КЛОДЕЛЬ - ЯЗЫЧНИК И "АЛЛАХ-МИТРА" БАРРЕСА

Симон Агнец[1] Поля Клоделя, превратившийся, благодаря митраическому крещению, в литературную реинкарнацию «Папы язычников»[2] – императора Юлиана, с вызовом именовавшего себя в письмах «Oтступником»[3], – его воинственный, и следовательно жреческий порыв навстречу своему Богу, Царю Гелиосу, его крах в борьбе за первенство с исконно-этническим иерархом митраизма, Шапyром Вторым[4], и в заключении изменение окраски эпидермы Запада, снова ставшего христианским – побледневшего, вышедшего из-под власти светозарного Бога – уже был представлен мной в Российском Университете, как в устной[5], так и печатной форме[6], а ещё до этого данная интерпретация Золотой Головы[7] была принята редакционной коллегией журнала Общества Эллинистов Франции «Guillaume Bude'»[8], парижской «Socie'te' Paul Claudel»[9], а немецкий издатель Фридриха Ницше опубликовал мою работу о Ницше – возможном посреднике между Клоделем и Митрой[10]. Замечу также, что перед берлинской и парижской публикациями мои выступления о молодом Клоделе, борющемся против Солнечного Божества, были зачитаны в Сорбонне, а также на «Международном Коллоквиуме» по ницшеведению в Наумбурге, ежегодно организуемом Nietzsche-Gesellschaft Германии.

Однако, несмотря на уже более чем пятилетний срок со дня первой конференции, герой Золотой Головы ещё недостаточно часто ассоциируется с Юлианом, императором, писателем и философом-неоплатоником. Причиной этому – нередко откровенный «римско-католический клоделецентризм» французских исследователей, избравших, как почти всегда, «наиболее легко продающуюся личину» предмета изучения : функционер Пятой Республики анализирует функционера Третьей Республики, – так можно охарактеризовать перманентную тенденцию представить Клоделя – созидателя прямым продолжателем мировоззрения Клоделя – животного политического. Да и сам Клодель стал первым глашатаем данного толкования своего творчества. Ведь католицизм Клоделя буквально слит с его блестящей карьерой республиканского аппаратчика, а отделившаяся от Церкви в 1905 году Французская Республика и по сей день дозволяет своим служащим иметь различные, – главное не опасные для системы – «хобби», даже подчас приветствуя псевдо-диссиденство, как витрину эклектичности государства, основанного воинствующими атеистами. Более того, если Поль Клодель, уже будучи консулом в Праге, ещё брезговал самоцензурой карьериста вплоть до моментов откровенного высказывания своей ненависти к демократии и восхищения диалектикой лидера Action Franc,aise («Кощунник с верующим не равны в выборе оружия, все оскорбления Бога и религии разбивают последнему сердце, глубоко ранят его.

В таких условиях человек есть человек, и, признаюсь, жёсткая полемика Морраса пришлась мне по вкусу – возможно не лучшим стороным моей души. Но, как минимум, он ненавидит демократию как я и даёт право голоса этому неистовому чувству отвращения благородного сердца, чувствующего себя раздавленным скотами, грубой силой, количеством (...). Я тоже, признаюсь, предпочитаю ту жу систему правления [монархию], но монархию в убранстве религии, властвующую не столько силой, сколько убеждением, sicut unguentum quod descendit in barbam, in barbam Aaron.»[11]), то после событий, называемых «Второй Мировой Войной», благодаря вмешательству случая очутившись по разные стороны баррикад с Шарлем Моррасом, а следовательно став соратником вновь победивших республиканцев, Клодель, сменив христианское милосердие на гордыню, громогласно издевался в Академии над опальным покойником : «Выборы маршала Жюа. Жуль Ромэн, директор, отдаёт дань уважения Шарлю Моррасу. Все присутствующие встают. Я остаюсь сидеть. Когда речь закончена, я спрашиваю у Жюля Ромэна, когда, по его мнению, Шарль Моррас перестал быть членом Академии, ибо его место было объявлено вакантным в 1944. Тот отвечает неловко.

Тогда я объявляю, что ни в коем случае не присоединяюсь к дани уважения Моррасу и прошу, чтобы мой протест был зафиксирован протоколом.»[12] Клодель подписал пакт морального коллаборационизма с власть предержащими, благодаря чему его католицизм получил одобренной Республикой официальный статус торговой марки. Под этим символом «одомашненного католицизма», тотально вжившегося в тело республики, которая к тому же благосклонно восприняла данный, лишь вначале кажущийся противоестественным симбиоз, продолжилась всё более и более обширная коммерциализация книг и драм Поля Клоделя – а немалые связи, приобретённые исполнительным послом «Мариaнны» в Японии, США и Бельгии умело использовались самим автором для рекламы своих произведений.

Поэтому постулаты того же «выдрессированного католицизма», полностью интегрированного современной Францией, не могли не стать единственно возможными вехами системных исследователей, подвизавшихся, с должной пассивной дисциплинированностью, требуемой для торгового преуспевания, на поприще клоделеведения, и допущенных в правление уже солидной фирмы с католической этикеткой профессионально разрекламированной её усопшим основателем. Их миметизм доходит до посещения воскресных месс, этих еженедельных этапов, прочно связанных в их сознании с получением месячного жалованья функционера – истинным залогом верности незыблимым постулатам «ортодоксального католицизма» Клоделя : правоверный католицизм государственных служащих–клоделеведов – идеальное отражение марксизма специалистов по Арагону, столь же исправно высиживающих литургии КПФ.

Единственное отступление в мир Эллады позволяется драматургу системными исследователями лишь в форме лингвистического дополнения к догмам папизма, оно средство, отнюдь не цель : Клодель переводчик эсхиловской тетралогии, – чью лакуну, а именно исчезнувшую сатирическую драму, он даже восполняет, офранцузив её, написав Протея, – якобы совершенствовался в греческом языке исключительно ради тренировки своего идеального христианства чтением древних текстов.

Таким образом, тезис, выдвигаемый данной статьёй, как и моими будущими, русской и французской, монографиями, посвящёнными Клоделю, идёт вразрез с установившейся научно-коммерческой традицией : нет, вовсе не ровный свет церковной лампады вёл перо драматурга, но всё его творчество является лишь постепенным затуханием мощного митраическо-инспиративного взрыва, пережитого Клоделем в своей языческой юности, соотносящейся с его попыткой христоборчества и – поражением, означенным концовкой Золотой головы, а также «окончательным переходом в христианство»[13]. Даже поздними креативными вспышками, вроде Атласного башмачка, Клодель обязан одному Царю Гелиосу. И чем далее удалялся Клодель-поэт впредь запретного вдохновения, тем более тускнело пламя его дара, но тем профессиональнее Клодель-дипломат убеждал самого себя, – а следовательно своих отпрысков с государственными служащими-клоделеведами, сейчас главных биографов и исследователей его трудов[14], – в единственно католическом двигателе своего писания.

Вернёмся к тезисам моих первых публикаций о Клоделе-митраисте. Духовное и физическое формирование Клоделя произошло в тот знаменательный для европейской культуры и цивилизации период, а именно во второй половине XIX-го столетия, когда элита древних нордических народов континента начала высказывать, в артистической или же в литературно-философской формах, свой ужас, вызванный предчувствием грядущего краха этнических устоев. Предотвращение смешения наций, как разрушения стен уникального сосуда, содержащего редчайший эликсир, представлялось возможным через уход от христианских догм, этих предтечей мондиализма, и возвращение к исконным мифам индо-европейцев. Вся интеллектуальная пассионарность Запада того времени буквально пронизана надеждой проложить путь к древним божествам, оживить обитателей галльского, германского, римского пантеонов, подчас используя католичество : поворотить вспять, пройти по собственным, пусть христианским, следам полтора десятка столетий, достигнув конечной цели – паганизма. Поэтому, если Вагнер-композитор переносит на сцену и чудеса богов Вальгаллы, и мистицизм Грааля, то Вагнер-филолог, верный учению «единственно приемлeмой философии» Ментора-Шопенгауэра (столь же презиравшего христиан, как признававшего величие Митры[15]), погружается гораздо глубже, – к санскритским или, используя термин эпохи – «арийским»[16] священным текстам[17]. Язык Гомера снова становится койне элиты варваров Запада, жаждущих достичь обходными, восточными стезями гиперборейской мудрости; возникает любопытнейший феномен : факультеты христианской теологии превращаются в питомник неоплатонизма, так, например, Адольф фон Гарнак, ученик Альбрехта Ричля из Боннского Университета, переводит труды ненавистника «Галилеян» Порфирия, откровенно издевавшегося над последователями Иисуса[18]. Более того, университетский цикл эллинистики отныне – возможный этап в становлении офицера, политического мыслителя, «философа будущего» : факультет классической филологии Лейпцига даёт миру Фридриха Ницше, воплощяющего связь возрождения языческих богов с «Большой политикой»[19].

Властители Западе, следуя тому же мировоззрению, подчас изгоняют христианство из своего лексикона; победоносное управление народами и их армиями отныне проводится под эгидой Realpolitik одного из последних адресатов Ницше-Антихриста[20], также при необходимости черпающей мощь по ту сторону христианства, в германских мифах.

Весь этот консолидированный этническим духом и обретший территориальную квази-целостность Северонемецкий Союз, согласно своей исконной тактике, нападает на Францию, чтобы, разгромив её, повернуться к ней спиной и продолжить многовековую политику колонизации восточных земель. Гераклитовский бой – отец всех <хороших> вещей[21] доброкачественно сказывается на культуре и западного соседа Германии : военное напряжение расширяет цивилизационные поры Третьей Республики, рождённой поражением во Франко-прусской войне, и языческая душа враждебного этноса проще пенетрирует «Старшую Дочь Церкви». Таким образом, воспитанное католицизмом старшее поколение элиты классической филологии Франции, ненавидя германских «варваров», становится volens nolens апостолами вакхическо-митраического паганизма, принесённого к Парижу штыками юнкеров.

