ПОЕЗД НА БЕРЛИН

Инночке Карповой

Весна 49-го.
Взрослые остаются ещё решать свои взрослые проблемы, а мы, школьники (знаем уже), доучиваемся здесь последние дни. Неспокойно стало в городе Берлине: вдребезги разбитый, а потом ещё и нарезанный на куски, город начал оживать, шевелиться. Три его части срослись в одну и стали Западным Берлином, оставшаяся половина - Восточным.

Берлинцы - вчера ещё такие прибитые, такие смирные - собирались теперь в шумные толпы по ту сторону Бранденбургских ворот, митинговали, шествовали колоннами мимо нашего Памятника павшим воинам вблизи Рейхстага (Английский сектор), выкрикивали что-то воинственное. Иногда из этих колонн по одинокому нашему солдатику, охранявшему памятник, ещё и постреливали.

Русские школы решено было закрыть, школьников вывезти на родину. Никто из моих одноклассников о таком решении, помнится, не пожалел: как ни привольно жилось на чужбине, а всё-таки за три-четыре года соскучились уже по родным домам. Тех, кто уезжал раньше, провожали всем классом - с завистью махали вслед уходящему поезду.

Настроение чемоданное.
Музеи разбиты, театры закрыты или превращены в варьете (с программами для взрослых). Навёрстывая упущенное, мы, пацаны, просто лазили по сохранившимся ещё достопримечательностям: забирались на купол Рейхстага, на самый верх Зигесзойле. Фотографировались верхом на рогах бронзовых оленей и в обнимку с бронзовыми амазонками Тиргартена, рядом с мраморными кайзерами и курфюрстами Зигес-аллее. А в поисках каких-то особенных ("термитных") патронов копались в подвалах Рейхсканцелярии.

Патронов, кажется, не нашли, зато набрели однажды на комнату, пол которой чуть не по щиколотку устлан был зеленоватыми открытками. Они оказались поздравлениями "дорогого фюрера" с днём его рождения. Текст был отпечатан - проставлялась лишь фамилия отправителя и дата отправления. Даты были апрельскими, и некоторые из них совпали с днём рождения нашего дорогого директора.
Прихватили их, разумеется, в школу, чтобы и другие могли подивиться такому замечательному совпадению (директор тогда смолчал, но потом был единственным, кто выступил против приёма меня в комсомол).

Границы, разделившие Берлин, были ещё открытыми - ни пропусков, ни охраны. Стояли только большие щиты-оповещения на трёх языках: ВЫ ВЪЕЗЖАЕТЕ ВО ФРАНЦУЗСКИЙ (Английский, Советский, Американский) СЕКТОР. И хотя нам настрого уже запрещено было их пересекать, нарушения границ лишь участились. Весь город и все его окрестности (включая Потсдам) старательно объезжали мы напоследок со своими фотокамерами.

Политикой ещё не интересовались, но повисшую в воздухе тревожность уже ощущали. Появилась она со времени "воздушного моста" - когда тяжёлые (английские, кажется) бомбардировщики, перевозившие грузы в запертую нашими войсками западную половину города, ежечасно гудели, пролетая низко над головами.

Одно время напротив Панковского Ратхауса стоял большой щит, на котором отмечалась миграция берлинцев. Какое-то время (когда "там" объявили набор в армию), цифры были в "нашу" пользу, когда же убыль населения из Восточного Берлина стала постоянной и явной, щит убрали. Особенно заметной стала она, когда "на той стороне" ввели собственную валюту - вестмарку. Берлинцы чётко разделились сразу на "наших" и "ненаших".

Забравшись на своём велике дальше обычного, остановился я как-то (в Американском секторе) у газетного киоска, сплошь облепленного непривычно яркими пёстроцветными журналами (в "Ост-Берлине" такие не попадались). Облюбовав парочку самых броских (кажется, "Life" и "Time"), я протянул, по обыкновению, продавцу сколько-то немецких марок, но тот вдруг решительно замотал головой:
- Найн-найн-найн! Дас геетс, яа, хиа нищт: нуа вестмаакен, битте!

Привыкнув к тому, что нас, пацанов - в гражданской нашей одежде - немцы принимали обычно за своих, а остальные за немцев, мы мотались всегда по всем секторам свободно и безбоязненно. Тут же, решив почему-то, что я выдал своё иностранное подданство, почувствовал я, помню, внутри неприятный холодок.

