МОРАЛЬНАЯ ДЕГРАДАЦИЯ ВИДНОГО СОВЕТСКОГО ГЕНЕТИКА

Родился в 1936 году в Горьком. Окончил Московскую сельскохозяйственную академию им. Тимирязева ; и физический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова, академик нескольких академий мира  .

Работал в Институте атомной энергии имени И. В. Курчатова, Институте полиомиелита и вирусных энцефалитов РАМН, Институте общей генетики. В 1970—1979 гг. заведующий лабораторией, заместитель директора Всесоюзного НИИ прикладной молекулярной биологии и генетики (создатель этого института. В середине 1970х годов включился в правозащитную деятельность, в 1980 году был лишён работы, в 1988 году эмигрировал в США, где стал профессором кафедры молекулярной генетики и Центра биотехнологии Университета штата Огайо в Колумбусе.

С 1990 года Профессор (Professor and Distinguished University Professor) и директор лаборатории молекулярной генетики Университета им. Дж. Мейсона.

После выполнения дипломной работы под руководством С.С. Четверикова и окончания Московского университета Николай Петрович Дубинин проработал несколько лет в лаборатории своего основного университетского учителя А. С. Серебровского и выполнил блестящее исследование, показавшее, что считавшийся прежде неделимым на части ген на самом деле может быть разделен мутациями на отдельные участки. Этой совместной с Серебровским работой Дубинин сразу же завоевал признание в научном мире и вошел в небольшое число известных в мире специалистов в области новой науки – генетики.

Однако также быстро он сумел войти в непримиримые идеологические, а затем и административные противоречия с Серебровским и был решением ученого совета уволен из лаборатории Серебровского. Спасительную помощь молодому талантливому генетику оказал патриарх российской биологии профессор Н.К. Кольцов, предложивший перейти в его институт. В тот момент советские власти незаслуженно обвинили С.С.Четверикова во враждебности к строю и сослали его в Свердловск. Отдел Четверикова осиротел, И Кольцов предложил Дубинину возглавить его.

В годы после перехода на работу в институт Кольцова Дубинин не оставлял попыток добиться, подобно Лысенко, признания в партийных кругах Советской страны. Он так же, как и Лысенко, посылал статьи в центральные газеты, выступал на различных митингах, партийных и околопартийных собраниях.

Так, 2 ноября 1933 года Кольцов, чей институт подчинялся Наркомздраву СССР, "продвинул" своего нового протеже в качестве выступающего на "вечере-смотре молодых научных сил советской медицины", организованном Наркоматом здравоохранения. В присутствии наркома (по нынешней терминологии – министра) здравоохранения Н.А. Семашко и сидящего рядом с ним Н.К. Кольцова Дубинин произнес пространную речь, в которой горячо благодарил руководителей партии за помощь молодым ученым, говорил "о победе социализма в нашей стране, о прошедших великих годах, о создании железного фундамента коммунистического общества во всех областях". Он утверждал:

"Все мы пришли в науку благодаря тому, что удары Великого Октября разбили железные оковы эксплуатации человека человеком, все мы со всей страной шагаем к построению коммунистического общества" .

Отчет об этом "вечере-смотре" опубликовали все центральные газеты, а в газете "Известия" привели даже целиком текст речи Дубинина.

Отплатил Дубинин Кольцову за его помощь самым неприличным и жестоким образом. В то время против Кольцова ополчились Лысенко и его сторонники, прежде всего Исаак Презент, предпочитавший, чтобы на публике его называли не Исааком (как числилось в его паспорте), а Исаем. Их поддержал Сталин. Кольцов в декабре 1936 года резко выступил с публичными осуждениями научных ошибок Лысенко. Но советская печать горой стояла именно за Лысенко. Тогда Кольцов направил письмо протеста против этого заведующему отделом печати ЦК партии Талю, в котором задал вопрос, как может газета «Правда» называться правдой, если она сеет ложь? Над Кольцовым нависла опасность ареста. Был начат процесс шельмования Кольцова в советской печати, и в тот момент Дубинин выступил не на стороне Кольцолва, а подпевая тем, кто его осуждал. Кольцов написал откровенное письмо Сталину, в котором отмел от себя все позорные обвинения, и, странно, но письмо сыграло свою роль: его не арестовали, а лишь лишили права руководить своим детищем и передали институт из Наркомздрава в Академию наук (фактически разрушив лучший в стране биологический научный центр). С тех пор Кольцов, встречаясь ежедневно в институте с Дубининым, руки ему не подавал и на приветствия отвечал глухим молчанием.

Сталин и другие лидеры партии не переставали тогда твердить, что Россия, первая в мире страна, вставшая на путь социализма, самим этим фактом оказалась впереди всех западных стран, "преподала им урок", и потому, дескать, нечего оглядываться на Запад, учиться у Запада, подражать Западу. Позже, в конце 1940-х годов эта практика привела к особенно уродливым формам так называемой борьбы с "безродными космополитами".

Поэтому неудивительно, что все, кто рвался в 1930-е – 1940-е годы в лидеры в разных областях, в том числе и в науке, старались декларировать свою приверженность советскому строю, советской идеологии, учению Ленина-Сталина.

С первых своих публичных шагов в науке Лысенко и Дубинин поступали именно так. Они уверенно заявляли о себе как о специалистах новой, социалистической формации, ставящих своей целью глубокое проникновение в тайны мироздания, в одну из основных загадок жизни – наследственность. Различие было в важной детали – Лысенко быстро понял, что классическая генетика мешает объявлять о находке простых способов менять наследственность по своему хотению (или, как он заявлял, менять природу растений в соответствии с задачами социалистического сельского хозяйства и наметками партии и правительства), а Дубинин утверждал, что только познав глубоко природу наследственности, можно будет решать задачи, ставящиеся партией и правительством перед учеными. Но приоритет императивов, рожденных Советской властью, выдвигался обоими на первое место. Именно эти императивы были главенствующими в жизни обоих выдвиженцев Системы.

"Мое поколение, – признавал Дубинин позже, – вошло в науку в конце 20-х годов, оно не знало царской России. Многие из нас самой жизнью и тем, что стали людьми науки, целиком обязаны Советской власти. У нас свой голос и свои песни. Преданность новой России и понимание ее у большинства из нас органичны как дыхание, как жизнь. В мир науки я вошел озаренный идеалами коммунизма".

Подобно Лысенко Дубинин славословил советский строй, утверждал, что без победы Октября развитие генетики в СССР было бы совершенно немыслимо, что философия диалектического материализма в ленинском истолковании может быть использована для развития этой важной биологической науки. Дубинина и Лысенко роднила именно эта ярко выраженная тенденция к политиканству, к упрочению своего положения в социалистическом обществе, возможному лишь для лиц, декларирующих свое идейное родство с новым строем и готовностью отдать все силы на борьбу с врагами этого строя. Именно в этой плоскости Дубинин был родственен Лысенко, здесь и интересы и методы обоих выдвиженцев полностью совпадали.

Когда в 1966 году я беседовал с Дубининым у него дома, я задал ему вопрос, боялся ли он ареста в годы сталинских репрессий, что она тогда чувствовал.

"Почему я избежал ареста в 37-39 годах? – объяснил он мне. – Я часто над этим задумывался и считаю, что в силу трех причин: я был беспартийным, значит, меня нельзя было, как это случалось часто с партийцами, сначала выгнать из партии, а затем посадить; я не лез в крупные администраторы, а, следовательно, не мог перебежать кому-то дорогу; и я ни разу не был в командировке за границей, а все мои статьи посылали директора тех институтов, где я работал, так что формально я не был ответственен за их действия" (думаю, кстати, что второе из приведенных Дубининым объяснений было неискренним. Просто успеха в стремлении занять высокую должность он долго не мог добиться).

