LITTERAE CONTRA INFORMATIONIS

21-02-2010

Прежде чем разбираться с понятием литература, считаю полезным поразмыслить над понятием информация. Для затравки — небольшая дискуссионная преамбула.

Дмитрий ГорбатовИз гостевой книги

Д. Горбатов

- Tuesday, February 16, 2010 at 04:47:39 (MSK)

Предлагаю [такое] определение…: информация — это любые сведения (сообщения), которыми взаимно обмениваются биологические клетки, живые организмы или автоматы.

Lev A.

- Thursday, February 18, 2010 at 05:09:57 (MSK)

Ваше определение информации как нельзя в тему и особенно пригодится[,] поскольку иллюстрирует суть обывательского понимания этого термина. Общее определение информации — способность изменять состояние внешних объектов. Так вот, сведения (сообщения) не есть информация, они лишь могут являться её носителями. Будем называть их данными. Из данных можно извлечь информацию путём их обработки (анализа). Признаком того, что информация извлечена[,] является изменение состояния приёмника. <…> Ключевое слово в понимании функций Литературы — информация.

Начнём с того, что приведённое выше определение информации не «моё»: оно взято из Большого Энциклопедического словаря 2000 года (далее БЭС). Единственная причина, по которой Lev A. этого не заметил, может заключаться в том, что, приступая к написанию своей статьи «Литература и информация», он почему-то пользовался не общепринятым определением, а своим персональным ви?дением. (Субъективное мнение по любому вопросу может иметь всякий — однако публикация статьи на подобную тему требует явно большей меры объективности.) Не помешает здесь и сопутствующее определение: «Теория информации (она же теория сообщений) — раздел кибернетики, в котором математическими методами изучаются способы измерения количества информации, содержащейся в каких-либо сообщениях, и [способы] её передачи».

Во-первых, из приведённых определений не следует, что основное свойство информации, указанное Львом А., — «изменять состояние внешних объектов». Во-вторых, нельзя говорить о «внешних объектах», не указав, по отношению к чему они внешние. Наконец, в-третьих, из такого, прямо скажем, нетривиального определения информации (даже если мы пока условно его примем) невозможно вывести связь с «пониманием функций литературы».

Впрочем, к литературе мы ещё вернёмся, а пока отправимся в Википедию за статьёй «Информация». Первое, что мы увидим над её текстом, — страстный vox populi, обведённый в траурную рамку: «Эта статья должна быть полностью переписана». (Неплохое начало!) Далее — судите сами.

Цитирую основное определение: «Информация (от лат.informatio — осведомление, разъяснение, изложение; informare — придавать форму) — в широком смысле абстрактное понятие, имеющее множество значений, в зависимости от контекстаВ узком смысле этого слова — сведения (сообщенияданныенезависимо отформы их представления». (Похоже на введение во Всеобщую Теорию Всего!) «В настоящее время единого определения термина информация не существует. С точки зрения различных областей знания, данное понятие описывается своим специфическим набором признаков». Ниже затрагиваются «различные области знания»:

1. «Информация в физике есть термин, качественно обобщающий понятия сигнал и сообщение».

2. «В статистической теории… то, что следует обозначать термином информация, не раскрываетсяКлод Шеннон подразумевает под ним нечто фундаментальное (нередуцируемое), то есть категорию. Интуитивно полагается, что информация имеет содержание». (Слово «интуитивно» мне очень нравится!)

3. «…отношения между людьми, связанные с передачей знаний и сведений, определяются правовыми актами. Знанияданные и сведения при этом зачастую называются информацией». (Слово «зачастую» нравится мне ещё больше!)

4. «В кибернетике… информацией называются сообщения, получаемые системой из внешнего мира при адаптивном управлении (приспособлении, самосохранении системы управления)».

…Говорил, ломая руки,
краснобай и баламут
про бессилие науки
перед тайною Бермуд.
Все мозги разбил на части,
все извилины заплёл,
и канатчиковы власти
колют нам второй укол…

А теперь — «укол третий» («за счёт заведения»): ехидный vox populi вспоминает Норберта Винера с его определением термина информация. Всё внимание на экран Википедии («Это что-то особенного!»): «Основоположник кибернетики… говорил: "Информация есть информация, а не материя и не энергия. Тот материализм, который не признаёт этого, не может быть жизнеспособным в настоящее время"». (Говорю же: Всеобщая Теория Всего!)

Чтобы сгладить лёгкий гносеологический шок у читателя, vox populi поясняет: «То есть, Винер относил информацию (в теоретико-информационном [sic!] понимании этого термина) к фундаментальным понятиям, не выводимым через более простые. Что, впрочем, не мешает нам пояснять смысл понятия информация на конкретных примерах и описывать её свойства. Например, если в ходе взаимодействия один объект передаёт другому некоторую субстанцию, но при этом сам её не теряет, то эта субстанция называется информацией, а взаимодействие — информационным».

