СВЕТЛЫМ ВЕЧЕРОМ, ЯСНЫМ ДНЕМ

29-07-2012

СВЕТЛЫМ ВЕЧЕРОМ, ЯСНЫМ ДНЕМ

Было время, когда я, неожиданно для себя самой, садилась в поезд и выходила ранним утром в Питере на Московском вокзале.

Бродила вдалеке от его шумных улиц, широких проспектов, открывая для себя другой, совсем не хрестоматийный город. Под вечер звонила друзьям и просилась к ним на постой.

Реже я ездила туда в командировки. Поезд приходил рано, и я, прежде всего, бежала на Мойку 12 к своей подруге Тане Калининой, теперь известной питерской поэтессе, а тогда просто Таньке. Там, почти в подвальном этаже пушкинского дома, в крохотных душных комнатах, помещался архив Александра Сергеевича.

Девочки окончившие ЛГУ, сидевшие в подвале, называли себя " пушкинской челядью". Старательно перебирали счета, домовые книги и переписку поэта. В тесном помещении, среди пожелтевших от пыли и времени старых бумаг и папок, было звеняще тихо. Тайны загадочной жизни поэта тенями бродили вокруг, вздыхая, жалуясь и хихикая. Там говорили негромко, пили чай из простых красных чашек в белый горох, грызли баранки и судачили о жизни Пушкина.

- Подумать только, одна персидская шаль Наталии Николаевны стоит пять тысяч рублей! По тем временам - деньги немыслимые! А шалей у нее было штук десять! - удивлялась молоденькая девчушка из " пушкинской челяди".

- Обнародовать нельзя-а-а-а-а-а! Ведь по "легенде", созданной властью, поэт-то он бедный, неимущий! Почти что пролетарий! Вот сие и приходиться скрывать, - смеялась другая.

- До времени! - ехидничала Таня Калинина, с хрустом переламывая пополам сушку, - до времени! Вот увидите!

... Попив чайку, ощутив, по молодости лет, свою несомненную причастность к Пушкину, я мчалась, времени было мало, встречаться с питерскими художниками, заказывать им рисунки в очередной номер журнала . В ту пору жив был еще Никита Чарушин, сын замечательного рисовальщика зверюшек Евгения Чарушина, еще не уехала в эмиграцию Наташа Кошелькова, здравствовали братья Трауготы и Борис Калаушин, художник Свет Остров был молодым и красивым.

Два дома, один близ Театральной площади, другой подальше в Петродворце были особенно мне дороги. Там жили люди, которых я очень любила, и за счастье общения с которыми благодарна судьбе. Дом художников Басмановых и дом художников Стерлигова и Глебовой, сойдясь в одно, стали точкой отсчета, по которой с тех пор я меряю настоящее искусство.

…Светлый питерский вечер. Театральная площадь. Зима. Редкие прохожие.

Тихий смех. Совершенный вид декорации из какого-нибудь спектакля Мариинского театра. Неподалеку улица Глинки. Там, в доме номер 15, в бывшей квартире родителей художника Александра Бенуа и живут Басмановы. Меня провожает Свет Остров.

- Свет, пойдешь со мной к Басмановым? - спрашиваю я.

- Ну что ты! Нельзя, - вздыхает Свет, - дом закрытый, они не всех пускают.

Нужна рекомендация от людей их круга.

Вот те раз! Выходит, однажды, я пришла к ним дуриком! И они приняли, не выгнали, а наоборот - я с ними подружилась.

Тут, конечно, была хитрость. Дело в том, что у Басмановых не было телефона.

Значит, просто позвонить и договориться по телефону о встрече, было невозможно.

И я перед приездом каждый раз посылала им телеграмму.

Мазнув Света поцелуем по небритой щеке, я прыгаю в подъезд и поднимаюсь по широченным вытертым временем ступеням, хранящим тысячи отпечатков ног в своей дремлющей каменной памяти. Высокая дверь. Я встаю на цыпочки и дотягиваюсь до звонка, стараясь не уронить торт и папку с макетными листами.