Не были стопроцентно искренними и его объяснения относительно множества его стаей в западных научных журналах. Публикация статей именно в этих изданиях была исключительно важна для тех, кто старался укрепить свой приоритет в мировой науке, и Дубинин это прекрасно понимал. Конечно, в западных журналах, исключительно серьезно относящихся к своей репутации в силу того, что плохие журналы обречены на финансовую гибель, не так легко было опубликоваться. Каждую статью там направляют нескольким авторитетным и неподкупным рецензентам, имена которых скрыты от авторов, и, следовательно, на них нельзя воздействовать. Только если рецензии положительные, статья будет опубликована. Поэтому посылка статьи на Запад всегда сопровождалась риском подвергнуться серьезной критике. Но зато те, кто все-таки находил в себе силы послать статьи в международные журналы и проходил через сито рецензентов, приобретал на Западе большую популярность. Так случилось и с Дубининым, еще перед войной ставшим хорошо известным среди своих коллег в Европе и других странах.

В ноябрьском номере общественно-политического журнала "Советский Союз" за 1963 год, вышедшего на 17 языках, были опубликованы три фотографии: "В. И. Ленин на Красной площади 1 мая 1919 года", "Н. Дубинин среди беспризорных" и "Член-корреспондент Академии наук СССР Н.П. Дубинин". Эти снимки иллюстрировали статью М. Лещинского "История одной фотографии". Речь в ней шла о сенсационном журналистском открытии – по воле случая в одном кадре оказались сведенными вместе основатель советского государства Владимир Ленин и маленький беспризорник Коля Дубинин, ставший впоследствии крупным ученым. Лещинский поведал читателям, что якобы всю жизнь Дубинин даже не подозревал о своей встрече с Ильичом и вдруг разом опознал себя на фотографиях, принесенных неожиданно Лещинским в лабораторию Дубинину.

Ленин был запечатлен сидящим на заднем сидении машины. Его прищуренные глаза смотрели вперед, рот слегка расплылся в улыбке, одну руку он опустил, другой держался за пуговицу пальто. Из-за его спины справа виднелась голова в военной фуражке с высокой тульей, было ясно видно, как буравит взгляд этого человека пространство перед собой. Слева из-за спины Ильича выглядывали двое: высокий улыбающийся и вытянувший шею парень в форменной фуражке и, возможно, в шинели, и маленький мальчонка в картузе или тоже фуражке (разобрать эти детали на кадре было невозможно). Взгляд его был направлен в сторону, треть лица скрывал рукав Ленина, ни шеи, ни ушей видно не было, волосики разметались по лбу. Мальчонку, видимо, что-то заинтересовало на переднем сидении машины. И он тоже улыбался.

Вот именно этот маленький мальчонка и заинтересовал Лещинского. Предыстория этого кадра кинохроники, согласно рассказа журналиста, была такой:

"Дубинин родился в семье моряка. В дни революции, опасаясь военных действий, мать увезла его из Кронштадта. По дороге мальчик потерялся, попал в Москву и стал беспризорным. 1 мая 1919 года он прибежал с товарищами на Красную площадь, протиснулся к ленинскому автомобилю, украшенному первомайскими знаменами, и, сам того не подозревая, попал в кадр. Нашлась и фотография группы беспризорных, сделанная на питательном пункте Николаевского вокзала в Москве. В одном из них Николай Петрович узнал себя*. Эти фотографии, сегодняшние снимки, другие документы подтвердили правильность сделанного предположения".

Журналист кратко, но выразительно повествовал, как пришел к выводу об идентичности мальчика, часть лица которого виднелась из-за рукава Ленина, и 56-летнего Дубинина, какими неудачными были первые поиски, как не смогли ответить на вопрос о личности ребят ни "старые коммунисты, знавшие Владимира Ильича", ни "участники первомайского праздника 1919 года". "Никто не мог сказать ничего определенного: ведь, помимо всего прочего, прошло сорок лет", – сокрушался М. Лещинский.

Но недаром говорится: терпение и труд все перетрут. Напал, в конце концов, на верный путь и журналист. Кто-то надоумил его обратиться к А.Л. Бранденбургской, "работавшей в первые годы революции председателем комиссии по делам несовершеннолетних". Комиссия эта была создана при ВЧК, якобы по прямому указанию Ленина, и работала она под личным руководством железного наркома – Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Конечно, адресуясь к Бранденбургской, древней старушке, Лещинский вряд ли мог надеяться услышать что-либо иное, как "указание" такого рода: "Ой, а не ребятки ли это из детских домов? Не беспризорники ли это бывшие?" Ведь по роду своей службы Бранденбургская с ними и имела основные дела и психологически вполне была готова именно к такому ответу. Так оно и вышло. Кривая поисков, начатая у бывшего председателя комиссии ВЧК, вывела на генерала-майора КГБ А.А. Лобачева, тому померещилось, что "лицо одного из ребят – того, что поменьше, – ...ему знакомо, но фамилии он не помнил" (вещь опять-таки психологически вполне объяснимая, сколько раз с каждым из нас бывало такое, когда, глядя на старые фотографии, мы вроде бы и признавали чье-то лицо очень знакомым, но вот кто это был?... Убей, не помню!).

Так цепочка протянулась дальше. Лобачев предложил спросить другого старейшего сотрудника ЧК, самого В.Н. Чайванова – бывшего управляющего делами ВЧК, одного из ближайших к Дзержинскому чекистов. А уж тут все было проще простого.

Генерал Чайванов, как и многие другие сотрудники КГБ, был хорошо знаком с Дубининым-ученым, поскольку тот нередко участвовал в мероприятиях, устраиваемых этой организацией, выступал на всяких торжественных собраниях, прибегая к версии о своем беспризорном детстве, чтобы публично демонстрировать благодарность советской власти, не давшей ему пропасть, воспитавшей, обучившей и выведшей его в люди. Дубинин и в выступлениях, и в статьях и книгах любил подчеркивать то, что мало кто хотел и мог делать: как именно лидеры ЧК в ранние годы выводили его в люди. Чайванову как бывшему руководителю чекистских усилий по борьбе с беспризорностью крайне льстило внимание бывших беспризорников, вышедших в люди, таких как дирижер К.К. Иванов, или поэт Павел Железнов, или академики Б.А. Рыбаков и В.И. Векслер. Ничего удивительного не было в том, что, взглянув на фотографию, принесенную Лещинским, Чайванов вроде бы сразу признал в меньшем мальчике Колю Дубинина. Он и в зрелом возрасте не отличался высоким ростом и, естественно, выглядел совсем маленьким на фотографии 1919 года.

"Мальчуган с ленинской фотографии, – писал М. Лещинский, – напомнил Чайванову паренька, которого он вместе с Ф.Э. Дзержинским в 1920 году подобрал на улице и устроил в детский дом. Чайванов сказал, что недавно встретил этого человека. Его зовут Николай Петрович Дубинин".

Теперь оставалось немного: признает ли сам Дубинин себя на фотографии с Лениным? Дубинин себя признал. Неплохой шахматист, он сразу сообразил, как можно "выдоить" эту свалившуюся на него с небес удачу. Не зря потом шутники декламировали: "Тень Ленина меня усыновила и академиком из гроба нарекла!" Не понадобилось ни экспертизы специалистов, ни анализа документов, которые бы однозначно подтвердили факт присутствия Дубинина в это время в Москве, возможности его проникновения на парад и т. д. "Николай Петрович узнал себя", – написал Лещинский, а партийный журнал "Советский Союз" сообщил эту новость на 17 языках.

Я купил этот номер журнала в день, когда в Москве должна была состояться лекция французского ученого Эли Вольмана, и принялся читать ее в автобусе, пока добирался от метро до здания института, где Вольман должен был выступить с лекцией. Статья показалась мне сенсационной. Я, пожалуй, был даже возбужден. "Надо же, - думал я, - теперь уж Дубинину никакой Лысенко не страшен. Ведь он с самим Лениным если и не знаком, то хотя бы рядом стоял. Да и вообще эта "деревня" Лысенко и в подметки не годится нашему Николаю Петровичу".

С этими радужными мыслями я быстро вошел в вестибюль здания института, где должна была состояться лекция Вольмана, поднялся на второй этаж в фойе перед большим залом, и только что не закричал на все фойе об обрадовавшей меня новости.

Однако то, как встретили известие другие ученые, гораздо лучше знавшие Дубинина, как-то озадачило меня. Яснее всех выразился известный генетик и биохимик, ученик А.С. Серебровского, некоторое время работавший в лаборатории Дубинина в институте биофизики АН СССР, Роман Бениаминович Хесин. Он высказал простую, понятную мысль:

"Меня удивляет не столько то, как это Дубинин ухитрился оказаться рядом с Лениным, если после выстрела Каплан к нему была приставлена могучая кремлевская охрана, а то, как это Дубинин удержался, чтобы не рассказать об этом раньше".

