РЕКВИЕМ ПО РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

210-летний юбилей Пушкина, открывшего миру Гоголя, прошёл на редкость скромно. И 200-летний юбилей самого Николая Васильевича пролетел тихо и незаметно. А ведь вся русская литература согрета солнцем Александра Сергеевича и вышла из гоголевской «Шинели»!

Это симптом. Он говорит о том, что время литературы уходит. И хотя утверждение Достоевского о гоголевской шинели кажется спорным, тот факт, что Венедикт Ерофеев завершил русскую словесность, оспорить трудно. В этом легко убедиться, применив знаменитый Венечкин метод индивидуальных графиков к ней самой. Окажется, что «Слово о полку Игореве» и «Москва – Петушки» – это её альфа и омега, начало и конец, масштаб, эталон, метр. И что в начале было Слово…

Но пик гениальной поэмы поражает странным одиночеством. Ни предшественников, ни последователей, и после столь многообещающего взлета – шесть веков фоновых колебаний около нуля! Лишь Пушкин дал словесности язык и разбудил Гоголя. Затем крутой подъём – Толстой, Тургенев, Достоевский, Лесков, Щедрин, переходящий в плато Серебряного века, и венчает всё это пиршество духа пик Булгакова. После которого падение в бездну, ибо советская «литература» есть величина мнимая или отрицательная. Завершает график пик Ерофеева. Его прекрасная поэма стала прощальным всплеском камня, далеко брошенного рукой неведомого автора «Слова». Круги ещё расходятся по воде, но пришло время собирать камни…

А Гоголь, недоуменно спросите вы? Не зря же мы отмечали его юбилей? Зачем же его будил Пушкин? Увы, пик Гоголя не достиг ожидаемой высоты, оборвал свой рост и перешёл в плато морализаторства, ставшее, впрочем, фундаментом золотого века больших писателей – и имперской идеологии. Разумеется, не он заразил россиян их болезненным чувством величия: великий народ, великая страна, великая литература. Но, кажется, именно он первым и громко заговорил об особом величии русского народа, о необыкновенной широте его души, о превосходстве над всеми иными народами, что не только даёт ему право, но и возлагает на него прямую обязанность править миром. Божьим предначертанием. Через сто лет подобную идею доведёт до логического конца Гитлер и всем крепко перепадёт, но он был плохим писателем и его юбилей мало кто отмечает…

Величие – это хорошо! Pax Romana, Третий Рим, Deutschland uber alles, American dream, Москва для москвичей. Но если только и говорят, что о величии, стоит принюхаться – запахнет казармой и портянками! Человек – да, он может быть велик, как бы ни смеялся Лукулл над Помпеем Магном, но великие люди обычно обходятся дорого своему народу. И всё же нынешняя ситуация, когда их нет и даже нет в них необходимости, когда народ прекрасно без них обходится, но только и думает, что о своём величии, симптоматична.

Кстати, как объективно оценить величие державы? Снова обратимся к Венечке Ерофееву. Авианосцы – вот индикатор! Они оставили глубокий след и в истории литературы, ошвартовавшись у перрона станции Петушки. Если они у вас есть – нет вопросов. Если нет, то и вопросов нет. И лишь одна страна сумела ответить на вопрос о величии, не решая его. Авианосцы у неё как будто были. А с другой стороны – их как бы и не было. Умом эту страну не понять, а другим местом поворачиваться к ней не стоит. Она столь загадочна и так давно, что её загадка уже никому неинтересна и хотя Ерофеев решил её, он спрятал решение ввиду его тривиальной постыдности. Отсюда и загадки сфинкса.

Связаны, связаны авианосцы с литературой! Раньше индикатором величия страны была большая армия и литература. Или большой линейный флот – и литература. Или все три компонента вместе. Но без литературы не обойтись. Можно считать это сочетание аксиомой теории строительства империй. Флоты и армии создавали державы, а литература пыталась осмыслить и освоить достигнутое, оправдать экспансию, подвести под неё идеологическую базу. Большая литература – непременный спутник империи, одна из её опор, вид оружия. Да, да! Это оружие интеллектуального обаяния. На голой силе долго не продержишься, штыки – опасный фундамент, хотя и вносят в жизнь принцепсов определённую остроту. Но в русском случае обаяния не хватило – литература просто не успевала, серая пехотная скотинка шагала быстрее.