Термин «варвары» был употреблён выше не случайно : потомственный эллинист, бывший секретарь Ламартина, граф-демократ Поль де Сен-Виктор издаёт в год Парижской коммуны книгу Варвары и Бандиты – первыми являются пруссаки, вторыми коммунары, – призыв к скорейшему «дарвинистскому реваншу»[22], но одновременно и гимн величию Гейне-парижанина, отказавшегося принять французское подданство[23] : критик отмежевает прусскую военную машину от ценнейшего цивилизационного потенциала Германии, превращаясь в превосходный пример немецкого проницания Франции.

А в начале следующего десятилетия публикуется трилогия Сен-Виктора Две маски : трагедия, комедия, посвящённая античному театру, свидетельствующая уже о тотальной ассимиляции, хоть и с французской спецификой, терминов немецкой эллинистики – двигателя европейского новоязычества. Так, переходя от описания «арийского происхождения» Диониса[24] к толкованию греческой трагедии, Сен-Виктор воспроизводит мысль известного труда Ницше, не упоминая, однако, самого базельского профессора : воспоминание об оккупации ещё слишком свежо, понятна «святая ненависть»[25] парижанина ко всякому прусскому «канониру», но идея, пришедшая тому под стенами Меца чрезмерно ценна, чтобы проигнорировать её, и Сен-Виктор позволяет себе один из многих «патриотических плагиатов» Фридриха Ницше :

Ср. Рождение трагедии : «Неопровержимое предание утверждает, что греческая трагедия в её древнейшей форме имела своей темой исключительно страдания Диониса и что в течение довольно продолжительного времени единственный сценический герой был именно Дионис. Однако с той же степенью уверенности можно утверждать, что никогда, вплоть до Еврипида, Дионис не переставал оставаться трагическим героем, но что все знаменитые фигуры греческой сцены – Пометей, Эдип и т.д. – являются только масками этого первоначального героя – Диониса.»[26]

Ср. Две маски : трагедия, комедия, увидевшую свет восемь лет спустя : «Герои захватывают королевство трагедии, требуют там прав и мест. Они не сбрасывают с трона Бога правителя, но оккупируют территорию и действуют его именем.»[27]

Вослед мыслям античников во Францию 80-х годов XIX-го столетия поспевает немецкая философская база. И если Вагнеровский журнал знакомит с Шопенгауэром широкого читателя, который возможно никогда не откроет его трудов, то в Париже для специалистов издаётся Мир как воля и представление, переведённый Огюстом Бюрдо – личностью не менее интересной для моей статьи чем Сен-Виктор, ибо этот будущий министр был профессором философии Мориса Барреса в Нанси, а затем, перебравшись в столицу, – преподавателем Поля Клоделя в Лицее Людовика Великого. Бюрдо – первое звено, связующее обоих героев моей работы. Это он ввёл Барреса с Клоделем, одного за другим, в мир древности и её мифов, представил им реальную возможность возрождения верований кельтов, римлян, греков, персов, познакомил их с античной историей, разбираемой под призмой новой немецкой философии – своей прямой специальности. Бюрдо был столь важен для Барреса, что тот сделает его одним из персонажей Беспочвенных[28], а Клодель неоднократно вспоминает Бюрдо, сравнивая учителя с пресократиками, и признавая его неизмеримую роль в формировании своей личности : «Внешне Бюрдо производил впечатление тех великих ионийский греческих философов (...). И именно часть его лекций была посвящена великим основателям-философам греческой истории, а его курс оказал огромное влияние на меня с этой точки зрения.»[29]

Вслед за «полуучёными»[30], пришёдшими к классической филологии через критику, или использовавших любомудрие как ступень в политической карьере, новое поколение специалистов обращается к индо-европейским мифам : бельгиец Франц Кюмон становится первопроходцем изучения митраизма на своей родине и, конечно, во Франции. А ввиду того, что средствами исследования ему служат греческий и латинский языки, персонаж неоплатоника Юлиана Флавия II, властвовавшего над империей, одновременно реформируя её как эллинский литератор, занимает главенствующее место в работах Кюмона[31], и та плеяда учёных, взращённая им, в течение десятилений продолжает посвящать Кюмону свои труды о Юлиане, а также французские переводы произведений и писем императора[32].

Не забудем и то, что в последнюю четверть XIX-го столетия Юлиан «Отступник» становится идолом многочисленных литераторов-дилетантов Франции, превозносящих его трагическую судьбу[33].

Но даже эта мощная галльская волна юлианофилии была вызвана подводным землетрясением германского филологического мира : российский подданный Пападопулос-Керамеус находит в 1884 году доселе неизвестные письма Юлиана и три года спустя публикует их в одном из центральных органов немецкой, а значит и мировой эллинистики – Rheinisches Museum fu"r Philologie[34], до 1876 года редактировавшемся профессором Ницше – Фридрихом-Вильгельмом Ричлем.

Среди названных выше галлов и германцев Эрнест Ренан занимает обособленное место : языческая Weltanschauung восточного соседа подтолкнула мысль Ренана, несколько превзошедшего воспитателей. И уже немцы квази-ренановского поколения принимаются обосновывать свои постулаты, ссылаясь на парижского академика. В тех же 80-х годах, у одного с Сен-Виктором издателя, Ренан публикует Марк Аврелий и конец античного мира[35], где заявляет : « Можно сказать, что если бы христианизм был уязвлён в своём развитии какой-нибудь смертельной болезнью – наш мир стал бы митраическим.»[36] Отсылая читателя к Яснам, Ренан подчёркивает исторический факт митраического крещения[37], схожести митреумов с храмами последователей Иисуса[38], одинаковой планификации захоронений митраистов и христиан, а также установления братства меж членами каждой из общин[39], после чего замечает немаловажную связь обоих учений : «Митраисты обещали бессмертие верующим ...»[40].

Но Ренан не довольствуется влиянием на молодых французских специалистов вроде Жана Ревиля, – в своей докторской диссертации, изданной в Париже, Ревиль вторит тезисам Ренана, и одновременно цитируя логос императора Юлиана О Царе Гелиосе, заявляет о синкретизме римского митраизма и раннего христианства : «Язычники принимали Христа за новую иностась Солнечного Бога.»[41], а также приводит свидетельство Тертуллиана о христианах, принимавших Митру за свого бога[42]; что же до армии – оплота западного митраизма IV-го века, ибо божество ранее побеждённых народов заняло главенствующее в Риме, а затем и в Константинополе, положение[43], в который раз повторив схему событий, последовавших за военным поражением Греции – Graecia capta, ferum victorem cepit – то по мнению Ревиля : «Одна и та же молитва могла служить легионерам для восхваления Солнца-Митры и Христа.»[44], – помимо этого Ренан посещает парижские лицеи. И Клодель вовсе не забыл впечатления, оставленного Ренаном, гостем «Людовика Великого» в 1883 году; более трёх десятилетий спустя, уже с прочно усвоенным рефлексом малообъективной классификации, он приравнивает Ренана к прочим догматическим недругам, в чьих книгах функционеру не слышится ладан ортодоксального католицизма[45] : «Безусловно, великий философ не предвидел „kultur” немчур и войну 1914 года.»[46]

В 1888 году, сиречь в самый разгар митраического пожара, объявшего Европу, Морис Баррес, этот «князь» молодёжи французской столицы и уроженец Лотарингии, чья восточная часть стала провинцией Рейха, издаёт свой первый «идеологический роман»[47] Под взором варваров – чьё название несомненно воскрешало в памяти внимательного современника упомянутую выше германофобскую книгу Сен-Виктора, увидевшую свет через несколько недель по избавлении Европы от Парижской коммуны. Для Барреса, воспитанника Бюрдо, Шопенгауэр – столь презиравший Францию – «представитель французского XVIII столетия»[48], что, надо отметить, со стороны Барреса некоторое излишество слепой верности своему учителю. Однако первостепенная важность для литературоведа состоит в том, что героиня политеиста Барреса буквально вторит тезисам Ренана, а также неплохо ознакомлена с биографиями Юлиана :

«Солнце исчезло в пурпурно-кровавом пятне, как триумфатор и мученик. Оно кануло в голубое море, но его отражение ещё освещало небеса, наподобие всем великим деяниям прошлого, коими мы не перестаём восхищаться.

Атенея рассматривала сейчас сады, их стерильность, руины лабораторий, и отвратительная печаль проникала в сердце её, как предчувствие. Она вскинула десницу и заговорила скорым низким голосом, в то время, как колокольный звон митреумов и церквей зазывали прихожан...»[49] – триумфатор и мученик, заливший пурпур императорской тоги своею кровью – таким остался в памяти последователей многобожия Юлиан, и Атенея салютует его подвигу и его жертве «солярным» приветствием – вознесённой правой рукой – принося клятву, пока храмы Митры и Христа на равных борются за души. Однако, мир, оставленный Царём Гелиосом, бесплоден, ужас с ностальгией по утерянному величию, как некогда вопль о смерти Великого Пана, объемлет Землю, и наверное поэтому, несмотря на гибель автократора-диссидента, совершившего последнюю государственную попытку возвращения к паганизму, героиня Барреса отчаивается продолжить преступную теологию Юлиана : « Я приношу клятву, – вымолвила она, – клянусь в любви к благородным словам и великим мыслям и предпочту скорее расстаться с жизнию, чем лишиться независимости.»[50]

И читатель Барреса знает кого конкретно подразумевает Атенея, – страницей выше Юлиан был назван :

«Один оратор сообщил печальные известия о развитии христианской секты, жаждущей навязать свои догмы, о потере авторитета опустевших храмов снисходительных божеств и о попрании великих традиций. Он описал разрушительную картину полей, где перед ликом ошеломлённых легионов пал император-философ. Он восславил тебя, Юлиан, бледный лик убиенного в ловушке религий; ты вышел из Александрии, и ты воздал честь одеянию мудреца пурпуром триумфатора; ты был способен к осмеиванию, когда мужи и жёны рыдали; средь потоков угроз и молений, разбивавшихся о твой трон, ты познал красоту стиля и великие мысли, презирающие коленопреклонение.

