэл чэ, энкер Молотовэ!

По смыслу фраза переводится «Да здравствует товарищ Сталин, или же товарищ Молотов!», что само по себе звучит довольно потешно, но убийственный юмор заключается во фрагменте «я камэл чэ» - просторечии, которое весьма приблизительно можно перевести как «или на худой конец». Так что здравица звучала примерно так: «Да здравствует товарищ Сталин, или на худой конец товарищ Молотов!»

Зал должен был грохнуть от хохота, но кто бы посмел так отреагировать на здравицу в честь великих вождей пролетариата! Посему зал разразился положенными бурными аплодисментами с последующим обязательным вставанием. Эти аплодисменты в очередной раз спасли «безумного» Вруйра.

Один из первых секретарей ЦК Армении был родом из глухого горного села. Как-то ближайшая его родственница, девица, не обремененная строгими кавказскими моральными запретами, вкусила, так сказать, сладких плодов бога любви Эроса с одним из своих односельчан. История эта получила огласку, и тогда местное начальство решило использовать шанс выслужиться перед своим высокопоставленным земляком. Одним словом, завели на парня уголовное дело по статье «изнасилование». На первом заседании судья спросил «потерпевшую»:

- Вы подтверждаете, что гражданин Р. вас изнасиловал?

- Чево? - девица к тому же была придурковатой.

- Я спрашиваю, Р. тебя изнасиловал?

- Чево, чево?

Тут один из заседателей решил перевести речь на понятный присутствующим язык.

- Р. тебя вы..б? – пояснил он на сочном местном наречии.

Лицо дурочки озарилось счастливой улыбкой.

- О-о-о, еще как!

Дело закрыли.

Карен Демирчян, с 1974-го по 1988 год возглавлявший партийную организацию Армении, по природе был человеком озорным, с большим чувством юмора, а юмор, как физиологическая потребность - прет из человека так же повелительно и так же спонтанно, невзирая на чины и прочие сдерживающие обстоятельства. Как-то в санатории (спецсанатории, конечно) Карен Серопович, презрев присущую политику осторожность, довольно жестоко (но столь же остроумно) разыграл крупного партийного деятеля союзного калибра. Когда пациенты санатория впервые собирались на прописанную им физиотерапевтическую процедуру, которую принимают в обнаженном виде, сей туповатый партийный функционер стал интересоваться, для чего им выдали какие-то тряпки с тесемками, которые, как нетрудно было догадаться, были предназначены для прикрытия срама, дабы не смущать женский персонал санатория. Прирожденный юморист Демирчян упустить такой блестящий случай для розыгрыша просто не мог: на полном серьезе он объяснил товарищу, что тряпкой следует прикрывать область сердца, на которое процедура может повлиять весьма отрицательно. Когда пациенты вышли в процедурную, все были в передниках, за исключением этого функционера, который добросовестно прикрыл выданным ему передником свое драгоценное сердце.

Демирчяна всегда недолюбливала официальная Москва и очень уважал народ (не только в Армении). И то, и другое было обусловлено единой причиной: Карен Серопович не был лизоблюдом. Его независимый характер особенно бросался в глаза на фоне руководителей двух соседних республик: он не говорил в упоении, что солнце для Армении восходит с севера, никогда не исходил восторгом, называя Брежнева «великим», и не дарил ему умопомрачительных перстней астрономической стоимости с каким-то почти не существующим бриллиантом. А самый содержательный вывод, который сделал «лично Леонид Ильич» после посещения Армении, был сформулирован насупленным вождем в короткой, но очень емкой фразе: «Портретов маловато, Карен Серопович!» (Подозреваю, Демирчяну было очень трудно воздержаться от едкого встречного вопроса: «Чьих портретов, Леонид Ильич?) Я почти со дня рождения и до конца советской власти прожил в Ереване и вообще не помню, чтобы после смерти Сталина (а до того я был слишком мал, чтобы обращать на такие вещи внимание) в центре города за исключением больших праздников были вывешены портреты «любимых» руководителей. Но вот после «исторического» визита Брежнева его огромный портрет все же появился рядом с Оперным театром – видимо, не реагировать на недвусмысленный намек и далее «дразнить гусей» Демирчян посчитал совсем уж неразумным. И тут сам народ по этому поводу сказал свое веское слово: не прошло и нескольких дней после установки портрета, как ночью из проезжающего на большой скорости автомобиля без номерных знаков его основательно облили какой-то трудносмываемой краской.