Насколько прекрасен и живописен Пушкин в своих стихах, свободен в мыслях и способах их выражения, сух и современен в своей тацитовой прозе – настолько же он отстал от времени. Он велик, он гениален, он солнце русской словесности, но он опоздал в главном – в трансляции западной культуры. Пушкин появился, когда империя уже закостеневала в броне идеологии и теряла восприимчивость. Его предшественники и современники с задачей вообще не справились, но о них неспециалисту судить трудно, Александр Сергеевич затмил их и задвинул далеко на обочину даже не литературы, а её истории, превратив Тредиаковских и Сумароковых, Ломоносовых и Державиных в ископаемых мамонтов. Те – как живые в мерзлоте языка! У них в пасти зеленеют свежие, непрожёванные глаголы, но читать их – после Пушкина – трудно. Это уже литературная палеонтология.

Да, литература в России появилась вослед империи, но долго оставалась провинциальной, не имела тем, грунта, не имела главного – развитого языка. «Гром победы раздавайся, веселися, храбрый росс!» – это ещё не совсем то, что требуется для державного шарма. В этом смысле опыты Пушкина и Лермонтова – лишь наброски в эскизах империи.

И так было, пока не явился Гоголь. Загадочная фигура этот Николай Васильевич, не зря его могильным камнем впоследствии укрылся Булгаков. Если отбросить малороссийскую романтику, то мы увидим первого настоящего профессионала литературы. Им стал не практичный Пушкин, а мистический Гоголь! Но её – романтику – ни в коем случае нельзя было отбрасывать, как это сделал Гоголь на склоне своих быстрых лет, бездарно обрусев. Увы, погнавшись за признанием, за скорым успехом, он потерял главное. Он продал своё первородство за чечевичную похлёбку.

А как всё начиналось! Гоголь дал русскому языку цвет, вкус, рельефность, яркость. Он дал ему краски, их тона и оттенки. Он – до Толстого и Мелвилла – написал первый роман-эпопею! Плохой, но грандиозный. А хотел – поэму. Он стал предтечей импрессионизма, экспрессионизма, и даже сюрреализма, но...

Но империя, давшая ему голос, сдавила затем горло и перекрыла кислород. Гоголь сам испугался своей мощи, ушёл в морализаторство, в описание маленького человека, в серую русскую шинель. Он утратил свой дар и сам это сознавал. Пресловутая шинель погубила не только Гоголя. Редкий писатель впоследствии мог вырваться из этой страшной шинели! Некоторые приспособились красть мелочь по её карманам, других покорил практичный, неброский цвет, многие так и задохнулись в ней, но и те, которым удавалось вырваться, – уходили недалеко.

Кроме Вени Ерофеева, шагнувшего так решительно, что прорвал истлевшее ветхое сукно – и тут же упёрся в предел, иже не прейдеши! Ему довелось завершить великую русскую литературу. После него на русском языке не появилось ничего стоящего: вспомните всё написанное за последние сорок лет и задумайтесь об этом.

Конечно, литература умерла гораздо раньше. Она рождается с некоторым лагом, люфтом после становления империи, но и умирает раньше. Как та канарейка в шахтах, была такая служба у бедных птичек – предупреждать о нехватке кислорода. Хотя большинству кажется, что вот он, расцвет! Нет, это не расцвет, это свечение гнилушек на мёртвом стволе.

Таков результат анализа. Скажете, пьянь болотная твой Веня? Но чем нормальнее автор, тем он скучнее. К примеру, прекрасный пол куда более сбалансирован, чем сильная половина, что и понятно – на нём лежит большая часть ответственности за продолжение нашего рода. Но именно поэтому дам – классиков литературы мало, хотя сейчас дамы пишут много. Впрочем, сейчас все пишут. Ведь уже не приходится, как бедной Софье Андреевне, по семь раз переписывать рукописи плодовитого мужа – толстые тома «Войны и мира». Компьютеры упростили технологию писательского творчества до предела, и книги издаются уже через неделю после написания. Полки магазинов ломятся от них, но читать – нечего! В самом деле, не Акунина же и не Дэна Брауна...

