ЖУРНАЛИСТИКА НИМФЕТОК И ПАРВЕНЮ

25-07-2010

Каждый год Институт журналистики и факультеты журналистики других многочисленных вузов выпускают сотни журналистов — в одном только Киеве. Две трети из них будут, конечно, держаться подальше от редакций и студий (по статистике 70% выпускников Института журналистики не работают по специальности). Но остаются 30%. И о них речь.

Владислав СикаловЧто хотелось бы сказать в первую очередь? Увы, путь журналиста-выпускника в нашей стране вполне предсказуем. Как правило, он пролегает по тропинке вниз, в заболоченную долину низкосортного чтива, так называемой массовой прессы, где за зловещим четырехкратным «с» личности уже не разглядишь. Это может быть модный журнал, старающийся в миллионный раз научить неумех сексу; а также пиар, потребительский или политический. Хотя каждое издание спешит записать себя в достойное, таковых газет, а тем более журналов, — единицы. Стало моветоном повторять: для них нет ни читателей, ни, что интересно, журналистов, которые сами ведь — те же читатели, демонстрирующие определенные уровень и вкус. Их нет. Не вырастили. Замкнутый круг… Есть еще телевидение и радио, там ситуация не лучше. Радио, несмотря на многочисленность (якобы) форматов, представляет собой один и тот же формат бесконечной корпоративной веселухи для бодрых менеджеров, судимых и таксистов. О телевидении не место и говорить…

Как бы то ни было, таков расклад. Кажется, уже никто не называет журналистов «четвертой властью». Потому что смешно. Такие категории, как «истинность», «объективность», «факт», — не говоря о классических и современных теориях государства, от Локка до Роулза, — все забылось, стерлось, потеряло значение.

Все чаще приходится слышать, что не существует никакого журналистского искусства, что журналистика — это нечто, к искусству не относящееся; скорее, мастерство, ремесло, а еще скорее — заказуха, паркет, обман. Что журналистика — это не хлеб, а штаны; как можно с пиететом относиться к штанам? Главное, чтобы не спадали… В отличие от науки, от искусства, журналистика слишком долго несла (и во многом несет до сих пор) ассоциацию с поверхностными интеллектуальными предметами, со скорой рукой, белыми нитками и близоруким глазом. Старые мастера искусно пытались избегать этих воздушных ям в своем полете мысли; удавалось немногим; часто попадали в ямы еще более глубокие и срывались в штопор. Молодые журналисты, в свою очередь, видят в мастерах старой закалки манерные фигуры, которые не имеют связи с реальностью вне специализации, недостаточно остроумны и нелепы в своей педантичной манере изъясняться, так не похожей на бойкую «феню» тусовщиков. И нет никакого общего журналистского знания, теории, методики написания текстов, журналистика не изучает реальность, не ищет истину, а лишь информирует и развлекает. Ложное, пустое понятие, надувание щек, не означающее ничего, кроме претензий. Стружка, обернутая вокруг пустоты…

Несомненно, в мире не существует такого человека, который был бы «самым человеческим», вбирал бы в себя все и всех. Тем не менее, применение слова «человек» к каждому в отдельности весьма оправдано. Почему же с журналистикой ситуация иная? Жеманность какая-то, прости, господи, — бояться назвать журналистику способом познания реальности. Что же тогда она такое?

У меня есть предварительный ответ. Не существует в нашей культуре никакого внятного положительного знания о том, чем является журналистика в целом, чему она служит и для чего, какие у нее закономерности, метод и пр. Писать хлестко и чтобы читалось? Это всегда — игра на понижение. Кем читалось? Настоящие профессионалы уходят, школы и преемственности нет, а ведь когда-то начинающий журналист долго ходил в подмастерьях, и публиковать его возбранялось — до поры, пока навык не обретет. Если же произвести опрос сейчас, окажется, что нынешние «профессионалы» не знают, что такое журналистика, какие у нее жанры, приемы и т.д. Ну, может быть, помимо пресс-релиза: это-то они вынуждены знать.

В результате журналистика настолько оторвалась от знаний, ушла от самой красоты знаний, обладая при этом — часто — своей сомнительной красотой, что «приличному» журналисту даже зазорно много знать: он будет белой вороной в общей массе. Нелепо и немножко постыдно много читать, вести записную книжку, интересоваться чем-то большим, нежели кружок колбаски на белой вилочке.

Может быть, понятие такое — журналист — ушло? Ведь общество наше просто насквозь пронизано умершими понятиями — из XIX века идет наименование множества политических, экономических и социальных терминов, которые уже ничему не соответствуют. Можно взглянуть на современную экономику — она просто бурлит новой терминологией, старые понятия там и присобачить особенно некуда. Можно взглянуть на маргинальные края политологии и убедиться, что политическая жизнь давно не вмещается в узкий юридический мундир покроя XIX века. И так во множестве областей. Мы привычно разговариваем — и язык скрывает от нас пропасть. Мы пользуемся мертвыми словами без смысла: «суверенитет», «легальность», «нация». И в культуре — то же самое — пусто.