Торопливые шаги. Это Павел Иванович Басманов. Открывает дверь, не спрашивая.

Значит, меня ждали.

Павел Иванович худой, высокий, немалых лет, а глаза горят, аж сверкают неуемным азартом и любопытством. Он выхватывает у меня, мешающие мне снять пальто, торт и папку. Ждет, пока я разденусь, и приговаривает:

- Рады, душевно рады! Проходите, проходите! Наталья Георгиевна Вас ждет.

Огромная темноватая комната, такая огромная, что ее и комнатой не назовешь, скорее зал. В правом углу от двери, в глубине, небольшой подиум с аркой.

Это сцена, где прежние хозяева разыгрывали домашние спектакли. Сейчас там стоит рабочий стол Наталии Георгиевны.

. Маленький круглый столик под белой скатертью накрыт к чаю. Наталия Георгиевна сидит в старинном кресле и улыбается. Каждый раз я поражаюсь ее сходством с Анной Ахматовой. Крупная, с маленькой головкой и гладко прибранными в пучок волосами. Только надо лбом они стоят венчиком. Поразительно тонкие
изящные руки. Она - уходящий образец классической женской красоты прошлого века, если бы не излишняя полнота. Приковала эта полнота ее и к креслу, и к дому, из которого к тому времени, когда я с ней познакомилась, она уже не выходила. Ноги болели.

Еще она напоминала мне героиню книги Эльзы Триоле " Душа".

Та тоже звалась Наталией, но на французский манер - Натали. Она, как и Наталия Георгиевна, сидела в кресле, а люди приходили к ней поплакаться в жилетку, исповедоваться или получить мудрый совет, потому что она никогда не покидала пределы своего дома.

Светло коричневые глаза Наталии Георгиевны излучали участие и редкое внимание к собеседнику. А я всегда любовалась ее пластикой, тем как она наклоняла голову, как, сидя, осторожно разливала чай в старинные чашки и легким касанием приглаживала свои седые волосы.

Я отдавала ей работу в журнал. После чего официальная часть моего визита была завершена. И начиналось то, что я называла постижением законов настоящего искусства.

Сначала Наталия Георгиевна показывала мне свои новые работы. Она работала акварельными красками так искусно, что можно было позавидовать. Что и говорить - она была мастером акварели.

Один цвет перетекал в другой, ложась тончайшим слоем, касания кисти были тонкими, почти прозрачными. А белая бумага тоже была цветом, а не поверхностью листа.
- Как Вы это делаете? - робея, спрашивала я.

- Не знаю, - нежно улыбаясь, отвечала Наталия Георгиевна.

- Знает, знает! - ворчал Павел Иванович, - Только объяснить не хочет.

- Ну что ты, Павел, в самом деле, - смущалась она, и, придвинувшись ко мне поближе, начинала рассказывать. Я внимательно слушала. Потом, вернувшись в Москву, пыталась делать так, как поняла, сто раз пыталась, но… так и не смогла. Ничему не научилась. Видимо, секрет-то мне и не сказали.

Потом наступало время Павла Ивановича. С 1927 года он был членом общества " Четырех искусств". Потом, в тридцатых, начал заниматься акварельной живописью, и тогда же появился цикл его работ " Прогулка", стилизованных под работы художников круга " Мир искусства" и ставших очень известными.

Сам выходец из деревни, Павел Иванович остался верен крестьянской теме и практически пел ее одну, доводя свои простые сюжеты до максимального обобщения простыми живописными средствами. Его работы, небольшие по форме, раскладываются на мелодии в цвете. Их слышно, потому что они писаны звенящими красками.

- А хотите посмотреть Митрохина? - спохватывался вдруг Павел Иванович, - Вот был художник! Неоценен он пока. Нет, недооценен! А зря! Ну, так опомнятся еще. Придет его час, поймут, что он был за птица, - сердился он, грозя кому-то невидимому корявым пальцем. - Еще Хокусаю сейчас посмотрим.

Волшебник был по части гравюры.

