ЭМИ

21-02-2010

Очень лирическая быличка

Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальны припевы!
Да здравствуют нежные девы
И юные жены, любившие нас!
А.С. Пушкин

Кто как ее звал, кто Эмма, кто Мила. Я звал ее Эми, и ей это нравилось.

В Питере возле Московского парка Победы, в глубине квартала, стоит громоздкое П-образное пятиэтажное здание из тусклого красного кирпича. Может быть, сейчас его оштукатурили, не знаю, очень давно там не был. Это общежитие питерской "техноложки" – Ленинградского технологического института имени Ленсовета, ныне Санкт-Петербургского и без имени. Я прожил в нем все пять студенческих лет, и в моей памяти Эрмитаж, Петропавловка, разведенные мосты на Неве и белые ночи остались призрачной декорацией, маскирующей реальную жизнь, в которой главное место занимала эта вот общага с единственным, как в тюрьмах, входом. В цокольном этаже, за вахтой с вертушкой, было просторное фойе, пустынное в будни и тесное так, что не протолкнуться, субботними вечерами. Гасился дежурный свет, вспыхивали разноцветные фонари, в динамиках шипели заезженные пластинки с вальсами, фокстротами и танго. Тогда это называлось просто танцы. Теперь называется дискотека.

Виктор ЛевашовЕсли бы был прибор, замеряющий, как радиацию, эротическую ауру фойе, он бы всегда зашкаливал. О чем постоянно думают студенты, вчерашние школьники, вырвавшиеся из-под родительского надзора? Вот об этом они и думают. И не только студенты. Однажды на Таймыре в геологическом маршруте я с напарником остановился перекурить на невысокой сопке. Было начало лета, снег почти сошел, с сопки открывалась долина с лайдами – прошлогодней травой, похожей на полоски нескошенной ржи. Это сочетание снега и золотистой под солнцем ржи родило во мне образ настолько неожиданный, что я засмеялся.

- Ты чего? – удивился напарник.

- Да так, хорошо, скоро лето.

Он хмуро согласился:

- Да, лето. Тундра раскиснет, задолбаешься ноги таскать.

Не мог же я ему сказать, что засмеялся я совсем не этому. Золотые лайды в снегу очень живо напомнили мне лоно моей подруги, позже ставшей женой.

Напряженные эротические мечтания – постоянная составляющая жизни мужчины, особенно молодого. Они вытесняются за границы сознания, остаются под спудом приличий и неоткровенности даже перед самим собой. И лишь изредка, непонятно отчего, вдруг оживают, будто распускается засохший цветок, случайно завалявшийся между страниц давно прочитанной и забытой книги.

Тут вот еще что нужно учесть. Социологи подсчитали, что в те годы только один процент студентов-первокурсников имел опыт половой жизни, а 99 процентов никакого опыта не имели. И какой же дозиметр выдержит такую радиацию?

Танцы в нашей общаге пользовались популярностью. Перед входом всегда толпились девушки, высматривая тех, кто мог бы их провести. Проводили, знакомых и незнакомых, в комнатах они раздевались и убегали вниз, в фойе, прелестные в своих платьицах, чулочках и туфельках. Все прелестные, все. Если не приглядываться. К полуночи музыка стихала, фойе погружалось в полумрак, а женское крыло общежития в полную темноту. Лампочки постоянно вывинчивали, комендант ругался, пока не понял, что проще выключать свет. Ходить там нужно было с осторожностью, чтобы не натолкнуться на парочки. Очень им это не нравилось.

Если не считать знаний, которые в меня напихивали пять лет и которые мне ни разу в жизни не пригодились, в студенческие годы я сделал для себя два открытия. Одно ожиданное. Еще в школе я обратил внимание, что все симпатичные девочки учатся не в твоем классе, а в соседних. В институте это нашло подтверждение. Все, буквально все красивые и просто привлекательные девушки почему-то учились не в твоей группе и даже не на твоем курсе, а на других факультетах и вовсе в других институтах. Ну, понятно: однокурсниц видишь каждый день, не всегда они в форме, не всегда в настроении, а те, другие, таинственно возникают из ниоткуда, как праздник, и так же таинственно исчезают.

Второе открытие было совершенно неожиданным и даже ошеломляющим. Вдруг обнаружилось, что не только я могу в кого-то влюбляться, но и в меня могут влюбиться. Ошеломление проистекало от того, что я не находил в себе ну совершенно ничего, что могло бы вызвать интерес ко мне, не говоря о более сильных чувствах. Я был равен своей социальной роли. Студент, и все. Даже не отличник, а скорее наоборот. Меня уже тогда смутно томила собственная ординарность. И вот поди ж ты – в меня влюбились. Было от чего впасть в глубокое недоумение.