Журналистика в ее современном значении, как известно, возникла во время Крымской военной кампании в середине XIX века. Она появилась в ряде западных стран — противников России. А именно — Англия и Франция впервые применили против России информационное оружие. Самым необычным новшеством Крымской войны стало изобретение «черного» пиара. Это видно хотя бы по карикатурам западного образца тех лет, с выпадами против Николая I, флага и государственного герба России. И именно это явилось началом журналистики как ряда проплаченных информационных акций, как паблисити, создания определенного — и притом заказного — общественного мнения.

Теперь, когда говорят о журналистах, быстро складывается определенный образ. А люди привычно-торопливы и считают, что этот наспех сложенный образ — истина. К сожалению, в журналистике все произошло строго по Ортеге-и-Гассету: эпоха дискриминации графоманов и дилетантов завершилась, массы восстали и, разумеется, победили, что, говорят, в условиях демократии неизбежно, но ужасно для людей, привыкших различать. В образовавшуюся брешь хлынули уже не только охотники позубоскалить да порасчесывать социальные язвы, но и фигуры вполне «статусные»: диджеи и телеведущие, дивы шоубизнеса и политики, бизнесмены и проч. И хотя уровень подавляющего большинства таких материалов — около нуля, ничто не препятствует газетным и глянцевым журналистам называть их мейнстримом. Итак, то, что понималось как мастерская, куда не пускали непосвященных, — превратилось в торжище, где мануфактурный ситец успешно соперничает с парчой ручной выделки, а уцелевшие мастера с подмастерьями, во-первых, разбросаны по миру, а во-вторых, пребывают в такой растерянности, что нет и речи говорить о каком-то преемстве или конвергенции.

Я хотел пару слов сказать о том, что представляет собой хороший журналист. Прежде всего, хорошим журналистом является тот, кто хорошо знает свою тему. Это непременное условие, и из него вытекают следствия гораздо более мощные, чем из суждений о хлесткости или читабельности. Знание темы напрямую связано со следующим: у журналиста обязан быть изрядный словарный запас. Это — как тягловая сила, блоки; в противном случае, не «поднять» тему. Я знаю некоторых своих коллег и учителей, известных киевских журналистов, чей словарный запас просто поражает воображение.

Итак, знать свой предмет. Можно быть абсолютно неграмотным в вопросах философии науки, кроя итальянских пиджаков, сферы девиантного поведения или вообще чего угодно, но если специалист не знает чего-то по своей же специальности — не будет ему житья, по крайней мере, от коллег, а у хорошего человека — и от своей совести. И потому, если говорить о хороших журналистах, — надо хоть немного, хоть отдаленно представлять себе, чем же они живут.

Предмет их исследования всегда — дико, безумно, бездонно велик. У большинства журналистов он нечеловечески велик — кто изучает что-либо досконально, тот имеет дело с совершенно нечеловекоразмерной величиной.

И на это уходит вся жизнь. Чтобы писать об экономике, надо лет пять входить в тему. После этого пойдет не фальшивый материал, первый. Чтобы работать с финансами, историей или культурой, надо больше, только начать понимать, что же делается сейчас — на основании знаний о прошлом — и осмысленно работать. И специалист помнит тысячи ссылок, цитат, отрывков, тропов, просто удачных слов. Какого оттенка та или иная мысль. Он помнит тысячи названий — и синонимы к ним. Он помнит тысячи и тысячи авторов и живых людей. Он живет в этом вкусе. Любая сфера журналистики — будь то театр или биржа — представляет собой огромный мир, в котором вынужден жить специалист. Если не живет — то плохо знает и плохой специалист. Если живет — то почти вся его личность погружена туда. Настоящий мир для него — это мир судеб, мир языка и событий. Это не хобби — это необходимость. Десять, двадцать, тридцать лет на вхождение в тему. Если предмет имеет длинный жизненный цикл, — например, история Украины, — время увеличивается. Если тема разнообразна, капризна, неоднозначна, особенно сложна — увеличивается. И человек, занимающийся этим, вынужденно (и с охотой) живет в таком огромном мире, о котором просто не догадываются окружающие.

Это колоссальное предметное знание — со своими связями, иерархиями, уровнями важности, ценности, проверенности, с догадками, мифами, гипотезами, не встроенными ни в какие теории единичными наблюдениями и прочим. Вот это и есть нормальный мир журналиста.

По сравнению с этим крупным эмоционально-фактологическим миром все формальные инструментарии, наработанные, чтобы привлечь внимание читателей, представляются очень маленькими и жалкими. Инструментарий занимает очень небольшое место где-то на периферии знания — примерно, как бардачок в автомобиле. Цениться это может очень высоко, но главное, чем занят «партер» психики, — размещением фактологического багажа.

Встречая настоящего журналиста, можно убедиться, что он знает сумасшедшее количество фактов в своей области. Театральный журналист помнит мельчайшие нюансы спектаклей, виденных давным-давно. Спортивный журналист — ситуацию на поле, гол, красиво забитый 25 лет назад. Финансовый журналист помнит курс доллара и финалы торгов на межбанке до дефолта 90-х и после… Это даже не имеет смысла называть фактами — это целые картины, фильмы, ситуации, длительности, сохраняемые не только в памяти — в душе.