Он убегал в другую комнату и приносил папки, где хранились его коллекции.

Чашки на столе сдвигались в сторону, и мы начинали рассматривать дивные натюрморты Дмитрия Митрохина, выполненные цветными карандашами и слегка подкрашенные акварелью.

- Здорово, правда? Нравится? Как сделано! Какая дисциплина глаза! - радовался Павел Иванович, как мальчишка.

- А я Хокусая очень люблю, - тихо говорила Наталия Георгиевна. - Такой пластичный. Все на ритмах построено. Кажется, - голый расчет, все выверено, а как за душу хватает. Вот его " Большая волна в Канагаве" моя любимая. Какая цельность, ничего лишнего. Да, изучаю его, изучаю, а постичь не могу.

- Да ладно тебе! Ты, Наташа, художник от Бога! - сердился Павел Иванович,- а знаете, Ната, в этой квартире до нас, после Бенуа, жил художник Тырса.

Судьба у него, не приведи Господи. Крысы его в блокаду съели. А художник он был отменный. И что интересно, умер в один день с Даниилом Хармсом.

Вот послушайте:

Уже бледнеет и светает
Над Петропавловской иглой,
И снизу в окна шум влетает,
Шуршанье дворника метлой.

Люблю домой, мечтаний полным
и сонным телом чуя хлад,
спешить по улицам безмолвным
еще сквозь мертвый Ленинград.

- Каково? А? Хармс он и есть Хармс! То-то! - вскрикивал он и с размаху плюхался в кресло. А в глазах чертики бегали.

Как-то, в один из первых моих приездов, я засиделась допоздна. Выпила сто чашек чая. Уже зажгли свет, который мягко струился из пыльных потолочных плафонов, создавая вполне мистическое настроение. Тени жались по углам.

Кто-то черный смотрел из-за зеркала… На сцене тоже что-то двигалось, шуршало.

Мы говорили негромко, почти полушепотом. А я все стеснялась перебить Павла Ивановича и выйти из-за стола.

Улучив минутку, я спросила Наталью Георгиевну, а где, собств
енно, у них туалет?
А то, со мной может случиться страшное. Наталия Георгиевна, которую я привыкла видеть всегда сидящей в кресле, неожиданно встала. И оказалось вдруг, что она очень высока. Большая фигура ее заколыхалась:
- Пройдите в шкаф, - сказала она своим глубоким грудным голосом и указала царственным жестом на шкаф, видимый в проеме двери, ведущей на кухню.

Я удивилась, но вылезла из-за стола и прошмыгнула боком в открытую дверь.

Гигантский дубовый шкаф на кухне всегда пугал меня своими немыслимо большими размерами. Метров восемь в ширину, и в высоту до самого потолка. А потолки у Басмановых были метров пять, а то и больше. К двери шкафа была приделана затейливая бронзовая ручка. Проходя мимо шкафа, я каждый раз думала, что же там такое они хранят? А ларчик просто открывался - в шкафу находился туалет!
После, уже привыкнув к такой странности, я запросто вскрикивала: - Ой, я в шкаф! И мчалась в его темноту. А Наталия Георгиевна смеялась.

Однажды я увидела дочь Басмановых - Марину. Она пришла неожиданно. Вошла неслышно и уселась на краюшек стула. Марина тоже была художницей, как и ее родители. И художницей хорошей. Иллюстрировала книжки для детей.

А еще она была гражданской женой Иосифа Бродского, что делало ее в моих глазах необыкновенной, загадочной, божественной.

Внешне она напоминала герцогиню Альбу с картины Франциска Гойи. Как бы прищемленная дверью. Такая же тонкорукая, худенькая, с большими глазами и белой кожей. Смотрела она мимо собеседника, задевая его странными своими глазами по касательной, скользя взглядом куда-то в сторону. Разговаривать потому с ней было трудно. Как - будто ты был в одном измерении, а она - в ином. Видима, но недосягаема.

Пришла она к своим за бумагой для рисования, которая у нее закончилась.