— Темны его приметы.
— Скажите их!
— Он слаб, но он могуч.
Сам и не сам. Безвинен перед всеми.
Враг всей земле и многих бед причина.
Убит, но жив.
— Нет смысла в сих словах!
— Так выпало гаданье. Боле знать
нам не дано…

Образно и остроумно высказался на нашу тему воспитанник ленинградской философской школы, ныне здравствующий Леонид Аврамиевич Петрушенко: «Теория информации… напоминает болото, поверх которого заботливыми руками математиков… настланы достаточно твёрдые доски. Ниже, Шенноном и Винером, насыпан плотный слой теорий и постулатов. Ещё ниже находится мох догадок. И наконец, там, совсем глубоко, — трясина гипотез, где всё абсолютно шатко и сверкает ледяная вода таких широких обобщений и глубоких абстракций, которые ещё не известны современной науке. <…> Если вы заинтересуетесь вопросом, что такое информация, и найдёте соответствующее определение в какой-либо из книг (что, вообще говоря, трудно сделать, так как авторы их избегают давать такое определение), то можно с большой уверенностью утверждать, что другие авторы будут с ним не согласны» (1971).

Ознакомившись с энциклопедической статьёй, которая «должна быть полностью переписана», прочтём далее, на выбор, некоторые комментарии Льва А.

Появление нового знания есть изменение, порождённое полученной информацией. Слово новое здесь ключевое. Если таковая структура уже находится в памяти, то перезаписывать её нет смысла. Информация — это всегда новое.

Это можно было бы обсудить — но не раньше, чем мы придём к прочному консенсусу о том, являются ли информацией знания и данные (и? или или?) как таковые. Относительно оговорки «информация — это всегда новое»: если видные философы современности выводят понятие информация на уровень первичных субстанций, рядоположных материи и энергии, то вопрос о том, ново «оно» или не ново, уже не будет виден ни в один электронный микроскоп.

…«Мне ведь дело не ново?:
уж пришёл я — так того!»…

Ну а теперь расширим понятие данных[:] если это ноты, то структурой будет какая-либо музыка[;] слова складываются в предложения, предложения — в текст или стихи [sic!!!], и так далее.

«Текст или стихи» — вот это сильно!.. О нотах Lev A. тоже заговорил напрасно: не его это сфера! Нота — всего лишь письменный знак, поэтому ноты-«данные» составляют не музыку-«структуру», а только партитуру-«структуру». Проще говоря, нота в записи музыкального текста есть почти полный аналог буквы в записи вербального текста. Вот позиция современной семиотики:

Как видим:

· фонетический звук (вербальной речи) есть одновременно означаемое — для своего знака «буква» и означающее — для своего акустического образа.

В музыке — почти так же, но всё-таки иначе:

· музыкальный звук (невербальной речи) есть одновременно формализуемое означаемое — для своего знака «нота», но неформализуемое означающее — для своего собственного акустического образа.

Аналогии не доказательства — но с чего-то ведь надо начинать, если статья в Википедии «должна быть полностью переписана»!.. Итак (попытка не пытка):

Информация — это имманентное (неотъемлемо присущее) и фундаментальное свойство мыслимого объекта быть зна?ком, то есть:

(1) быть принципиально делимым (в индивидуальном восприятии) на означающее (план выражения) и означаемое (план содержания), а также

(2) заключать в себе обе эти ипостаси, означающего и означаемого, в виде нераздельно-неслиянной дихотомической пары.

Таким образом:

· Информация — это не свойство материи и не свойство энергии, но способность высшей формы сознания отражать объектную субстанцию в специфической парадигмезнака.

· С чем большей/меньшей чёткостью знаковая сущность объекта членится на план выражения и план содержания, при условии сохранения/утраты комплементарности этих планов в конечном счёте, — в тем большей/меньшей степени данный объект «информационен», то есть в тем большей/меньшей степени онзнак и тем выше/ниже его «информационное качество». (Комментируя классическое ви?дение Чарлза Пирса, можно полагать, что «информационность» знакавозрастает в направлении икон —> индекс —> символ и убывает — в направлении символ —> индекс —> икон.)

· Если мыслим некий идеальный объект, чья сущность вообще не поддаётся членению на план выражения и план содержания — настолько, что вопрос о комплементарности этих планов не может быть поставлен чисто онтологически, — тогда наука вынуждена признать данный объект «вне-знаковым» (или, наоборот, «сверхзнаковым»), то есть «вне-информационным» (или, наоборот, «ультраинформационным») по своей природе, отказаться от всякого его рассмотрения и бережно передать его в ве?дение чистой философии. (Или — религии.)

Дело остаётся за «малым»:

1) выработать объективный критерий измерения чёткости членения знака на план выражения и план содержания;

2) подкрепить высказанную выше гипотезу какой-нибудь общей формулой дифференциально-интегрального исчисления —

и тогда теория информации может смело «гатить болото», так талантливо описанное Петрушенко, дабы официально отпраздновать своё новоселье в Доме Учёных. (Держись, Википедия!)

О связи эмоции и информации я пока не буду подробно развивать тему — она слишком долгая. Если коротко[:] эмоции [—] это процесс получения информации центральной нервной системой. То есть эмоции определяются через информацию. <…> А подробно я об этом напишу отдельно, после того как добьёмся понимания термина информация.