В книжном магазине чувствуешь себя, как в общественном туалете: мальчики – направо, девочки – налево. Справа – справочники о войнах, начиная с палеолита, и гектары фэнтези. Слева – тонны дамской литературы, такой же сливочно-розовой и стерильной, как и её авторши. Но не только это напоминает туалет. Качество, господа, качество! Нет уж, пусть Веня пьёт всё, что угодно, пусть закапывает и выкапывает кабель, пусть каждую пятницу пытается добраться до Петушков, но напишет хоть одну короткую поэму за свою краткую жизнь – и этого достаточно, это уже памятник. Не тот, что поставили ему на Курском вокзале – Венечка странно и жалко смотрится в бронзе, – а истинный, нерукотворный, памятник Горация, Державина, Пушкина!

Настоящая поэма должна сочетать в себе и поэтическую лиричность, и эпический взгляд с высоты, и безупречную точность в деталях – наряду с безудержной фантазией. Величие замысла должно воплощаться кратко, ёмко и метафорично, и доля гениальности будет как раз к месту! Ни «Слово», ни «Москва – Петушки» не кажутся короткими, хотя страниц в них немного. Ранние вещи Гоголя приближались к этому уровню. Что же касается русской литературы вообще...

После Ерофеева её течение непосредственно в России прекратилось. От Булгакова до Венечки её не было вообще, был соцреализм и все эти Шолоховы, Фадеевы, Симоновы – не пики, а зияющие провалы на графике, дающие линию, идущую далеко ниже нуля, то есть великого народного молчания. Платонов? Он в график не укладывается, уходит в сторону, в свой совершенно необычный мир, для него нужна ещё одна координата.

Литература продолжалась среди беженцев из России, среди эмигрантов, и там её история длилась несколько дольше, возьмите Владимова, Войновича, Суворова. Последнего стоит выделить особо, и не только из-за его великолепного языка. Он, как и Ерофеев, дал нам метод анализа, архимедов рычаг, которым можно перевернуть фальшивую русскую историю. А его беспощадные и щемяще-лиричные «Контроль» и «Выбор» – новое слово именно в художественной литературе: «Был дивный весенний расстрел...» Н-да! Но ведь и Ерофеев, как когда-то Гоголь, как Булгаков – как все чего-то стоящие русские писатели, – был внутренним эмигрантом, конформистам в России не о чем писать.

И ещё. Рассуждая о величии литературы, полезно иметь его метр. За полтора века до «Слова» безымянная сей сёнагон (камеристка) японской императрицы писала свои записки таким отточенным, ярким, образным, изысканным языком, что её уровня русские писатели достигли (если достигли) лишь в девятнадцатом веке! При этом камеристка была дочерью хорошего писателя и правнучкой великого поэта, а сама японская культура – дальней периферией культуры китайской, где ещё пятью веками раньше ежегодно издавались десятки, если не сотни романов! Так что величие русской литературы весьма относительно.

Увы, кажется, упадок касается не только её. Похоже на то, что художественная литература при смерти вообще. Плохо ли это? Не знаю. Научная фантастика вот тоже умерла, и рок-н-ролл. Мы выросли на всём этом и недоуменно глядим на молодёжь с мобильниками – так жить нельзя! Почему нельзя? Можно! Всё можно. Единственное, что утешает – процесс деградации литературы и её читателей протекает синхронно и поэтому незаметен для них.

Вот грубая аналогия: если вы попали в объятия чёрной дыры, из которой, как известно, возврата нет, то с точки зрения внешнего наблюдателя будете падать в неё бесконечно долго! С литературой наоборот: для внешнего наблюдателя происходит стремительное падение в чёрную дыру, потребители же литпродукта не нарадуются расцвету искусства художественного вымысла!

И напоследок – ещё о роли авианосцев, как инструмента анализа. Она диалектична. Триединство армии, флота и словесности тривиально, хотя и неочевидно, и с этой точки зрения великая литература – типичный признак архаичных империй, их рудимент и консервант. Но с авианосцами всё гораздо любопытнее. Они символ нового, динамичного мира и акселератор демократии – только ей, кстати, и оказавшись по плечу! Синтезировав в себе корабли и самолёты, два главных средства, связывающих наш мир, они стали рычагом глобализации куда более эффективным, чем любая литература. Причём процесс ускоряется, и на наших глазах произошли невиданные перемены! Мы всё ещё пытаемся жить в читающем девятнадцатом веке, а тем временем Интернет и мобильные телефоны завершают информационную революцию, начатую полвека тому назад компьютерами, на наших глазах меняют культуру общения, а тем самым и общество как таковое!