И, действительно, как?

Пожалуй, самый профессиональный анализ неправоты притязаний на причастность к ленинской фотографии был проведен в памфлете, написанном профессором кафедры уголовного и исправительно-трудового права Саратовского юридического института имени Д.И. Курского (с 2002 года называется Саратовская Государственная Академия права), доктором юридических наук Иосифом Соломоновичем Ноем, автором нескольких книг и капитальных работ по методологии криминалистики, анализу личности преступников и уголовному праву, который досконально опроверг домогательства самозванцев, "признававших" себя на фотографии с Лениным, – Коли Дубинина и Вани Крюкова.

Памфлет Ноя "К истории одного кинокадра. Не ошибся ли академик Н.П. Дубинин?" убедительно доказал неправдоподобность аргументов, положенных в основу широко разрекламированной советскими средствами информации версии о демократичности Ленина, якобы допустившего к своей персоне во время первомайской демонстрации беспризорника Колю Дубинина и "его друга" Ваню Крюкова. Разгромил он и «теорию» предопределения последующей блестящей карьеры этих двух безродных мальчиков, воспитанных советской властью, этой случайной встречей с Лениным. Его аргументы был столь основательны и интересны, что стоит потратить время на детальное ознакомление с его памфлетом.

Ной прежде всего сопоставил сведения, приведенные во втором издании книги Н.П. Дубинина "Вечное движение", вышедшем в свет двумя годами позже 1-го издания. Приводя фактические данные, изложенные в обоих изданиях, относительно опознания личности Дубинина на фотографии Ленина, криминалист Ной пришел к выводу, что никаких серьезных аргументов, основанных на непротиворечивом анализе, в поддержку этой версии нет.

Профессор Ной вполне справедливо сомневался и в правомерности той части заявлений обоих "героев", что они находились рядом с машиной Ленина, надежно окруженной чекистами и специальной охраной длительное время. Разбирая документы, воссоздающие историю жизни Ленина до мельчайших подробностей, Ной убедительно доказал, что Дубинин попросту городил неправду, когда "воспоминал", как он, "прочно устроившись" у машины Ленина, простоял около большевистского вождя долгое время. Оказывается, хроника свидетельствует, что никакой возможности пробыть вблизи него всё время, пока проходила демонстрация, не было, ибо Ленин в машине лишь приехал и уехал!

"Кто же в действительности те ребята, – задавал вопрос профессор Ной, – которые оказались около автомобиля В.И. Ленина в момент его отъезда с Красной площади 1.05.1919 г., попавшие в кинокадры?" и давал свою версию ответа, вполне правдоподобную, но нацело лишенную того пропагандистского флёра, который появился в результате саморекламы генетика и подладившегося под него председателя комитета народного контроля.

Вот эта версия:

"Как уже отмечалось, в конце праздника Ленин выступал перед пришедшими на площадь отрядами организации юных коммунаров Бауманского района. Может быть, провожая Ленина, некоторые из них и попали в кинокадр?"

Конечно, профессор Ной был далек от какого-либо чувства неприязни к Дубинину. Они работали в разных областях, история дубининского самовосхваления ничем не мешала лично Ною, но как профессионал, подготовленный к поискам и развенчанию афер и шулерства, он обратил внимание на этот яркий случай публичного обмана в угоду определенным целям.

Ной не один раз в своем памфлете останавливался на том, что виной всему происшедшему было то, что решение вопроса об идентификации личности ребят с ленинской фотографии было взято на себя лицами, во-первых, не имеющими никакой профессиональной подготовки в области криминалистики (журналистами и бывшими чекистами), а, во-вторых, лицами, лично заинтересованными в том, чтобы быть непременно опознанными. Анализ привлекаемых ими "воспоминаний" доказал их "нестыкуемость".

Последнюю точку в этой истории поставил сам Николай Петрович Дубинин. В ночь на новый, 1980 год, он появился на экранах телевизоров за уютным столиком в окружении нескольких милых дам, бросавших на него восторженные взгляды, и включился в беседу с популярной ведущей программ центрального телевидения СССР Валентиной Леонтьевой.

Задыхающимся от искусственного волнения голосом, с пафосом и силой "тетя Валя" поведала десяткам миллионов людей, практически всему взрослому населению страны, смотрящему под Новый год передачу "Голубой огонек", что сидящий рядом с ней необыкновенный человек, лауреат Ленинской премии, директор Института общей генетики Академии наук СССР, академик Николай Петрович Дубинин еще в своей юности удостоился великой чести – быть сфотографированным с Лениным на Красной площади. Она обратилась с вопросом к Дубинину, и тот, скромно потупив взор, живо воссоздал атмосферу его безрадостного детства, внимание к нему со стороны выдающихся большевиков. С большим тактом он напомнил слушателям, что все его успехи в жизни не могли бы быть достигнуты, если бы не преимущества советского строя, назвал других бывших беспризорных, ставших, так же как он, великими, не без подобающей случаю скромности упомянул о том, над чем он, академик Дубинин и возглавляемый им институт, работают сейчас. Это было полным провалом беспочвенных надежд тех скептиков, которые пытались доказать мюнхаузенговскую страсть вралей, эксплуатировавших желание мастеров пропагандистской машины создавать красочные описания необыкновенной жизни героев их сказок... Всякие Нои были посрамлены, а неоспоримые преимущества советской власти, вытаскивавшей из нор и котлов таланты, утверждены.

Я познакомился Дубининым в 1956 году, еще в пору, когда был студентом. Затем, в 1966 году он пригласил меня перейти работать в его только что созданный Институт общей генетики АН СССР. Хотя формально в первые два года работы в этом институте я числился в лаборатории Д.М. Гольдфарба, мы часто подолгу общались с Николаем Перовичем Дубининым, и мои отношения с ним – вполне дружеские и по форме и по внутреннему ощущению, не прерывались.

С первых дней перехода в Институт общей генетики мы договорились с ним написать совместно книгу о молекулярных процессах, ведущих к появлению мутаций. Я постоянно держал академика в курсе своей работы над книгой, хотя видел, что сам он к написанию запланированных глав даже не приступал. Меня это немного напрягало, и, может быть, поэтому я старательно сообщал Николаю Петровичу о том, какие главы уже завершены, над чем я работаю в настоящий момент и что собираюсь сделать в ближайшем будущем.

Обсуждали мы и те направления работы по мутагенезу, которые вели под руководством директора сотрудники его лаборатории А.П. Акифьев и Л.С. Немцова. Их желание доказать возможность волнообразного течения мутагенеза (так называемый «волновой мутагенез», которым особенно активно пыталась заниматься Немцова), казалось мне надуманным, и мы часто спорили на эту тему.

Правда, восторженное отношение к Дубинину, которое у меня было в студенческие годы, начало исчезать, так как постепенно я стал замечать, что он сильно изменился с той поры, когда я знал его и его жену Татьяну Александровну Торопанову в середине 1950-х годов. Торопанова – одаренный зоолог, работавшая вместе с Дубининым в экспедициях в годы после разгрома генетики на Августовской сессии ВАСХНИЛ в 1948 году, была очень милым и доброжелательным человеком. Она создавала вокруг себя ауру дружелюбия и открытости. Неожиданно она погибла в лесу во время совместной с Дубининым охоты (как посчитало официальное расследование, от случайного выстрела себе в голову, что, впрочем, многие из знавших опытную охотницу Торопанову, считали весьма странным). Вера Вениаминовна Хвостова подсказала вдовцу, что в лаборатории А.А. Прокофьевой-Бельговской работает лаборанткой девушка, которая влюблена в пожилого академика. Дубинин тут же решился на женитьбу, и так Лидия Георгиевна Венкина стала Дубининой.

С этого момента, как мне казалось, характер академика стал быстро меняться. Он превращался в подозрительного, мстительного человека, нервно реагировавшего на любой показавшейся ему или его жене косой взгляд. Для всех стали заметны трения между ним и его многолетними соратниками – Б. Н. Сидоровым, Н.Н. Соколовым, В.В. Сахаровым, М.А. Арсентьевой-Гептнер и другими. Старая дружба дала трещину. Многие считали, что причиной всему изменившиеся обстоятельства жизни академика.