Можно было, наверное, поторговаться ещё с немцем, переплатив ему остмарками, но - не решился. На улицах мелькали какие-то чёрные джипы, заполненные солдатами в чёрной же (американской?) форме, рядом торчал немец-полицейский... Спрятав в карман свои предательские остмарки, я поспешил, нажимая на педали, покинуть зловещий "Вест-Берлин".
Будто чувствовал, что сам вскоре стану одной из жертв этой извечной Западно-Восточной розни.

В такой вот - не совсем спокойной уже - обстановке и реше
но было где-то там наверху устроить напоследок нам, школярам, автобусную прогулку по Германии. Прощальное путешествие, так сказать. Хорошая эта затея касалась, к сожалению, лишь обитателей Карлсхорста.

Тут необходимо небольшое пояснение. В Берлине располагалось тогда два наших военных городка. Один, ближе к центру - в районе Панков. Там (вместе с папой, мамой и сестрёнкой) проживал я. Другой - на самой окраине, в Карлсхорсте: там обитала (тоже вместе с родителями и сестрой) юная моя возлюбленная - голубоглазая Инночка Карпова.

Кроме вышеперечисленных персон, в Панкове располагалось ещё и всё городское руководство - Центральная военная комендатура Берлина, а в Карлсхорсте - руководство всей Советской военной администрации в Германии (СВАГ) - высшее наше военное начальство.

Между двумя городками этими существовало незримое соперничество. По рангу "их" начальство было выше "нашего", но по местоположению своему оно в чём-то, возможно, от городских властей и зависело, что, видимо, и порождало иногда некие трения.

Дух этот передавался и нам, школярам. Встречаясь на общих соревнованиях в спортзалах и бассейнах, мы открыто радовались поражениям их команд, а в пионерлагере на острове Рюген ревниво следили, чтобы ребята их "не водились" с нашими девчатами - ну, и тому подобное. Они отвечали нам тем же.

И вот - очередной удар: "панковских" в поездку не берут.
Сообщив мне об этом по телефону, любовь моя (первая моя любовь) огорчённо замялась, было, а потом выпалила вдруг:
- А знаешь, можно попробовать. У нас тут один заболел - не едет. Поедешь вместо? Только будешь Виктором Козловским: из Панкова, сказали, никого не возьмут... Поедешь?

Это была, конечно, авантюра.
Пикантность положения усугублялась тем ещё, что с Витькой Козловским были мы давними соперниками - ни для кого из школьников Карлсхорста это не было секретом: как отнесутся они к такой неравной замене, неизвестно. Неизвестно ещё и, как отнесётся к этой затее старшая (строгая!) Инночкина сестра Лариса.

Однако, соблазн провести две недели рядом с любимой перевесил, и в назначенное время я - с лёгким чемоданчиком в руке - был в назначенном месте, а на перекличке в нужный момент (под настороженно-ироничные взгляды соседей) бодро откликнулся:
- Я!..

Когда отзвучали последние "я", два небольших автобуса, до отказа заполненные школярами, бодро двинулись из столицы в южном направ-лении.
Было самое начало июля, погода стояла отличная. Маршрута точного не помню, но хорошо помню, что первый же городок (Виттенберг? Дессау?) чуть не стал для меня последним.

Разместили нас в небольшой гостинице - старинном трёхэтажном здании с внутренним двориком, одной стороной которого была боковая стена высоченной готической кирхи.
После обеда девчонки смылись куда-то по своим девчачьим делам, а ребята, разбившись на группы, разбрелись в поисках развлечений и приключений. Я попал в тройку, настроенную на приключения.

Вообразив себя... не знаю уж, кем (может, мушкетёрами), распили мы (на мои десять марок) в подвальчике нашей таверны бутыль сухого вина (грех "панковского" моего происхождения был мне после этого благосклонно прощён) и выбрались в поисках приключений на мощёный дворик гостиницы.

Внимание наше привлекла островерхая башня нашей кирхи - с длиннющим её, вытянутым к самому небу шпилем. Заинтересовали нас при этом не какие-то исторические или архитектурные её достоинства, а лишь степень её доступности.

- Как же это они забирались туда? - задумался вслух один из "мушкетёров", - на самую на верхотуру?..
- А чо такого? - возразил ему другой.
- Может, скажешь - и ты заберёшься?
- Запросто! И ты заберёшься, - уверил он нас, показав рукой туда, где крыша нашей гостиницы близко подходила к стене кирхи.

