РЕПЕТИЦИЯ (Метафизическая быличка)

Получилось так. Я умер, но готовых гробов почему-то не оказалось, и мне сказали: "Пока гуляй, вызовем".
Было это в просторном мрачноватом зале с откидными креслами вдоль стен, похожем на приемный покой Боткинской больницы, куда меня однажды привезли на скорой. Я зачитался в электричке, прозевал свою остановку и выскочил из вагона, разодрав двери, когда электричка уже набрала скорость. Неслабо приложился плечом об асфальт, кое-как отсиделся на скамейке и отправился дальше по делам. Плечо болело, но терпимо, пройдёт. Но не проходило, и через месяц жена отвезла меня в поликлинику Литфонда. Там сделали рентген, разохались и вызвали скорую. Что-то раздроблено, какой-то подвывих, ужас, ужас, немедленная госпитализация как минимум на месяц. А для меня ужас был в том, что я и так затягивал срок сдачи рукописи, а еще месяц - и издатель выкатит мне такой штраф, что от гонорара почти ничего не останется.

Дежурный хирург в Боткинской посмотрел снимок и буркнул: "Совсем шизанулись, они скоро с насморком будут привозить на скорой! Раздевайся!" Все плечо и правую руку заковали в гипс. "Свободен. Через месяц гипс снимешь". "У вас?" - робко спросил я. "В своей грёбаной поликлинике! - рявкнул хирург. - Это они еще умеют!"

С госпитализацией обошлось, но как работать, когда я весь в гипсе, свободна только левая рука? По счастливому совпадению незадолго до этого я купил старенький компьютер, еще 286-й, и осваивал его, матерясь почти непрерывно. Целые страницы и даже главы безвозвратно исчезали неизвестно куда. Но клавиатура позволяла печатать одной рукой. Пришлось приспосабливаться.

Так и написал роман - одной левой.

Так вот, малый, который сказал мне "Пока гуляй, вызовем", был точь в точь, как тот хирург из Боткинской - такой же рослый, такой же хмурый и озабоченный какими-то гораздо более важными вещами, чем моя жизнь или моя смерть. "Где гулять?" - успел спросить я. "Где хочешь". "А когда вызовут?" "Когда придет время".

С тем и исчез в процедурной или как там у них служебные помещения называются.

Я остался в приемном покое в полном недоумении. В единственном приличном костюме, который не надевал лет двадцать, в темном галстуке, какого у меня никогда не было, в черных остроносых туфлях, которые когда-то купил на барахолке в Выхино, но только один раз обул и снял - жали. А сейчас они почему-то не жали.
Что, собственно, значит "гуляй где хочешь"? Как я могу гулять в одном костюме на улице, где уже подмораживает и метет снежок? Без документов, без денег? И ни у кого не спросишь. В зале было человек десять. Одни торжественные, при полном параде, готовые хоть сейчас лечь в гроб, другие смутные, в окружении родных со скорбными лицами. Что им до меня, до моих вопросов?

Долбанная страна, угораздило меня родиться в ней с умом и талантом, даже помереть не дадут нормально!

Я сел в кресло в углу зала и стал думать, как провести время. Времени у меня было много, примерно вечность. Или ещё не совсем вечность? "Гуляй где хочешь". А где я хочу? Вот, пожалуй, где: в нижнем буфете Центрального дома литераторов. Дубовый зал ЦДЛ с рестораном и верхнее "пестрое" кафе давно уже кто-то откупил для ВИПов, писателей туда пускали неохотно, да они и сами не шли. Чашка эспрессо стоила там пять евро, а двойное виски (84 грамма, кто не знает) - 30 евро.

Кому же это по карману? Писателям оставили нижнее кафе, там всё было почти по-старому, не даром, конечно, но достаточно демократично. Там можно спокойно посидеть, выпить, потрепаться со знакомыми. Только вот как туда добраться?
И не успел я об этом подумать, как обнаружил себя за столиком в нижнем кафе ЦДЛ, передо мной фужер с коньяком "Московский", пачка сигарет, а рядом сидит старинный приятель и рассказывает о романе про Николая Второго, который он писал уже лет двадцать. Жена работала, а он вдохновенно ваял нетленку. И все двадцать лет я о нём слышал. Я бы и сегодня послушал, но тратить на это даже толику вечности показалось нерациональным. Поэтому я спросил:
- Когда закончишь?
- Скоро. Года через два.
- Не спеши, - посоветовал я. - Получай удовольствие от процесса, а не от результата.