Из-за разрыва отношений с бывшими ближайшими сподвижниками в институе произошел исключительный по резонансу в научных кругах случай. Руководители сразу четырех лабораторий (Б. Н. Сидоров, Н.Н. Соколов, В.В. Сахаров и М.А. Арсентьева-Гептнер) подали в Президиум Академии АН СССР петицию о желании уйти из института из-за непреодолимых конфликтов с директором. Из-за этого в Академии наук назрел крупный скандал. Этот разрыв Дубинин тяжело переживал, нервы его были на пределе, организм начал сдавать, а результатом стало то, что в течение довольно короткого времени Николай Петрович несколько раз кряду терял сознание у себя в кабинете, и его секретарь Эмма Ивановна находила его распростертым на полу или упавшим грудью на стол.

Николай Петрович рассказал мне об этих несчастьях и спросил, не знаю ли я кого-либо из врачей, кто был бы способен помочь преодолеть недуг. Я ответил, что могу попросить об организации такой консультации академика Тимакова, с которым у нас сохранялись очень теплые дружеские отношения. Вечером того же дня я позвонил Владимиру Дмитриевичу Тимакову домой и попросил о помощи Дубинину. Тимаков в это время стал Президентом Академии медицинских наук СССР, поэтому ему не составляло труда организовать самую квалифицированную консультацию для моего директора. Тимаков попросил меня прийти к нему в кабинет перед очередным заседанием Президиума Академии меднаук, что я и сделал.

Когда я появился, в кабинете Тимакова уже сидело несколько членов Президиума, и среди них директор Института кардиологии академик И. К. Шхвацабая. То, как Тимаков объяснил “столпам советской медицины” мое появление, меня удивило. “Вот к чему приводят женитьбы на молоденьких девицах”, – заявил он и попросил Игоря Константиновича принять Дубинина.

Шхвацабая очень внимательно обследовал Дубинина, долго слушал стетоскопом биение сердца, заставлял пациента делать упражнения, измерял снова и снова кровяное давление, осмотрел все тело и, в конце концов, дал рекомендации его лечащему врачу из поликлиники Академии наук СССР, которая приехала вместе с нами на прием. Его предписания действительно помогли Дубинину превозмочь недуг. Припадки прекратились, здоровье Николая Петровича улучшилось, и он прожил еще три десятка лет, став одним из долгожителей среди академиков.

После выхода от Шхвацабая мы сели в машину Дубинина, и тут он пожаловался, что вскоре поедет на генетический конгресс в Японию, где должен будет произнести заключительную лекцию, а о чем говорить, он совершенно не знает. “Помогите мне подготовить доклад и поделитесь со мной своими идеями”, – попросил Дубинин.

Я только что видел его полураздетым, то приседающим перед Шхвацабая, то разводящим руки в стороны, то наклоняющимся вправо и влево. Его уже далеко не молодецкое тело говорило о том, как он не хорош физически, в тот момент он выглядел так жалко, и это повлияло на меня. В то время я действительно обдумывал новую идею, про себя несколько раз повторял, что не надо о ней никому говорить до того, как я закончу свой анализ проблемы и не напишу текст статьи об этом. Но тут я повернулся с переднего сиденья к заднему, где он сидел вместе с врачом из академической поликлиники, и в самых общих словах рассказал о своей догадке относительно возможности появления мутаций в обеих нитях ДНК вследствие ошибок репарирующих ферментов.

Идея эта родилась у меня несколькими месяцами раньше, я внимательно следил за литературой по репарации и пришел к заключению, что в случае ошибочного функционирования ферментов эксцизионной репарации последствия могут быть неожиданными. Приняв во внимание возможность ошибок ферментов, можно было объяснить одну старую генетическую загадку, замеченную еще в середине 1940-х годов Нобелевским лауреатом Германом Мёллером.

Дубинину не понадобилось и секунды, чтобы сообразить, насколько необычна моя идея. Он мгновенно сгруппировался, вся его расслабленность и жалкий вид усталого больного старика испарились, будто их и не было вовсе. Без всякой задержки он стал развивать мысль, что на самом деле моя идея затрагивает гораздо больший круг вопросов, чем простой перенос “мутационной ошибки” с одной нити на другую. Что с её помощью можно объяснить несколько давно волновавших генетиков загадок, связанных с возникновением хромосомных мутаций.

– Давайте завтра же, с самого утра, не теряя ни минуты, засядем у меня в кабинете и начнем работать над вашей идеей, –заметно приободрившись и снова звенящим тонким молодецким голосом приказал он мне.

На две недели я переместился в кабинет директора. Каждое утро мы садились за его большой стол рядышком на два стула, я писал текст, проговаривая каждую фразу вслух и выслушивая замечания по ней Дубинина. Работа ладилась. У меня были приготовлены выписки из многих работ, имевших отношение к идее. Мы читали их вслух, вынимая статьи и выписки из большой папки, которая ранее хранилась в глубине моего стола, а теперь перекочевала на стол академика. Секретарю Дубинина Эмме Ивановне было приказано никого в кабинет не пускать, по телефону ни с кем не соединять. За это время Дубинин не прочел ни одного из официальных писем, которые до нашего прихода Эмма Ивановна выкладывала на столе директора. Николай Петрович каждое утро методично сгребал их все в нижний левый ящик его стола, не раскрывая конвертов и не обращая на них вообще никакого внимания.

– А если там требуют от Вас чего-то совершенно не терпящего отлагательства? – спросил я его как-то, удивленный такой “невнимательностью” к бюрократической переписке.

– А я давно понял, – ответил он мне беспечно, – что никто ни в Президиуме Академии, ни в других местах ничьих ответов не читает и не ждет. Люди живут своей сегодняшней жизнью, плодят бумажки, демонстрируя бурную активность, а что кто ответит на их опусы, не трогает вообще никого. Я поэтому поступаю так уже много лет, и никто еще этого не заметил. Кому действительно что-то нужно, позвонят и спросят, что я думаю по такому-то поводу, могут сказать, что “мы Вам писали”, а я тогда отшучусь, и всё тут . Даже жена Дубинина – Лидия Георгиевна входила к нам только в обеденное время с чем-то съестным, приготовленным на двоих, Эмма Ивановна приносила по два стакана чая. Я узнал, кстати, тогда, что рацион академика отличается крайней скудостью. Он мог спокойно обойтись в обед стаканом молока и куском “черняшки”, как выражалась его жена, и неудобств от такого рациона не испытывал.

Результатом наших совместных усилий стала статья под двумя фамилиями, отправленная в международный журнал “Mutation Research" (вышла в том же году) и в “Известия Академии наук СССР (серия биологическая). Дубинин, правда, ловко нашел, как избежать в будущем цитирования двух авторов моей гипотезы. Его доклад на Международном генетическом конгрессе был целиком основан на нашем тексте, однако вышел в свет в трудах конгресса только под его фамилией^*. Поэтому академик, не чуравшийся таких методов всю жизнь, в последующих изданиях частенько ссылался только на статью, изданную под его именем.

Когда я несколько лет работал с Н.П. Дубининым, я не раз удивлялся тому, сколь неграмотен этот человек, каждый день сам писавший помногу и довольно интересно. Несколько раз я пытался в шутливой форме сообщить ему, например, что причастный оборот, стоящий после определяемого этим оборотом слова, выделяется запятыми. В конце концов, после, наверное, десятого упоминания про эти злосчастные запятые, Николай Петрович вышел из себя и, рассвирепев, закричал:

- Запомните, я – академик и вовсе не должен помнить об этих запятых! У меня всегда найдутся умники, вроде вас, которые за меня их, где нужно, расставят.

ЦК партии и Совет Министров приняли в то время решение об издании 3-го выпуска Большой Советской Энциклопедии. Были сформированы редакции по наукам и в том числе редакция биологии во главе с Осипом Михайловичем Бенюмовым, хорошо знакомым с медицинской тематикой и меньше с биологической.

Он появился в кабинете Дубинина, а тот вызвал тут же меня, и мы начали обсуждать план статей о генетике в БСЭ. В предыдущем издании они отсутствовали, потому что в согласии с мнением Сталина партийные власти СССР обзывали генетику “буржуазным извращением» и запретили генетические исследования.