Мне кажется, обычно этого себе не представляют любящие поговорить о журналистике и судить о ней как об очень ветреном занятии. Во многом — это не универсальные наборы всеприменимых правил, выучиваемые раз и навсегда, но хрупкая и сложная штука, которая требует в жизни безумно много места. И — легко догадаться — чтобы человек это место в жизни отдал, нужна сильная мотивация. Мотивация, которой — в форме готового принуждения — сейчас не существует, которую каждый создает себе сам; а это — дополнительная задача, не менее сложная, чем приращение мастерства.

Профессиональных журналистов обвиняют в клановости, и, кажется, небезосновательно. Инстинкт самообороны в самом деле предписывает профессионалам — в любой сфере — держаться сообща, вырабатывая и критерии оценки, и способы презентации текстов, понимаемых как качественные. Идейные и эстетические разногласия в этой ситуации кажутся уже менее принципиальными, чем вопрос выживания как таковой. Те, кого в этот круг не приглашают — и не пригласили бы ни за что, — ярятся, на всякое достойное, зрелое слово отвечая амикошонскими иронией и стебом, а по сути шутовством. Другие расчесывают раны общества и, вместо того чтобы лечить, — язвят и кровят те вавки сильнее, слетаясь, точно мухи, на едва слышимый запах клубничного сока. Это бесконечное расчесывание и занесение нечистоплотными авторами инфекции мы видим на каждом шагу; все происходит на наших глазах.

Другой слой журналистов — те, кто обслуживают потребление. Это огромный слой; нечего и говорить о том, что означает потребление в современной жизни. Что же, здесь важно помнить вот о чем. Вся эта суперновая техника, которой гордится поколение, стремительно становится мусором. Сейчас практически у бомжей есть мобильные телефоны, которых — еще двадцать лет назад — не могло быть у миллионеров. Все эти наноплееры, суперплоские миникомпьютеры и подобные вещицы, о которых составляют объявления и оповещают в новостях, с которыми торжествующе и пафосно носятся журналисты, — все это дешевая рухлядишка, обладание которой очень скоро будет знаком низкого общественного положения. Любые наушники, любой плеер делает человека меньше. С появлением плеера в ухе или айфона дом сужается до крошечной коробочки — все прочее может быть уже не твоим. Это сужение и будет уделом социально необеспеченных.

Что же, пойдем дальше. Упомянем о такой жужелице журналистики, как работа на понижение. Самый простой вариант: когда журналист берет наличные в культуре действительно сильные идеи и учиняет с ними анекдот. Это работа на стороне энтропии — как только идею «досмеют» до плинтуса, станет не смешно. То, что называется стебом или попросту хлестким стилем, на самом деле есть паразитирование на людях и ценностях. Читать про паразитов может быть увлекательно, но текст, однако, должен создавать идеи, давать им жить, а не прилюдно убивать.

Впрочем, есть и другая крайность: нравоучение. Морализаторство, находящееся на другом от стеба полюсе, — уж точно Харибда, ничем не лучше Сциллы. Скажем, есть такая «гремучая смесь», каждый может ее без труда представить: это филологическая образованность, пропитанная некоторым снобизмом и правой религиозностью, которая давит очень сильно. Для тех православных журналистов, которые искренне не понимают, чему давить в столь хорошем деле, скажу: очень сильно чувствуется, когда автор пишет «для своих», для тех, кто понимает, — и через слово усмехается свысока: куда же вам, люмпенам, серым разумом, понять! Искренне следует признать: ощущать себя серым неприятно.
Напоследок — одно маленькое замечание. Тексты столь удобно, сколь и сложно делить по гендерному принципу. Самое важное тут — что в женском тексте, преимущественно, оформляется образ и эмоция, а не мысль, как в мужском, что не означает, конечно, что текст глуп или мыслей не содержит; речь только об области авторской работы. Мужская эмоция наивнее, непосредственнее; эмоции в женском тексте работают по тому же принципу, что в мужском тексте — мысль. Для мужского текста вполне естественным приемом будет доказательство от противного или подыскивание аргументов в поддержку тезиса, автору совершенно не симпатичного. Мысль есть оружие, им фехтуют. В женском тексте так используется эмоция. Если автор считает нужным быть брезгливой или нежной, или резкой, циничной, доброй, благодарной — оформленные эмоции послушно выражаются в нужной форме. За этой формой стоит «решение быть» именно вот такой — точно так же, как за мыслью в мужском тексте может стоять решение «обосновать (опровергнуть) некое положение». Это — не лицемерие. Точнее, это можно назвать лицемерием в той же степени, в каковой мысль о парадоксах и логических неувязках является ложью.

Я бы сказал, тут проходит некая граница... Сейчас в обществе, как и в художественной литературе, очевидно, — властвует женский текст. Мне кажется, очень важно для современной журналистики — научиться быть мужским текстом, именно потому, что его сложнее сделать чтивом для нимфеток и парвеню.

Комментарии

Добавить изображение