А что? И в самом деле…
Находясь в том блаженном "переходном" возрасте, когда действовать легче, чем размышлять, мы быстренько поднялись по гостиничной лестнице на чердак и выбрались через слуховое окно на черепичную кровлю - в том, как раз, месте, где ближе всего подходила она к церковной стене.

Переход с крыши гостиницы на кирху и в самом деле оказался нетрудным: надо было лишь перешагнуть с её карниза на подоконник стрельчатого окна (стёкол не было - мы, похоже, были не первыми, кто проделывал этот путь). Неудобство некоторое представляла лишь высота, на которой это происходило (квадратный, мощёный плиткой дворик выглядел сверху шахматной доской с шахматными фигурками).

Нетрудно оказалось, поднявшись по лестнице башенки на самый верх, выбраться и на её карниз,
откуда совсем уже было просто вскарабкаться потом по металлической лесенке, укреплённой на шпиле, до самого его верха.

Некоторое затруднение состояло в том лишь, чтобы добраться до самой лесенки - проделать пару шагов по покатой не ограждённой кровле башенки (дворик оттуда выглядел уже дном глубокого колодца). Нас эта трудность не остановила, и вскоре - один за другим - трое восходителей карабкались уже по лесенке вверх...

Мы были почти у цели, когда успешное восхождение наше прервали шум и крики снизу. Среди множества непонятных слов одно прозвучало совершенно отчётливо: "Полицай!". Мужество тут же нас покинуло, хмель из головы вылетел, и мы без колебаний (хоть до вершины было уже рукой подать) повернули обратно.

Испугались мы не полиции - просто сообразили, что путешествие наше, не успев начаться, тут же могло и закончиться: до дома было недалеко, нас запросто можно было ещё вернуть нашим родителям.

Когда - смущённая общим вниманием - тройка "мушкетёров" появи-лась во дворике, толпа уже расходилась. Перепуганные сестрицы быстро отвели меня в свой номер, рассказав по дороге, что сердитый админи-стратор действительно порывался звонить в полицию, и лишь узнав, что восходители - иностранцы, да ещё и граждане великой дружественной державы, передумал и успокоился.

Припоминая теперь детали этой поездки, я и сам удивляюсь. Сколько помню, был я всегда мальчиком до отвращения примерным и до тошноты послушным. Как мог оказаться я среди чудаков, забравшихся на шпиль церковной башни? А перед тем ещё и распить с ними бутылку вина?
Как могло случиться, что незадолго до этого учитель географии отобрал у меня на уроке только что выменянный на переменке боевой маузер?

Школа наша располагалась тогда в летней резиденции курфюрста Фридриха-Вильгельма "Schloss Schoenhausen", внутренние стены которого украшали большие барочные зеркала.
Эта замысловатая система зеркал меня и подвела: когда я спокойно разглядывал под партой новое своё приобретение, учитель, глядя в противоположную сторону, произнёс: "Губиш, положите пистолет на мой стол!".

Ещё один, мелкокалиберный барабанный, пистолетик (с целой горстью минных взрывателей) отец обнаружил однажды в кармане моего пиджака, а на чердаке в это время хранился у меня ещё и изящный "дамский вальтер" - с кучей патронов к нему.

Скорее всего, предметы такие необходимы были для поднятия престижа в нашем - наполовину воображаемом - мальчишеском мире. Возможно, именно боязнь показаться чересчур уж маменькиным в глазах ребят (и дамы моего сердца) загнала меня и на шпиль готической кирхи.

В таком же - полуреальном-полувоображаемом мире происходило и всё наше путешествие. Возможно, это и стало причиной того, что протекало оно не совсем обычно и закончилось (для меня, по крайней мере) не вполне благополучно.

Наутро два автобуса отправились дальше. Путь наш лежал теперь в Саксонскую Швейцарию - живописный уголок на юге Германии, неподалеку от Дрездена. Именовалась эта живописная горная местность Бастай.

БАСТАЙ

Когда пытаюсь я восстановить сейчас по карте весь наш маршрут, линия получается капризной и ломаной - в самом ли деле движение наше было таким беспорядочным или это уже зигзаги моей памяти, не знаю.

В Галле (если не путаю с Йеной) запомнились мне две бронзовые фигуры: дружески обнявшись, два поэта (Гёте с Шиллером) - то ли совсем без пьедестала, то ли на очень низеньком своём постаменте - запросто прогуливались среди прочей городской публики.