Пост рядом с портретом установить было невозможно – уж слишком людное то место – но бдительное ведомство, я думаю, своего агента где-то поблизости в кустах на ночь после этого инцидента все-таки прятало. Так что за удовольствие лицезреть многократного героя страны во всем блеске его наград (я почти не сомневаюсь, что, глядя именно на иконостас Брежнева, Феллини придумал свой знаменитый «люкс-бриллиант ордена жопы») жители города должны были дополнительно платить бдительной охране за сохранность чистоты этих самых «бриллиантов».

Поскольку в совдепии политическая борьба происходила исключительно под ковром, и все назначения преподносились населению в качестве киндер-сюрприза, время от времени в народе, испытывающем неосознанную потребность участия в политической жизни, генерировались слухи о том, что, вот, собираются сместить с поста ту, или иную политическую фигуру. Чаще всего, конечно, слухи касались первых лиц, олицетворяющих в советской стране «наше все», и потому вызывающих к себе особый интерес. Можно только догадываться, какая зверская грызня шла под этим самым ковром, как ненавидели действующие лица друг друга, и как, сообща и порознь, пытались «спихнуть» действующего лидера, не упуская ни малейшего шанса смертельно ужалить ненавистного «шефа» или, по крайней мере, пустить по миру ложный слух.

Не будучи Брежневым, трудно судить, насколько были обоснованны те, или иные слухи, но один раз, когда разговоры об отставке были слишком уж упорными, и судьба Демирчяна, кажется, действительно висела на волоске, он, вернувшись в радостном настроении из Москвы (где, очевидно, сумел уладить все вопросы) на собрании какого-то партактива, удовлетворенно потирая руки, съехидничал в адрес своих «скрытых» недоброжелателей: «Вам так легко от меня не избавиться!» По-армянски эта фраза звучит довольно забавно, примерно как «вам так легко не выскользнуть из моих рук». Он был умелым политиком, наш Карен Серопович. Но пришла и его пора, всему когда-нибудь приходит конец. Судьбу Демирчяна решил Карабахский конфликт: после сумгаитской кровавой вакханалии оставлять на посту руководителя Азербайджана было никак нельзя, а чтобы не создавать у армян ощущения моральной победы, Москва решила симметрично отправить в отставку и руководителя Армении, полагая, очевидно, таким незатейливым путем утихомирить страсти. Так на смену Карену Демирчяну пришел Сурен Арутюнян, интеллигентнейший, на редкость культурный и всесторонне образованный человек, но – из песни слова не выкинешь – в ранней молодости он учился в Ереванском зоотехническо-зооветеринарном институте, и первая его специальность была «ветеринар».

И вот, уходящий в отставку Карен Демирчян, уже не считая нужным далее скрывать свое истинное отношение к ближайшему окружению, в сердцах бросил убийственную фразу: «Наконец эти ослы получили того, в ком более всего нуждались – зооветеринара».

Осенью сумеречного 1950-го года в Ереване проходил очередной съезд коммунистического союза молодежи Армении, в последний день которого тайным голосованием избирали первого секретаря этой расчудесной организации. По завершении процедуры подсчета голосов председатель счетной комиссии с высокой трибуны торжественно провозгласил неизменное «Единогласно!» И тут произошло нечто совершенно неожиданное - из задних рядов поднялся мало кому известный молодой человек и яростно выкрикнул: «Это фальсификация!» Затем он, размахивая руками и возмущенно повторяя свой лозунг, прошел к трибуне и уже с подиума заявил: «Голосование не могло быть единогласным, я был против, я!» Зал на короткое время обомлел от такой самоубийственной смелости, затем потонул в невероятном галдеже – всем сразу стало необходимо что-то сказать друг другу. В этой совершенно немыслимой для сталинской эпохи ситуации не растерялся «смотрящий» из высшего партийного аппарата – один из членов бюро ЦК КП Армении. Быстро сориентировавшись в обстановке, он подошел к трибуне, и, стараясь перекричать зал, сурово отчеканил: «Товарищи, это провокация! Я предлагаю сейчас прервать работу съезда и завтра провести новое голосование». Конечно, никто не стал возражать высокому представителю ЦК КПА, никто не попытался разобраться в сложившейся ситуации и никто не стал выяснять, что это за провокация такая (провокация – и все!). Съезд быстренько принял решение о переносе выборов первого секретаря на следующий день и назначил время голосования. Присутствующий по случаю на съезде престарелый классик армянской литературы Дереник Демирчян, который, всегда живо интересовался делами молодежи, обернулся к соседу и печально покачал головой: «Этот уже проголосовал». Было ясно, кого он имел в виду. Трагедия и юмор - немыслимое в любых иных условиях сочетание было, наверное, единственно возможным средством для наиболее точного отображения вообще всей советской действительности; в своем меланхолическом замечании мастер выразил этот трагический юмор всего тремя простыми словами.