В результате переговоров был разработан план, по которому Дубинин как первый автор, а я как соавтор напишем весь цикл статей по генетике для 3-го издания БСЭ. Вскоре однако и другие институты (особенно старался внедриться в это дело С. И. Алиханян) настояли на том, что они также получат заказы на ряд центральных статей для этого цикла. Но тем не менее за нами с Дубининым сохранились заказы на такие статьи, как “Ген”, “Генетический код”, “Геном” и ряд других, а, кроме того, я в одиночку должен был подготовить более 15 не столь масштабных статей для этого издания, что и было сделано в отведенный срок.

Через несколько лет после истории с обнародованием «встречи с Лениным» Дубинин еще раз попал в фокус внимания ученых, когда выпустил в Поитиздате ЦК КПСС книгу мемуаров под хвастливым заглавием «Вечное движение». В ней он выпятил на первое место во многих исторических научных событиях себя и постарался задвинуть назад тех, кто на самом деле был причастен к разным открытиям, теперь приписываемых Дубининым себе.

После выхода в свет этой книги по рукам пошли многочисленные пародии, памфлеты в стихах и в прозе на хвастливые мемуары. Новосибирский генетик М.Д. Голубовский метко обозвал ее "Вечное выдвижение" (16). С нескрываемым возмущением писал об этих воспоминаниях выдающийся американский генетик русского происхождения Феодосий Григорьевич Добржанский в письме ко мне от 27 сентября 1973 года (17):

"Как Вам известно, Ваш бывший шеф (Дубинин) на конгресс* не приехал, хотя, кажется был в Америке незадолго до этого. Но, прочтя его книгу, я об этом не сожалею – ее автор вряд ли заслуживает даже, чтобы ему подавать руку".

Ярким примером того, как Дубинин безжалостно и несправедливо преследовал людей, стала история придирок к заведующему центральной и одной из самых больших по численности лаборатории молекулярной генетики бактерий и фагов. Несколько лет после создания института эта лаборатория считалась одной из лучших в институте. В ней под руководством Д.М. Гольдфарба разрабатывали оригинальные направления в исследовании таких центральных генетических процессов у микроорганизмов как рекомбинация и трансформация. Сам Гольдфарб был известным микробиологом, лауреатом премии имени Гамалея, членом редколлегий нескольких международных журналов, включая старейший генетический журнал "Молекулярная и общая генетика" (ранее "Zeitscrift fЯr Vererbungslehre"). Гольдфарб способствовал подъему общего научного уровня в институте. Он был лично знаком со многими корифеями науки в мире, приглашал их посетить институт, не раз сопровождал Дубинина в его поездках за границу (во Францию, в Индию). После прихода в институт Гольдфарб крайне уважительно относился к самому Дубинину, поддерживал его, как мог, чем даже навлек на себя гнев "стариков-генетиков". Но постепенно Дубинину надоело, что рядом с ним трудится первоклассный коллектив, во многом затмевающий его собственную лабораторию. Опять-таки немалую роль, на мой взгляд, в изменении отношения к Давиду Моисеевичу сыграла Лидия Георгиевна (молодая жена Дубинина), которая осталась недовольной тем, как недостаточно почтительно Гольдфарб обращался к ней во время их двухмесячной поездки втроем в Индию. Именно после поездки отношение к Гольдфарбу стало невыносимым.

Он прошел через все ступени "дубининского ада" – у него переманивали сотрудников, натравливали на него наиболее беспринципных и склонных к предательству людей. У Гольдфарба отнимали лаборантов, срезали фонды на оборудование и реактивы, задерживали публикацию статей, не давали сотрудникам лаборатории расти по служебной лестнице и т. д. Показательным примером стали те случаи, когда таким людям, как Л. Чернин, опубликовавшим большое число научных работ и проявившим себя как талантливые исследователи, демонстративно не давали звания старшего научного сотрудника.

Методы, применявшиеся Дубининым для морального воздействия на профессора Гольдфарба, были изощренными, а конечный их смысл просматривался без труда. Инвалида Великой Отечественной войны, потерявшего на войне ногу, человека, много лет страдавшего тяжелейшим диабетом, перенесшего два инфаркта сердца, постоянно держали в состоянии давления на него и со стороны самого Дубинина, издававшего один за другим нелепые приказы с выговорами, и в особенности со стороны партийной и профсоюзной организаций. Комиссия за комиссией, проверка за проверкой, проработка за проработкой, выговор за выговором... А вдруг человек не выдержит, а вдруг чаша терпения переполнится...

Требования комиссий бывали смехотворными, но всегда мелочно злобными. У Дубинина вечно находились "инициативные продолжатели его дела", готовые подчас переплюнуть директора по части пакостничества.

За те четыре года, которые я проработал в его (Дубинина) институте (из них чуть меньше полутора лет непосредственно в его лаборатории) я узнал много такого, что полностью разрушило прежние мои представления об этом человеке. Я отлично понял, как постепенно в условиях советской системы, карабкаясь вверх по карьерной лестнице, он терял черты ученого, мельчал как человек, тратя свой талант на достижение мнимых ценностей.

В 1970 году я ушел от Дубинина. Мне предложили хорошие условия для моей лаборатории в Президиуме ВАСХНИЛ, президент этой академии П.П. Лобанов сообщил, что в будущем в системе их академии будет организован новый молекулярно-генетический институт и надо будет принять участие в его создании. Со мной ушли и основные сотрудники моей Группы молекулярных механизмов мутагенеза, которые создали ядро моей новой лаборатории. Уже работая в ВАСХНИЛ, я получил на подпись последние варианты версток статей, написанных мной для 3-го издания Большой Советской Энциклопедии. В тех статьях, где первым соавтором перед моей фамилией была поставлена фамилия Н.П. Дубинина ("Ген", "Генетический код", "Генетико-автоматические процесс" и "Геном"), я увидел значительную правку, причем весьма тенденциозную. Он, видимо, думал, что статьи мне даже не покажут, и что именно в таком виде они увидят свет. Он изменил даты публикаций ряда работ, приписав себе первородство в тех случаях, где он первым не был: например, даты первоначальных идей о генетико-автоматических процессах, высказанных его учителем С.С. Четвериковым, а затем развитых учеником Четверикова Д.Д. Ромашовым были переделаны в более поздние. А я знал от самого Ромашова, что он сделал доклад на семинаре лаборатории Дубинина, и на нем Дубинин впервые услышал о его разработках, что еще до выступления на том злополучном семинаре Ромашов написал статью об этой проблеме, причем рукописный оригинал статьи Дмитрий Дмитриевич передал мне в 1950-е годы, и я храню его до сих пор в моем архиве. Та же участь потери приоритета и присвоения Дубининым чужих разработок постигла пионерские работы В.В. Сахарова, Б.Н. Сидорова, Н.Н. Соколова и ряда других советских ученых. Публикация статей в таком виде подвела бы черту под спорами об авторстве, приоритете Дубинина и его роли в развитии генетики. Ведь энциклопедия – это весьма авторитетное издание.

Передо мной встала дилемма: сделать вид, что я ничего не заметил (и благодаря этому сохранить с моим прежним шефом хотя бы видимость добрых отношений) или заявить о фальсификациях (и озлобить могущественного человека, с которым было опасно не считаться). Я поразмышлял над случившимся и пришел к решению, что прошлое восхищение Николаем Петровичем и совместная работа с ним в течение двух лет не дает морального права участвовать в содеянном им, тем более, что всех ученых, кого сейчас Дубинин попытался (если говорить откровенно) обокрасть, я знал лично и был с ними дружен. Я решил по мере сил и возможностей исправить положение.

Из разговора с Бенюмовым я понял, что осторожный Осип Михайлович решил не обращать внимания на дубининскую правку. Ссориться с академиком ему явно не хотелось, да и тома с этими статьями были полностью подготовлены к выходу в свет, задержать их выход он просто не мог физически, у него на это не было никакой власти, а без задержки выхода книг в срок ничего поделать было нельзя. Получалось, что Дубинин всё предусмотрел и точно рассчитал.

