ГРИБЫ, ЯБЛОКИ И ЧЕРНЫЙ ХЛЕБ

20-06-2010

Если разобраться, то та, кого я называла тетей Инной, не была даже моей родственницей. Правда, она заменила мне родную бабушку, папину маму, умершую, когда я была совсем маленькой. Но если придерживаться реалий генеалогических, то нашим родственником был лишь дядя Митя, хотя отдаленную степень его родства с отцом, я так и не смогла уяснить. А тетя Инна была просто женой дяди Мити. Но для меня, да и для всех, кто был с ними знаком, именно тетя Инна была центром притяжения в этой супружеской паре. Высокая, статная, державшаяся всегда очень прямо, с умным волевым лицом, которое для тех, кто не знал ее, казалось даже суровым, она невольно привлекала к себе взгляды, где бы ни появлялась. Единственный диссонанс в ее облик вносила собачка - малюсенькая, хрупкая, казалось, наголо остриженная, которую тетя всегда носила на руках. Эту собачку - какой-то очень экзотической и редкой породы, вечно дрожавшую от холода и на всех тявкавшую – большинство родных и знакомых дружно не любили и терпели ее неизбежные появления лишь из уважения к тете Инне.

Наталия БегловаНе прилагая к этому никаких видимых усилий, никогда не повышая голоса, сохраняя невозмутимость, даже когда ее теряли представители сильного пола, тетя стала самым уважаемым членом нашего семейного клана. Именно ее прихода в гости ждали, именно ее ехали навестить летом на дачу, а зимой в маленькую коммунальную комнатушку у Курского вокзала, где на входной двери было, как минимум, восемь звонков. Именно ее мнения хотели услышать, именно к ней обращались за советом и помощью.

Иногда было достаточно одного ее слова, фразы, чтобы все стало на свои места. Так было, например, когда я вернулась из Англии. Я долго скучала по этой стране, по своей жизни там. И, рассказывая о Лондоне, то и дело говорила: "У нас в Лондоне". Однажды тетя, услышав это, внимательно посмотрела на меня и сказала: "Не у вас, а у них". И одной этой фразы вдруг оказалось достаточно, чтобы понять: лондонская жизнь – в прошлом, и это уже не моя жизнь. Моя – Москва, новая школа, новые друзья.

А в другой раз хватило пары фраз на моем восемнадцатилетии, чтобы поставить все точки над "i" в отношениях с одним молодым человеком, с которым я тогда встречалась.

В тот раз я впервые созвала большую компанию сверстников. Родители согласились удалиться, чтобы не смущать молодежь своим присутствием. И вдруг тетя заявила, что она обязательно придет поздравить племянницу. Я пыталась намекнуть на то, что можно это сделать на следующий день. Но тетю, если она что-то решила, не переубедишь. «Зайду ненадолго, поздравлю и уйду!» И все тут. И пришла.

Я как раз переживала очередную стадию выяснения отношений с моим молодым человеком. Вроде и он меня очень любил, и я была в него, как мне казалось, влюблена. Но отношения не ладились. Мы то ссорились, то мирились, то сходились, то расходились. Я уже понимала, что ничего хорошего из этой истории не выйдет, но все надеялась: а может, что-то вот-вот изменится и он поймет, что нельзя постоянно даже в мелочах доказывать свое мужское превосходство и силу, добиваясь от меня полного подчинения.

В тот вечер мой знакомый превзошел себя. Он, видимо, решил, что наилучший путь укрепить отношения – это со всей очевидностью продемонстрировать силовые, «мужские» черты характера не просто на людях, а в присутствии ближайших моих друзей. Не выдержав его очередной бестактности, я сделала ему замечание. Он поднялся, оделся и, демонстративно хлопнув дверью, ушел. Стук двери был как пощечина. Впервые я чувствовала себя такой униженной. От праздничного настроения не осталось и следа. Но поскольку остальные тактично пытались делать вид, что ничего не заметили, и продолжали веселиться, я вернулась в гостиную. Правда, тут же убедилась, что, по крайней мере, некоторые прекрасно видели, что произошло. Меня вдруг пригласил танцевать ближайший друг моего молодого человека и, нимало не смущаясь, предложил заступить на место своего приятеля, если оно освободилось.