Всеобщая овация встретила это прославление венценосного брата, и когда старец, возвеличенный темой своей речи, приветствовал древними и прекрасными словами тех, кто гибнет от руки варваров за мир на Земле, а также тех, ещё более благородных, кто бьётся за духовную независимость и за культ могил, – все, жёны и мужи, юнцы, охмелённые кровью и трясущиеся от холода, поднялись, славя витию, с именем Юлиана на устах, и заявили единогласно, что сей раз было установлено равенство со знаменитым перикловским дискурсом.»[51]

Философ-неоплатоник не только восхваляется, ему воздаётся должное по всем правилам искусства риторов Ареопага или Олимпийских Игр : в речь включаются элементы дискурсов самого Юлиана, называвшего христиан «атеистaми»[52], именно потому, что они изгоняют прочих, чрезвычайно терпимых друг к другу и взаимодополняющих божеств; выражение Атенеи «hautes pense'es» (великие мысли) здесь обретает форму «hautes traditions» (великих традиций), и Баррес повторяется не случайно : основополагающие идеи человечества существуют и порождают будущих созидателей исключительно благодаря традициям, некогда установленным мыслителями-первооткрывателями – и не случайно выражение «hautes pense'es» также возникает в устах оратора; поле битвы под стенами Ктесифона, где Юлиан, получил смертельную рану – по слухам от метнувшего в него дротик римского же предателя солдата-христианина. Восторг барресовских митраистов, вызванный единоверцем, воспользовавшимся терминами Юлиана, по праву принадлежит самому автократору, увенчанному лаврами и как виртуоз риторики, и как усопший герой, любимец богов – а следовательно сам ставший полубогом[53]; Юлиан преподносится сверх-Периклом, коим он и являлся : стратегом, теологом, поэтом, солдатом, философом, греческим литературоведом, знавшим наизусть почти всех своих предшественников от Гомера с Гесиодом до Ямвлиха с Порфирием, религиозно-государственным реформатором, возвеличившим посему и греческий язык – идиому культа Митры[54], – и слово «discours», логос – те самые политико-мифологические гимны во славу Гелиоса, сотворённые Юлианом за несколько недель, в Антиохии, перед персидской кампанией, – упоминается Барресом, следующим по фукидидовским стопам. Таким образом, «пурпур триумфатора» Юлиана – его одеяния жреца Митры. Ведь, не забудем, перед тем как Атенея произнесёт клятву, видимая ипостась Бога – Гелиос воспроизведёт, в тех же красках, на западе, гибель лучшего апостола культа и, – если верить утверждению самого Юлиана – сына Митры[55] : «Солнце исчезло в пурпурно-кровавом пятне, как триумфатор и мученик»[56]. Баррес-язычник передаёт читателю своё credo в будущее возвращение Юлиана, как, уверен он, светило воскреснет поутру на Востоке.

Пройдёт несколько месяцев после появления барресовского гимна, и младший ученик Бюрдо, Поль Клодель, напишет Золотую Голову[57]. Несомненно, впоследствие удачливый карьерист Клодель оклевещет всё, что любил и что воспитало его в детстве, юности, молодости, чему он был обязан своим вдохновением. Oднако, даже отрекаясь от прошлого, Клодель выдаёт истину : в его личной библиотеке все одиннадцать томов Тетрадей Барреса[58] разрезаны и аннотированы. И пусть Клодель заметит 26-го июня 1944 года : «Подумать только : у меня хватило храбрости прочесть почти от корки до корки одиннадцать томов этого идиотизма! Сколько даром потерянного времени!»[59] – этим он только докажет свой многолетний интерес к мыслям лотарингца, а также факт изучения его трудов.

Рассмотрим Золотую Голову взглядом созидателя, то есть проследим за мышлением драматурга-античника, распределяющего роли подобно мифотворцу-традиционалисту Гомеру, раздающему специальности Олимпийцам, каждый из коих несколько столетий спустя будет представлен как обожествлённое метеорологическое явление, симптом болезни, символ этапов виноделия и проч[60]. Итак, если клоделевский Симон, предназначенный стать Петром, превратился, вместо «Камня», на котором будет воздвигнута Церковь Христова, в воинственного жреца Митры («Бога, рождённого из камня»[61]), поведшего свои легионы, так же как и реально существовавшая личность, Юлиан «Отступник», на Восток, к древнему становищу гиперборейского Митры, туда, где ежеутренне рождается видимая человеческому глазу ипостась Бога – Гелиос, – то и прочие персонажи драмы воплощают религиозные течения. А их имена, точно также как и в случае с Симоном-<избегнувшим участи Петра>-Юлианом, чётко определяют их функции : Клодель был слишком неопытен, а потому легко выдаёт свои творческие планы – для их восприятия необходимо лишь вжиться в историческо-культурные рамки его эпохи и владеть, как он, древнегреческим языком, – и можно только посетовать, что за более чем стодвадцатилетний срок с момента написания Золотой Головы ни один французский или иностранный исследователь не произнёс имени Юлиана, не назвал его солнечного Бога.

Первый из персонажей – король Давид, которого Клодель в первой версии называет также «императором»[62], признавая этой – вобщем-то недопустимой – смесью титулов свою внутреннюю работу, направленную исключительно на «императора» Юлиана, а также на его митраический логос, О Царе Гелиосе (буквально О Базилевсе Гелиосе), лежавший скорее всего на столе Клоделя, писавшего Золотую Голову. Давид – воплощённый Ветхий Завет, инкарнированный единственный – до прихода Иисуса – известный на Западе монотеизм; религиозная власть его легитимна, но слаба : не забудем, в период поздней античности иудаизм утерял свои этнические рамки и завлекал верующих империи наподобие храмов всякого азиатского божества. И точно также как иудаизм – родитель христианства, Давид – отец Католической Церкви – Принцессы клоделевской драмы, откровенно идентифицированной самим автором в 1949 году : «<Принцесса> : Я есмь Католическая Церковь.»[63]

Итак, всё коронованное иудее-христанство жертвоприносит Золотая Голова, уничтожая Давида, и изгоняет прочь за границы своего государства юную Католическую Церковь[64]. Но и власть монарха не мила Золотой Голове, ему по душе императорство[65], а потому, лишив Давида – настаивает в первой версии молодой драматург – «митры»[66], он, как Юлиан-Победоносец[67], покинувший Константинопoль через несколько месяцев после помазания на престол, устремляется во главе своих легионов в битву. И заметим, Митра, через своего посредника, участвует в устранении Давида. Царь Гелиос ожидается Золотой Головой для убийства Давида[68]. Царь Гелиос благославляет кампанию Золотой Головы[69]. Да и по мере развития драмы, чуть ли не каждое сравнение или метафора, связанная с Золотой Головой, имеет отношение к этой видимой ипостаси Бога : Клодель методичен, как любой картезианский профессор недавано покинутого им лицея.

Убийство Давида имеет и другой, не менее важный идейно-догматический контекст для драматурга, как я это заметил выше, в десятых годах XX-го века, откровенно предпочитавшего из всех социальных систем – единовластие представителя Бога на Земле[70]. Однако, в процессе написания Золотой Головы душа Клоделя являла собой поле теомахии : Митра и Иисус бились за обладание ею. А Солнечное Божество имело уже упомянутых немецких, современных Клоделю апостолов, к которым Клодель прибавит, и не зря, Вольтера – «Великого князя духа» Ницше[71] и изворотливого льстеца прусского двора, одновременно олицетворяющего в республиканской Франции революционное вольнодумство, – что является любопытным примером культурно-исторического абсурда. Именно Вольтера, восхищавшегося Юлианом[72], сравнит Клодель с «Апостатом», отдав предпочтение последнему : «Юлиан Отступник, например, нападает лишь на внешнюю сторону христианства. Однако, то что наносит проникающие раны, так это то чей исключительной целью является уничтожение всего составляющего сущноть Христа, того, отчего он есть слово жизни и спасение – его учение, его закон, его воля и его дисциплина. Лютер, Кальвин, Ницше, Вольтер (Маркс, Ренан), суть – Антихрист, потому что смысл их существования – уничтожение в Христе его миссии спасения будущих поколений, коей он был сформирован.»[73] Знаменитый образ венчания в Театре Нации парижскими sans-culottes бюста Вольтера фригийским колпаком – для них символом римских вольноотпущенников, для эллиниста Клоделя головным убором Митры-таврохтония[74] – также сыграл немалую роль в сближении Юлиана с Вольтером.

Более того, Boльтер, для Клоделя уже католика – «кощунник», «impie», живший в не менее «кощунственную» эпоху : «Посреди этого сухого и кощунственного XVIII века, в протестантской и вольнодумной Англии, охваченный вдохновением Гендель – современник Вольтера – пишет The Messiah в 21 день. Мне кажется, – скажет он – что я узрел отверзнутые небеса и Самого Бога передо мной (1742).»[75] Cледовательно именно во время боя между Христом и Митрой – работы над Золотой Головой – и родился в душе Клоделя этот термин самоубеждения – «impie», – решивший исход душевной схватки в пользу Иисуса; и если после он будет постоянно употребляем в отношении всех вышеназванных христоборцев, то первой им воспользуется Принцесса, характеризующая убийство своего отца. И обратится она не к кому-нибудь, а к Царю Гелиосу : «Солнце, гляди же на это кощунство!»[76] – первый апостол Митры нарушает, по мнению Католической Церкви, закон, и та призывает в свидетели не зрителей в зале или на сцене, не преступника или его сторонников, но – истинного властелина ситуации.