О связи эмоции и информации Википедия сообщает следующее: «Эмоциональность — свойство информации вызывать у людей [sic!] различные эмоции». Полагаю, Lev A. склонен презирать Википедию — и здесь ему никто не указ. Однако нельзя не отметить весьма принципиальное расхождение, порождающее важный вопрос: эмоции — это процесс получения информации? или это всё-таки её свойство?

Здесь полезно целиком процитировать статью из БЭС: «Эмоции (франц. emotion — волнение, от лат. emoveo — потрясаю, волную) — реакции человека и животных[sic!!] на воздействие внутренних и внешних раздражителей, имеющие ярко выраженную субъективную окраску и охватывающие все виды чувствительности и переживаний. Связаны с удовлетворением (положительные эмоции) или неудовлетворением (отрицательные эмоции) различных потребностей организма.Дифференцированные и устойчивые эмоции, возникающие на основе высших социальных потребностей человека, обычно называются чувствами (интеллектуальными, эстетическими, нравственными)». Как видим, Lev A. презирает и БЭС тоже: по его мнению, сам процесс получения информации и есть эмоция, в то время как большинство учёных — а БЭС выражает именно их точку зрения — считает, что эмоции суть реакции на уже полученную информацию. Более наглядно такое кардинальное несходство позиций видно на следующей сравнительной схеме:

Lev A.: эмоция == получение информации

БЭС: получение информации —> эмоция —> условный рефлекс —> чувство

«Условный рефлекс» введён в последовательность постольку, поскольку БЭС подчёркивает «дифференцированность и устойчивость» эмоций в процессе формированиячувств. Следовательно:

· эмоции — результат инстинктов (безусловных рефлексов);

· чувства — результат навыков (эмоциональных условных рефлексов);

· эмоциональность — индивидуальное (дифференцированное) свойство информации, присущее ей в той мере, в какой она способна порождать эмоции. Порождатьэмоции — но не быть эмоциями! Не эмоции имеют информационную природу, как утверждает Lev A. (ибо для человека информационную природу имеет всё сущее), а, ровно наоборот, информация имеет эмоциональную природу.

Информация первична и всеобща: эмоциональной она может быть, а может и не быть. Эмоции вторичны и частны: не быть информационными они не могут.

*

Из статьи Льва А. «Литература и информация»

«Literate» означает человека, умеющего писать и читать. …в широком смысле, литература — это любая активность, связанная с чтением или письмом, выполняемая человеком, владеющим грамотой. И, формально, выписанный штраф за неположенную парковку — это тоже литература.

«Литература — произведения письменности, имеющие общественное значение» (БЭС). У этого понятия нет ни узкого, ни широкого смысла — его смысл един и исчерпывается данным определением; изобретать собственные, доморощенные определения не вижу резона. И если квитанцию за парковочный штраф зачем-то считать литературой, то её главная дифференциальная функция всё равно отчаянно стремится к нулю.

…если мы слышим, что литература приходит в упадок, [то,] конечно, имеется в виду другое, а именно: литература художественная [, — ?] или Литература, как высшая её форма, когда произведение оказывает действительно значимое влияние на развитие общества, переживая поколения, а не попадая в разряд мимолётного чтива.

Эта мысль — следствие чересчур вольной трактовки понятия «литература» (см. выше). Во-первых, сложно (если вообще возможно) доказать, что «высшая форма» литературы — именно художественная: автору, претендующему на научный подход, следовало бы смягчить свой субъективистский пафос. Во-вторых, не нужно относить к литературе штрафные квитанции, но конечно же нужно относить к ней все общественно значимые нехудожественные произведения письменности: т. е. журналистику, эссеистику и, в широком смысле, публицистику. (Между прочим, в этом сегменте литературы никакого упадка не наблюдается.)

Возьмём «Moriae Encomium, sive Sultitiae Laus» Эразма Роттердамского (1509) — литературное произведение непреходящей и небывалой популярности: вот уже шестое столетие этим текстом зачитываются и восторгаются самые тонкие и преданные почитатели Литературы, искренне полагая его куда более актуальным, чем многие произведения сегодняшнего дня, — однако ничего специфически художественного в нём нет. И что же, по мысли Льва А., слово Литература в применении к «Moriae encomium» не заслуживает заглавной буквы? (Уж не потому ли, что где-то в глубине души наш ревнивый автор чувствует себя объектом бессмертной Эразмовой сатиры?)

У литературы есть много функций, но лишь одна из них фундаментальна: без неё о литературе нельзя говорить вообще. Функция эта — быть таким произведением письменности, которое имеет социальную значимость, то есть являть собой текст, создаваемый не для личной услады авторского самолюбия, а для того, чтобы его читали другие люди.

Если текст не читают — это не литература.

Если текст читают — это литература.

Если текст читают несколько веков — это Литература (с заглавной буквы): в этом прав Lev A., но не в том, что Литература бывает только художественной.

Литература возникла из осознанной возможности людей передавать накопленный опыт, который может быть востребован другими. Этот социальный институт во многом и поставил нас над другими видами, обеспечив быстрое развитие путём усвоения опыта предков и изменения поведения внутри вида, не дожидаясь, когда это сделают генетические мутации.<…> В условиях города Литература служила важнейшим информационным каналом, определяющим взаимодействие индивида и общества.