Я думала, что тетя ничего не заметила. Она не обращала, казалось, ни на кого особого внимания и мирно беседовала на кухне с бабушкой, оставшейся дома, чтобы помогать хозяйствовать. Однако, уже одевшись и прощаясь, тетя вдруг сурово посмотрела на меня и сказала.

- Я тебя не понимаю. У тебя что, гордости нет? И вообще – это типичное не то.

Она ушла, а мне почему-то действительно сделалось стыдно и, главное, вдруг все стало просто и ясно. Я тут же села на кухне за стол и написала довольно оскорбительное послание своему кавалеру, ставящее последнюю точку в наших отношениях.

Каждый человек ассоциируется у нас с какими-то событиями, с периодом нашей жизни или с какими-то вещами. Тетя Инна ассоциировалась у меня с грибами, яблоками, черным хлебом, ландышами и с антиквариатом. Вот такой странный "суповой набор", как любил говорить тесть. Казалось бы совершенно не связанные между собой вещи. И, тем не менее, каждая из них по отдельности и все вместе они неизбежно вызывали у меня в памяти образ тети.

Сначала были грибы. Одно из самых ранних детских воспоминаний. Я с тетей Инной на полянке в лесу. Веревочный гамак между двумя соснами. Запах хвои. Влажный, но еще по-летнему теплый воздух. Тетя уходит куда-то и через пару минут, вернувшись, зовет меня: «Пойдем, я тебе что-то покажу». Мы выходим на соседнюю полянку, и я вижу удивительной красоты коренастый крепенький, как на картинках в моих книжках, боровичок. А какой у него упоительный дух! Свежий – и в тоже время земляной, с примесью запаха плесени. А вон еще, и еще один. Ой, какой красивый.

- А ты поищи, здесь еще много, - говорит тетя Инна, - давай, кто больше найдет.

И вот мы уже разбрелись в разные стороны. А грибов – ужас сколько. Не успеваю я срезать один, как вижу уже другой и еще и еще один. Эхо разносит по всему лесу ее неуемные восторги: "Ой!", "Еще один! Еще! " Тети Инны не слышно и я волнуюсь. А вдруг у нее больше. Так и есть! Когда мы, наконец, сходимся на полянке, моя кучка выглядит жалко по сравнению с внушительной горкой тетиных белых. Общий урожай внушителен – 130 штук. Цифра запоминается, поскольку перекликается с моим днем рождения – тринадцатого числа. И это в рощице, находящейся всего в каких-то двадцати минутах неспешной ходьбы от дома.

Потом я еще часто приезжала с родителями осенью к тете Инне на дачу, по грибы. С пустыми руками мы никогда не возвращались. Но тот наш с тетей урожай оказался непревзойденным и вошел в анналы истории семьи.

Тетя жила в поселке Правда, в шести километрах к северу от Пушкино, рядом с одноимённым селом на Ярославском шоссе по дороге в Загорск.

Дачный поселок наступал. Тот лес, куда раньше выбегали на полчаса набрать грибов на ужин, превратился в парк, где чинно гуляли нарядные дачники. В настоящий лес приходилось забираться все дальше и дальше. Уходили в «старый бор». Чтобы попасть туда, надо было проходить заросшие травой и деревьями развалины кольцовского города.

Михаил Кольцов – блестящий журналист, подававший надежды писатель… Я никогда не видела его фотографий. Но почему-то всегда представляла его молодым и красивым, с гордо закинутой назад головой и пламенным взором. В моем воображении только такой человек мог загореться мечтой построить вокруг Москвы современные города-спутники. Позднее романтический образ Кольцова несколько померк в моих глазах. Особенно после того, как мне случайно попались на глаза выдержки из его статьи в газете «Правда», в которой он с пафосом превозносил героические усилия тогдашнего главы ГПУ Ежова по разоблачению происков фашистских приспешников внутри страны. Но тот, романтический Кольцов из детства, все-таки продолжал мирно уживаться в моей душе с новым, более прозаическим образом журналиста-конъюнктурщика.

Идею Кольцова построить базу отдыха для трудящихся Москвы поддержала сестра Ленина – Мария Ильинична Ульянова. Они вместе с Кольцовым работали в газете «Правда», где она была ответственным секретарем. Решили назвать ее «Зеленый город», находится она должна была на месте поселка "Братовщина", в тридцати километрах от Москвы.