В самом Дрездене почему-то не задержались: успел сделать через окно автобуса лишь один силуэтный снимок - вечерний вид через Эльбу на Старый город. Но я бывал уже там раньше (защищал честь Берлина на спартакиаде СВАГ).
О водноспортивных успехах надо будет похвастать как-нибудь отдельно (может быть - в связи с приключениями, связанными с тщетными поиска-ми знаменитой Дрезденской галереи).

Итак, Бастай. После настоящих, солидных - памирских и кавказских - горы эти кажутся декоративными, игрушечными. Вроде тех, что намывают из жидкого песка дети на пляже - этакие сосульки "носиками вверх", только - неестественно увеличенные.

Они и в самом деле сложены были из песка, спрессовавшегося со време-нем в песчаник. Ветер обдул, облизал, как пломбир, этот слежавшийся песок, выточив из него столбы, колонны и башни фантастических замков. В замках таких селились раньше сказочные драконы.

Водились они, возможно, и здесь. Но теперь жильё их приспособлено было для увеселения праздной публики: превращено в большой парковый аттракцион -
с музыкой, лимонадом и мороженым внизу, с удобными лесенками, перилами, мостиками и указателями наверху.

Попробовал, было, по привычке горца, забраться на ближайший горный уступ, но на полпути остановился: кругом чинно прогуливались солидные пары, и не пытались никуда забираться их благовоспитанные дети - я выглядел бы на скале, как котёнок на оконных шторах.

Пришлось присоединиться к остальным - мы чинно, как все, поднялись (согласно указателям) по добротно обустроенной дорожке (с перилами и ступеньками) на самый верх, а там - тоже, как все - полюбовались окрестными пейзажами и всласть нафотографировались. Единственное, что я себе позволил, это, забравшись за ограждение, вскарабкаться ещё на выступ одинокой скалы - на самый верх одной из "сосулек" где и запечатлел меня фотоаппарат моей возлюбленной.

Если не придираться, место было довольно привлекательным, даже слегка и сказочным. Вокруг - руины "волшебных замков", внизу - широкая долина Эльбы, лентой обвивающей холмы-крепости с настоящими уже замками: Веезенштайн, Лилиенштайн, Кёнигштайн.
Туда, к ним мы теперь и направились.

Кёнигштайн - по виду и размерам - такая именно средневековая крепость, какой рисуют её художники в детских книжках: крутая скала, витая дорога, мостик через ров, ворота в броне, грубый рваный камень, высокие неприступные стены.

Сразу за воротами - толстенная решётка, а за решёткой - тёмный изломанный ход, где на каждом повороте ждут неприятеля западни и ловушки: что-то ему должно было там свалиться на голову, куда-то сам он должен был провалиться, если благополучно выдержит то, что свалится на голову.

Впрочем, успокоил гид, ни один человек на свете от этих хитроумных приспособлений ни разу не пострадал (как никто не пострадал и от грозных пушек на стенах): время штурма крепостей к моменту её постройки уже прошло.

Мы тоже благополучно миновали все опасные места и - после долгих подъёмов и многих поворотов - очутились, наконец, на маленькой площади с каменным колодцем посредине. Чтобы продемонстрировать необычную его глубину, гид бросил вниз камушек, который и в самом деле беззвучно в нём исчез. Лишь после долгой - неправдоподобно долгой- паузы слабый всплеск из самой преисподней сообщил, что тот достиг, наконец, воды.

Не помню ни залов, ни экспонатов - всё к тому времени было ещё, видно, припрятано. Лишь многие годы спустя узнал я, что мы ходили буквально по свежим следам укрытых немцами (и незадолго до того обнаруженных нашими солдатами) картин Дрезденской галереи. Гид наш об этом умолчал - то ли не знал сам, то ли - не время ещё было говорить об этом вслух. Но о Дрезденке - разговор отдельный.

Мы долго гуляли с подругой по крепостной стене, любуясь видами Эльбы и остальными братьями-замками - такими же, опоздавшими родиться, грозными и бесполезными великанами (несостоявшимися героями не случившихся баталий).
Если что и мешало нам чувствовать себя тогда вполне счастливыми, так только бдительный надзор заботливой её сестрицы.
Путь отсюда лежал на Лейпциг.