Я решил написать письмо в ЦК партии о случившемся и попросить о восстановлении научной и исторической справедливости. С проектом письма я поехал к академику Ивану Людвиговичу Кнунянцу, чтобы рассказать ему обо всем, показать статьи, привести доказательства подделок Дубининым сведений о "себе великом" и познакомить его с письмом в ЦК партии. Он одобрил письмо, рекомендовал сделать несколько его копий и отправить их одновременно в несколько инстанций. Мою просьбу помочь восстановить историческую правду, пусть даже ценой задержки выпуска в свет томов БСЭ, он счел совершенно обоснованной. Письмо на пяти страницах было отправлено в ЦК КПСС, Президенту АН СССР М.В. Келдышу и главному редактору БСЭ академику и лауреату Нобелевской премии А.М. Прохорову 18 мая 1971 года.

Через несколько дней Прохоров позвонил мне, сказал, что соберет совещание и попросил принести с собой все доступные материалы в обоснование моих утверждений. Через два или три дня он собрал работников редакции, туда пригласили меня и И.Л. Кнунянца (он был членом главной редакции энциклопедии).

Прохорова не интересовали эмоции, и тон разговоров был внешне совершено сухим и лаконичным. Он понимал, что статьи были написаны мной, а Дубинин приписался как мой прежний начальник. Прохоров брал в руки последовательно каждую статью (Бенюмов передавал ему оригинал статьи, а потом набранную, отредактированную и сверстанную версии), знакомился с правкой, внесенной рукой Дубинина, и записями с моими несогласиями. Он внимательно и спокойно читал соответствующие места вслух, а затем просил меня предоставить ему по каждому пункту не просто объяснения, а дать ему в руки или копии старых статей, или сноски на эти статьи и сверял даты выхода их в свет. Присутствовавшие при этом редакторы (Л. С. Шаумян и Бенюмов) сидели молча, всё происходило методично, спокойно и даже занудливо. Иван Людвигович Кнунянц несколько раз страстно выражал свои эмоции, а Прохоров хранил истинно академическое спокойствие.

Когда последняя из "исправленных" Дубининым статей была просмотрена и картина возвеличивания себя в ущерб исторической памяти о других ученых – своих же учителях и коллегах, с которыми он проработал бок о бок много лет, стала совершенно ясной, Прохорова прорвало. Своим звонким голосом он закричал на всю комнату, что такое аморальное поведение недопустимо, что тома надо задержать, истину восстановить, а затем на каждой из окончательных версток статей размашисто написал: "Восстановить исходный вид. А. Прохоров". Правда восторжествовала.

За те четыре года, которые я проработал в институте Дубинина (из них чуть меньше полутора лет непосредственно в его лаборатории) я узнал много такого, что полностью разрушило прежние мои представления об этом человеке. Я отлично понял, как постепенно в условиях советской системы, карабкаясь вверх по карьерной лестнице, он терял черты ученого, мельчал как человек, тратя свой талант на достижение мнимых ценностей.

Услышав о существовании нового крена в науке, Дубинин старательно запоминал новые термины, сферы применения новых направлений, имена главных ученых, достигших важных результатов в этих областях, и начинал в разговорах сыпать именами, терминами, намекая на свое глубинное понимание новостей науки.

Дубинин на протяжении всей свой жизни педалировал тему исключительно плодотворной роли в развитии науки советской власти и руководителей советского государства. Многие его высказывания на этот счет были, как две капли воды, похожи на трескучие выступления Лысенко. Менялось местами только название науки, которую один признавал, а другой подвергал поношению. По Лысенко получалось, что социализм и мичуринская биология – нерасторжимые союзники, Дубинин же твердил, что на самом деле только генетика отвечает запросам социализма и только она может принести максимальные блага народу.

"В Советском Союзе, – писал он, – генетическая наука явилась плодом работы последних 20 лет, ее возникновение и развитие целиком падает на годы, прошедшие после Великой Октябрьской социалистической революции... Происходит напряженная нарастающая борьба, наиболее острая за последние 5-6 лет, за создание подлинной советской генетики. Борьба идет за диалектико-материалистические, за классовые позиции в теории и практике генетики, за единство теории и практики, за реальное осуществление лозунга "догнать и перегнать", т. е. за создание нужных сортов растений и пород животных... за освоение и критическую переработку мировой буржуазной науки.

Мы имеем определенный разрыв между теорией и практикой, недостаточную разработку теории селекции, некритическое увлечение некоторыми буржуазными и идеалистическими теориями, отражение буржуазной евгеники и расизма, недостаточную борьбу за классовые, диалектико-материалистические позиции в социалистической генетике. Особенно тяжелы были политические извращения, связанные с отражением буржуазной евгеники и расизма...".

Как и Лысенко, Дубинин употреблял тот же набор понятий о "классовых позициях в теории науки", "единстве теории и практики", "диалектико-материалистических основах", "тяжелых политических извращениях" ученых, требовал "критически относиться к буржуазной науке" и т. п., призывал "догнать и перегнать" отсталые буржуазные страны", цитировал те же работы Энгельса, Ленина и Сталина, утверждал, что именно "советская генетика представляет собой сильное оружие борьбы с идеализмом, ...витализмом, грубым механицизмом и метафизикой"

Нельзя не заметить того, как совпадали даже словесные обороты Дубинина и Лысенко, все эти "преобразования природы", "украсить родину социализма" и т. д.

Другая характерная особенность его речей (также, впрочем, близкая к писаниям Лысенко и Презента) – это искусственно нагнетаемая атмосфера якобы существующей в науке напряженности, чуть ли не начала военных действий между учеными социалистического и старорежимного и буржуазного лагерей. Эта озабоченность тем, чтобы не проглядеть подступающего врага, не проспать опасность. Горячечные мобилизационные призывы, привнесенные в науку, стали характерными для его высказываний и на публике и в статьях. "Сомкнутый фронт", "дальнейшая борьба", "на ближних и дальних подступах", "все силы бросить" – такой стала фразеология выступлений. Дубинин особенно полюбил и употреблял всю жизнь слово "прорыв". Наверное, он сам себе казался в момент произнесения этих слов командиром, грозным офицером, перед которым стоял противник.

В киосках страны в апреле 1972 года продавался научно-популярный журнал "Химия и жизнь", решивший позабавить народ по случаю веселого "праздника дураков" – 1-го апреля.

На первой странице обложки журнала красовался рисунок, на котором изображались парящие над землей летающие тарелки в виде не то шестеренок, не то автомобильных шин. А на последней странице обложки над той же землей "парил" текст, набранный так, что его контур напоминал очертания репы или брюквы. Над текстом красовался штандарт с бойкой надписью:

ДЕЛИКАТЕС РАСТЕТ НА ГРЯДКЕ

Современная
генетика, вооруженная
знанием молекулярных основ
наследственности, сулит человечеству
безграничную власть над живой природой.
Например, сейчас предпринимаются попытки
привить пшенице ген, ответственный за фиксацию
атмосферного азота – на засеянные этой пшеницей
поля не надо будет уже вносить азотные удобрения.
Такой сорт пшеницы пока еще не удалось создать.
Однако, как сообщает апрельский номер журнала
"Zeitschrift fЯr RЯbenselection" за 1972 год, методом
пересадки генов удалось вывести новый сорт огурцов,
обладающих замечательными вкусовыми качествами.
С помощью обычной методики (трансдукции через вирус)
раннему сорту огурцов был привит комплекс генов,
ответственный за молочнокислое брожение. В результате,
по мере созревания, в плодах стали происходить
соответствующие биохимические процессы. Пересадка
гена повлекла за собой также побочный эффект:
клеточные мембраны стали значительно более
проницаемыми для ионов натрия. Только что
поспевшие плоды имеют ярко выраженный
вкус и аромат малосольных огурчиков.
Авторы работы надеются, что им
удастся интенсифицировать
процесс всасывания ионов
натрия - тогда с грядки
можно будет снимать
огурцы крепкого
посола.

Под статьей, в том месте, где репа сужалась, были напечатаны три буквы, набранные жирным шрифтом: М. Н. С. – то ли общепринятое сокращение должности младшего научного сотрудника, то ли сокращение чего-то вроде «московский необразованный смехач».