Рассказывали, что Кольцов получил «добро» от самого Сталина. Более того, именно он, якобы, одобрил и привлечение к проектированию городов-спутников Ле Корбюзье. Это казалось невероятным. Человек, предпочитавший помпезный псевдоклассицизм, воплотившийся в многочисленных постройках, убивших неповторимое очарование московского стиля, и вдруг – дать добро на Корбюзье!

В конце 1920-х годов Ле Корбюзье оказался в Москве, проектируя новое здание Наркомата лёгкой промышленности. В ходе общения советского журналиста с французским архитектором обнаружилось полное совпадение их взглядов на проблему загородного отдыха рабочих и служащих. Кольцов и Ле Корбюзье прибыли на платформу «Братовщина»: по обе стороны от железной дороги высились вековые «корабельные» сосны; лесной массив уходил далеко за горизонт, к бескрайнему таёжному морю где-то далеко на севере. Конечно, именно здесь и быть Зелёному Городу! Вскоре Михаил Кольцов, при поддержке Марии Ульяновой, стал инициатором открытия Дома отдыха издательства «Правда», а в начале 1930 года он лично возглавил оргкомитет этого строительства. Через некоторое время начал выходить еженедельник «Зелёный Город». В статьях Кольцова освещались проблемы стройки: открытие кирпичного завода и лесопромышленного комбината, возведение спортивных сооружений, прокладка лесных просек вокруг посёлка, создание «культбазы» с киосками и павильонами, и т. п.

Конечно, «Зелёный Город» был лишь частичкой кипучей деятельности «журналиста номер один». Шли суровые годы, на передний план выдвигались главнейшие проблемы международной политики. Фамилия Кольцова всё чаще стояла под корреспонденциями из Праги, Будапешта, Парижа, Мадрида. Теперь, вместе с Максимом Горьким, Ильёй Эренбургом, Алексеем Толстым и другими советскими писателями, он направляет своё перо на борьбу с фашизмом. Вернувшись в конце 1938 года из Испании, откуда он вёл репортажи о гражданской войне, Кольцов встретился со Сталиным на приёме в Кремле в честь 21-й годовщины Октября. Вождь подошёл к нему с бокалом в руке и сделал комплимент: «Вы теперь самый популярный человек в Союзе!» Но, по воспоминаниям его брата Бориса, Михаилу почудилось во взгляде Сталина что-то недоброе, вызывавшее тревогу… Вскоре Кольцов был арестован и навсегда исчез в бериевских застенках.

Кольцова постигла та неумолимая участь, которая была уготована в то время многим незаурядным людям, осмелившимся к тому же быть слишком на виду.

Вслед за Кольцовым канула в лету и мечта о советских городах Солнца.

Именно в районе «Зеленого города» много лет спустя и поселилась тетя Инна. В это время железнодорожная платформа и поселок уже назывались Правда, как и дом отдыха издательства. Могу подтвердить, что, воздух там действительно уникальный. Когда на меня накатывались волны головной боли, не проходившей по несколько дней, я знала: единственное спасение – ехать на дачу к тете Инне. Стоило войти в сосновый бор, начинавшийся практически сразу же через дорогу от дачи, как головная боль начинала отступать.

Яблоки… Нигде никогда я не ела таких вкусных яблок, как у тети Инны на даче. Хотя в этом была скорее заслуга ее мужа – дяди Мити, страстного садовода. "Грушовка", "анисимовка", "коричные"… и какие-то другие сорта, но с такими же уютными и удивительно русскими названиями. Бедные, они вынуждены были отступить под натиском всех этих интернациональных "гала", "голден" - таких красивых, долго хранящихся и… таких безвкусных.

Тетя прилагала героические усилия, чтобы не дать пропасть хотя бы части урожая. Она, варила повидло и мармелад, заставляла все подсобные помещения банками с вареньем и соком. Зазывала осенью на дачу всех мыслимых и немыслимых родственников, друзей и просто знакомых. Каждый уезжал, сгибаясь под тяжестью сумок, наполненных яблоками. И, тем не менее, яблоки пропадали. Осенью, входя в дом, вернее на веранду, вы должны были пробираться к лестнице, чтобы подняться на второй жилой этаж, перешагивая через непослушные яблоки, выкатившиеся из огромной их груды, наваленной прямо на полу. Сладковатый с примесью горечи и уже чуть тронутый налетом гниения запах сопровождал вас по всей даче.