Осознанная возможность людей передавать накопленный опыт друг другу и через поколения обусловлена не существованием литературы, а существованием языка. Наличие литературы — признак письменного языка, и то не всякого. Однако наличие письменности для языка вовсе не обязательно: бесписьменные языки свою главную социальную функцию всё равно выполняют отлично. Кроме того, города? существуют не меньше пяти тысяч лет, а литература — едва ли три тысячи. При этом, разумеется, никакой она не «социальный институт», никогда им не была и, я надеюсь, не будет.

Имея за плечами опыт многочисленных литературных героев, примерив на себя их поступки и тем самым лучше отдавая себе отчёт в собственных возможностях, легче приспособиться и быть готовым к переменам. <…> Долго мытарил Толстой свою Анну, да и бросил её под поезд, так и не оставив шансов встать на путь исправления ошибок. Урок от Толстого[:] не надо делать самих ошибок. Ну[,] и какую мудрость может почерпнуть из «Анны Карениной» современный человек? Сколько можно жевать мочало, чтобы прийти вот к такой морали[?] А морализм Толстого забивает в нём и бытописца, и стилиста. Ошибки (неудачи) и их исправление — это естественный (и даже необходимый) элемент процесса обучения и развития. Ну залети современная Анна от любовника[:] чем ей поможет толстовский роман? Да ничем. Зато моментально найдёт она поддержку и в бумажной специальной литературе, и [на] интернетских форумах, и во множественных сектах, клубах и обществах защиты залетевших. Более того, будь Толстой даже четырежды гений, ну не может он передать эмоции и мысли женщины так, как это с готовностью сделает пережившая или переживающая подобное. В музей, в музей.

Чтобы обосновать, почему подобное «прочтение» толстовского романа есть полная девальвация его смысла, предлагаю воспользоваться замечательным, хоть и непростым философским определением, которое дал Алексей Фёдорович Лосев в книге «Диалектика художественной формы» (1927): «Художественное выражение, или форма, есть то, которое выражает данную предметность целиком и в абсолютной адеквации, так что в выраженном не больше и не меньше смысла, чем в выражаемом. <…> Художественное в форме есть принципиальное равновесие логической и алогической стихий» [здесь: все курсивы Лосева. — Д. Г.].

Лосевский комментарий к этому определению звучит ненамного проще, однако для полноты картины приведу и его: «Художественная форма рождается тогда, когда в предъявляемой смысловой предметности всё по?нято и осознано так, как того требует она сама. Художественная форма есть та…, которая дана как цельный миф, цельно и адекватно понимаемый. Это — вне-смысловая инаковость, адекватно воспроизводящая ту или иную смысловую предметность. <…> Это — такая алогическая инаковость смысла, для понимания которой не надо сводить её на первоначально данный отвлечённый смысл. И это такой смысл, который понимается сам по себе, без сведе?ния его на его внешнюю алогическую данность».

Незадолго до Лосева ту же самую мысль проще (но и субъективнее) выразила Марина Ивановна Цветаева в эссе «Световой ливень» (1922): «Единственен и неделим. Стих — формула его [Пастернака] сущности. Божественное "иначе нельзя". Там, где может быть перевес формы над содержанием или содержания над формой, — там сущность никогда и не ночевала. И подражать ему [Пастернаку] нельзя: подражаемы только одежды. Нужно родиться вторым таким».

Художественная литература — а я априорно исхожу из согласия Льва А. с тем, что роман «Анна Каренина» является художественным произведением, — передаёт не только то вербальное содержание (означаемое), которое выражено её текстом (означающим), но и то невербальное содержание (эстетическое чувство), которое извлекается нами, с одной стороны, из того, что? текст романа сообщает, но также, с другой стороны, и из того, ка?к текст романа устроен (художественная форма): то есть, какие в нём использованы слова, как они складываются в предложения, в каком порядке эти предложения следуют друг за другом и, в итоге, как соотносятся между собой крупные сегменты текста романа, выстроенные именно из этих предложений и выявляющие их систему повторений на уровне макроструктуры.

Исходя из вышеизложенного, утверждаю: подлинное понимание «Анны Карениной» есть понимание, почему текст этого романа (в каждом конкретном абзаце, предложении, словосочетании и даже слове) может быть только таким и не может быть никаким другим. Понимание «Анны Карениной» — это пониманиетотальной обязательности всего текста романа и в каждом его фрагменте, и во всей его континуальной сплошности, понимание того, что любое вторжение в данный текст разрушит не только его форму, но и его смысл, а значит — и его сущность. Поэтому, если взять, например, только первую фразу толстовского повествования,подлинное понимание её смысла будет состоять в том, почему её нельзя произнести ни в варианте «В доме Облонских всё смешалось», ни в варианте «Смешалось всё в Облонских доме», ни в варианте «В доме Облонских смешалось всё», а можно и до?лжно её произнести — в единственно возможном варианте: «Всё смешалось в доме Облонских».

Подлинное понимание Литературы есть цветаевско-лосевское понимание того, почему «иначе нельзя».

С одной стороны, я не настаиваю на том, что каждый читатель Толстого должен понимать всё это. Отнюдь! Однако я настаиваю на том, что читатель, не понимающийвсего этого, не может претендовать ни на понимание сути романа «Анна Каренина», ни (тем более) на право публично уверять других читателей в том, будто и им всё это тоже понимать не обязательно.