Кого же символизирует этот Давид помимо иудее-христианского самодержавия, уничтоженного Флавием-«святотатцем», тотчас наложившим свою руку на власть, светскую и духовную, а также – заметим этот немаловажный для Клоделя факт, – совершившим переворот в том самом городе, где и была написана Золотая Голова? – именно в Лютеции возмущённые приказом из Константинополя легионеры, большей частью кельты, провозглашают Юлиана автократором[77]. Стоит ли ocтановиться на сравнении французской монархии с ветхозаветным Израильским Царством? – помазание в Реймском Соборе превращало королей в наследников иерусалимского Царя Давида – причина по которой позднее монархист Клодель сопоставит Юлиана с Вольтером : первый, начав в Лютеции, попытался низвергнуть навеки сам принцип существования христианской монархии, второй, не меньший ненавистник Евангелия и его приверженцев, стал идолом революционеров, казнивших, в том же Париже, Людовика XVI. Более того, не забудем : в год окончания Золотой Головы столица Третьей Республики готовилась к празднованию столетней годовщины со дня парижского путча.

Пройдёт шесть десятилетий, и Клодель объяснит внимательному читателю, – способному установить митраическую связь между Золотой Головой и его поздними произведениями, – кем действительно является Давид. В Приложении к моей книге об Апокалипсисе он скажет : «А сколько времени на стенах Египта и Ассирии существовали идолы зверей и звероглавых людей? Какой школьник позабудет Минотавра и все басни об Юпитере с прочими богами, и об этой чёртовой крови, коей кощунственный(sic.) Юлиан попытался скрыть кровь Христову?»[78] Следовательно, уж не является ли Давид жертвенным быком, иудее-христианским Минотавром, закланным всё тем же «l’impie» – кощунственным – митраистом перед лицом всей империи? А истинная сущность прообраза Давида, Констанция II, помазанника крестом сына Иеговы, не делает ли она «короля-императора» драмы совершеннейшим из всех животных, предназначенных ножу величайшего митраиста, Юлиана? Более того, возможно Давид – не только представитель иудее-христианства Земле, но и сам бык-Иисус, закланный Митрой? На все мои вопросы Клодель отвечает утвердительно :

«Его красота – первенца-быка! Первенец – это Христос, о котором сказано : Ex utero ante luciferum genui te. Бык, столь важен в мифах и религиях Азии, начиная с Египта, начиная с Вед и до Митры, это чистый зверь, типичный и непочатый, его собранная жизненная сила – идеальное вещество для жертвоприношений, чья суть в даре Богу того что живёт, и того что даёт жизнь, бык – одновременно сила, работа, пища и родитель. Так сказано в Послании к Евреям (sic.) : Si sanguis taurorum sanctificat. Бык – то что единяет, что господствует над стадом, даёт жизнь : Congregatio taurorum, dit le psaume 67, 31, in vaccis populorum. Его плоть есть вещество единяющее верующих, их причастие. Посему так сказано в Притче о званных на брачный пир : Tauri mei et altilia mea occisa sunt et omnia parata.»[79]

Итак, перед нами на клоделевской сцене – повторяемое перво-жертвоприношение, столь известное по горельефам и скульптурам Митры-таврохтония. А Золотая Голова – одновременно и Митра, и его великий жрец Юлиан, воплощающий возвращающуюся в лоно язычества империю через таинство митраического крещения, когда новообращённого ставили под решёткой – местом таврохтонии, – и ещё горячая бычья кровь обливала его, впитываясь в землю. Кто может подтвердить совершение обряда? Сам Клодель, и трижды. Вначале его «Апостат», заколовший Давида, обрызгав своё лицо его кровью и представившись «cовершившим жертвоприношение» – «sacrificateur»[80] –, ещё весь в крови убитого, восклицает :

«Я его заклал,

И его кровь окатила меня, и он упал к моим ногам в предсмертных корчах.»[81].

Затем Принцесса, после митраического крещения героя, представляет произошедшее, будто она видела своего отца, выведенного на решётку жертвенника, и Золотую Голову под струёй его крови :

«Принцесса. – Кровь отца моего на тебе ; она пролилась на тебя, как дождь.»[82]

Что ещё можно прибавить, кроме как посетовать, что в течение более чем столетия ни один из клоделеведов, анализируя Золотую Голову, не назвал Митру с его жрецом-императором?

Обратимся теперь к другому персонажу Золотой Головы – который куда важнее Принцессы, этой ахающей марионетки драмы, воплощённой пассивности par excellence, хоть и носящей, естественно, «митру» на челе, подобно своему закланному отцу[83], – а именно к Себесу, представляющему сложную, ныне забытую, но оттого не менее актуальную для IV-го века тенденцию дионисизма, утерявшего свою трагическую, и следовательно созидательную мощь. Лишённая экстатической сущности, а с нею и смысла бытия, полая оболочка вакхичности истлевает, так и не найдя себе места меж Митры и Христа. Таким предстаёт, например, культ Диониса конца эллинистического периода, «образумленной» в Александрии Греции, не только у Ницше, но и у его французского эпигона, упомянутого выше Сен-Виктора[84].

Вот что наш драматург вспомнит о нём полвека спустя : «Я полюбил греческую литературу по окончании лицея, в ту эпоху, когда мне понадобилось переиначить своё литературное воспитание. Тогда я вернулся к изучению греческого языка, опираясь на произведения автора ныне слишком позабытого – Поля де Сен-Виктора.»[85] – то есть до создания Золотой Головы, – а может и в процессе творчества – Клодель изучал книги парижского критика-эллиниста[86].

В самом имени – Себес – заложены его вакхические сущность и функция : Сабасий[87], так назывался вне-греческий Дионис, который в свою очередь является ипостасью, естественно ночной, Гелиоса – как замечает это предтеча Юлиана, Макробий[88]. Более того, Ceбес подобно прочим персонажам драмы, чреват императорством : «себастос» – таков титул, даваемый грекоязыкими подданными римскому властителю[89]. Следовательно, Себес, милый Принцессе[90] и Давиду[91], друг Золотой Головы, разделявшему с ним любовь к преданной ими обоими земле женщине[92] – этой первой, неудавшейся попытке демиургии – равен им всем и как Божество, и как представитель мирского могущества. Однако, дионисическая теократия остаётся нереализованной : реальная исступлённая творческая мощь не движет более этой субстанцией с теперь надломленной волей, и она умирает от неизлечимой таинственной болезни, тотально сохраняя своё ночное естество – до прихода Солнца[93]. Напомню, первая версия Золотой Головы не только упоминает одно из имён Диониса, но и полна вакхических восклицаний греческих трагедий[94]. Всё это исчезает после переработки Золотой Головы в 1893 г. : католик Клодель скрывает улики своей языческой инспирации.

Таким образом, каждый появляющийся в клоделевской драме или несёт в себе заряд определённой божественности, или же имеет отношение к Юлиану. Даже соратник Золотой Головы, Кассиус, и тот – прямой отсыл Клоделя к биографии автократора. Известная ещё по Плинию гора Кассиус – место митраических таинств[95], где, cвидетельствует Марцеллин, император перед походом на варваров-единоверцев приносит жертву Юпитеру[96], исконно слитому с Митрой[97]. Это Кассиус предстаёт новым еврипидовским Вестником-пастухом, чтобы, подобно своему прообразу, поведавшему о чудесах менад, ведомых Дионисом, рассказать о «триумфе»[98] – как тут не вспомнить «идеологический роман» Барреса! – Золотой Головы. Это Kaccиус столь подробно опишет солярные элементы последней битвы между Юлианом и Шапуром пьесы, назвав самого Бога – истинного властителя сражения : «И мы видели над нашими головами Солнце, раскалённое, багровое, как Молох.»[99]. Это Кассиус заявит о разрыве «пакта» между Золотой Головой и его солдатами («Он видел, что пакт, заключённый с ним человеческой душой, в сей день стёрся, как отражение ...»[100]), а первейший перевод имени Митры – «договор», «пакт»[101]. Так что можно предположить также факт воплощёния Кассиусом самого Аммиана Марцеллина, вводимого в действие Клоделем, благодарным за сведения солдату-историку – ведь даже срок правления Юлиана, 361 – 363гг., передан драматургом со скрупулёзностью историка :

«Два года! Два года минуло уже

С тех пор как, с Океанских берегов, армия

Проникла во вражеские поля – лицо против стези Солнца ...»[102]

И вот наступает агония Золотой Головы, когда герой, в течение долгих минут заливает подмостки своей кровью. Из крещения апостола Бога таинство перерождается в причастие всего Хтоноса. И как Дионис –триумфатор Еврипида, кажется ведомому на смерть Пенфею быком[103], – так поражённый жрец Митры играет роль закланного зверя, а его речь – искромётная «языческая энциклика»[104], чьи выражения Клодель почерпнул из исследовательских работ, а также из дискурсов самого императора. Каждая реплика клоделевского Юлиана – горячечная молитва Митре («О, Солнце! Ты, моя

Единственная любовь! о бездна пламени! о пропасть! о кровь, кровь!