Дача – это, пожалуй, слишком громко сказано. Тете принадлежала лишь часть большого и несуразного строения, которое иначе как вороньей слободкой не назовешь. Когда-то лесник поставил себе большой крепкий дом. У лесника было три сына, которые после смерти отца поделили дом на три части. У них были дети. И процесс деления дома продолжался с неумолимостью, предопределенной разрастанием семейств, споро плодившихся на здоровом правдинском воздухе. Дом постоянно надстраивался, обрастал пристройками, к нему лепились новые и новые флигеля, флигелечки, дровяные и прочие сараюшки, голубятни. Все это перегораживалось и отгораживалось заборами и заборчиками. И в итоге дом превратился в некоего монстра, распростершегося на пол-улицы. К тому моменту, когда там поселилась тетя Инна, никто толком не мог сказать, сколько же народа нашло прибежище в бывшем доме лесника.

Единственной, с кем из обитателей вороньей слободки тетя поддерживала отношения, была ее ближайшая соседка – одинокая женщина с дочкой, постоянно жившая в этом доме и присматривавшая за тетиной частью в ее отсутствие.

Однажды, будучи еще совсем маленькой, я вместе с тетей зашла по какой-то надобности в жилище соседки. Чтобы попасть туда, надо было пройти по узенькой, шириной едва ли в метр, тропинке между двумя заборами. Тетя потом вспоминала, что после этого визита я стала допрашивать ее.

- А почему наша соседка Варя и ее дочка живут в погребе?

- Почему в погребе, это не погреб.

- Ну, как же, тетя Инночка, он же маленький, там окон нет и холодно, как в погребе.

- Это у них такая комната.

- Да нет, я знаю, это их наказали и посадили на время туда, а потом выпустят, когда они хорошо себя будут вести.

Тетя Инна, решив, что в воспитательных целях неплохо иметь под рукой подвал, который может служить угрозой в случае непослушания племянницы, не стала больше спорить. А для меня оказаться запертой в этой комнате надолго было худшим наказанием, которое она могла себе представить.

Да и позднее, выйдя из детского возраста, я заходила сюда лишь в случаях крайней необходимости. Для меня так и осталось непостижимым, как эта малюсенькая комнатка, величиной с кладовку, без единого окна, темная и сырая могла служить долгие годы жильем для их соседки и ее. Тем более, зимой. Брр-р-р.

После смерти тети родители получили ее часть вороньей слободки в наследство. Но довольно быстро продали ее, так как чувствовали себя там неуютно. Им казалось, что кто-то из многочисленных обитателей дома, во хмелю, по неосторожности, а может, и в пылу очередной из многочисленных разборок между собой, подпалит его. А то, что хорошо просохшие за век существования бревна гореть будут быстро и споро, ни у кого не вызывало сомнения.

Я любила дачу, как любят пусть некрасивого, с дурным характером и невоспитанного, но родственника. С которым связано столько воспоминаний о счастливых, еще не особенно отягощенный проблемами днях.

С продажей дачи как будто прервалась последняя ниточка, на которой держалась все ослабевавшая связь с детством. А также ушло еще одно, что было неразрывно связано с образом тети Инны. Черный хлеб. Тетя Инна была, прямо скажем, неважной кулинаркой. Супы у нее выходили какими-то пресными, мясо всегда было пережарено. Главной любимой едой на даче был правдинский черный хлеб. Ели его на даче по утрам с яблочным мармеладом, в обед с маслом, шпротами, колбасой, селедкой. Даже на полдник всем лакомствам предпочитали черный хлеб с молоком. Но особенно все любили изобретение мужа тети – дяди Мити– бутерброд с зеленью. Для этого черный хлеб мазался маслом, мелко резалась вся имевшаяся в наличии зелень – укроп, петрушка, сельдерей, зеленый лук. Эта зеленая смесь посыпалась на хлеб – и неповторимо вкусный, сочный, пахучий бутерброд был готов. Казалось бы, как можно удивить москвича черным хлебом? Уж чего-чего, а черного хлеба в Москве всегда хватало. Но правдинский черный был неповторим. Это был вынужден признать каждый, кто хоть однажды его попробовал. Поэтому в Москву всегда уезжали, прихватив с собой пару буханок для себя и страждущих друзей и знакомых.