Ее звали Эми.

Не помню, как она появилась в нашей комнате. Кто-то привел или пришла с подругами. Сбрасывала на кровать шубку, прихорашивалась и спешила вниз, навстречу фокстроту "Рио-Рита" и танго "Утомленное солнце нежно с морем прощалось". Мне она не нравилась. Крашеная блондинка с зелеными глазами и большим капризным ртом. Зеленое шелковое платье до коленок, почти неприличное по тем пуританским временам. Слишком яркая помада на бледном лице, густая тушь на длинных ресницах. Как-то вызывающе, чтобы не сказать вульгарно. Она была студенткой пединститута, но походила на девчонок с фабрики "Большевичка", которые собирались на танцы в клубе на Обводном канале. Такая же беззаботная, дерзкая и обманчиво доступная. На танцах она пользовалась неизменным успехом, но уходила всегда с подругами, решительно отказываясь от провожатых.

Через некоторое время я обнаружил, что она проявляет ко мне повышенное внимание. Когда объявляли белый танец, спешила в тот угол, где я торчал с видом разочарованного в жизни Чайльд Гарольда, прижималась всем телом. Иногда оставляла на вахте билеты в театр с запиской: "Сестра не может пойти, а мне одной скучно". В театр я ходил, но ответного внимания не проявлял. В то время я был безнадежно и безответно влюблен в странную девушку с физико-химического факультета, при виде которой будто деревенел. Иногда она спускалась в фойе, танцевала редко, отклоняя приглашения, в том числе и мои, мягкой улыбкой, незаметно уходила. Я поднимался к себе и заваливался на кровать с книгой. Но не читал, а молча страдал.

Однажды так получилось, что подруги куда-то подевались. Эми попросила:

- Проводи меня. Ну, пожалуйста!

В пустом промороженном трамвае доверчиво положила голову мне на плечо и была такая притихшая, потерянная, что мне стало совестно за свою бесчувственность.

Жила она в переулке возле Витебского вокзала в старинной постройки доме с кариатидами, с консьержкой в парадном. Я зашел на минутку погреться. Минутка растянулась часа на два, пока наверху не открылась дверь, какая-то женщина, сестра или мать, строго сказала:

- Эми, имей совесть, третий час ночи!

Она неохотно выскользнула из моих рук, а я остался сидеть на подоконнике лестничной площадки между первым и вторым этажом – распаленный, с распухшими от поцелуев губами. Странно, но мысль о девушке с физико-химического факультета ни разу не пришла мне в голову. Ну да, есть любовь, это высокое, а есть жизнь. И кто я такой, чтобы идти наперекор жизни?

Возмездие за конформизм не заставило себя ждать. Спустившись вниз, я обнаружил, что в парадном темно, дверь заперта, а в конторке консьержки никого нет. Что делать? Стучать в квартиру Эми? И как на меня посмотрят? Куковать до утра на подоконнике? Тоже не очень. Поднявшись на этаж, обследовал окно, ни на что особенно не надеясь. Наверняка все заклеено, закрашено. Я ошибся, в старину строили на совесть. Дубовая створка легко открылась. До земли было метра четыре. Придерживаясь за кариатиду, уцепился за карниз и кулем свалился вниз, все время ожидая, что вот сейчас грянет милицейский свисток и я окажусь в кутузке. Но переулок был пуст, все окна черные, под ртутными фонарями мерцал промерзший асфальт.

И что теперь? Метро закрыто, трамваи давно не ходят, денег на такси нет. А пешком до общаги пилить часа два. Да по морозу с промозглым питерским ветром. Кое-как продремал в зале ожидания Витебского вокзала, прямо оттуда пошел на лекции, помятый, небритый и злой, как черт. И на хрена мне такие приключения?

На выходе из института меня перехватила Эми. Попросила виновато, а глаза сияли:

- Не сердись, а? Я такая дура. Только через час вспомнила, что парадное запирают. Выскочила, окно открыто, а тебя уже нет. Я придумала, как сделать, чтобы нам никто не мешал. Не сердишься?