О

Ворота! Золото! Золото!»[105]), своему отцу, – как это было уже замечено согласно утверждению Сатурналий[106] («О, Отец,

Приди! о Улыбка, ложись на меня!»[107]), – и так – вплоть до воспроизведения тончайших нюансов мистерий гиперборейского Бога : «Я лежал здесь веками вещества. Сон... (...) Сон низкий, инертный, неудобный. Отвратительное забытьё. Здесь душа выживает сама. Я достал до дна, и вот – я взмываю, как ныряльщик.»[108]

Да, всечеловеческого божества не существует. Но есть исконные Боги рас, которые веками дремлют в душах своих этносов, пробуждая подчас их лучших представителей, пенетрируя их, ведя их к себе. И только когда все тирсоносцы расы, ощутив божественный разряд, следует за своими вакхантами, объятыми истинным энтузиазмом, тогда у всей элиты человечества, этого чудом сохранившегося племени сверх-андрогинов[109], появляется редчайший случай стать тем, чему она издревле предназначена – вечно возвращающимися богами Земли. О часе своего последующего возвращения вопрошает перед смертью Отца Митру герой драмы, этот ницшеанец, – и «сверхчеловек» скажет о нём Клодель[110] : «Господь! я умираю снова! Вернусь ли я ещё?

Прощай!»[111]

Позднее Клодель предаст своего героя, унизившись до ханжеской клеветы на него – сравнения Золотой Головы с Гитлером : «И потом, есть и прочие причины, не так ли : можно принять Золотую Голову за Адольфа Гитлера. В нём есть нечто от Адольфа Гитлера, эдакое издевательство над Провидением. В 1890 году я предвидел Адольфа Гитлера. Всю речь Адольфа Гитлера перед депутатами Палаты – те же термины этого великого человека ... .»[112] – сей политкорректный поцелуй драматурга-Иуды, как пошлейшее проявление инстинкта литераторского карьеризма, не мог бы не вызвать ухмылки презрения Барреса, автора митраического романа, на который несколько месяцев спустя этом откликается Золотая Голова, – ведь тот самый «триумфатор и мученик» Юлиан, земной ставленник награждаемого теми же эпитетами закатывающегося Гелиоса[113], не замедливает появиться в пьесе :

«Как виноделы перед бочками

Покидают дом жернова через все двери подобно смерчу,
Моя кровь через все раны устремляется к триумфу!

Я умираю. Кто поведает,

Что умирая, в раскрытых объятиях, я держал Солнце на груди как колесо?

О Князь одеянный славой,

Грудь к груди, ты смешаваешься с моей земной кровью!»[114] – как видим, даже высший княжеский титул, прямой отсыл к солярному дискурсу Юлиана, возникает в конце фразы.

И три десятилетия спустя Баррес отзовётся на драму Клоделя : благодаря своему мощному языческо-творческому инстинкту, Баррес прочувствовал, а потом и понял весь арсенал солнечного паганизма, таимый – и впоследствии изо всей мочи скрываемый автором – в Золотой Голове, а потому он создаёт на неё светлую лёгкую пародию, где есть и свой Юлиан, и своя Принцесса, участники теомахии, разворачивающейся на берегу той самой реки, где лежит Антиохия – там автократор писал свои последние речи, собираясь в поход на персов. Роман так и называется Сад на Оронте.

Магометяне этого произведения – новомитраисты, главный из коих, эмир, осаждённый крестоносцами в своём городе, Калаате, воплощает Юлиана, – эту эстафету, подхватывает переживший его рыцарь Гийом, переходящий на сторону мусульман, – как галльский кайзер Юлиан, приняв венец автократора, возвращается к Митре, – и умирающий в конце романа под ударами своих бывших единоверцев, да заливая кровью Орианту с Изабелью[115], повторяя тем самым финальную сцену клоделевской драмы. Ориантa же травестирует всю сущность Принцессы : это она добивается власти, – тогда как Принцесса оставляет двор закланного Давида, отправляясь нищенствовать по свету, – заговором, в результате которого предатель может убить эмира («Толкуют, что древко, пронзившее эмира, было направлено его собственными людьми.»[116]) – здесь Баррес воспроизводит как трусость армии Золотой Головы, так и знаменитые свидетельства о последних днях императора. И Орианта в своей откровенной фразе передаёт, тотально извращая их, абсолютно все элементы судьбы Принцессы : там где вторая оставляет королевское могущество, Орианта жаждет его и добивается, предпочитая опасность царства будущему скиталицы и нищенки. Более того, «истина» приравнивается к Гелиосу этой адепткой ислама – ночного отражения митраизма, позаимствовавшего свой полумесяц у Астарты :

Ср. Сад на Оронте : «Я не скрою от тебя моих мыслей, и ты признаешь сие, ежели солнечнозарная истина не ослепит тебя. Мне принадлежит здесь божественная власть, превышающая все прочие, царство, и благо это я не отдам. Но есть ещё одна истина : я не способона жить без тебя. Ты хочешь уехать и увезти меня. Мои ступни – говорю я тебе – отказываются нести меня. Но останься, решимся вместе! Я предпочитаю опасности короны судьбе изгнанницы и нищенки.»[117]

Ср. как позже Клодель охарактеризует Принцессу в своей конференции о Золотой голове : «В стране, чьё название я посчитал ненужным уточнять, авантюрист захватывает высшую власть, утерянную хилыми руками дряхлого монарха. Он убивает его, прогоняет его дочь, Принцессу, – которая отправляется, скиталицей и побирушкой по путям изгнания, – подавляет восстание, окружает себя горячими и арессивными силами молодости.»[118]

А дабы яснее установить связь романа с «Апостатом», Баррес завершает Сад на Оронте названием города Антиохии[119] – цели паломничества прозаика по юлиановским местам перед написанием произведения.

Таков краткий итог вспышки митраизма во французской литературе на рубеже XIX-го и XX-го веков. Каков же он для Клоделя? Подобно «кощунственному» Еврипиду, изгнавшему, в компании Сократа, Диониса прочь с аттической сцены, а потому лишившегося божественного дара[120], Клодель подвергает остракизму Митру, – имя его «разумности» – Христос. Митра же, подобно Вакху – музагет[121]! Дочери Зевса отрекаются от Клоделя. С тех пор всё его писание – лишь ностальгия по утраченной митраической неистовости, прорывающейся только подчас, под маской Иисуса, который молниеносно вступая в свои права, требует кандалов демону созидания.

Творческая судьба Клоделя ужасна : необходимость соответствовать статусу функционера-католика довела драматурга до шизофрении, отняла у него гений, наделив взамен несколькими скудными талантами республиканского жалованья с чудовищной гордыней впридачу. И Клодель не мог без слёз вспоминать о том счастливом периоде языческой молодости, когда божественное исступление впитывалось его телом, воплощённый паганизм – дикая природа Арденн – обступал его, полубегущего-полутанцующего, хохочущего и рыдающего, и тогда он сам, как юный Гомер – Ахиллом, становился Золотой Головой : «От ритма ходьбы мой дух хмелел, я говорил громким голосом, хохотал, слёзы текли у меня из глаз от полноты ощущений в моих венах и столь близкой мне – Жизни.»[122]

Анатолий Ливри, бывший славист Сорбонны, ныне преподаватель русской литературы Университета Ниццы – Sophia Antipolis, доктор наук по французской и сравнительной литературе того же ВУЗа, философ, эллинист, писатель, лауреат литературной премии им. Марка Алданова (Нью-Йорк, 2010).

[1] Так можно передать по-русски имя и фамилию Simon Agnel – героя анализируемой в данной статье драмы.

[2] Joseph Bidez, La Vie de l'Empereur Julien, Paris, Les Belles Lettres, 1930, p. 266 – 267.

[3] Cf. L’Empereur Julien, Lettre de Julien l’Apostat a` Porphyre, directeur ge'ne'ral des finances, 411 c dans Lettres et Fragments dans O'Euvres comple`tes, Paris, Les Belles Lettres, texte e'tabli et traduit en franc,ais par Joseph Bidez, 1960, t. 1, 2e partie, p. 184, etc.

[4] См. изображения Шапyра II oxoтника, закалывающего оленя, как Митра – приносящий в жертву быка : Gilded silver plate showing a king (identified as Shapur II) hunting a deer whilst riding a stag, British Museum, Department Middle East, Registration number 1908,1118.1.

[5] Анатолий Ливри, «Юлиан „Отступник” в Золотой Голове Клоделя», на II-ой Всероссийской Научной Конференции памяти профессора Л. Г. Андреева, Лики ХХ-го века. Модернизм : метод или иллюзия?», МГУ им. М. В. Ломоносова, Филологический Факультет, Кафедра Истории Зарубежной Литературы, 18 – 20 июня 2009.

[6] Анатолий Ливри, «Юлиан „Отступник” в Золотой Голове Клоделя» в Литература ХХ-го века : итоги и перспективы изучения, Материалы Восьмых Андреевских Чтений, под ред. Н. Т. Пахсарьян, Москва, ЭКОН-ИНФОРМ, 2010, с. 92 – 98.

[7] Название «Золотая Голова» – а не часто принятый в России «Златоглав» – употребляется намеренно : сам автор настаивал на сложной, «андрогиновой» сущности своего героя, давшего своё имя драме. И подчёркивая его женственную часть, я только вторю самому «Золотой Голове» : «Кто сказал, что я женщина?

Правда, я дикая дева, кою непросто полонить! Да, я женщина, смотрите что я за женщина!.. ».

«Qui dit que je suis une femme?

Certes, je suis une vierge farouche et sur qui on ne mettra pas la main aise'ment!

En effet je suis une femme, regardez quelle femme je suis!.. » : Paul Claudel, Te^te d’Or dans The'a^tre, Paris, Gallimard, Bibliothe`que de la Ple'iade, 1967, t. 1, р. 238.

[8] Anatoly Livry, «Te^te d’Or et He'lios Roi, la rupture du Cercle de l’Eternel Retour», Bulletin Guillaume Bude', l’Association d’Helle'nistes et de Latinistes franc,ais, Paris, 2008 – 2, p. 167 – 193.

[9] Bulletin de la Socie'te' Paul Claudel, n° – 193 et n° – 195, Paris, 2009, 2010.