Ландыши… Здесь не избежать романтической нотки, так мало идущей к тетиному образу. Тетя очень их любила. Вдоль обеих сторон длинной дорожки, тянувшейся от калитки к дому, по ее настоянию дядя Дима насажал эти невзрачные и в то же время удивительно трогательные цветочки. Как будто ей мало было их лесных собратьев. И в конце весны – начале лета они радовали всех приезжавших навестить тетю не только нежной трогательностью своей белизны, но и удивительно сильным для таких маленьких цветов запахом, свежим и чуть горьковатым. Этот запах наполнял весь сад, и когда я выходила вечером посидеть на сон грядущий в беседке, то вновь и вновь с наслаждением вдыхала воздух, напоенный волнующим и романтическим ароматом. Именно с той поры я полюбила на всю жизнь духи, в которых была ландышевая нотка.

Мы часто приезжали на дачу в мае, когда появлялись ландыши. Обычно ландышей было много и росли они недалеко. Дошел до первых перелесков – и только не ленись, собирай.

Однажды я приехала за цветами поздно, чуть ли не в середине июня. Задержали экзамены в институте. Да и ехала я на сей раз не столько из-за ландышей. Ландыши были предлогом. Основная цель была гораздо важнее – продемонстрировать тете Игоря, с которым я встречалась уже несколько месяцев.

Я нервничала. Тетя никогда не скрывала, если кто-то был ей не по душе. При этом она никого не критиковала и не осуждала. Нет. Просто, если человек ей не нравился, она лишь чуть жестче сжимала губы, становилась еще более молчаливой и даже надменной. И я не помнила, чтобы хоть когда-то тетино неприятие человека оказывалось ошибочным.

Так вот, в тот июньский день мы с Игорем очень романтично провели время в лесу. Умудрились для придания всему мероприятию видимости абсолютно невинной прогулки, набрать букет запоздалых, уже несколько пожухлых ландышей. Потом пообедали, приобщив Игоря к клану поедальщиков травяных бутербродов. Дело шло к вечеру. Дядя засобирался на вечерний обход огородно-садовых владений. Размягченный лесными переживаниями и обедом Игорь предложил помочь ему в поливке огорода. Бедный, он не подозревал, на что шел. Дело в том, что огород находился на задах вороньей слободки. Чтобы попасть туда, надо было обогнуть весь дом по маленькой тропинке, шедшей между заборами, чьими-то пристройками, сараями, чужими огородами. И это с полными ведрами. Притом что колонка находилась на улице, перед домом.

Пока Игорь, с двумя ведрами наперевес, осуществлял свой мини-марафон, мы с тетей вели неспешную беседу в саду. Я все ждала, когда она что-то, наконец, скажет об Игоре. Но тетя упорно хранила молчание относительно предмета моего любопытства. Может быть, она ждала окончания испытания водой? Вряд ли. Просто держала паузу. Как хороший актер. А я спросить не осмеливалась. А вдруг палец будет повернут вниз, а не вверх? И только, когда мы уже прощались и обессиливший Игорь, чуть отстав, шел позади нас по саду к калитке, тетя ласково посмотрела на него, потом на меня и …просто улыбнулась.

Именно эта улыбка и подвела окончательную черту под прежним состоянием Игоря в качестве претендента на мое сердце и возвела его в ранг полноправного претендента на мою руку. Которую я ему вскоре с радостью и протянула для традиционного обмена кольцами.

Как я уже писала, еще тетя Инна ассоциировалась у меня с антиквариатом. В доме моих родителей в детстве были только современные вещи, а у тети Инны было несколько старинных вещей. Высокая кобальтовая ваза, с изящным медальоном в центре. Она всегда раздражала меня. Ваза стояла на телевизоре и отвлекала внимание от экрана, когда я усаживалась смотреть свои любимые мультики. Серебряный кофейный сервиз, таинственно поблескивавший из глубины примитивного советского серванта. Чудные старинные бокалы, так странно смотревшиеся в огрубевших от постоянной работы в саду и на огороде, руках дяди Мити. Эти бокалы из удивительно тонкого стекла синего цвета повторяли контуры четырехлистного цветка. На них была выгравирована золотом загадочной монограмма из трех переплетавшихся букв. Там же стояла большая хрустальная ваза на изогнутой серебряной ножке, стоявшая на клеенке посредине обеденного стола.