В таком информационном обществе литературе не стоит придавать слишком большого значения, – как и жалеть об этом. В конце концов, даже сам господь бог не в силах рассеять наши духовные потёмки, а ведь влияние религии куда сильнее, чем самой великой из литератур. Во всяком случае, на это надеялся Гоголь. Каждому явлению своё время – и её время уходит. И если Гоголь ещё мог над вымыслом слезами обливаться, то сейчас более востребована литература факта. Вот и я связал имеющиеся факты воедино, добавил размышлений и пришёл к определённым выводам. Надеюсь, они не слишком вас огорчают.

В июне 2009 года «Литературная Россия» опубликовала статью «Реквием по русской литературе», в которой я хотел обратить внимание читателей на угасание таковой. «Киевский Телеграф» тут же дал ее под названием «На графике русской литературы – кончина», которое точнее отражает суть вопроса. А суть его сводится к моему революционному предложению применить метод индивидуальных графиков Ерофеева к словесности.

Статью критиковали и объявили провокационной. Хм. Первое всегда полезно, если делается с умом, а вот второе уже напрасно. Но разве она провокационная? Гм. А, по-моему, аналитическая. И потом, русская литература что – священная корова, которой слова поперек не скажи, а только чеши за ушком? Да неистовый Белинский и не такое себе позволял!

Нет, статья не провокационная, а нарочито провокативная, есть такой жанр в литературе, побуждающий пылких критиков облачаться в блистающие доспехи и бросаться в бой, защищая то, на что никто не покушался. Увы, сия неадекватная критика (ее автор так и не смог привести конкретные примеры новых столпов жанра, переломивших очевидную негативную тенденцию угасания искусства художественного вымысла) лишь подтвердила главный мой тезис: великая русская литература при смерти.

Но довлеет дневи злоба его, и в наше время – уж точно не литературная. Поэтому поверить алгеброй гармонию и подтвердить тезис цифрами мне все было недосуг. Напрасно. Ведь в статье не хватало главного, раз уж речь зашла об индивидуальных графиках! Не было их самих. А это уже не научный подход.

На самом деле задача эта – набор статистики и ее графическое отображение – не столь уж и сложна в эпоху Интернета. Статистика показывает, что ни мне, ни Пелевину – ни, боюсь, никому и никогда больше! – не удастся переломить нисходящую ветвь индивидуального графика русской литературы. Потому что ее время ушло. Потому что я, вы, все мы, читатели an mass, так сказать, поклонники, ценители и потребители литпродукта, увлеченно продолжили дело наших отцов и дедов, первых ее могильщиков. Тех поставило перед выбором и отвлекло от нее сначала кино, затем радио, а потом и телевидение, и магнитофоны. То есть, информация из первых рук. В чистом виде. И если бы не заинтересованность Советской власти в культивировании мифа, в который к тому времени уже вырождался феномен художественной литературы, то момент истины для внимательного читателя наступил бы давно. Лет сорок назад.

Впрочем, тогда он и наступил. Но не будем упрекать отцов и дедов, поскольку именно мы, их дети и внуки, едва освоившись с компьютерами, Интернетом и мобильными телефонами и впервые за много тысяч лет вздохнув полной грудью воздух информационной свободы – тут же подписали словесности если не смертный приговор, то диагноз с плохим прогнозом. На ее графике – кончина.

А вот, кстати, и график. Я позаимствовал его у Льва Алкорна, проделавшего за меня эту работу и опубликовавшего недавно в бостонском альманахе «Лебедь» статью «Литература и информация», удивительно созвучную размышлениям в «Реквиеме». Лев взял сорок два перечня писателей (в итоге набралось 137 авторов), собранных в Интернет-общении и путем личного опроса, и обработал данные так, что частота упоминаний откладывалась по вертикальной оси на временах выхода их наиболее значимого (известного) произведения. Затем цифры усреднялись в окне шириною в 25 лет – это примерная разница между двумя соседними поколениями (синяя линия). В том же окне вычислялось среднее количество писателей из списка (красная линия). Среднее число упоминаний автора (зеленая линия) вычислялось делением синего графика на красный.