[10] Anatoly Livry, «Claudel contra Nietzsche ou l’Ultime tentative de Mithra» dans Nietzsche und Frankreich, Berlin – New York, Walter de Gruyter Verlag, 2009, p. 135 – 150. Acte du colloque «Nietzsche und Frankreich», Naumburg, aou^t 2006.

[11] «Un impie et un croyant ne luttent pas a` armes e'gales, toutes les injures contre Dieu et la religion lui vont au coeur et lui font de profondes blessures. Dans ces conditions un homme est un homme, et j'avoue que l'a^pre pole'mique de Maurras m'a plu, peut-e^tre non par les meilleurs co^te's de mon a^me. Mais du moins il hait autant que moi la de'mocratie, il donne une voix a` ce furieux sentiment de de'gou^t d'un coeur noble qui se sent e'crase' par les bestiaux, par la force brute, par le nombre (...). Moi aussi, je vous l’avoue, mes pre'fe'rences vont a` cette forme du gouvernement [la monarchie], mais a` une monarchie reve^tue d’un caracte`re religieux et dont l’autorite' est celle moins de la force que de la persuasion, ”sicut unguentum quod descendit in barbam, in barbam Aaron”.». «Lettre de Paul Claudel a` Andre' Suare`s du 10 fe'vrier 1911» dans Andre' Saures et Paul Claudel, Paris, Gallimard, 1951, p. 160.

[12] «E'lection du Mare'chal Juin. Jules Romains, directeur, lit un hommage a` Charles Maurras. Tous les assistants se le`vent. Je reste assis. Le discours fini, je demande a` Jules Romains a` quel moment il conside`re que Charles Maurras a cesse' de faire partie de l'Acade'mie, puisque celle-ci a de'clare' son sie`ge vacant en 1944. Il me re'pond d'une manie`re embarrasse'e. Je de'clare alors que je ne m'associe aucunement a` l'hommage rendu a` Charles Maurras et je demande que ma protestation soit inscrite au proce`s-verbal.» : Paul Claudel, Journal, Paris, Gallimard, Bibliothe`que de la Ple'iade, 1969, t. 2, p. 824.

[13] «<ma> conversion de'finitive» : Paul Claudel, Notices dans The'a^tre, op. cit., р. 1246.

[14] Таких как Нанте, Брюнель, Мийе-Жерар и проч.

[15] Cf. Arthur Schopenhauer, Le Monde comme volonte' et comme repre'sentation, Paris, P.U.F., traduit par Auguste Burdeau, revu et corrige' par Richard Roos, 1996, p. 311.

[16] См. например, Фридрих Ницше, Рождение трагедии, Москва, Издательство Мысль, Перевод Г. А. Рачинского, 1990, т. 1, с. 91, 92 и проч.

[17] Cf. Teodor de Wyzewa dans La Revue wagne'rienne, 8 mai 1885, p. 104 – 115.

[18] Cf. Adolf von Harnack, Porphyrius, «Gegen die Christen», 15 Bu"cher. Zeugnisse, Fragmente und Referate, Abhandlungen der preussischen Akademie der Wissenschaften, Philosophisch-historische Klasse, Berlin, 1916.

[19] «Только с меня начинается большая политика.» : Фридрих Ницше, Ecce homo, там же, Перевод Ю. М. Антоновского, т. 2, с. 763. Курсив Фридриха Ницше.

[20] Cf. Friedrich Nietzsche, Sa"mtliche briefe: kritische Studienausgabe in 8 Ba"nden, Berlin – New York, Walter de Gruyter Verlag, 1986, t. 8, p. 504.

[21] Гераклит, D. K. 53 [44].

[22] Paul de Saint-Victor, Barbares et Bandits, La Prusse et la Commune, Paris, Michel Le'vy fre`res E'diteurs, 1871, p. 282 – 283.

[23] Ibid., p. 1 – 3.

[24] «Origine aryenne de Bacchus» : Paul de Saint-Victor, Les deux masques : trage'die, come'die, Les Antiques, Paris, Calmann Le'vy E'diteur, 1880, t. 1, p. 6.

[25] См. главу «La Haine Sainte» в Paul de Saint-Victor, Barbares et Bandits, La Prusse et la Commune, op. cit., p. 273 – 283.

[26] Фридрих Ницше, Рождение трагедии, там же, с. 93.

[27] «Les he'ros envahissent le royaume tragique, ils y revendiquent leur droit et leur place. Ils ne de'tro^nent pas le dieu qui le gouverne, mais ce sont eux qui vont le remplir et l’agiter sous son nom.» : Paul de Saint-Victor, Les deux masques : trage'die, come'die, Les Antiques, op. cit., 1, p. 70. Нельзя не заметить постоянства в работе с «неудобными философами» : мысли идеологически неугодного Ницше изымались у их отца, которого своеобразные последователи не решались упоминать. Например любопытный культурологический тезис о «пассионарности» излагается Львом Николаевичем Гумилёвым, старшим сыном поэта-ницшеанца, в книге – с предисловием академика Лихачёва – Древняя Русь и Великая степь, полностью отметающей Ницше – подлинного осноположника теории о Воле к власти «белокурого меньшинства», господствующего нал большинством.

[28] Баррес вводит Огюста Бюрдо в роман Беспочвенные под именем Поля Бутейера, cм. Maurice Barre`s, Les De'racine's dans Romans et voyages, e'd. de Vital Rambaud, Paris, Robert Laffont, 1994, t. 1, p. 493 et suivantes.

[29] «Burdeau donnait un peu physiquement l’impression de ces grands philosophes grecs ioniens (…). Et justement une partie de son cours e'tait consacre'e aux grands philosophes primitifs de l’histoire grecque, et son cours a eu une tre`s grosse influence sur moi a` ce point de vue-la`.» : Paul Claudel, Me'moires improvise's [Entretiens radiophoniques avec Jean Amrouche, 1954], Paris, Gallimard, Ide'es, 2005, p. 23.

[30] Неологизм «полуучёный» создаётся по следам Виламовица-Мёллендорфа, назвавшего ритора Диона Хризостома «полуфилософом».

[31] См. например, Franz Cumont, Myste`res de Mithra, Bruxelles, e'ditions H. Lamertin, 1913 ; Franz Cumont, Joseph Bidez, Juliani Imperatoris Epistulae, leges, poematia, fragmenta varia, Paris, 1922, и проч.

[32] «A` mon ami Franz Cumont. En souvenir d’une longue collaboration» : Joseph Bidez dans L’Empereur Julien, OEuvres comple`tes, Paris, Les Belles Lettres, Texte e'tabli et traduit par Joseph Bidez, 1960, t. 1, page de garde.

[33] См. например Nicolas Martin, Julien l'Apostat, Poe`me dramatique, Paris, Librairie des Bibliophiles, 1875. Автор вводит в поэму элементы, почерпнутые из наиболее известного тогда биографического источника – Res gestae Аммиана Марцеллина, которым два десятилетия спустя воспользовался и Дмитрий Мережковский.

[34] Athanasios Papadopulos-Kerameus, «Neue Briefe von Julianus Apostata» in Rheinisches Museum fu"r Philologie, Frankfurt am Main, 1887, p. 15 – 27.

[35] Ernest Renan, Marc Aure`le et la fin du Monde Antique, Paris, Calmann Le'vy, 1882.

[36] «On peut dire que, si le christianisme eu^t e'te' arre^te' dans sa croissance par quelque maladie mortelle, le monde eu^t e'te' mithrai"ste.» : Ernest Renan, op. cit., p. 536.

[37] Ibid., p. 577.

[38] Ibid.

[39] Ibid., р. 536.

[40] Ibid., р. 578.

[41] «Les Pai"ens prenaient le Christ, pour une forme nouvelle du Dieu Solaire.» : Jean Reville, La Religion a` Rome sous les Se've`res, Paris, Ernest Leroux, 1885, р. 287.

[42] Ibid.

[43] Franz Cumont, Lux Perpetua, Paris, Librairie Orientaliste Paul Geuthner, 1949, p. 41 – 42, 260.

[44] «Une seule prie`re put servir aux le'gionnaires pour adorer le Soleil-Mithra et le Christ.» : Jean Reville, La Religion a` Rome sous les Se've`res, op. cit., р. 290.

[45] «А именно, всякие Вольтеры, Руссо, Ренаны, Ницше и прочая немецкая сволочь. Ни малейшего контакта, ни малейшей близости смиренного, святого и глубокого естества. Они далеки от глубокого естества.» «A` savoir les Voltaire, les Rousseau, les Renan, les Nietzche [sic. Клодель по своему обыкновению ошибается в написании фамилии Ницше – Nietzsche <А. Ливри.>], et toute la canaille allemande. Aucun contact, aucune paternite' de l’humble, sainte et profonde nature. Ils se sont e'loigne's de la profonde nature.» : Paul Claudel, Journal, op. cit., t. 1, p. 5.

[46] «Certainement le grand philosophe ne pre'voyait pas la ”kultur” boche et la guerre de 1914.» : Ibid., p. 419.

[47] См. Maurice Barre`s, Examen des trois romains ide'ologiques, Lettre a` M. Paul Bourget dans Romans et Voyages, op. cit., p. 15 – 26.

[48] «... французские умы, галдевшие против Шопенгауэра, не сумели распознать в нём дух нашего восемнадцатого столетия ...» «... les producteurs franc,ais qui tapageaient contre Schopenhauer et ne savaient pas reconnai^tre en lui l'esprit de notre dix-huitie`me sie`cle ...» : Ibid., p. 21.

[49] «Le soleil disparut de ce jour dans une tache de pourpre et de sang, comme un triomphateur et un martyr. Il avait plonge' dans la mer toute bleue, mais de son reflet il illuminait encore le ciel, semblable a` toutes ces grandes choses qui de'ja` ne sont plus qu'un vain souvenir quand nous les admirons encore.