Заметка в популярном журнале не оставляла никакого сомнения в отсутствии серьезности у редакционных шутников: и ссылка (для солидности) на журнал "Zeitschrift fЯr RЯbenselection" (дословно "Журнал селекции репы", имеющий подтекст: RЯben - это не только репа, но и... круглый дурак; такого журнала, конечно, в природе не существует), и упоминание о том, что журнал этот вышел в свет в апреле того же 1972 года (а как бы в редакции "Химии и жизни" узнали об этом, если сам номер журнала, в котором поведали об огурчиках, пока еще не крепкого посола, вышел также в апреле того же года), и, наконец, сама форма текста заметки – только слепому могли показаться заслуживающими серьезного внимания.

Дубинин саму заметку не читал, тонкостей «трансдукции через вирус» не знал и попался из-за незнания на расставленную ему ловушку. Дело в том, что с годами у него рос и рос аппетит на публикацию всё большего количества статей. Сам он уже не поспевал за всем, а объять хотелось необъятное. Поэтому в ход пошли новые методы. Приближенным к себе сотрудникам (из думающих) раздавались просьбы-задания. "Подготовьте кратенько материал об успехах в той области, в которой вы лично работаете". Сотрудник готовил, Дубинин всё ему принесенное компоновал в единый текст... и новая статья была готова.

Точно так он поступил и на этот раз. Одно из заданий было дано заведующему новой специально созданной лаборатории (правда, из давно существовавших в институте групп) кандидату биологических наук Ю.П.В. (раньше он был старшим научным сотрудником у профессора Д.М. Гольдфарба). Как он рассказывал нескольким своим знакомым и мне в том числе, он отлично понял, что Дубинину не хочется самому сидеть в библиотеках и изучать текущую литературу, предпочитая пользоваться знаниями сотрудников для компоновки собственных научных произведений. Поэтому Ю.П. решил разыграть из себя несмышленыша, не способного раскусить подвох в юмористической (первоапрельской) статейке, и "подшутить" над директором, «ославить» его, выдав её за серьезную публикацию. Затея эта не просто удалась, она нанесла репутации Дубинина колоссальный урон. Престарелый академик, тяготеющий к провозглашению хотя бы теоретической причастности к сенсационным открытиям в тех областях науки, в каких сам он, по правде говоря, уже понимал мало или вообще был невеждой, попал впросак.

Ю.П.В. перепечатал на машинке текст из "Химии и жизни", опустив самые бросающиеся в глаза три фразы: про пшеницу - "Такой сорт пшеницы пока не удалось создать" и две про огурцы - одну о "ярко выраженном вкусе и аромате плодов малосольных огурчиков" и другую насчет надежд на "интенсификацию процессов всасывания" и получения "огурцов крепкого посола". Страничку он отдал Дубинину, утаив источник, из которого почерпнул информацию. Делал он это, по его словам, якобы для того, чтобы директор, во-первых, опозорился, а, во-вторых, перестал бы в будущем привлекать его к подготовке шпаргалок для проблемных статей. Была вроде бы и третья цель: ЮПВ мечтал сделать эпохальное открытие нового механизма изменения наследственности у растений, и ему не хотелось, чтобы кто-то в будущем приписывался к его статьям (пусть, дескать, директор считает, что раз ЮПВ человек несерьезный, то ведь и ставить свою подпись рядом с его фамилией небезопасно). Конечно, на столь сильный резонанс от своей выходки он никак не рассчитывал.

Дубинин почти дословно переписал гекст "репоподобной" заметки в свою статью. Налицо был факт злостного плагиата, и если бы не полная анекдотичность всей истории, то, наверное, анонимный МНС из "Химии и жизни" мог бы привлечь академика к ответственности за списывание. Но способа горше насолить себе самому, придумать было трудно.

А через три месяца даже тем, кому в глаза не бросилась с первого раза первоапрелистость сообщения об огурчиках, редакция "Химии и жизни" всё разъяснила. В разделе "Переписка" было напечатано следующее: " сообщение о малосольных огурцах, растущих прямо на грядке, было первоапрельской шуткой" (326).

Разъяснения Дубинин прочитать не удосужился: ему было уже не до того, чтобы обращать внимание на какую-то "переписку" в июльском номере "Химии и жизни". Его статьи с широковещательным текстом о соленых огурчиках с замечательным вкусом (про аромат у академика ни слова не было) ушли в печать весьма оперативно. Они были направлены в два журнала, в том числе в «Сельскохозяйственную биологию». На одной из них значилось: "поступила в редакцию 21 апреля 1972 года", так что к июлю Дубинин и думать забыл о старых статьях. На повестке дня стояли другие заботы.

Вскоре после выхода злополучных статей состоялось заседание Президиума ВАСХНИЛ, на котором была рассмотрена эта история. Научное руководство журналом "Сельскохозяйственная биология" было возложено на Академию сельхознаук, сам журнал был создан вместо закрытой лысенковской "Агробиологии" и потому понятно было желание руководства Академии избежать повторения лысенковских ляпсусов.

После обсуждения все члены Президиума пришли к заключению, что нужно потребовать от Дубинина публичного опровержения разрекламированной им "развесистой клюквы".

В конце 3-го номера "Сельскохозяйственной биологии" за 1973 год была набрана мельчайшим шрифтом (мельче придумать было нельзя) такая заметка:

"В редакцию "Сельскохозяйственной биологии"

Очень сожалею, что воспользовавшись непроверенной информацией, в моей статье, помещенной в №1 Вашего журнала за 1973 г., я допустил досадную ошибку, касающуюся переделки наследственности у огурцов. Приношу редакции и читателям журнала свои извинения.

Н. Дубинин".

Удивительной для меня стала еще одна «страсть», возникшая у Дубинина с годами: использовать без зазрения совести чужие тексты и вставлять их в свои книги. Затронула она и меня. В его книге "Горизонты генетики", изданной в 1971 году, оказались большие куски текста, совпадающие до запятой с тем, что я напечатал в моей книге "Очерки истории молекулярной генетики" (ответственным редактором которой числился Дубинин). Моя книга вышла в 1970 году в издательстве Академии наук СССР «Наука». Вскоре один из дотошных читателей генетической литературы обнаружил плагиат и написал письмо в Научный Совет по генетике и селекции АН СССР, требуя разбирательства относительно того, кто у кого списал, и судебного преследования плагиатора. Председатель Совета Д.К. Беляев, в прошлом заместитель Дубинина по новосибирскому Институту цитологии и генетики, а теперь также как и многие другие генетики, не таящийся недоброжелатель Дубинина, во время очередного приезда в Москву из Новосибирска пригласил меня в гостиницу, дотошно сравнил тексты в обеих книгах, убедился, что Дубинин за год до выхода в свет его книги подписал мою в печать как ответственный редактор, и понял, что именно Дубинин воспользовался написанным мною. После этого Беляев стал уговаривать меня подать в суд на Дубинина за плагиат, который было так легко доказать. Однако отправлять дело в суд я не стал и вообще от всех разбирательств этого вопроса отказался, но жгучее любопытство меня разбирало: зачем Дубинину понадобилось пользоваться чужим текстом.

В 1974 году мне предоставился случай поговорить с Дубининым с глазу на глаз. Человек он был не из робкого десятка, и о том, о чем другие бы глухо молчали, он заговорил в открытую и спросил меня, почему многие стали в открытую сравнивать его с Лысенко. Я в ответ произнес фразу такого содержания:

– Наверное потому, что порой Вы поступаете сходно с тем, как вел себя Лысенко. Не понимаю, почему Вам нравится поступать нередко так же, как поступал Лысенко в пору его владычества в биологии. Ведь между вами множество различий, он – выходец из крестьянской семьи, Вы – сын царского адмирала и дворянин, он – никудышный ученый, Вы – признанный в мире специалист с выдающимися достижениями, у него – ни одного серьезного труда, Вы – автор множества крупных книг и статей, опубликованных в лучших международных изданиях? А ведете Вы себя с ним часто однотипно.

Я ждал, что Дубинин возразит мне и скажет, что никакой он не дворянин и не сын адмирала, а беспризоник и выходец из тех же крестьянских кругов. Но, удивительное дело, он промолчал, явно соглашаюясь с моими словами.