Наибольшее число упоминаний (32) вполне предсказуемо выпало на долю Пушкина, далее идут Лев Толстой и Чехов (по 25), затем Достоевский (23) и Лермонтов (15). И чрезвычайно характерно то, что данные за XIX и XX века значительно различаются. Если в XIX веке среднее число авторов оставалось почти неизменным, а их упоминания чередовались в виде высоких пиков и глубоких провалов, то в XX обе кривые выравниваются и сходятся. Разумеется, данные опроса недостаточно репрезентативны, но общий тренд передают вполне верно.

По мнению Льва, высокая эпоха избранных классиков сменилась – в связи с появлением новых средств массовой информации (кинематограф, радио и телефон) – низким веком многочисленных подёнщиков, поставивших выпуск литпродукции на поток. Но весь XX век обе кривые устойчиво стремились вниз, к настоящему времени достигнув абсолютного минимума. Более того, среднее число упоминаний, приходящихся на автора (зеленая кривая) тоже скатилось к теоретическому минимуму (единице, обозначенной пунктирной линией) – писатели «мельчали». Дальше катиться некуда. Период бурного расцвета и угасания великой литературы занял мгновение по историческим меркам – каких-то 200 лет.

Последний локальный максимум в 90-х годах прошлого века дали Улицкая (8) и Довлатов (6), что, по мнению автора графика, доказывает девальвацию писателей. На мой взгляд, это говорит лишь о том, что современные писатели на слуху и в моде, как и должно быть, истинный же их масштаб проявится со временем. Либо не проявится. На моем графике, о котором чуть позже, место Улицкой и Довлатовой заняли более модные Акунин и Пелевин. Завтра появится кто-нибудь еще. Но к делу.

Недостаток метода Льва Алкорна, повторяю, в слабой репрезентативности и субъективности. Но есть методика, во-первых, лишенная этих недостатков, а во-вторых, куда более простая. Всего то и дел – посмотреть число обращений в Интернете к соответствующей фамилии. Без всяких усреднений. Зато, чтобы учесть специфику воспитания и вкусов старших поколений, выросших еще в СССР, я сделал выборку обращений на русском (красная линия) и на английском (зеленая). Это дает возможность взглянуть на русскую литературу со стороны.

Как видим, мой график отражает ту же тенденцию угасания изящной словесности, что и график Алкорна. Причем данные из англоязычной Сети еще более подчеркивают спад, начавшийся после Достоевского – если у Пушкина и Толстого число ссылок и обращений в англоязычной сети превышает их число в Рунете, то уже рейтинг Чехова ниже такового, здесь точка пересечения, а советская литература, если ее можно так называть, значительно ниже котируется, мягко говоря, на Западе, чем на просторах бывшего СССР. Западный рейтинг Шолохова втрое ниже постсоветского (как и – увы – Пастернака), а у Симонова его вообще практически нет.

Это говорит либо о более высокой культуре западных читателей (там вообще, гонясь за модой, тем не менее, очень любят и ценят классику), либо об их лучшем литературном вкусе, либо о том, что процесс угасания словесности на Западе протекает не так стремительно, как у нас. Что, впрочем, взаимосвязано и подтверждается более высокими рейтингами Акунина и Пелевина на Западе по сравнению с родными самыми читающими палестинами.

Разумеется, мой график также не может претендовать на абсолютную точность, он зависит от настройки страницы вашего поисковика, да и от него самого. Так, данные в патриотичном, но несколько провинциальном Яндексе сильно отличаются от данных глобального Гугла, которыми я пользовался, но когда речь идет о других поисковых системах и миллионах (а на оси ординат отложены именно они – миллионы обращений), то статистика получается вполне достоверной.

Печалиться ли об этом? Не знаю. Все ли к лучшему в этом лучшем из миров? Не уверен. Но реальность такова. И ее не могут изменить даже четыреста русских писателей-фантастов (именно столько штыков в их союзе)…