Athe'ne' maintenant contemplait les jardins, leur ste'rilite', la ruine des laboratoires, et une fade tristesse la pe'ne'trait comme un pressentiment. Elle leva la main, et d'une voix basse et pre'cipite'e, tandis qu'au loin les cloches de Mithra et celles des chre'tiens convoquaient leurs fide`les, tandis que les hurleurs s'e'coulaient et que seul le soir bruissaient dans la frai^cheur» : Maurice Barre`s, Sous l'OEil des barbares dans Romans et Voyages, op. cit., p. 52.

[50] «Je jure, dit-elle, je jure d'aimer a` jamais les nobles phrases et les hautes pense'es, et de de'pouiller pluto^t la vie que mon inde'pendance.» : Ibid., p. 52.

[51] «Un orateur communiqua de tristes renseignements sur les progre`s de la secte chre'tienne, qui pre'tend imposer ses convictions, sur le discre'dit des temples indulgents et le de'laissement des hautes traditions. Il e'voqua le tableau sinistre des plaines ou` mourut un empereur philosophe parmi les le'gions consterne'es. Il dit ta gloire, o^ Julien, pa^le figure d'assassine' au guet-apens des religions ; tu sortais d'Alexandrie, et tu t'honoras du manteau des sages sous la pourpre des triomphateurs ; tu sus railler, quand tous les hommes comme des femmes pleuraient ; au milieu des flots de menaces et de supplications qui battaient ton tro^ne, tu connus les belles phrases et les hautes pense'es qui de'daignent de s'agenouiller.

Tous applaudirent cette glorification de leur fre`re couronne', et quand le vieillard, grandi par son sujet, salua de termes anciens et magnifiques ceux qui meurent pour la paix du monde devant les barbares, et ceux-la`, plus nobles encore, qui combattent pour l'inde'pendance de l'esprit et le culte des tombeaux, tous, les femmes et les hommes, les jeunes gens que grise le sang et ceux qui tremblent de froid, se leve`rent, glorifiant l'orateur et le nom de Julien, et de'clarant tout d'une voix que le discours fameux de Pe'ricle`s avait e'te' une fois e'gale'.» : Ibid., p. 51 – 52.

[52] L’Empereur Julien, Le Banquet ou les Saturnales (=les Ce'sars) dans Discours, Paris, Les Belles Lettres, texte e'tabli et traduit en franc,ais par Christian Lacombrade, 1942, t. II, 2e partie, p. 71.

[53] Сf. Franz Cumont, Lux Perpetua, op. cit., p. 86 – 87.

[54] Ibid., p. 260

[55] Cf. Julien, Le Banquet ou les Saturnales (=les Ce'sars), dans Discours, op. cit., p. 71.

[56] Maurice Barre`s, Sous l'OEil des barbares dans Romans et Voyages, op. cit., p. 52.

[57] Общие черты Золотой Головы и Под взором варваров были отмечены исследователями, никогда однако, не заинтересовавшимися Митрой и императором «Отступником» : Cf. Michel Lioure, «Te^te d’Or sous l’oeil des barbares (Claudel et Barres)» dans Cahier de L’Herne, Paul Claudel, Paris, L’Herne, 1997, p. 27 – 29.

[58] Maurice Barre`s, Mes cahiers 1896 – 1918, Paris, Plon, 11 tomes, 1929 – 1936.

[59] «Penser que j'ai eu le courage de lire a` peu pre`s d'un bout a` l'autre ces onze volumes de niaiserie! Quel temps perdu.» : Jacques Petit, Catalogue de la bibliothe`que de Paul Claudel, Besanc,on, Annales litte'raires de l'Universite' de Besanc,on, 1970, p. 14.

[60] См. например He'raclite, Proble`mes home'riques, Les alle'gories d’Home`re sur les Dieux, Paris, Les Belles Lettres, traduit par Fe'lix Buffie`re, 1962.

[61] См. Franz Cumont, Les Myste`res de Mithra, op. cit., p. 132.

[62] Paul Claudel, Te^te d’Or, op. cit., р. 49 etc.

[63] «Je suis l'E'glise Catholique.» : Paul Claudel, Notices dans op. cit., p. 1250.

[64] Paul Claudel, Te^te d’Or, op. cit., p. 256.

[65] Imperator – буквально, верховный главнокомандующий легионов, a только затем правитель государства, именуемого согласно его военной должности.

[66] Paul Claudel, Te^te d’Or, op. cit., р. 53.

[67] Юлиан беспрестанно разбивает варваров в течение всего своего галльского «кайзерства», к его победам привыкли настолько, что при дворе Констанция II его называют «Victorin» : Ammien Marcellin, Histoire, XVI, 12, 67. Тот же подвиг совершает Золотая Голова, избавляя государство Давида от «рыжих варваров», a aнтичник Клодель – которому вовсе не нужно было дожидаться переводов Бидеза с Лакомбрадом, чтобы знать нюансы жизни Юлиана, – вкладывает константинопольское прозвище кайзера в уста Себеса : «Ты вернулся, Победитель ...», и слово «Победитель», «Victorieux» означено посреди фразы с прописной буквы, как второе имя : «Tu es revenu, Victorieux ...» : Paul Claudel, Te^te d’Or, op. cit., p. 219.

[68] Ibid., р. 232.

[69] Ibid., р. 256.

[70] «Moi aussi, je vous l’avoue, mes pre'fe'rences vont a` cette forme du gouvernement [la monarchie], mais a` une monarchie reve^tue d’un caracte`re religieux et dont l’autorite' est celle moins de la force que de la persuasion ...» : «Lettre de Paul Claudel a` Andre' Suare`s du 10 fe'vrier 1911» dans Andre' Saures et Paul Claudel, op. cit., p. 160.

[71] «… ein grandseigneur des Geistes …» : Friedrich Nietzsche, Ecce Homo dans KSA, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1989, Band 6, p. 322.

[72] Cf. Voltaire, Poe`me sur la loi naturelle in Me'langes, Paris, Gallimard, 1961, p. 279.

[73] «Un Julien l'Apostat par exemple ne fait la guerre qu'a` l'exte'rieur du Christ. Ce qui est re'ellement et perce contre le Christ, c'est ce qui a essentiellement pour objet d'ane'antir cela par quoi il est le Christ, par quoi il est parole de la vie et de salut, c'est-a`-dire son enseignement, sa loi, sa volonte' et sa discipline. Un Luther, un Calvin, un Nietzsche, un Voltaire (un Marx, un Renan) appartiennent essentiellement a` l'Ante'christ parce que leur raison d'e^tre est d'ane'antir en lui cette mission de salut aux ge'ne'rations successives en laquelle il a e'te' constitue'.» : Paul Claudel, Au milieu des vitraux de l’Apocalypse dans Le Poe"te et la Bible, Paris, Gallimard, 1998, t. 1, p. 265.

[74] Выбор термина «таврохтония» не случаен, он гораздо точнее передаёт смысл акта заклания быка, конкретнее – возвращёния его Матери-Земле, чем куда более привычный «тавроболий».

[75] «Au beau milieu de ce sec et impie XVIIIe`me sie`cle, dans une Angleterre protestante et libre-penseuse, dans une inspiration ce'leste Haendel contemporain de Voltaire e'crit The Messiah, en 21 jours. Il me semblait, dit-il, que je voyais le ciel ouvert et Dieu Lui-me^me devant moi (1742).» : Paul Claudel, Journal, op. cit., t. 1, p. 1022.

[76] «Soleil, regarde cet acte impie!» : Paul Claudel, Te^te d’Or, op. cit., p. 254.

[77] Юлиан, уже провозглашённый императором в Лютеции, пишет Констанцию, предлагая тому предотвратить неминуемую гражданскую войну, и истолковывая своё коронование восстанием кельтских легионов, недовольных повелением передислокации в Азию. см. L’Empereur Julien, Lettre a` Constance 386, 8-10 dans Lettres et Fragments dans OEuvres comple`tes, op. cit., t. 1, 2e partie, p. 24.

[78] «Et combien de temps n’a-t-on pas vu fonctionner en tant qu’idoles sur les parois de l’E'gypte et de l’Assyrie des animaux a` te^tes d’hommes et des hommes a` te^tes d’animaux? Quel e'colier ne se rappelle le Minotaure et toutes les fables de Jupiter et des autres dieux, de ce sang bestial sous lequel l’impie Julien essaya d’effacer celui du Christ?» : Paul Claudel, Supple'ment a` mon livre sur l’Apocalypse dans Le Poe"te et la Bible, op. cit., t. 2, p. 1080.

[79] «Sa beaute' comme celle du taureau premier-ne'. Le Premier-ne', c’est le Christ dont il est e'crit : Ex utero ante luciferum genui te. Le taureau, si important dans les mythes et les religions de toute l’Asie, depuis l’E'gypte, depuis les Vedas jusqu’a` Mithra, c’est l’animal pur, typique et intact, la force vitale emmagasine'e, la matie`re par excellence du sacrifice qui consiste a` offrir a` Dieu ce qui vit et qui est capable de donner la vie, le taureau e'tant a` la fois force, travail, aliment et ge'ne'ration. C’est ainsi qu’il est e'crit dans l’E'pi^tre aux He'breux : Si sanguis taurorum sanctificat. Le taureau est ce qui ressemble, ce qui domine le troupeau et qui lui donne naissance : Congregatio taurorum, dit le psaume 67, 31, in vaccis populorum. Sa chair est la matie`re du rassemblement des fide`les et de leur communion. C’est ainsi qu’il est dit dans la Parabole du Festin : Tauri mei et altilia mea occisa sunt et omnia parata.» : Paul Claudel, Au milieu des vitraux de l’Apocalypse dans Le Poe"te et la Bible, op. cit., t. 1, p. 277. Клодель подчёркивает.