Придумала она вот что: у какой-то подруги, перебравшийся жить к любовнику, как нынче говорят – к бойфренду, сняла комнату в жуткой коммуналке возле Фрунзенского универмага. Комната была узкая, как пенал. У входа черная печь-голландка, полкомнаты занимала широкая тахта, к окну можно было подойти только по тахте. В первый вечер при свете ночника Эми отважно разделась, и я ахнул: так она была хороша. Точеная фигурка, хрупкие плечи, маленькие красивые грудки. И блондинка оказалась не крашенная, а вполне себе натуральная.

Ни она, ни я не входили в тот единственный процент студентов, имевших опыт половой жизни. И это сразу связало мне руки. Я не готов был взять на себя ответственность за ее судьбу. Две ночи мы мучили друг друга, с трудом останавливаясь у последней черты. Возможно, в конце концов природа взяла бы свое, но на третий день в нашем пенале появилась подруга с фингалом под глазом, обозвала бойфренда скотиной (слово козел тогда еще не было в ходу) и сказала, что она нам не помешает:

- Тахта широкая, места всем хватит. Я сбоку пристроюсь, а вы занимайтесь своими делами, не стесняйтесь.

После первой же ночи втроем я сбежал в общагу.

Потом она уехала в фольклорную экспедицию куда-то на север, потом у меня началась преддипломная практика. После защиты диплома я получил распределение на Кольский полуостров, на комбинат "Североникель", где все мои знания, полученные в институте, оказались ну совершенно не нужными, даже вредными. Включая закон Ома.

Прошло лет шесть или семь. Я уже работал спецкором комсомольского журнала "Смена". Однажды во время командировки в Питер выдался свободный день, и я решил разыскать Эми. Телефона не знал, но адрес хорошо помнил. В доме с кариатидами позвонил в квартиру на втором этаже. Открыла женщина лет тридцати пяти:

- Вам кого?

- Когда-то здесь жила моя знакомая, ее звали Эми.

- Жила. Сейчас она живет в другом месте. Я ее сестра. А вы кто?

Я назвался.

- Надо же, - сказала она и с интересом на меня посмотрела. – Много о вас слышала. Заходите.

Квартира была большая, ухоженная. Не коммуналка, как я почему-то думал. Хозяйка сварила мне кофе, рассказала:

- Отец умер четыре года назад. В пятьдесят шесть лет. Лучевая болезнь. Вы знали, что он был конструктором атомных подводных лодок?

- Не знал.

- А что был он академиком?

- Тоже не знал, Эми о нем ничего не рассказывала.

- Я догадываюсь почему. В этом она вся. Она хотела, чтобы вы женились на ней, а не на папе-академике. Если бы знали, женились бы?

- Вряд ли. Тогда я ни о какой женитьбе и думать не думал. Почему вы на меня так смотрите?

- Пытаюсь понять, что она в вас нашла.

- До сих пор не знаю, - признался я. – Заодно и спрошу. Если дадите ее телефон.

Телефон я получил, позвонил из ближнего автомата.

- Ты?! – ахнула Эми. – Не могу поверить! Ты где?

- Возле дома с кариатидами.

- Стой там, никуда не уходи. Я буду через двадцать минут.

Подкатило такси, Эми выпорхнула из него и повисла у меня на шее. Ее радость была такой искренней, что я даже растерялся.

Был июнь, белые ночи. Нагулявшись по парадному Питеру, который для меня так и не стал своим, зашли в ведомственную гостиницу обкома комсомола, где для меня был забронирован номер. Выпили шампанского. Я напомнил:

- В двенадцать постучат и попросит посторонних уйти. Комсомольцы заботятся о нравственности посетителей.

- Ну вот еще! – фыркнула она и вышла их номера. Вернувшись, успокоила: - Не постучат. Комсомольцы тоже люди. Нравственность нравственностью, а деньги деньгами.

Спросила, помолчав:

- Ты женат?

- Да.

- Удачно?

- Не очень. А ты замужем?

- Замужем.

- И как?

- Послушай, о чем мы разговариваем? – почему-то рассердилась она. – Нам что, нечем заняться?

Нам было чем заняться. Этим мы и занялись. И занимались три дня, выбираясь из постели только для того, чтобы наскоро перекусить в соседнем кафе.

Проснувшись утром четвертого дня, я увидел, что Эми лежит с открытыми глазами и на ее щеках блестят слезы. Я встревожился:

- Что-то случилось?

- Нет, наоборот. Чего-то не случилось. Я подумала, что была бы тебе хорошей женой. Может быть… Мне пора, я отпросилась с работы на три дня. Они кончились.