На следующий день съезду представили и быстренько «проголосовали» новую кандидатуру на пост первого секретаря – человека в погонах. В комсомоле Армении назрела очевидная необходимость докручивать гайки.

Историю эту рассказал мне известный армянский публицист Сергей Арустамян, который и был соседом писателя на злополучном съезде. Он же мне рассказал другую историю из своей жизни, которая как бы перебрасывает мост от нашего печального вчерашнего дня ко дню сегодняшнему, не менее печальному.

Сергей Борисович Арустамян был человеком открытым, общительным, с большим и тонким чувством юмора, он знал много анекдотов, разных смешных историй, с удовольствием их рассказывал по первой же просьбе, а часто – и по собственной инициативе, так что он быстро становился настоящей душой любой компании, в которую волею случая попадал. Однажды по воле этого самого случая он оказался в обществе пузатого цеховика, и по своему обыкновению балагурил, рассказывал истории, непринужденно развлекал компанию.

Здесь новому поколению необходимо пояснить, что цеховики (от слова «цех») наряду с цековиками (от слова ЦК) были в самой равноправной советской стране той привилегированной прослойкой, которая могла себе позволить очень многое из того, что рядовому советскому человеку не могло и присниться. И если цековики строили свое благополучие на взятках, всяких поборах и спецраспределителях (спецраспределитель – это такой магазин дефицитных товаров по символической цене с ограниченным доступом для специального контингента потребителей, определяемых по номенклатуре ЦК КПСС), то цеховики, обогащаясь за счет эксплуатации подпольных цехов, производящих кой-чего из этого самого дефицита, все же что-то полезное для народа делали. Наверное, кое-кто из цековиков тоже кой-чего полезное для народа делал, но все это к данному рассказу непосредственного отношения не имеет. Существенно только то, что наш конкретный цеховик был при деньгах, при очень больших деньгах, и - что тоже очень существенно - в отличие от цековиков, тщательно скрывающих свои материальные, скажем так, излишества, мог себе позволить в определенном кругу даже бравировать ими. Так вот пузатенький был в полном восторге от Сергея Борисовича.

- Послушай, - он, конечно, со всеми был на «ты», - а где ты работаешь и сколько получаешь?

Воспитание не позволило Арустамяну ответить бестактностью на бестактность, и он, не поморщившись (опять же помогло чувство юмора), скромно ответил, что работает редактором на киностудии, а средняя зарплата у него вместе со всеми гонорарами и премиальными – где-то около 250 рублей в месяц.

- Ха, - самодовольно хмыкнул пузатый, - это мои деньги за полдня.

И далее он сделал царское, как он, видимо, полагал предложение.

- Знаешь чего, - его тон не допускал возражений, - бросай ты эту свою работу к ядреной фене и переходи ко мне – я буду платить тебе в два раза больше, а делать тебе ничего не надо, только сопровождать меня повсюду – и все!

- Ты понимаешь, Гриш, - рассказывал мне Сергей Борисович, покатываясь от смеха, - он хотел держать меня при себе в качестве личного шута!

Я от всей души хохотал вместе с ним, хотя на дворе был недоброй памяти 1992 год, и тяжелейшие испытания голодом и холодом, которые выпали на нашу долю в тот период, казалось, не должны были оставить в нас ни малейшего чувства юмора. Но еще сохранялась вера в то, что наши страдания не напрасны, что, пусть с трудом, пусть не сразу, но наступает новая эпоха, когда труд каждого будет оценен и вознагражден по справедливости. Надо было жить в ту пору в Ереване, чтобы, читая эти строки, представить себе через что мы тогда прошли, и соответственно оценить, как велика была в нас вера в будущее, раз мы могли, тем не менее, хохотать над богатеньким дураком.