С другой стороны, я также не настаиваю на том, что трактовка феномена художественной формы именно в изложении Лосева является единственно верной и/или возможной. Отнюдь! Однако и здесь я настаиваю на том, что всякий критик эстетической концепции Лосева обязан предъявить взамен свою собственную. Есть таковая — мы её рассмотрим и оценим. Нет таковой — мы будем придерживаться лосевской концепции за неимением ни лучшей, ни более глубокой и точной.

Итак, функционально, Литература — это источник информации, воздействующий на наши эмоции, формирующий наш социальный опыт, «прозванивающий» (связистский термин) нашу эмоциональную сферу, виртуально готовящий нас к множеству потенциально возможных ситуаций и формирующий языки общения верхнего уровня. Так было на протяжении нескольких последних столетий. И вот в последние десятилетия всё стало резко меняться. Телевидение, сначала чёрно-белое, потом цветное и многоканальное, кинематограф, сотовые телефоны и особенно Интернет стали выполнять всеперечисленные функции на порядки эффективнее. Литература утратила информацию, не умея предложить ничего нового в дополнение ко всему этому, и её участь решилась[:] в музей.

Увы, в таком изложении данную мысль принять нельзя.

1. Литература — это источник «информации», но это и не только источник «информации». Как уже было сказано, литература есть диалектическое единство того, что? сообщается и ка?к сообщается, причём «как» здесь принципиально (функционально) неотделимо от «что».

2. Так было отнюдь не только «на протяжении нескольких последних столетий»: так было, так есть и так будет всегда — до тех пор, пока не исчезнут социальные основания для бытия литературы.

3. Ни кинематограф, ни телевидение, ни сотовая связь, ни Интернет не могут выполнять никаких функций художественной литературы — потому что если здесь Lev A. подразумевал не именно художественную литературу, а литературу вообще (чтобы высказанная мысль имела хоть какое-то реальное основание), тогда ему следовало сделать соответствующую оговорку. И кинематограф, и телевидение, и сотовая связь, и Интернет являются средствами коммуникации, но не являютсяпроизведениями искусства, а потому сами по себе никаких эстетических задач выполнять не могут. При этом они конечно же могут передавать тексты произведений искусства на расстояние — но кто и когда вознамеривался это отрицать?

4. Реальной проблемой литературы стала отнюдь не «утрата информации», а, напротив, девальвация её эстетической функции: современные люди в большинстве своём стремительно перестают читать книги для того, чтобы насладиться красотой текста как такового, ибо их задача вырождается в получение текстового сообщения как такового. Это означает, что чем меньше будет оставаться людей, субъективно ценящих именно художественное в литературе, тем больше его ценность будет объективно возрастать. Вот почему «в музей» будет отправлена именно литература «одноразового пользования», не обременённая художественным содержанием, а с подлинно художественной литературой, право же, ничего плохого не случится. До сих пор именно это мы и наблюдаем: весь корпус художественных текстов постепенно дублируется на электронных носителях — интересно, стали бы люди, игнорирующие художественную литературу, тратить на это столько времени и усилий?

Не припомнить, чтобы писатели, творившие до конца позапрошлого века, были сильно заняты проблемой[:] «Не повторяю ли я кого-то из предыдущих по стилю?» — то, чего так стали бояться их более поздние коллеги, для которых обладание собственным стилем стало условием профессионального выживания. Сам по себе поиск новых форм — уже индикатор кризиса жанра, ибо он свидетельствует, что у писателя мало что есть предложить нового по содержанию. Оно и немудрено. Ещё во времена, когда литературу создавали единицы, даже Пушкин заимствовал большую долю своих сюжетов.

Воистину Льву А. трудно припомнить то, чего он не знал. Любой писатель — даже Гай Петроний Арбитр, живший за восемнадцать веков до Пушкина, — заботился о том, чтобы писать своим стилем. Собственно литературный стиль — это выбор конкретных слов в конкретном порядке в конкретной ситуации. И я не думаю, что нужно быть глубоким знатоком литературы, чтобы отличить стиль Петрония от стиля, например, Вергилия (жившего всего на сто лет раньше), — что? же говорить тогда о способности отличить стиль Пушкина от стиля Тютчева или от стиля Блока? И при чём здесь вообще факт заимствования сюжетов? Литература — это ведь не сюжет! Точнее, это и сюжет, и фабула, и форма, и стиль, и смысл, и многое-многое другое…

Последний локальный максимум в 1990-х годах дали Улицкая (8) и Довлатов (6). Каким образом Довлатов мог очутиться в одном списке с такими гигантами[,] как Шекспир, Пушкин и Достоевский? Я вижу только один ответ[:] понятие Литература в последние десятилетия пережило сильные девальвацию и вырождение, что лишь иным путём иллюстрирует основной вывод.