- Где ты работаешь?

- В интернате на Петроградской. Хочешь зайти?

- Если успею, оставь адрес.

Она ушла. Я отметил в обкоме командировку и купил билет на поезд "Юность". Он отправлялся в три часа дня. У меня осталось немного времени, чтобы попрощаться с Эми. Интернат я нашел без труда. Он стоял в небольшом сквере, обычное школьное здание, только почему-то с широкими пологими пандусами, заасфальтированным двором и необычно широкими коридорами.

Завуч в учительской сказала, что у Эмилии Петровны урок, она освободится через двадцать минут. Я ждал на втором этаже в холле, примыкавшем к коридору. Прогремел звонок. Школа наполнилась шумом и гамом большой перемены. В звуках было что-то необычное: какие-то стуки, скрипы. Я выглянул. Коридор был заполнен детишками на костылях, инвалидными колясками. В них сидели дети с тоненькими, как спички, ногами.

Вошла Эми, просияла, чмокнула меня в щеку. Я спросил:

- Что это за интернат?

- Для детей, больных полиомиелитом.

- Давно тут работаешь?

- Сразу после института. Сколько уже? Да шестой год.

- Трудно?

- Бывает. Но я им нужна.

- Эмилия Петровна, педсовет, - напомнила завуч, заглянув в холл.

- Иду. Спасибо, что пришел. Спасибо, что нашел меня. Больше мы не встретимся.

- Ну почему? – не очень уверенно возразил я.

- Не нужно. У нас уже все было. Ничего лучше не будет. Прощай, милый.

Поцеловала меня в губы и ушла, не оглядываясь.

В поезде я долго курил в грохочущем тамбуре, смотрел на пролетающие полустанки и думал о том, что что-то очень важное я проглядел в жизни.

Большое, настоящее. Неподдельное.

Если не считать первого неудачного брака, в семейной жизни мне, можно сказать, повезло. Со второй женой я прожил двадцать пять лет. Всего месяц она не дожила до нашей серебряной свадьбы. Через некоторое время, почувствовав, что еще немного и меня раздавит тяжелая пустота дома, я позвонил молодой женщине, которая помогала мне ухаживать за больной женой. Нашел я ее по объявлению в газете "Из рук в руки". Она была на двадцать три года моложе меня, разведена, растила восьмилетнюю дочь. На лето хотела вывезти ее за город, но снять дачу денег не было, мое предложение ее устроило.

- Хочу съездить в Крым, - сказал я ей. – Не составите мне компанию?

- Составлю, почему нет?

Было начало октября, но дни в Москве стояли сухие, солнечные. А в Крыму еще теплее. Но до Крыма мы не доехали. Километрах в шестидесяти от Курска я не обратил внимания на знак "Ремонт дороги", и на скорости под сто двадцать в лобовое стекло моего "мерседеса" влетел камень, поднятый встречной машиной. Триплекс мгновенно покрылся трещинами, словно на стекло накинули марлю, потом очень медленно, как показалось, осыпался, и мы оказались наедине с русской природой, ничем от нее не отделенные. Неслабое ощущение.

Кое-как доехали до Курска, где у меня жил друг, у которого мы всегда останавливались по пути на юг. Стали думать, что делать. Нечего было и пытаться раздобыть в Курске лобовое стекло для "мерса", да еще для модели двадцатилетней давности. 92-й год, стекло и для "Жигулей" не сразу достанешь. По всему выходило, что Крым отменяется. Одолжили у друга пыжиковую шапку, пару шарфов, укутались и утром двинулись в обратный путь. На наше счастье, погода не испортилась, дождя не было. Аэродинамика у машины была наредкость удачная, в салон задувало только поверху. Но шум, конечно, стоял тот еще.

Часа через три я обратился к спутнице, почти прокричал:

- Времена наступают трудные. Вы одна, я один. Давайте попробуем вместе. Не получится – значит, не получится. А вдруг получится? В мой дом вас привела судьба. Такими знаками нельзя пренебрегать.

Потом прибавил:

- Наверное, сейчас не самое удачное время для этого разговора. А, может быть, как раз удачное. Потому что если вы не захотите меня услышать, то не услышите.

Она услышала. Мы уже восемнадцать лет вместе.

А Эми я больше никогда не видел. Но часто о ней вспоминаю.

Эмилия – вот как ее звали. Да, Эмилия.

Давно это было.

Январь, 2010

Комментарии

Добавить изображение