От чая отказалась и сидела молча, изредка и как-то сумеречно улыбаясь неизвестно чему.

Я бессовестно ее разглядывала. Смотрела на нее и думала, ну что, что нашел в ней Бродский? Герцогиню Альбу, пифию, сильфиду, колдунью? Все вместе или что-то одно. Нельзя было сказать, умна ли она была, красива ли, необыкновенна? Скупо роняемые слова, тонкий профиль, черная кофта, руки с обгрызенными ногтям, лежащие смирно на острых коленках… Кто ты, Марина Басманова? Кто ты, что отвергла любовь гения? Дура, сумасшедшая или просто обыкновенная женщина, которая не смогла полюбить поэта? А он, Иосиф Бродский, из-за любви к ней сходил с ума. Болел этим чувством всю жизнь. Не раз умирал. И воскресал для того, чтобы писать о своей любви.

Неужели нелюбовь так сильно раскрывает потаенный дар? Неужели мука рождает поэзию немыслимой высоты? И отдает ее людям на растерзание, а поэт живет с открытым сердцем в груди и рано умирает.

Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.

Эти строки Бродского живут во мне давно. Отношусь к его поэзии коленопреклоненно.

Видела его самого всего дважды. И до сих пор удивляюсь, как мне так повезло.

Первый раз, в тесной от множества людей комнатенке коммунальной
квартиры, где тогда проживал Женя Рейн. Бродский почему-то сидел на полу, подтянув колени к подбородку, в старом красном свитере с сильно растянутым воротом, из которого выглядывала тонкая шея. Читал свои стихи. Читал монотонно, ритмически точно, ни на кого не глядя, чуть раскачиваясь, как еврей на молитве. Читал, как шаманил, как ворожил.

Второй раз увидела я его на Московском вокзале.

Помню перрон, клокастый крупный снег, похожий на вату, густо сыпется с неба. В дверном проеме вагона, в куцем пальтеце и какой-то драной меховой шапке, будущий лауреат Нобелевской премии. Его вызвали в Москву на беседу - решается судьба. Похоже, выпихивают из страны.

Женя Рейн, взявший меня тогда на вокзал, переминается с ноги на ногу.

Холодно. Зябко. Поезд все не уходит. Напряженный, вытянутый как жердь, к дверному косяку вагона прилип Бродский. Тихо-тихо… Мы молчим, и он молчит, стоит, курит, только слышен скрип снега, когда кто-то проходит по перрону.

А у меня в голове звучат молоточком строки Бориса Пастернака:

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далёком отголоске,
Что случится на моём веку?.

Поезд тронулся, мы стали махать руками. Он махнул нам в ответ и растворился в темноте вагона. Все. Уехал,… а мы побрели к Жене греться и пить чай.

- Да -а, - вздохнул Рейн. - Дела…, - а больше ничего не сказал.

И теперь, безжалостно разглядывая Марину Басманову, я пыталась разгадать тайну
любви Бродского к этой женщине, этой странной зависимости, которая была сродни тяжелой и долгой болезни.

А-а-а-а…! Все равно! Какой поэт состоялся!
Вот и все про Марину. Знаю еще, что на Васильевском острове поэт Виктор Соснора дрался из-за нее на рапирах. А с кем - не помню.

… Когда за окно падала темнота, я спохватывалась и начинала прощаться с Басмановыми. Павел Иванович шел меня провожать. Сажал в такси-
- Довезите нашу девушку в целости и сохранности, - говорил он таксисту.

А мне:
- Наташа, ждем, ждем. Сообщите, когда в следующий приедете.

Вижу и сейчас, как он идет к подъезду. Устал, и спина согнута. Лет-то немало.

Павел Басманов ушел из жизни в 1993 году, успев передать свою уникальную коллекцию Русскому музею. А вот больная грузная Наталия Георгиевна пережила его на семь лет и умерла в 2000 году в весьма почтенном возрасте. Ей было 94 года. Дай Бог каждому!