С Шекспиром Довлатова сравнивать нелепо: он не писал для театра. При сравнении с Достоевским чисто художественные достоинства Довлатова могут оказаться даже выше: это подтвердят все, кто действительно профессионально разбираются в литературе, — хотя сам по себе факт сравнимости Довлатова с Достоевским ничего не опровергает и не доказывает, ибо общественная значимость текста отнюдь не исчерпывается одними его художественными достоинствами. Что же касается Пушкина, повесть Довлатова «Заповедник» — это не просто шедевр национальной литературы, но ещё и уникальное Приношение поэту, столь щемящее и трепетное, что оно конечно же останется «хитом» русской словесности на многие десятилетия. Постоянное «закадровое» присутствие личности Пушкина в «Заповеднике» Довлатова — явление загадочное, чарующее и всё ещё ждущее своего преданного исследователя: здесь Довлатов явно вскрыл некий национальный «культурный код», вербализовать который так же трудно, как и проигнорировать…

Впрочем, для того чтобы это понять, надо: 1) любить Довлатова; 2) любить Пушкина; 3) любить Россию; 4) любить Литературу; 5) понимать, что информация в литературе — это прежде всего то, что? произведение для читателя выражает, и только потом уже — то, что? оно ему сообщает. Увы, столько любвей в одном человеке сочетаются довольно редко.

Конечно, так получилось, что привёденная выборка несколько особая. Все опрашиваемые родились в стране Советов, и практически все имеют высшее образование. У нас воспитывали особенное, искусственное отношение к Литературе и писателям, которое трудно встретить за пределами бывшего СССР. Литература (за малым исключением) подавалась массам как сакральное вместилище мудрости, порождённое пророками-писателями. И всё же, несмотря на специфику выборки, я склонен думать, что подобный результат мог быть получен в любой развитой стране… Собственные наблюдения в книжных магазинах США… дают первые проценты для доли классической художественной литературы к общему объёму выставленных книг, который, пожалуй, на порядок больше оного в Центральном Доме книги в Петербурге.

Первое замечание исключительно верное: действительно, «несколько особая» выборка Льва А. совершенно непредставительна — и об этом он честно сообщает нам сам. Если абстрагироваться от активно читавшего слоя городской советской интеллигенции, то придётся признать, что подавляющая масса советского народа большинство своего свободного времени предпочитала тратить отнюдь не на чтение.

Второе замечание тоже верное, однако его информационная ценность обратно пропорциональна его общеизвестности: да, отношение к литературе в СССР было, скажем прямо, идеологически экзальтированным. Впрочем (и это тоже отнюдь не сверхновая мысль), не следует думать, будто такая экзальтация возникла лишь в советскую эпоху: по сравнению с Западной Европой, литература в дореволюционной России и раньше вызывала более пристальный интерес общества. Почему это оказалось так — тема отдельная, многослойная и глубокая: здесь не место её развивать.

С третьим замечанием Льва А. согласиться труднее, поскольку он умалчивает о двух тонких моментах. С одной стороны, он не даёт чёткого объяснения тому, что? следует считать «классической художественной литературой». С другой стороны, он «забывает» упомянуть о том, что книжные магазины в современной России стараются не выставлять на свои стеллажи именно классическую литературу.

Впрочем, здесь я сразу же отвожу от себя возможную поддержку со стороны тех, кому отвратен рынок и любезен пиетет к высокой культуре, выпестованный ностальгией по недавнему «раньшему времени». Я и сам не в восторге от того, что рыночная идеология обильно питает хищнические инстинкты новой буржуазии, чьё обаяние резко перестаёт быть скромным. Однако ведь причины всплеска этого хищничества вполне понятны: Россия дорвалась до свободного рынка слишком недавно, как истощённый длительным голоданием — до обильной еды. И пока этот «кадавр, не удовлетворённый желудочно» не нажрётся до колик несварения, остановить его судорожное поглощение не сможет никто. (Средство одно: «…Тут примчались санитары и зафиксировали нас…» Это подействует! Но именно этого ни один здравомыслящий человек для России не хочет.) Вот почему российские книжные магазины ещё долго будут захламлять всё своё свободное стеллажное пространствочтивом, но не классикой. Книготорговцы на Западе этот период «обжорства первоначальным капиталом» давно прошли, а потому могут себе позволить заложить небольшой процент ожидаемой прибыли и в классику тоже, — вот только я не верю, что её доля занимает в их обороте хотя бы треть.

Книжная классика в России — «неквалифицированное» меньшинство.

Книжная классика на Западе — «квалифицированное» меньшинство.

Не меняется от этого ровным счётом ничего: литература продолжает оставаться литературой, информация — информацией. Следовательно, в контексте затронутой проблемы все эти замечания хоть и в разной степени верны, зато в одинаковой мере ничтожны.

Писательствующие в той стране были объявлены официальной элитой и специально прикармливались… Лишь специально отобранным дозволялось производить слова, оттиснутые на бумаге, отчего они автоматически обретали убедительность и гипнотические свойства. Советская литература как средство управления массовым сознанием получала ореол исключительности от власти… Не входивший в систему смертный рассчитывать на публикацию своих творений не мог. От входившего же и получившего титул «Писателя» ожидалась поточная продукция. Пусть кто-то хоть раз или два собрал воедино свои мысли, ощутил зуд изложить их на бумаге и написал удачную вещь — удостоверение Союза Писателей гарантировало привилегии, но никак не талант и вдохновение[:] в основном производилась макулатура.