[80] «Ты меня залил своею кровью, и я искровавлен, как заклавший жертву.» : «Tu m'as arrose' de ton sang et j'en suis couvert comme un sacrificateur.» : Paul Claudel, Te^te d’Or, op. cit., p. 243.

[81] «Je l’ai sacrifie',

Et son sang a bondi sur moi, et il est tombe' a` mes pieds, se tordant dans les convulsions de la mort.» : Ibid., p. 254.

[82] «La Princesse. – Le sang de mon pe`re est sur toi ; il est descendu sur toi comme la pluie...» : Ibid., p. 255.

[83] Paul Claudel, Te^te d’Or, op. cit., p. 200. Здесь скорее всего речь идёт не о короне, а о повязке вокруг головы – отличительном знаке преверженцев культа Митры. Обе, однако, пишутся одинаково по-французски. Но наибольшую важность, конечно, представляет тот факт, что эллинисту Клоделю не могло быть неизвестено свидетельство Геродота, утверждавшего, что греческое написание названия головного убора происходит от имени Бога Митры, а потому имеет идентичную орфографию : См. Геродот I, 131 и 195.

[84] Cf. Paul de Saint-Victor, Les deux masques : trage'die, come'die, Les Antiques, op. cit., t. 1, p. 53 – 54.

[85] «J'ai pris gou^t a` la litte'rature grecque au sortir du lyce'e a` une e'poque ou` il me fallait refaire toute mon e'ducation litte'raire. Je me suis remis alors au grec, en m'appuyant sur les oeuvres d'un auteur aujourd'hui trop oublie', sur Paul de Saint -Victor.» : Поль Клодель в интервью газете La Nation Belge, 26 марта 1935 г.

[86] По сему поводу любопытно отметить следующий факт : после моего открытия и первых публикаций о Золотой Голове – верховном жреце Митры, а главное после моего заявления в прессе о начале работы над обеими монографиями – русской и французской, – системные клоделеведы, вроде Мийе-Жерар, помимо прочих «действий», заявили, что, <эллинист и античник> Клодель... не знал о существовании Юлиана Отступника (!?!), – подверждая таким образом, что все маневры хороши, дабы замолчать открытие.

[87] Семитская, как и догомеровская греческая письменность, использовавшая исключительно согласные, делала идентичным написание имён персонажа Золотой Головы и Бога (по-гречески «Сабасиос»), лишённого эллинизированного окончания «ос» – «SBS». Клоделеведы уже изучали присутствие Диониса в драме, и что любопытно, многие, занимаясь Вакхом, чрезвычайно близко подходили к Митре (см. «нечто вроде солнечного экстаза» Золотой Головы : «… une sorte d’extase solaire.» Je'ro^me Laurent, « Claudel et la tentation dionysiaque » dans Communio, Paris, n° XIX, I – janvier – fe'vrier 1994, p. 96) – но оказались не способны назвать Бога.

[88] Cf. Macrobe, Saturn., I, XVIII, 18, цитируемый на свой лад Юлианом, наделяющим Диониса именем его восточной ипостаси, Сераписa : L’Empereur Julien, Sur He'lios-Roi dans Discours, op. cit., p. 108.

[89] Cf. Joseph Flavien, Les Antiquite's juives, XVI, 5

[90] Ibid., р. 206 – 207.

[91] Ibid., р. 232.

[92] Ibid., р. 184.

[93] Ibid., p. 228.

[94] Haпример первый слог имени Якха, восклицаемый вакханками : «ia! ia!» : Ibid., p. 31 или «O Bacchus» : Ibid., p. 161 и проч.

[95] Plinii Naturalis Historia, Liber V, 80 dans Pliny, Natural History in ten volumes, Cambridge, The Loeb Classical Library, 1969 (1942), Volume II, p. 280.

[96] Ammien Marcellin, op. cit., L. XXII, 14, 4, p. 131.

[97] L’Empereur Julien, Sur He'lios-Roi dans Discours, op. cit., p. 108.

[98] Paul Claudel, Te^te d’Or, op. cit., p. 210, 211.

[99] « Nous vi^mes le soleil rouge bru^ler au-dessus de nos te^tes comme un Moloch.» : Ibid., p. 274.

[100] «Il vit que le pacte que l’a^me humaine lui avait jure', comme un miroir s’e'tait en ce jour efface' …» : Ibid., p. 139.

[101] Cf. Antoine Meillet, «La Religion indo-europe'enne» dans Linguistique historique ge'ne'rale, I, 1926, p. 344.

[102] «Deux anne'es ! Deux anne'es se sont e'coule'es de'ja`

Depuis que, des rives Oce'aniennes, l'arme'e

S'est enfonce'e dans le champ e'tranger, tournant sa face contre le cours du soleil...» : Paul Claudel, Te^te d’Or, op. cit., p. 130.

[103] «??????????? ?????» : Euripide, Les Bacchantes, v. 100, Paris, Les Belles Lettres, traduit par Henri Gre'goire, 1961, p. 279.

[104] Термин, позаимствованный у Кристиана Лакомбрада, французского юлиановеда. «encyclique pai"enne» : Chriastian Lacombrade, Notice dans L’Empereur Julien, Discours, op. cit., p. 96.

[105] «O Soleil! Toi, mon

Seul amour! o^ gouffre et feu! o^ abi^me! o^ sang, sang!

O

Porte! Or! or!» : Paul Claudel, Te^te d’Or, op. cit., p. 295.

[106] L’Empereur Julien, Le Banquet ou les Saturnales (=les Ce'sars), op. cit., t. II, 2e partie, p. 71.

[107] «O Pe`re,

Viens! o^ Sourire, e'tends-toi sur moi!» : Paul Claudel, Te^te d’Or, op. cit., p. 295.

[108] «Je gisais la` depuis des sie`cles de matie`re. Un sommeil… (...) Un sommeil bas, inerte, ge^ne'. Un oubli de'testable. La`, l’a^me subsiste toute seule. J’ai touche' le fond et voici que je remonte comme un plongeur.» : Ibid., p. 283.

[109] См. Анатолий Ливри, Физиология Сверхчеловека, Санкт-Петербург, Алетейя, 2011.

[110] Paul Claudel, Notices dans The'a^tre, op. cit., p. 1248.

[111] «Seigneur! je meurs de nouveau! Reparai^trai-je encore?

Adieu!» : Paul Claudel, Te^te d’Or, op. cit., p. 286.

[112] «Et puis alors, il y a tas d'autres raisons, n'est-ce pas : on peut prendre Te^te d'Or pour Adolf Hitler. Il y a quelque chose d'Adolf Hitler, une espe`ce de moquerie de la Providence. En 1890, j'ai pre'vu en somme Adolf Hitler. Tout le discours d'Adolf Hitler aux de'pute's qui sont la`, a` la Chambre des de'pute's qui l'assistent, c'est presque les termes me^mes de ce grand homme ... .» : Paul Claudel, Une visite a` Brangues, Conversation avec Jacques Madaule et Pierre Schaeffer en fe'vrier 1944, Paris, Gallimard, Les Cahiers de la N.R.F, 2005, p. 61.

[113] Maurice Barre`s, Sous l'OEil des barbares dans Romans et Voyages, op. cit., p. 52.

[114] «Comme les gens de la vendange au-devant des cuves

Sortent de la maison du pressoir par toutes les portes comme un torrent,

Mon sang par toutes ses plaies va a` ta rencontre en triomphe!

Je meurs. Qui racontera

Que, mourant, les bras e'carte's, j'ai tenu le soleil sur ma poitrine comme une roue?

O prince ve^tu de gloire,

Poitrine contre poitrine, tu te me^les a` mon sang terrestre!» : Paul Claudel, Te^te d’Or, op. cit., p. 295 – 296.

[115] Maurice Barre`s, Un Jardin sur l’Oronte, op. cit., t. 2, p. 797 – 798.

[116] «Quelques-uns disent que le trait qui le perc,a venait de ses propres gens.» : Ibid., p. 764.

[117] «Je ne te cacherai rien de ce que je pense et que tu peux reconnai^tre, si la ve'rite' dans son plein soleil ne t’aveugle pas. Je posse`de ici la divine puissance qui surpasse toutes les autres, la royaute', et c’est un bien que je ne veux pas ce'der. Et c’est e'galement vrai que je ne peux vivre sans toi. Tu veux partir et que je te suive ! Mes pieds, t’ai-je dit, ne me porteraient pas. Mais reste, et osons donc ! J’aime mieux des risques de reine que d’exile'e et de mendiante.» : Ibid., p. 791.

[118] «Dans un pays dont il m’a paru inutile de pre'ciser le nom, un aventurier s’empare du pouvoir supre^me que les faibles mains d’un monarque caduc laissent e'chapper. Il le tue, chasse sa fille, la Princesse, qui s’en va errante et mendiante sur les routes de l’exil, dompte l’e'meute, et re'unit autour de lui toutes les forces ardentes et conque'rantes de la jeunesse.» : Paul Claudel, Confe'rence du 30 mai au The'a^tre du Gymnase, op. cit., p. 1249.

[119] Maurice Barre`s, Un Jardin sur l’Oronte, op. cit., p. 802.

[120] «… так как ты [кощунствующий Еврипид <A.Ливри>] покинул Диониса, то и Аполлон покинул тебя …» : Фридрих Ницше, Рождение трагедии, там же, с. 96.

[121] L’Empereur Julien, Sur He'lios-Roi, 38 dans Discours, op. cit., p. 131. Автократор ссылается на Платона, Законы II, 653 c – d, 665 a.

[122] «Au rythme de la marche, mon esprit s’enivrait, je parlais tout haut, je riais, les larmes me venaient aux yeux de sentir a` ce point dans mes veines et tout pre`s de moi, la Vie.» : Jean-Louis Barrault, Novelles Re'flexions sur le the'a^tre, Paris, Flammarion, 1959, p. 209.