У тети было и несколько старинных колец с бриллиантами и изумрудами, в которых она, по ее словам, «выходила в свет». Даже от самого этого выражения попахивало чем-то древним.

Как-то раз я долго не видела одного особенно красивого кольца с изумрудом и спросила тетю, почему она его больше не носит. Та ответила с какой-то совершенно непонятной нормальной женщине беззаботностью:

- Да, мыла посуду, забыла снять кольца. Вот оно соскочило с пальца в раковину, ну и все…

- Как же так! Такое красивое кольцо. И дорогое же… Вы хоть водопроводчика вызывали?

- Зачем?

- Ну, оно могло застрять в самом начале, на изгибе трубы…

- Нет, мне не пришло в голову. Ну да ладно, бог с ним.

Незадолго до смерти тетя Инна вдруг решила продать весь свой антиквариат. Мы решили, что тетя нуждается в деньгах. Но когда родители предложили ей помощь, то выяснилось, что у тети с деньгами все в порядке и она даже попросили помочь ей оформить завещание, по которому оставляла свой денежный вклад дядиному племяннику. Почему же тогда она решила расстаться с вещами? Дарение дачи, составление завещания, продажа вещей… Тетя как будто методично готовилась к смерти, приход которой она не только не старалась оттянуть, но даже торопила.

Я уговорила маму купить кое-что из тетиного антиквариата. Мне было жаль отдавать в чужие руки вещи, к которым я уже привыкла. Это было роковой ошибкой. Вскоре мы заразились страстью к старым вещам – старинные ни мама, ни тем более я, не могли себе позволить. И на первую свою стипендию я купила и притащила в дом огромную металлическую, обсыпавшуюся остатками позолоты, люстру, которую за ненадобностью поместили на шкаф, откуда она периодически падала. Когда в очередной раз, упав, она придавила бабушке ногу, люстру отправили в ссылку в пустовавшую бабушкину комнату на Мещанской.

Вещи тети Инны были из какого-то другого мира. Они явно чувствовали себя не на своем месте в маленькой комнатке большущей коммунальной квартиры.

Родом Фаина Борисовна, как на самом деле звали тетю, была из Литвы, из богатой семьи то ли банкира, то ли промышленника. Семья была хоть и крещеная, но еврейских корней. Фаину в семнадцать лет выдали замуж за довольно известного в то время инженера, обрусевшего немца. Муж должен был строить что-то в Петербурге, и молодые переехали из Вильнюса в столицу. Фаина ждала ребенка. Тут, как вы догадались, разразилась революция. Родители умоляли Фаину вернуться домой, переждать непонятные времена. Но она отказалась, не хотела бросать мужа.

После Брестского мира, когда Литва оказалась по ту сторону баррикад, связь с родителями была эпизодической. Они все пытались уговорить Фаину перебраться к ним с родившейся к тому времени дочкой. Родители писали о своих планах уехать в Германию, где у них были родственники и где отец Фаины всегда держал капитал. К этому времени муж Фаины, ставший подозрительным элементом в силу своего немецкого происхождения, потерял работу. Он тоже решил бежать с женой к ее родителям. Начались приготовления, требовавшие денег, времени и предосторожностей, мобилизации всех связей. Подготовка к отъезду заняла больше времени, чем процесс неминуемого перехода мужа из разряда подозрительных элементов в категорию пособников немецкого империализма. Он был арестован и бесследно исчез. Фаина осталась одна, без средств, с ребенком на руках. А вскоре дочка умерла от скарлатины.

Через какое-то время она встретила молодого рабочего – Дмитрия Анисимова, чьей женой она и стала. Я думаю, что ей повезло. Как сложилась бы жизнь тети, не случись этой встречи? Боюсь, что сценарий был бы предопределен. Если не первая, то одна из следующих волн репрессий, ее, наверняка бы, подмяла и в лучшем случае унесла далеко-далеко от Петербурга. Предчувствовала ли тетя, что, выходя за скоромного рабочего паренька, она тем самым спасает себе жизнь? Или просто страшно было оставаться одной? Или же он ей действительно приглянулся? Я не знаю, но думаю она никогда не пожалела о том, что сделала этот шаг. Мало видела я мужей, которые и в старости с такой нежностью смотрели на свою жену.