Тогда я решил спросить Николая Петровича о плагиате:

– Ну, хорошо, Николай Петрович, Бог с ней, с этой темой о Вашем дворянстве и лысенковском крестьянстве. А скажите, зачем Вам понадобилось позаимствовать большие куски из мой книги и вставить их в свою?

Дубинин развел руки в стороны и простодушно вымолвил:

– Бес попутал! Чистое наваждение! Знаете, я подписал договор с издательством "Просвещение" на книгу по генетике. Получил, как водится, аванс. Весь его истратил, а тут заявляется редактор из "Просвещения" и требует за неделю сдать в редакцию текст. Что делать!? Открыл я вот этот ящик (и он выдвинул нижний правый ящик стола), смотрю огромная стопа напечатанных страниц. Я вытащил страниц сто, начал читать, смотрю, все как-то очень гладко и хорошо. Потом из другого ящика еще чего-то нагреб, собрал все воедино, добавил несколько недавно написанных статей. Так и появилась книга "Горизонты генетики". И только потом я узнал, что в столе лежала рукопись вашей книги, еще с тех пор, когда вы дали мне её для ознакомления. Начало и конец куда-то запропастились, а я и забыл, что это – ваша рукопись. Простите меня. По недоразумению это вышло, а не по злой воле.

Дубинин, конечно, знал, что я отказался возбуждать ДЕЛО о плагиате, и, видимо, был за это признателен, поэтому так просто искренне на мой вопрос ответил.

Но беда заключалась в т ом, что случаи с заимствованиями были не случайностями. Те, кто знал его ближе, отмечали, что и раньше Дубинин во многих своих публикациях не брезговал тем, чтобы переписывать целиком абзацы из чужих работ и вставлять их без указания истинного автора в свои публикации. Так что использование чужих трудов было совсем не случайным, и с годами стиль академика не изменился.

Дубинин представлял коллег, несогласных с ним в научных вопросах, мракобесами и даже политическими врагами советской системы. Их "ошибки" он квалифицировал как злонамеренные. За гневными строками его статей, за произносимыми речами вырисовывался облик диверсантов, разлагающих советскую науку, укореняющих в умах простых людей нечто такое, за что их нельзя просто пожурить, мол, ошибаетесь, товарищи, пора вас, голубчиков, поправить. Расчет был на то, чтобы опозорить в глазах советского руководства наиболее известных отечественных генетиков. Было в таком поведении наследие той поры, когда лидеры партии вели борьбу с оппозиционерами. И хоть времена сменились, хоть идеологических врагов не хватали и не сажали, но прилипчивее политических ярлыков в среде тех, кому были адресованы дубининские выпады, не существовало. Поэтому надо признать, что он многого добивался таким приемом.

Начав эту кампанию еще беспартийным, Дубинин быстро продвигался к тому, чтобы до конца использовать все возможные блага такого поведения. В январе 1969 года он вступил в партию коммунистов Советского Союза на шестьдесят третьем году жизни.

В 1970 году в последнем разделе книги "Общая генетика" он снова повторил свои идеи о прямом наследовании человеком свойств, полученных в результате непосредственного влияния на него среды. В 1971 году он в самой резкой форме высказался по этому поводу в брошюре "Генетика и будущее человечества".

Не добившись признания в этих вопросах в собственной стране, Дубинин выступил со своими взглядами на международной арене. В марте того же 1971 года его пригласили на конференцию ЮНЕСКО, посвященную борьбе с расовой дискриминацией в Париже. Здесь его пламенная речь о том, что согласно достижениям генетики стало очевидным, что любой человек без различия цвета кожи может достичь любых высот, была встречены с интересом, особенно представителями стран Азии и Африки. Но уже осенью, в сентябре того же года в Париже, когда Дубинин выступил со своими воззрениями на заключительном пленарном заседании IV Международного конгресса по генетике человека, он попал под резкий огонь критики. Его главный тезис, что формирование личности зависит всецело от правильной идеологии в воспитании и что существует "социальное наследование", был отвергнут крупнейшими знатоками генетики человека. Их возражения гласили: "От ваших взглядов веет фашизмом", поскольку Дубинин почти дословно повторил утверждения фашистских идеологов, декларировавших тремя десятилетиями раньше те же взгляды о возможности воспитания арийской молодежи в духе национал-социализма.

По его словам, разработанное им "учение о социальном наследовании и социальных программах принципиально отличается от ранее предложенных представлений. Главное в нем то, что социальное не просто сопровождало историю человека в виде культурной традиции, а формировало человеческую сущность".

В статье в журнале «Коммунист», как и в предшествовавших ей речах, Дубинин возродил методологию сталинизма, которая, как казалось, уже осталась в прошлом. Его устные и печатные выступления ясно показали, что сталинизм не списан в архив советской науки, что он возрождается вновь.

Вот так и жил великий советский генетик, опустившийся до уровня продолжателя дела Трофима Лысенко, самозваный беспризорник, Николай Петрович Дубинин. Он уже не мог работать как прежде. Всё больше и больше он погрязал в аферах, демагогии, мошенничестве. Он старился, но не утихал, не становился добрее, терпимее к людям и обстоятельствам. Его уже не удовлетворяли привычные ему атрибуты уважения и почитания. Он ездил на встречи с пионерами, выступал перед чекистами, по телевидению, по радио. Его уже не страшило то, что коллеги и друзья, все как один, отвернулись от него и перестали его ценить. На смену им пришли новые знакомцы, ничего не смыслящие в генетике, но зато держащие в руках приводные ремни управления страной. С ними было проще, их также интересовали те страсти, которые раздирали душу стареющего, но по прежнему чванливого академика. Он был талантлив в юности, имел актерские данные, но растратил дарованные родителями богатства на пустое тщеславие. Пушкин подразделил людей, достигавших высот в своей профессии, на гениев и злодеев, на Моцартов и Сальери, а здесь в одном существе сплелись обе черты, и хоть не тянул он на гениальность, но был несмоненно талантлив. Однако постепенно сальериевские повадки вытесняли задатки моцартовские. В конце концов от талантливости ничего не осталось.

Здесь-то мы и подходим к ответу на важнейший вопрос: что же стало первопричиной перерождения Дубинина и как ученого, и как человека, что определило его трансформацию из плодотворного исследователя в откровенного диктатора и научную пустышку, адекватного Т. Д. Лысенко.

Факты жизни обоих диктаторов советской биологии показали, что в идеологических и государственных условиях тоталитарного государства им было предоставлено одно и то же поле для развития их "таланта". Родись Дубинин в демократической стране, и совсем иным был бы его жизненный путь, не дала бы ему иная среда развиться в монополиста, не удалось бы ему реализовать на практике многочисленные эпизоды его жизни. А в обществе тоталитарном он талантливо воспринял квинтэссенцию того, что поощряла власть и окружавший его социум, талантливо подал себя властям именно в этой роли и выиграл бег с препятствиями. Именно в этом он отличался от людей с моральными запретами, от людей с независимым характером, с самоуважением. Принципы самооценки у Дубинина были другими, чем у Нобелевский лауреатов академиков И.П. Павлова, П.Л. Капицы, Л.Д. Ландау или А.Д. Сахарова, у Б.Л. Астаурова и И.Л. Кнунянца, у профессоров В.П. Эфроимсона и И.А. Рапопорта.

Мелодия его жизни не содержала обертонов и была чистой и даже примитивной. Его характер и личные устремления выстроила в один примитивный ряд политическая система, а сам он стал выучеником Системы, точно таким же, каким был первый государственный выдвиженец в биологии в СССР – Трофим Денисович Лысенко. Николай Петрович Дубинин был просто талантливым социальным адаптантом. Именно поэтому он так настаивал на "социальной программе наследования", что, будучи человеком неглупым, на своем примере видел, как среда формирует личность. Забывал он только одно, что такая личность не просто теряла черты ученого, а превращалась в примитив, что она утрачивала не просто возможность быть многогранной, а что в жизненной перспективе от неё ускользало нечто более важное, чем сегодняшний успех, – репутация порядочного человека.

На заметку: одной из самых важных составляющих, которые способны определить успех любого бизнеса, является сотрудничество с максимально надежными и проверенными партнерами. Если вам потребовалась сертификация iso, заходите на сайт euro-register.ru.