- Это почему?
- Потому что, поставив слово "Конец", ты обнаружишь, что твой роман никому не нужен. Его не будут даже читать. Такие нынче порядки в издательском мире.

- Ты мне просто завидуешь!
- Я уже никому не завидую.

- Какой-то ты странный сегодня. Будто не совсем живой.

Я поправил:
- Совсем неживой. Но еще и не ме
ртвый. Как и ты. Только ты об этом еще не знаешь. Это правда, не обижайся.

Но он все же обиделся и пересел за другой стол. Я выпил свои сто пятьдесят "Московского", закурил и почувствовал, что со мной что-то не то. Сигарета безвкусная, будто куришь в темноте, а коньяк как вода. Что за чертовщина? Взял у буфетчицы еще сто граммов. Тот же эффект, вода и вода. Ни в одном глазу. Это что, так теперь полагается?

Я уже смирился с тем, что со временем уходит многое, что веселило сердце и грело душу: поэзия, музыка, природа, женщины. Но чтобы потерял свою животворящую силу коньяк? А что же останется от всех мужских удовольствий?

Удовольствие бриться? И на хрена мне такая жизнь?

Ко мне подсаживались знакомые, говорили о литературе, а я смотрел на них дурным глазом и мучительно соображал. Это что же происходит?

В этом кафе я оказался, пальцем не шевельнув. Буфетчица наливает мне коньяк и не требует денег. Туфли не жмут. Не значит ли это, что я приобрел какие-то новые качества, какими раньше не обладал? Нужно проверить. Как? Очень просто. Я сказал себе: "Хочу оказаться дома". И оказался дома.

Да, оказался дома - в своем кабинете в мансарде, с паутиной в углах, в кресле с продранными подлокотниками, в котором я просидел последние лет тридцать, за письменным столом с обшарпанной столешницей, перед монитором, на котором застыло начало романа. Его я уже не напишу, поздно.
Пришла с работы жена. Она была на двадцать три года моложе меня и до пенсии еще не доросла. Слегка удивилась:
- Ты вернулся?
- Да, отпустили. Не заготовили гробов.

- Нужно было сделать заказ заранее.

- В следующий раз сделаю. Только следующего раза не будет.

Она взяла со стола телефонный "звонарик", распухший за два десятилетия от сотен фамилий, большинство из которых мне уже ничего не говорили. Объяснила:
- Позвоню. Чтобы случайно не сказали тебе, что ты умер.

- Не стоит. Для них я давно умер. А они для меня. Посиди со мной. Помнишь, что я сказал тебе двадцать лет назад, когда предложил выйти за меня замуж?
- Ты много чего говорил.

- Это от волнения. Вот главное. Я сказал: пусть тебя не смущает разница в возрасте. Ты не видела меня молодым, немного потеряла, не на что там было смотреть, а я не увижу тебя старой.
- Помню.

- Это не всё. Есть продолжение, это я уже позже понял. Я не увижу тебя старой, но ты можешь увидеть меня выжившим из ума маразматиком, который ходит под себя. Этого не будет. Тебе повезло. Мне тоже повезло.
Она ушла, а я остался осваиваться с новым своим состоянием. Выходит, я могу перемещаться в пространстве всего лишь движением мысли? Как чайка по имени Джонатан Левингстон из загадочной повести Ричарда Баха? А во времени? Нужно проверить. В какую точку из прошлого я хотел бы попасть?

В какое-нибудь хорошее для меня время, не лезть же в плохое с безденежьем или похмельем. Придумал, хоть и не сразу. И тотчас в нём оказался.

Ангрен, шахтерский городок под Ташкентом. Мне двадцать два года, работаю литсотрудником газеты "Ангренская правда".

Взяли с испытательным сроком, дали комнатенку в бараке на улице Аэродромной.