Дядя Митя… Ну что же можно сказать о нем? Он был хороший. Очень добрый. Это сразу было ясно. Обожал тетю Инну. Во всем ее слушался. Что, учитывая их более чем солидный возраст, выглядело немного смешно, но в то же время и трогательно. Дядя Митя, на моей памяти, редко произносил что-либо, кроме "здравствуйте", "спасибо", ну и еще пары-тройки слов. Тетя тоже была молчуньей. А уж более молчаливого человека, чем дядя, вообразить трудно. Порой мне казалось, что когда они остаются одни, то общаются исключительно с помощью жестов. Да и жесты им были не нужны. Достаточно было взглядов. Вернее, стоило тете взглянуть на дядю, и он делал или не делал то, что требовалось. Дядя всю жизнь трудился скромным бухгалтером в каком-то незначительном учреждении. Мне даже никогда не приходило в голову спросить в каком. Как будто все, что касалось его жизни, было заранее неинтересно и незначительно.

Дядя Митя умер первым. Он долго и тяжело болел, последний год почти не вставал. Тетя ухаживала за ним одна, отвергая предложения помощи и советы положить его хотя бы на время в больницу, чтобы дать себе передышку. Никто никогда не слышала от нее жалоб.

После смерти дяди тетя Инна почти перестала куда-либо ходить и жила одна, затворницей в своей комнате в московской коммунальной квартире. На дачу она тоже не ездила и вскоре подарила ее моим родителям. Я изредка навещала ее. В один из таких приходов тетя вдруг удивила несвойственной ей разговорчивостью. Мы сидели, пили чай, обсуждали что-то. Я попыталась уговорить ее поехать на дачу. Говорила о том, что ей вредно оставаться в Москве душным летом, надо заботиться о здоровье – гулять, быть на свежем воздухе. Вдруг тетя прервала меня.

- Зачем?

- Что зачем? – не поняла я.

- Зачем заботиться?

- Ну, как зачем? – я растерялась от такого нелепого вопроса. – Вы же не хотите умереть,– сказала я первое, что пришло мне в такой ситуации в голову.

- Хочу, – вдруг без всякого пафоса, совершенно спокойно ответила она.

- Почему? Вы что серьезно больны? – испугалась я.

- Да вроде нет.

- Как же вы тогда так можете говорить? Как можно хотеть умереть? Что-то случилось?

- Случилось то, что я устала…

- Устали? Так я и говорю, что надо поехать на дачу. Вам надо развеяться, вы здесь одна, вам надо сменить обстановку, чем-то заняться…

- Не хочу… Да и чем я могу заняться? Все мои дела я уже переделала. Да и сил больше не осталось. Ни на что. Вышли все силы из меня. Те, что были отпущены на мою жизнь.

Тетя говорила все это с какой-то – не улыбкой, нет, с усмешкой, что ли. Я даже подумала, что она так шутит, на сей раз не очень удачно. Известна была ее манера говорить так, что сразу не поймешь, всерьез ли это. И я продолжала гнуть свое.

- >Как можно говорить такое: хочу умереть. Разве вы не боитесь смерти?

- Нет, не боюсь.

- А такое может быть?

- Вот видишь, может. Когда человеку уже ничего не надо, ничто не в радость, все неинтересно, скучно. Это и значит, что он устал. Устал жить. Вот это со мной и произошло. Так бывает. Мне кажется, это счастье, когда человек так чувствует себя в старости. Ведь тогда не страшно умирать. Вот как мне сейчас. Да и заждались меня там все мои…

Последняя фраза произвела на меня уж совсем странное впечатление. Тетя никогда не была религиозной. Во всяком случае, она никогда не ходила в церковь и не говорила на религиозные темы. Поэтому я решила, что тетя просто заговаривается. Я как-то скомкано попрощалась и ушла.

Несколько месяцев спустя тетя умерла на руках у моей мамы, пришедшей ее навестить. Они сидели, разговаривали. Вдруг тетя пожаловалась на резкую боль в желудке, которая все усиливалась. Мама вызвала «скорую». Когда врачи приехали, они констатировали смерть от инфаркта.

Комментарии

Добавить изображение