ЛЕЙПЦИГ

Разместили нас в отличном отеле и - каждого в отдельном номере (роскошь как показали дальнейшие события, совершенно излишняя).

Сразу после завтрака мы отправились бродить по городу в поисках достопримечательностей и тотчас же обнаружили сразу две. Высотный (огромный по тем временам) десятиэтажный дом с необычными часами наверху: два бронзовых молотобойца, поворачиваясь на оси, отбивали там каждые полчаса время - большими бронзовыми молотами по большому бронзовому колоколу между ними.

На парапете другой "высотки" (аж в двенадцать этажей) вместо часов красовалась огромная реклама зубной пасты "Chlorodont" (такие же - во всю стену - рекламы этой пасты украшали и все станции берлинского метро).

Тесная кривая улочка вывела нас потом к Томаскирхе - месту последней службы (и последнего упокоения) дедушки Баха. Войдя внутрь мы робко оглядели высокие полутёмные своды, послушали орган. Службы ещё не было, но невидимый органист наполнял неведомыми звуками всё пространство церкви (никто из нас до того органа не слышал).

Заметив наш интерес, кто-то из служащих пригласил нас подняться по узенькой лестнице к старичку-органисту. Мы с любопытством выслушали его пояснения и оглядели бесчисленные рычажки и кнопочки органа. А я ещё и потрогал осторожно клавиши мануала (их касались пальцы самого старика Баха!). По выходе из храма я - в знак особого уважения - перезарядил аппарат цветной плёнкой и сделал несколько снимков бронзового маэстро стоявшего на высоком пьедестале у входа.

Бродили потом ещё и ещё где-то - прошли мимо пустующего здания Оперного театра, проехали на трамвае мимо огромного мрачного корпуса нового вокзала - самого, как нам сказали, большого здания в Европе.

На другой день свозили нас ещё и к русской церковке - беленькой, стройной - очень милой и прекрасно сохранившейся. Возвели её в память наших воинов, павших в 1813 году в сражении с Наполеоном (в знаменитой Битве народов). Повидали и послушали там настоящего живого бородатого батюшку - уверенно, хоть и с заметным акцентом - отправлявшего службу на русском языке.

Проехали потом и к самому Памятнику битве народов - массивному (чуть не с Исаакиевский собор) угрюмому каменному строению. Целому даже архитектурному ансамблю, состоящему из самого этого храма-памятника и огромного водоёма с зелёным партером перед ним.

Полазили по бесчисленным гранитным ступенькам, оглядели изнутри высоченный купол, послушали эхо, которое неслось со всех сторон, если ударить в ладоши. По долгой крутой лестнице забрались на самый верх купола - оттуда, с видовой площадки виделся, как на ладони, весь город.

Помню, мы порядком устали. Даже и передохнув после обеда, очень лениво собирались на следующую экскурсию - в знаменитый Лейп-цигский зоопарк. Я бывал уже в нём прежде, и потому особенно энергично отговаривал от этого похода даму своего сердца, уверяя, что звери везде одинаковы, а время можно отлично провести, и не покидая гостиницы.

Старшая сестра, однако, настояла. Поссорился даже немного с обеими.
В результате, все, кто хотел уйти, ушёл, а я, оставшись в своём номере один, растянулся, расстроенный, на диване и... уснул.

Уснул крепко. Сколько проспал, не знаю, но когда встал с намерением пойти помириться с сёстрами, дверь в их номер оказалась запертой, и на стук мой никто не отозвался. Запертыми оказались и другие двери. Я шёл и постукивал во все номера подряд пока встречный коридорный не поинте-ресовался, кого я ищу.

Когда я выразил своё удивление запертыми дверями, старик в свою очередь удивился и сообщил, что оба наших автобуса уже с полчаса, как уехали.
- Цум Зоо? - не теряя надежды, переспросил я.
- Найн, найн! - ганц, ганц вег гефааен!.. - сосем-совсем уехали!..

БРОСИЛИ!

Досада, растерянность… что ещё - страх? Нет, страха пока не было ("пока" - так как не обнаружилось ещё скромное содержимое моих карманов). А главное - недоумение и обида: как же так? Как могли не постучать в номер (выяснилось потом - стучали), не проверить в автобусе (выясни-лось: в каждом решили, что я - в другом)...