Не знаю, почему она так называлась, никаких аэродромов там вообще не было, а жили шахтеры. Всю ночь строчу материалы в номер, на рассвете выхожу на крыльцо покурить. Ранняя весна. Городок с его шахтами и угольными разрезами лежит внизу в легкой зеленой дымке. За улицей Аэродромной начинается плоскогорье, за ним горы. На самой высокой под рассветным солнцем ослепительно сверкает снег. В горы уходит дорога. Где-то там, за перевалом, лежит Ферганская долина. Райское, говорят, место. Я думаю, что хорошо бы перейти перевал и оказаться там, в раю. Вообще-то мне и здесь неплохо, но почему не помечтать?

Когда ты молод, когда весна, когда все дороги для тебя открыты. Это и есть счастье.

А перевал я однажды все-таки перешел. Переехал на редакционном мотоцикле "Иж-56". И очутился не в Ферганской долине, а в Центральной Фергане с её раскаленными солончаковыми степями и шарами перекати-поле.

Мечтать-то, оказывается, нужно уметь!
Стоп, сказал я себе, вынырнув из далекого прошлого. Занимаюсь не тем.

Кто знает, когда меня вызовут? Может, через час. Или даже через минуту.

Коль уж выпала уникальная возможность владеть временем и пространством, нелепо тратить её на ерунду. А что нужно? Попрощаться с друзьями, поквитаться с врагами, попросить прощения у близких людей, кому причинил зло. А если останется время, можно потратить его на что-нибудь приятное, необязательное.

Необязательное почем
у-то всегда приятно, а приятное необязательно.

Друзья. Их у меня осталось немного, всего четверо. При этом один, норильский поэт Эдик Нонин (я написал о нём в быличке "Поэт"), умер двадцать лет назад, но вспоминаю я его чаще других. Как только беру в руки орфографический словарь Ожегова, так и вспоминаю. Этот словарь я когда-то одолжил у него и зажилил. Вспоминаю его и когда попадаю в Сети на порносайты. Жалко, что не дожил Эдя до Интернета, очень он эти дела любил. А когда часто вспоминаешь человека, это всё равно, что он для тебя живой, разве нет?

Трое еще здравствуют. Один, правда, не очень. Судья из Норильска Слава Ханжин. Пятьдесят лет назад после института он приехал туда, да так вмерз в вечную мерзлоту. Дочь и внуки у него в Самаре, каждое лето он прилетает к ним и по пути заезжает ко мне. Чего только не было с ним за десятилетия судейства! Я однажды сказал: "Слава, пиши мемуары, тебе есть о чём рассказать". Он тяжело вздохнул: "Пробовал.

Трудно. Приходится возвращаться в прошлое, от этого не хочется жить".

Года два назад у него обнаружился рак. Ну, думаю, всё. Да нет, выкарабкался.

И снова улетел в Норильск, преподает в лицее. Но появиться у него в нынешнем моем состоянии было бы не очень милосердно. Лишний раз напомнить о бренности нашей жизни - зачем? Нет, не стоит.

Остаются двое. Один живет в Израиле, недалеко от Иерусалима, другой в Москве на Алтуфьевском шоссе. Видимся мы примерно раз в год.

У меня иногда появляется ощущение, что то ли Москва стала дальше, то ли Иерусалим ближе. Он покупает в дьюти фри аэропорта "Бен Гурион" литровую бутыль "Хеннесси", и мы оприходуем её в душевной беседе.

Наутро, правда, совершенно не помним, о чём разговаривали, но общение было очень доверительное, это помним. С московским моим другом та же история, только пьем не "Хеннесси", а армянский "Ной", который не переводится в нашем сельпо.
И пока я решаю, кому первому нанести визит, вдруг вспоминаю, что коньяки-то на меня уже не действуют. Это что же получится? Они будут ловить кайф, а я сиди с постной рожей? Трезвая рожа всегда постная. И о чём говорить?

О литературе? Было бы о чём говорить! О бытовых мелочах? Тратить на это хоть кусочек еще отпущенного мне времени? А оно того стоит? Нет, не получается с друзьями. Лучше уж пусть они выпьют за меня на поминках, а потом будут иногда вспоминать меня, натыкаясь на мои книжки с автографами и не зная, что с ними делать. И хранить ни к чему, и выбросить как-то неловко.

Враги. А у меня есть враги? Вроде должны быть, но что-то не припоминаю ни одного человека, при одном имени которого вскипала бы кровь. Мелкие пакостники - да, были, но зачем их помнить? Издатели, которые постоянно недоплачивали мне гонорары? Какие же они враги? Так, мелкие жулики даже не по складу характера, а по своему положению.