Но прошло совсем немного времени, цеховики и цековики вполне успешно легализовали свои капиталы и многократно приумножили их за счет ограбления народного достояния, накопленного многолетним тяжелым трудом нескольких поколений советских людей; им уже не угрожали разоблачениями ни ОБХСС (отдел борьбы с хищениями социалистической собственности), ни партийный контроль, они чувствовали себя вполне вольготно в целиком ими «прихватизированной» стране и уже совсем не стеснялись и не скрывали своего богатства, наоборот, в соответствии со своей культурой, точнее, отсутствием таковой, безобразно кичились им, а один из них на полном серьезе предлагал, чтобы президентом страны стал тот, кто докажет, что у него больше всего денег. И вот мы вновь встретились с Арустамяном, и погрустневший Сергей Борисович напомнил мне давнишний наш разговор:

- Сегодня ведь большинство из нас встали бы в очередь даже не на закамуфлированную, а вполне официальную, прорекламированную должность шута к тому же пузатому. А он и не глядит в нашу сторону; нынче его должны развлекать приезжие «звезды», мастера мирового уровня.

И помолчав, он добавил:

- Это и есть главный итог нашей «революции».

А сегодняшний наш день (и здесь я не ставлю разницы между Арменией и Россией, да, наверное, и любой другой постсоветской республикой, за исключением разве что Прибалтики) очень выпукло иллюстрирует история, произошедшая с одним моим совсем не добрым знакомым (необычное словосочетание, да?), который и в советскую эпоху занимался фарцем в Баку на уровне среднего цеховика (фарц – запрещенная в СССР торговля дефицитом с частных рук), а после этой самой «революции», одним из следствий которой стали сотни и сотни тысяч беженцев и вынужденных переселенцев на всем огромном пространстве бывшего Союза, он, спасаясь от армянских погромов в родном городе, перебрался в Москву, где занялся новым для себя бизнесом – торговлей ювелирными изделиями. Наверняка он перебрался бы в Москву вне зависимости от шабаша черни в Баку; столица притягивала «деловых» людей возможностью фантастически быстрого обогащения. Не столько благодаря имеющейся определенной предпринимательской жилке, сколько знанию повадок той части homo sovjetikus, которая как была, так и осталась в стране хозяйкой жизни, он достаточно быстро поднялся – очень скоро вчерашний фарцовщик владел в Москве несколькими ювелирными магазинами.

Да, ему, наряду со многими другими, дали подняться, но только для того чтобы в подходящий момент отжать досуха, как поданный к нужному блюду пузатый лимон. По своим коммерческим делам Карен (назовем его так) часто ездил в зарубежные страны, откуда привозил контрабандный товар, который и был, в сущности, источником его обогащения. В один прекрасный день едва самолет, на котором Карен совершал очередной вояж в Грецию, поднялся в воздух, во все его семь ювелирных магазинов одновременно нагрянули проверочные комиссии и, естественно, обнаружили массу нарушений, вследствие чего конфисковали весь товар, а магазины, соответственно, опечатали. Когда Карен срочно вернулся в Москву, ему дружески посоветовали обратиться в суд и, подмаслив судью, добиться положительного для себя решения, что он и сделал. Состоялось семь судов, и все они были им «выиграны»; обошлось это ему, естественно, в кругленькую сумму. И вот, когда он, радостный, с решением последней инстанции на руках возвращался домой, к нему тихо подошли двое неприметных и безразличным тоном пояснили ситуацию: «Если вот прямо сейчас не подпишешь эту бумагу, что весь конфискованный товар ты уже получил, пусть твои дети не заходят в подъезд вашего дома». Карен детей своих любил, а вывезти их своевременно в Грецию, где они преимущественно и пребывали, он не сообразил, да и вряд ли это бы помогло, так что бумагу он подписал, что ему было делать! Всего он потерял 14 миллионов долларов, «кинули» его по полной программе и очень аккуратно. То есть если бы он не подавал в суд, то, по крайней мере, сохранил бы те немалые деньги, которые были заплачены судьям, а весь конфискованный товар ушел бы в доход государства. А так нажилась «правоохранительная» мафия – милиция, прокуратура, судьи, адвокаты. Надо отдать им должное, сработали они четко и согласованно, не то что, когда ловят настоящих преступников; но чему тут удивляться, давно ведь подмечено, – ворон ворону глаз не выклюнет.

…Сейчас у Карена снова несколько ювелирных магазинов в Москве; он никуда не уехал и ничего в своей жизни не изменил – он ведь тоже составная часть этой системы, где же ему еще жить и «работать»! Он ведь тоже – мафия.

(продолжение следует)