Когда чувство обиды и прочие бесполезные чувства поостыли, я попробовал оценить своё положение трезво. Тут-то и обнаружилось: в наличии у меня всего три марки с мелочью (остальное - пропито!)...
Что делать?
Надо бежать - узнавать, есть ли ещё сегодня поезд, хватит ли на билет...

Оказалось: сегодня ничего уже нет, ближайший - утром, в шесть, билет до Берлина - три с половиной марки. На билет хватило (отлегло немного). Побренчав оставшимися пфеннигами, вернулся в гостиницу. О еде уже нет и речи - не выгнали бы до утра: номер оплачен по сегодняшнее число, ночёвка моя не предусмотрена. Притих в ожидании дальнейших событий.

Вскоре в дверь мою постучали (ну, вот - уже!…). Но коридорный, пожелав доброго вечера, протянул свёрток из номера моих спутниц: оказывается, не только меня - ещё и вещи собственные оставили, растяпы. Косынка принадлежала возлюбленной, плащ - её сестре. Поблагодарил, пообещал вернуть по назначению. Должен был, вероятно, и добавить ещё что-то к своей благодарности, но... не пфенниги же! Ничего больше не сказав, старик ушёл.

Отлегло. Похоже - не выгонят. Теперь только не проспать бы опять. Осмелев (откуда что и берётся, когда приспичит!), позвонил администратору: попросил разбудить завтра (номер такой-то, время такое-то). Вежливый голос спокойно ответил мне, что да, натюрлих, конечно, пожалуйста. Совершенно уже успокоенный, улёгся в постель.

Утром разбудил звонок:
- Гутн мо-эн! - эс ист етц генау фюнф уа, битте.
- Данке зэ-ер!
- Битте шё-ен!

Прекрасно. Теперь - унести бы ещё отсюда ноги (ночь-то не оплачена!). Оделся, собрался, бросил в чемодан плащ с косынкой. Задача: просколь-знуть незаметно мимо портье на выходе.

Нетвёрдой рукой кладу на стойку ключ, и, скороговоркой: "Гутен-морген-ауф-видерзеен!", - прощаюсь с дежурной.
Спиной уже слышу равнодушное: "...моэн... зэ-эн!.."

Пронесло! На улицах пусто, темно, тихо. Идти недалеко: можно и не спешить. Вокзальная площадь безлюдна. На вокзале тоже народу немного. Брожу неспешно вдоль перрона: до отхода полчаса - поезд ещё не подали.

РЕЙС ОТКЛАДЫВАЕТСЯ

Слежу за стрелками вокзальных часов, сверяю со своими: без двадцати, без пятнадцати... без пяти… поезда нет. Народу прибавилось - тоже поглядывают - то на свои, то на вокзальные... Вот тебе и немецкая аккуратность!

Вокзальный громкоговоритель, наконец, ожил и громко провозгласил, что отправление поезда "Лейпциг-Берлин" откладывается на два часа. На перроне - лёгкий ропот. Я тоже слегка пороптал про себя, и - делать нечего - отправился на привокзальную площадь: не торчать же два часа на перроне.

На площади, правда, тоже делать нечего, но далеко решил не уходить: осматривать город нет настроения, на остальное нет денег.
Свежо. Рассвело уже, но площадь ещё пустынна - только трамвайчики разбегаются во все стороны. В животе со вчерашнего посасывает, но пока терпимо.

Побродив часа полтора у прославленного вокзала, вернулся на перрон. Народу прибавилось. Настроение настороженное. Снова: и пятнадцать, и десять минут до отхода... Поезда нет. Снова лишь за пять минут до обещанного отправления тот же голос и так же бесстрастно сообщил, что отправление откладывается. И опять на два часа.

Ответом был общий недовольный гул: всем своим видом почтенная публика показывала, что к такому обращению с собой не привыкла. Но удивления было пока больше, чем недовольства.

Я же, вдобавок, ещё и явственно ощутил, что вчера не поужинал, а сегодня не позавтракал. Мелочь в кармане не оставляла мне, однако, никаких надежд. Выпил на оставшееся у ближайшего киоска стакан зельтервассера и побрёл бесцельно по прилегающей к площади улочке - не желая почему-то далеко уходить от вокзала. Да и остальная публика далеко не расходилась: расположились со своими чемоданами тут же на скамейках.

Вторые два часа прошли ещё утомительнее первых. А к прежней скуке и досаде прибавилось ещё и чувство тревоги.