Это как же случилось, думаю я, что за всю свою долгую жизнь я не нажил врагов? А вот как. Еще в юности я понял одну важную вещь: если человек мне не нравится, то и я ему не нравлюсь. И не понравлюсь, как ни старайся. Я всегда их сторонился. Это распространенная ошибка: многие подстраиваются под неприятного им человека, льстят, унижаются, завоевывают его доверие. И вот, кажется, завоевали. Но в ответственный момент импозант небрежно посылает их подальше, и на всю оставшуюся жизнь становится их лютым врагом. А кто виноват? Да сами и виноваты.
С врагами разобрались. Что там дальше по списку? Кому из близких людей я причинил зло? Тяжелый случай. Всё вспоминать - вечности не хватит. За это мне придется отвечать на Страшном Суде. Очень скоро. Единственное моё оправдание - я причинял зло не со зла. Старался быть хорошим мужем своим женам и хорошим отцом своим сыновьям. Не всегда получалось. А у кого всегда получается? Покажите, покажите мне его, я хочу видеть этого человека!

С матерью моего старшего сына я разошелся, когда Илье было три года и несколько лет не видел его. По её просьбе: у него новый папа, зачем травмировать детскую психику? Но у нового папы с воспитанием пасынка не очень-то получалось, учился плохо, школу прогуливал. В 12 лет его отправили ко мне на перевоспитание. С тех пор он жил в моей семье.

После школы решил поступать в Школу-студию МХАТ на постановочный факультет, представил на конкурс какие-то свои рисунки и эскизы. Я не вмешивался: твои дела. Но заехал к знакомому сотруднику факультета и спросил, есть ли у сына шансы. Он ответил: "Что вы! Конечно, нет. Он мальчик, а мы берем людей зрелых, с опытом работы в театрах". Илья встретил неудачу мужественно, устроился монтировщиком в новый МХАТ, а после армии все-таки поступил в Школу-студию. Но что-то в нём надломилось, с третьего курса его отчислили за разгильдяйство. Как я понял, неожиданно для него самого. Я созвонился с моим другом, директором норильского драмтеатра, и договорился, что он возьмёт сына в постановочную часть, а через год можно будет восстановиться в Школе-студии. Так и вышло. Илья проучился еще курс, а потом заявил, что ему всё осточертело и заканчивать училище он не будет. Упёрся, и ни в какую. Мне оставалось только пожать плечами. Тебе жить.

После этого чем он только ни занимался: рисовал на бересте картинки с церквушками и продавал их в Варшаве, торговал в Выхино турецким тряпьем, ремонтировал квартиры. А года три назад сдал свою часть дома друзьям и улетел в Индию. Медитировать и изучать йогу. Вернулся худущим, черным, с козлиной бороденкой. Не пил, не курил, не ел мяса. Я-то считал, что вся эта йогистика - полная херня, но не возникал. Справедливо полагая, что и он считает херней то, чем занимаюсь я, то есть мою писанину. Разница была в том, что моя писанина худо-бедно кормила семью всю жизнь, а йога давала только ему внутреннюю умиротворенность.
И хотя воспитывать Илью было поздно, я всё же чувствовал свою вину перед ним. Вот, ребенок провел детство в неполной семье и это кончилось йогой. Хорошо хоть не наркотой. Нужно все-таки напоследок поговорить с ним, объяснить, как всё получилось. У меня был хороший, как мне казалось, аргумент: я и сам познакомился со своим отцом, когда мне было двенадцать лет. И при таких же обстоятельствах: мать отправила меня к нему на перевоспитание.