Lev A. весьма преувеличивает социальную значимость советского писательства. Никакой «искусственный отбор» не помогал им ни «обрести убедительность», ни «загипнотизировать» советского читателя. И уж «средством управления массовым сознанием» советская литература точно не была никогда: вспомните, как в недавние ещё времена книги советских писателей «давали в нагрузку» к покупкам куда более значимым при тотальном дефиците, — в то время как книги несоветских писателей сами были объектом того дефицита.

Именно писательский талант только и следует обсуждать, говоря о подлинной литературе. Юрий Валентинович Трифонов вовсе не потому был «властителем дум» позднесоветской интеллигенции, что имел членский билет Союза писателей и всегда проявлял подчёркнутую лояльность советской власти, а потому, что был чрезвычайно талантлив. Какая-нибудь его случайная фраза — ну, например, «Мороза не было, падал тихий снег» — несёт в себе минимум «информации», но по одной этой фразе уже ясно, что перед нами высокая русская литература. А советская она или нет — так ли уж важно?

С появлением массово доступных компьютеров с их текстовыми редакторами появился и Интернет, связавший их воедино. Рухнули стены, мешавшие опубликовать не только законченное произведение, но и просто отрывочную мысль, которая тут же может быть подхвачена другими, быстро дополнена и распространена, если она того стоит. Не за кусок хлеба, [не] по принуждению, а за действительное содержание или красоту. <…> Выяснилось, что создавать интересные качественные тексты, вплоть до шедевров, могут очень многие. <…> Если в Сети появляется интересно пишущий автор [—] весть о нём распространяется в тот же день. Те, кто производят интересные тексты стабильно, получают предложения от издателей… Отдельная важная вещь — обратная связь, которая нужна и пишущим, и читающим. <…> Конечно, со всем этим ещё надо освоиться, новое информационное пространство ещё не устоялось, оно только начинает формироваться. И приспособиться к постоянным изменениям удаётся не всем. Информационная волна в первую очередь и утопила тех, кто, как оказалось, никогда не умел плавать.

Да, разумеется, всё это так, и нет ни малейшего желания с этим спорить. Но есть вопрос: каким же образом Интернет мешает литературе, если сам Lev A. подчёркивает, сколь велико, оказывается, множество людей, пишущих социально значимые тексты? Наоборот, раскрывая столько новых талантов, Интернет литературе помогает!

Впрочем, поспешу перебить самого себя: да, действительно, Интернет мешает литературе — но мешает совсем не так и отнюдь не потому, как и почему нам это пытается объяснить Lev A. Помеха — причём это не просто помеха, а центральная проблема всей духовной культуры в компьютерную эру — заключается в том, что происходит беспрецедентное в истории накопление информации (хотя правильнее было бы сказать накопление данных). С появлением компьютеров, а особенноИнтернета, трудно стало не обнародовать текст, а уничтожить его. С этой точки зрения фраза Воланда «Рукописи не горят!» воистину произнесена тем, «кто вечно хочет зла, но совершает благо»: рукописи не горят — это пророчество Интернета и как социального, и как технологического, и как информационного феномена, но особенно пикантно то, что это пророчество изрекают уста самого Дьявола во плоти!

С другой стороны, можно попытаться взглянуть на эту проблему чисто культурологически. Сначала кристаллизуется мифология — устное творчество, передаваемое из поколения в поколение (ранняя античность). Потом его начинают фиксировать письменно (поздняя античность) — возникает литература. Затем народ пресыщается «лишними знаниями», лукаво кивая на непо?нятого Экклезиаста, и на несколько веков впадает в дикость (раннее средневековье) — но именно в это время многие поколения монахов теряют зрение и тратят жизни, либо переписывая чудом сохранившиеся литературные памятники античности, либо переводя их с арабского обратно на латинский. Именно эти монахи готовят базу для всплеска европейской учёной книжности (по?зднее средневековье — раннее Возрождение), каковой всплеск в итоге приводит к появлению книгопечатного ремесла (по?зднее Возрождение). Дальше наблюдается вполне ожидаемый процесс: чем грамотнее становятся читатели, тем сложнее становится писателям удовлетворять их запросы; одна кривая на графике ползёт вверх, другая — вниз. К моменту возникновения компьютера и Интернета точка бифуркации уже давно пройдена, и тогда читатель оказывается максимально пресыщен, а писатель — предельно истощён.

С такой точки зрения, наша эпоха весьма напоминает раннее средневековье. Не удивлюсь, если культурологи четвёртого тысячелетия, исследуя духовную культуру XXI–XXIV веков, назовут их «новыми тёмными столетиями», когда небывалый технический прогресс, спровоцированный двумя мировыми войнами XX века, породил колоссальную интеллектуальную усталость, глубокое душевное смятение, беспрецедентную духовную пустоту, «средневековую» дикость мышления и такую всеобщую апатию, что европейцы перестали сознательно рожать детей, не видя в этом ни утилитарного, ни высокого смысла. Однако — где парадокс у логики, там триумф у диалектики! — тем же культурологам будущего придётся признать, что именно Интернет, этот «кадавр мировой культуры», стал «тихой гаванью» для её накопителей — «монахов-агностиков» нашего ультратехнологичного «нового средневековья». Именно сейчас мы входим в виток очередного качественного накопления культурных ценностей, которое к середине третьего тысячелетия обязательно должно породить «новый Ренессанс», — только его духовного содержания мы уже не предскажем, ибо просто не имеем понятия о том, что? будет происходить после нас.