Добравшись до гостиницы, я обычно начинала готовиться к следующему визиту в дом любимых мною людей Стерлиговых. Перекладывала из чемодана в сумку московские конфеты, книги и журналы, которые они просили им привезти.

Было еще темно, а я уже мчалась на Балтийский вокзал. Электричка. Тридцать минут пути, и я в Петергофе. Теперь немножко пешком. Чистый снег хрустит под ногами. Ярко-солнечное утро. Ясный без единого облачка день. Отчего-то становится празднично на душе. Я убыстряю шаг.

У Стерлигова и Глебовой тоже нет телефона. Но есть телефон у соседей, куда я и звонила, всегда предупреждая их о своем появлении.

Открывает дверь Татьяна Николаевна, жена Владимира Васильевича, сама замечательная художница, по материнской линии графиня. Прапрадед графом был. Федор Петрович Толстой. Художник, профессор Академии Художеств. Он, верно, и передал ей способность к художеству.
Ах, до чего же она красива! Изысканной утонченной красотой. При внешней строгости, сама доброта. Следуют объятья, с ней у меня отношения почему-то проще, чем с Басмановыми.

- Ой, как я рада! Давно ты у нас не была. Проходи, проходи, сейчас позвоню, чтобы Владимир поторопился. А то, укатил еще вчера и ночевал в мастерской в городе.

Я киваю. Не велит она мне ее по имени отчеству называть. Только Татьяной.

А я стесняюсь.

- Та… Татьяна, скажите, чтоб не спешил. Я до вечера свободна.

- Ты что, не знаешь его? Раз ты приехала, он все дела отложит и примчится.

Я раздеваюсь и вхожу в светлую кухню. Стены ее расписаны Стерлиговым его любимыми сферами, розовыми и голубыми красками. Расписаны им и две комнатки их небольшой квартиры. В углах комнат стоят снопы настоящих колосьев и сухих цветов. Мебель бедная, простая. Да и не нужна она им вовсе. Духом живут.

Татьяна Николаевна одета в черное, на шее кокетливо повязан платок.

Худа, изящна, с прямой спиной. Короткие седые волосы коротко подстрижены по моде 20-х годов, прямая челка прикрывает тонкие чуть подрисованные брови, блестят черные большие глаза.

Мы вместе накрываем на стол. Живут Стерлиговы скудно. Аскетично. Лишних денег нет. Пенсия, небольшие заказы в издательствах да ученики. Вот и весь прибыток.

Слышим, как поворачивается ключ в замке. Это Владимир Васильевич… Роста он небольшого, на ногах валенки с калошами, воротник зимнего пальто поднят.

Глаз цепкий, острый. Входит заснеженный, румяный, с авоськой в руках.

А в авоське хлеб, сыр, колбаса да конфеты в развес… заглядывает на кухню, улыбается.

Когда садимся пить чай, строго так спрашивает: - Кто ты и куда идешь?
Я боюсь рот раскрыть. Смущаюсь и не знаю, что ответить. А он кричит:
- Не знаешь ответа! Таня, выкини ее за дверь!
Я пугаюсь. Выручает Татьяна Николаевна.

- Что ты к Нате пристаешь со своими масонскими штучками. Не мучай ребенка!

А ты не слушай его, Ната. Пей чай.

Старик Стерлигов фыркает, делает вид, что не доволен. Хотел получить от меня ответ. Интересно ему было, как я вывернусь. Любил поддевать.

- А что есть Вселенные? Знаешь? А-а-а-а-а-а! Не знаешь! Выкинуть ее за дверь! Вселенные это сферы, а когда они касаются друг друга, образуется Кривая. А две зеркально отражающиеся Кривые образуют Чашу. И получается Чашно-купольное строение Вселенной. Я учился у Малевича. У него квадрат - это Вселенная. А я после квадрата поставил Чашу. Надо бы тебе это знать!

А что Малевич говорил, знаешь? От целого иди к частному! Тоже не знаешь?

Таня, выкинуть ее за дверь!

Я к этому " Выкинуть ее за дверь!" вполне привыкла и не пугалась.