Мне нужно минуты три, чтобы перейти на половину сына: по коридору мимо спальни, спуститься по узкой и довольно крутой лестнице. (Как, интересно, меня по ней выносили? Ставили на попа?) Но я воспользовался своими новыми возможностями и телепортировался прямо в гостиную Ильи. В гостиной был полумрак, горели какие-то ароматические свечки, а сын сидел на коврике в позе лотоса и что-то бормотал. Наверное, мантры. Я понял, что поговорить не удастся, не прерывать же ритуал. Для меня херня, для него не херня. Я, может быть, не очень хороший отец, но чужие убеждения уважаю. Даже если считаю их заблуждениями. Мне оставалось вернуться в кабинет, что я и сделал.
Мой второй сын, Дмитрий, на четыре года младше Ильи, вырос в полной семье, так что с этим было всё в порядке. Учился хорошо, сам поступил в Московский институт связи с конкурсом человек десять на место. Утром уезжал, вечером возвращался, мы с матерью ни о чем не беспокоились. Но вдруг, это было уже на третьем курсе, приходит и говорит, что его не допускают к зимней сессии. За что? За прогулы. Когда же ты прогуливал? Молчит. Еду в институт. Декан и разговаривать не хочет. Знаете, сколько он прогулял? Называет какую-то несустветную цифру - почти весь семестр. Дома провожу дознание. Оказывается, утром он не уезжал в институт, а шел к своей подружке, бывшей однокласснице. Вот и весь фокус. Что делать?

Нужно выручать. Пишу прочувствованное письмо ректору, упирая на то, что студент он хороший, все экзамены раньше сдавал на пятерки и четверки, но вот так получилось - любовь, любовь. Прошу об одном: разрешите сдавать экзамены. Не сдаст - отчисляйте. Но такие письма по почте не посылают. Сажусь за телефон и через знакомых выхожу на большого начальника из Минвуза. Он звонит ректору и просит принять писателя. Цепляю на пиджак медальку поощрительной премии ВЦСПС и Союза писателей СССР за лучшее произведение о рабочем классе и колхозном крестьянстве, очень похожую на лауреатский знак Государственной премии, еду в институт. Ректор принимает меня доброжелательно, вслух читает моё письмо и говорит: "Убедили. Попробую уговорить декана". Вечером звонит сам декан: "Ладно, пусть сдает. Не сдаст - извините". Первый экзамен был какая-то высшая математика. Дмитрий его с треском провалил. Отчислили.

И что теперь? Армия. До весеннего призыва оставалось полгода, подружка стала приходить к нам домой: видак, музыкальный центр - балдели. А что не балдеть? В армии не побалдеешь. Девчонка оказалась дрянью - наглая, неряха, из-за стола встает, как в ресторане, где за ней всё уберут и вымоют посуду. Жена долго терпела, наконец не выдержала:
- Вот что, сын. Мы понимаем, что ты страдаешь. Армия - не сахар. Но ты сделал всё, чтобы в неё попасть. Отец отмазывать тебя не будет, нет у него ни возможностей, ни желания. Страдай, но в одиночку. Чтобы я больше не видела в доме твоей подруги. Я не люблю, когда мне хамят. И не нанималась быть ей уборщицей. Ты всё понял?
Всё понял. И исчез из дома вместе с подругой. В армию уходил не от нас, за что соседи нас осуждали. Но жена была непреклонна. Она самозабвенно, даже болезненно любила сына, но не хотела, чтобы он вырос бездельником и нахлебником, и не позволяла себе распускаться.

Месяца через полтора пришло письмо. Дмитрий писал, что он в учебке в Чирчике, недалеко от Ташкента. Я тогда еще подумал, как странно сыновья повторяют мои маршруты: Илья - Норильск, Дмитрий - Средняя Азия. Еще он писал, что подал рапорт, чтобы его отправили в Афган. Жена помертвела. Была середина 80-х, цинки с грузом 200 шли уже сплошным потоком. И с чего вдруг такой патриотизм? Преодолев себя, сходила к родителям подруги. Выяснила: она выходит замуж. И написала об этом Дмитрию. Как порядочная девушка. Сука. Я понял, что нужно включаться.