Литература не будет массово популярной — но ведь, не станем обманывать себя, она никогда и не была таковой. В тоталитарных обществах её значение неадекватно преувеличивается — но ведь, снова не будем обманываться, значение литературы — это одно, а сама она — это другое. Истинную ценность литературы всегда понимала и поймёт примерно одинаково мизерная выборка людей, имеющих к тому определённую биологическую склонность. Ибо подлинное понимание литературы необходимо не для того, чтобы покрасоваться друг перед другом на форумах: способность эстетического реагирования на художественный текст ослабляетиндивида, но укрепляет и поддерживает биологический вид.

Объяснение вполне прозрачно. Чем самец физически сильнее, чем лучше он приспособлен к выживанию в естественной среде — тем примитивнее его эмоции, тем медленнее развиваются его чувства и интеллект. Чем самец физически слабее, чем хуже он приспособлен к выживанию в естественной среде — тем активнее он стремится компенсировать свою слабость, отрабатывая всё более утончённые эмоции и постоянно тренируя интеллект. В животном мире такая дифференциация биологически избыточна: самцы у животных достаточно приспособлены к выживанию в естественной среде за счёт инстинктов — неприспособленные просто погибают. В человеческом обществе, где почти все инстинкты, кроме базовых, подавлены, биологически необходимой оказывается именно такая дифференциация самцов, ибо чем менее примитивна самка, тем больше шансов, что она выберет для спаривания физически более слабого, зато более интеллектуального и чувственногосамца, интуитивно принеся тем самым свою жертву «на алтарь эволюции». Да, такая самка определённо рискует тем, что её потомство либо окажется слабее потомства более примитивной пары, либо не родится совсем, — зато выжившее потомство, воспитанное парами со «стратегическим» репродуктивным сценарием, позже получит перевес в социальном качестве. Можно думать, что это и есть самый действенный залог видового баланса у hominis sapientis.

*

PS.

Из гостевой книги

Lev A.

- Tuesday, February 09, 2010 at 07:19:47 (MSK)

Если существует интергалактическая религия, то это математика.

Наоборот. Именно культ математики мешает нашему полноценному «интергалактическому» общению! Ведь математика зиждется на идее Числа — а идея Числа есть главный системный порок современного человеческого мышления, причём сомнительная гордость за эту идею нас так распирает, что блокирует всякое разумное предубеждение.

Между тем информационная ценность идеи Числа равна круглому нолю, ибо если план выражения Числа нам доступен хотя бы в виде системы письменных знаков, топлан содержания Числа гносеологически непостижим: следовательно, никакое число в сущности не является знаком — ибо, не имея своего означаемого, нераздельно-неслиянное с ним означающее само полностью утрачивает информационный смысл. Хуже того, мыслимая нами априорная числовая сущность всякого объекта откровенно и грубо паразитирует на его магистральном содержании — что находит прямое отражение в грамматических категориях многих современных языков: например, «глубокомысленная» дихотомия исчисляемых и неисчисляемых существительных, за которой не стои?т вообще никакая реальность.

Мы исходим из того, что число — неотъемлемая ипостась всякого объекта, реального или мыслимого: но как мы можем эту неотъемлемость подтвердить? Никак не можем! Идея Числа для нас аксиоматична, и мы самонадеянно переносим её на «интергалактический уровень». Абстрагируясь от числовой природы всего, мы не можем видеть ничего! И как только мы встречаем нечто, не поддающееся исчислению, мы делаем всё возможное (а иногда и невозможное), дабы это неисчисляемое всё-таки исчислить. Для этого придумываются даже «мнимые числа», хотя, ей-богу, уж им-то совершенно нечего тешить, кроме нашего «воспалённого воображения». (Как, впрочем, и всем остальным числам — тоже. Включая самые что ни на есть натуральные.)

В некоторых индейских и африканских языках до сих пор два дерева, две реки или две горы — это понятия, выражаемые не двумя разными словами, а одним комплексным существительным. Это, между прочим, отголосок нашего древнего, архаичного, дочислового сознания — но мы ведь мысленно так жаждем поскорее и подальше сбежать от него, что уверенно называем такие языки «примитивными», а их носителей — «дикарями». В то время как для других разумных интергалактических обитателей дикари — это мы, упорно заставляющие всех всё считать. И даже посылаемые нами космические сигналы основаны на числовых последовательностях: ну скажите на милость, кого в Космосе этим сегодня можно заинтересовать?..

…Взвился бывший алкоголик,
матерщинник и крамольник:
«Надо выпить треугольник —
на троих его даёшь! —
Разошёлся, так и сыпет:
— Треугольник будет выпит!
Будь он параллелепипед,
будь он круг, едрёна вошь!»

Этот монолог произносится в сумасшедшем доме — не намекал ли здесь Владимир Семёныч не только на СССР, но и на всю нашу «треугольную» цивилизацию?..

Комментарии

Добавить изображение