Знала, никто меня за дверь выкидывать и не собирается. Но, порой, вздрагивала - а вдруг?

Потом Владимир Васильевич показ
ывал свои работы, почти иконной живописи, где цвет светился изнутри, а духовность сквозила в каждом касании кисти белого листа бумаги.

Названия же тоже соответствовали его картинам: " Природа в чаше", " Разговор об истине", " Голгофа" , " Лик"…

О, Боже! Как я была глупа! Как многого тогда не понимала! Вернуть бы время вспять! Прийти бы к ним сегодня, когда хоть что-то знаю и понимаю ан, нет! Прожито! Пройдено! Не догнать!

Скромно сидевшая Татьяна Николаевна до поры молчала, ждала, пока мы смотрели работы Владимира Васильевича. А потом, усмехнется, бывало, и скажет:
- Ну, что насмотрелись! Все! Теперь моя очередь.

И мы переходили в другую комнату.

Татьяна Николаевна чувствовала пространство необыкновенно. Ученица Павла Филонова, который в отличие от Казимира Малевича шел от частного к целому, она, тем не менее, разделяла взгляды своего мужа, который всю жизнь разрабатывал новый пластический язык живописи. Вокруг них собрался круг художников-единомышленников.

Так создалась " Старопетергофская школа" живописцев. Выставлялись они крайне редко - время было такое. Формализм в искусстве! Да вы что!

Изгнать! " Выкинуть за дверь!" И Татьяна Николаевна, рискуя, устраивала в своей мастерской "квартирные выставки".
Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что жизнь подарила мне необыкновенный опыт общения с уникальными людьми. По молодости лет я тогда не могла всего этого ни осознать, ни оценить.

Теперь могу. Теперь я люблю их больше, чем любила тогда. Но так и осталось тайной для меня одно, почему вдрызг поссорились учитель Владимир Стерлигов со своим наипервейшим учеником Павлом Басмановым. И друг о друге они ничего не хотели слышать. Уже не узнать. Признаюсь, мне много лет приходилось скрывать, что я бываю и там, и там. Все равно связь между этими двумя домами всегда была для меня очевидна. И я ходила из дома в дом, как канатоходец ходит по натянутому канату, боясь сорваться. Опасаясь, как бы то, что я бываю и у Басмановых, и у Стерлиговых, не раскрылось. Ведь все обитатели этих домов были одинаково дороги мне. Они дружили с Обэриутами - поэтами Даниилом Хармсом, Введенским... Много рассказывали всего такого, о чем я даже и помышлять не могла… и больше как у них, нигде не могла бы услышать.

Внутренним взором я вижу, как в сказочном калейдоскопе крутятся, крутятся лица, складываясь в мозаичную картину. Откуда-то вдруг выплывают создатели "Лианозовской школы", Евгений Кропивницкий, художник и поэт, и его жена, Ольга Потапова, так любившая рисовать одуванчики,… Вот Павел Басманов смотрит строго,… Татьяна Глебова,… Владимир Стерлигов грозит шутейно пальцем, улыбается …

Упрекнут ли меня в сентиментальности? Кто-то найдется! А я скажу - нет!

Это тоска, тоска по людям такого крупного формата, какими являлись они.

И мне думается, прав Лев Толстой, однажды обронив, что время проходит, но сказанное слово остается.

Созданное этими людьми, осталось яркой страницей в истории неофициального искусства авангарда.

Сегодня их работы можно увидеть в Русском музее и в частных коллекциях тех людей, кто уже тогда понимал, ценность того, что они делают.

Некто приклеил к таким, как они, нелепый термин - " Уходящая натура".

Глупость! Как раз, только такие и остаются! Исчезают другие, те, кто исходит злобой и живет одним днем. А кто самобытен, неповторим, штучен - продолжают жить. И никогда не умирают. И тьма не поглощает их. Потому что они несут свет.

Если вас интересует допуск сро, заходите на сайт apriori35.ru. Тут находится отличная юридическая компания, в которой работают опытные и внимательные юристы.

Комментарии

Добавить изображение