Против армии я ничего не имел, но отдать сына в Афган - перетопчетесь, своих сыновей посылайте, пусть они выполняют интернациональный долг! Поднял все свои связи. Москва, в сущности, маленький город. Все со всеми знакомы, если не напрямую, то через других знакомых и знакомых знакомых. Это оказалось потруднее, чем выйти на начальника из Минвуза. Но через неделю прорезался ход - на заместителя командующего Туркестанского военного округа. Это было уже серьезно.
И вот я телепортируюсь из своего кабинета в "Ту-154", который летит в Ташкент. Рядом в кресле молча сидит жена. Останавливаемся в Дурмене, в доме творчества Литфонда, как раз между Чирчиком и Ташкентом. Утром приезжаем в учебку. Сына вызывают на КПП. Он прибегает - во всём белом, в белом поварском колпаке, без всяких следов душевных страданий на румяном лице. Нам очень радуется, будто ничего и не было.
Как оказалось, в учебке готовили поваров для солдатских столовых. К высокому начальству идти не пришлось. Я встречаюсь с ротным, распиваю с ним бутылку хорошего коньяка, и он меня успокаивает: "Да не отправим твоего сына в Афган, не бери в голову. Парень дисциплинированный, толковый, оставим в учебке, будет учить молодых". Свое обещание он сдержал, рапорту сына хода не дал, но в учебке не оставил, отправил служить в Самарканд. В полк связи. Так и получилось, что студент третьего курса Института связи служил поваром в полку связи.

При том что эта история кончилась благополучно, шрамы от неё остались. У меня небольшой по причине моей толстокожести, а на сердце жены глубокий. Нервный стресс дал, возможно, первый толчок болезни, которая позже свела её могилу. В пятьдесят лет, за месяц до нашей серебряной свадьбы. Не только это, конечно, но и это тоже.
После армии Димка восстанавливаться в институте не стал. Высшее образование утратило былую привлекательность. Одно время ездил в Турцию челноком, чинил со мной машины в нашем гараже. Потом увлекся компьютерами, да так серьезно, что стал зарабатывать этим деньги. Он пробовал объяснить мне, чем он занимается, но я не стал вникать. Всё равно не пойму. Главное - человек нашел дело по душе и это, слава Богу, не йога. Никаких явных причин виниться перед ним у меня не было, но сидело в глубине души, как заноза, одно очень давнее воспоминание.

Я тогда только вернулся из Норильска, перевез из Архангельска стариков, родителей жены. В Москве у меня была двухкомнатная квартира, но всё семейство в неё не помещалось, я снимал дачу в подмосковной Загорянке, то летнюю, то зимнюю. И вот сидим мы моем закутке на зимней даче с приятелем (с тем самым, который начал потом писать роман о Николае Втором), разговариваем о литературе. А о чем нам еще разговаривать? Вдруг влетает Дмитрий с какой-то цветной книжкой в руках (ему было года три) и начинает что-то возбужденно рассказывать. Не прерывая разговора, я разворачиваю его и выпроваживаю за дверь. Не помню, как он на меня посмотрел и посмотрел ли вообще, но жгучий стыд я ощутил сразу же. Ну что же ты, мудила, не мог уделить несколько минут сыну? Он же так хотел с тобой поговорить! И выйти к нему сразу не догадался, продолжал трепотню. Это воспоминание сидело во мне больше тридцати лет, и с годами не слабело. Что ж, сейчас самое время вынуть эту занозу из души, другого не будет.
Я переношусь во флигель, который сын построил на месте старого сарая и бани. Он сидит на втором этаже, воткнувшись в какой-то крутой ноутбук. Внизу на кухне возится его очередная жена. Они у него менялись так часто, что я уже не запоминал их имена.
- Тебе сигарет? - спрашивает он, не отрываясь от компа. - У меня "Парламент".
- Нет, сигареты мне не нужны.
- Интернет барахлит? Перезагрузи модем.
- Да вроде не барахлит.
- А тогда чего? Давай быстро, а то у меня программа…
Он что-то произносит на своём птичьем компьютерном языке, я не понял что, но понял, что разговора не получится. И даже если я его начну, он просто не поймёт, о чём я хочу сказать. Я промолчал. Он отвлекся от ноутбука и внимательно на меня посмотрел.
- С тобой всё в порядке?
- Почти.
- Погоди… но ты же вроде бы… это самое?
- Как видишь, не до конца. Я зашел спросить, как вы меня по лестнице выносили. Носилки же не проходят.
- На руках. А внизу положили на носилки. Я чего-то не въезжаю. Это ты или не ты?
- Я. Но не совсем.
- Как это понимать?
- Как хочешь, так и понимай, - ответил я и исчез.
Вот так, не получилось у меня повиниться. Но хоть попытался.

И что теперь? Я ощущал себя, как богатый человек в Новоарбатском гастрономе. Всё есть, всё могу купить, но ничего не хочу. Могу оказаться в любой точке мира. Хоть в Нью-Йорке, где никогда не был, хоть в Париже, где тоже не был. Если перечислять все места, где я не был, список получится длинный. Но что я увижу в Нью-Йорке или в Париже? Я столько о них читал, что останется только подтверждать: да, Бродвей такой же, всё правильно. И Эйфелева башня на месте. Единственная страна, пожалуй, где мне хотелось бы побывать, это Израиль.
Лет десять назад, когда при финансовой поддержке посольства Израиля вышло второе издание моего романа "Убийство Михоэлса", в Израильском культурном центре на Никитской устроили презентацию. Собралось человек двести, много молодежи. Хорошо слушали меня, задавали умные вопросы. Было телевидение, какая-то пресса. Презентацию вёл первый секретарь посольства Израиля Йоси Тавор. В отчете о презентации в одной из еврейских газет был помещен снимок. Не Михоэлса, как можно было ожидать, и не мой, что тоже было бы естественно, а первого секретаря посольства. На фуршете после презентации он спросил меня, в каких израильских архивах я работал. Узнав, что в Израиле я никогда не был, очень возбудился и горячо пообещал устроить мне лекционный тур с выступлениями в Иерусалимском и Тель-Авивском университетах. С тех пор я туда и еду. Лесков говорил, что русский человек обещает по расположению, а выполняет по обстоятельствам. Еврейский человек такой же, что духовно роднит наши народы.

И вот сейчас я могу оказаться в Израиле без всякой финансовой поддержки посольства, одним движением мысли. Но почему-то медлю. И не сразу понимаю почему. Юрий Нагибин когда-то написал в дневнике: "Как страшно быть неписателем". Имея в виду: как обидно, как несправедливо, что всё, что переживает человек, чем мучается, смывается временем, как скопившийся за зиму мусор вешними водами, совершенно бесследно. Но можно сказать и по-другому: как страшно быть писателем. Вся его жизнь с бедами и удачами, с разочарованиями и со всем житейским бытом - всего лишь сырье, материал для его книг, не важно, хороших или плохих. Он не пишет, чтобы жить, а живёт, чтобы было о чём писать. Так зачем мне видеть новые места, если я уже не смогу о них написать? Даже если это Иерусалим.

Кончается ночь. В спальне жены пикает будильник. Половина шестого. Ей приходится так рано вставать, чтобы успеть на электричку. Вот и я становлюсь похож на моего приятеля: жена работает, а я ваяю нетленки, за которые уже давно ничего не платят. Она заглядывает в кабинет:
- Доброе утро! Ты как?
- Нормально.
- Я сегодня не поздно. Тебе что-нибудь нужно? Лекарство от давления?
- Спасибо, мне уже ничего не нужно.
- Я тебя еще застану?
- Кто может знать, когда его вызовут!
Она убегает. Слышно, как стукает калитка.
Ты, хмырь из Боткинской! Я тебя, конечно, не тороплю, но ты все-таки не очень тяни. Не хочу, чтобы жена увидела меня маразматиком, делающим под себя. Она этого не заслужила. Понимаю, у вас там свои проблемы, люди мрут и мрут, гробов не напасешься. Но ты все-таки постарайся. Договорились?

Ну и что остается у меня от моих новых неограниченных возможностей? Да то же, чем я занимался всю жизнь. Только это. Вывожу компьютер из режима ожидания, на мониторе возникает название романа "Третья половина жизни" и эпиграф из Тимура Кибирова:

В общем-то нам ничего и не надо,
В общем-то нам ничего и не надо,
В общем-то нам ничего и не надо,
Только бы, Господи, запечатлеть
Свет этот мертвенный над автострадой,
Куст бузины за оградой детсада,
Трех алкашей над вечерней прохладой,
Белый бюстгалтер, губную помаду
И победить таким образом смерть.
И еще несколько строк, от автора: "Все они уже умерли. Мы тоже умрем. Все. И от нашей жизни останутся никому не нужные книги. Но если мы их не напишем, не останется вообще ничего".

Я уже не напишу, не успею. Но писать нужно. Сколько успею. Набираю: "Глава первая"...
Ну нет, вы не заставите меня умереть раньше смерти! Всех вызовут? Да, всех. Но пока мы хоть немного живы, мы бессмертны!
2011