Когда я вернулся на перрон, народ был в сборе, и общее внимание было теперь обращено к репродуктору. Знакомый голос рассылал по разным маршрутам местные поезда - снова оттягивая до последнего самое важное сообщение. Когда же было оно, наконец, произнесено, никто, кажется, уже и не удивился.

Рейс снова был отложен, а на лицах и в движениях пассажиров появились растерянность и испуг. Ясно стало: что-то произошло. И никто не сообщал - что именно. Вас ист лос? - что случилось? Скрытность эта пугала больше всего.

Мне надоела уже и привокзальная площадь, и прилегающие к ней улицы. Решительным шагом направился я почему-то в сторону Зоопарка (неподалеку от вокзала). Подходя, заметил: в скверике у самого его входа, на большой парковой скамье что-то происходит - толпа ребятишек и взрослых не давала разглядеть, что именно.

Подойдя ближе, я увидел фотографа: нагнувшись к штативу, он снимал сидящую на скамье девчушку, на руках которой лежал очаровательный... львёнок!

Кругом радостно повизгивали ожидающие своей очереди ребятишки. Львёнок (чуть крупнее средней величины кота) сонно щурился и всё слизывал что-то розовым язычком с собственного носика. Вот, когда пожалел я, что не было у меня лишних трёх марок! Даже и собственный снимок сделать фотограф не разрешил. До сих пор жалко!

Возвращался я полный угрюмой решимости. Направлена она была вовнутрь, на самого себя: я решил быть заранее готовым к худшему. Перрон был заполнен до отказа: все поезда на Берлин были задержаны, и теперь не только наши, но и все прочие неудачники, направлявшиеся на выходной в столицу, недоумевали, волновались и возмущались вместе с нами, самыми первыми.

Рейс был, разумеется, снова отложен - снова на два часа и снова безо всяких объяснений. Толпа заколыхалась, как рожь в поле или, скорее - море в непогоду. Были теперь и возмущённые крики, и резкие движения, а на лицах - страх и бессилие. Никто уже не расходился - приготовились, очевидно, встречать неизбежное, не сходя с места.

Не помню уже, где я был и что я делал дальше. Чтобы не повторяться, сразу скажу, что поезд откладывался ещё дважды. И лишь к шести часам вечера был подан, наконец, наш состав…

ШТУРМ

Началась настоящая паника. Несмотря на то, что радио объявляло порядок и очерёдность посадки, пассажиров этот порядок не устраивал. Народ пошёл на абордаж, и я почувствовал, что этот, так долго ожидавшийся поезд может уйти без меня. Вагоны заполнились, а завихрение вокруг них всё не уменьшалось. Встревоженный уже не на шутку, заметил я вагон с надписью "Spezial-Wagen" - толпа возле него была пожиже, а от наседавших кондуктор гордо отпихивался, повторяя:
- Аусвайс, битте! Нуа фюр руссен, битте! Нуа фюр-р-руссен!

Я бросился к вагону - какой ещё аусвайс! - протянул ему вместе с железнодорожным мой школьный билет, добавив для убедительности что-то по-русски, и... очутился внутри.

В полупустом вагоне я разглядел несколько соотечественников в форме и с десяток штатских фигур - из немцев, что посмелее. Довольный своим привилегированным положением важного иностранца, я удобно устроился у окна и приготовился к долгому (около пяти часов) вояжу.

Готтс айнданк! - аж не верится: вечером буду дома!
Поезд тронулся, и я начал отсчитывать километры. На остановках входили люди - прибавилось и наших, и немцев. Вагон постепенно заполнился. Чувство голода у меня притупилось - хотелось только пить.

Начало уже темнеть, когда прочёл я знакомое название: Цоссен. Это место мы, пацаны-мотоциклисты, прекрасно знали и старательно всегда объезжали: там, на границе Большого Берлина стоял наш КПП, с которым, по слухам (водительских прав у нас ни у кого не было) лучше было не связываться.

Вот и сейчас: в вагон вошли три пограничника и предложили приготовить документы. Проверяли лишь военных - немцев не трогали. Проходя мимо меня, погранец скользнул глазами по моей штатской фигурке и прошёл мимо. Мне показалось почему-то обидным, что он не признал во мне своего, и я тоже протянул ему свой "аусвайс".

Погранец внимательно осмотрел протянутый ему школьный билет - маленькую складную картонку без печати и фотографии - её украшала лишь подпись нашего директора да штамп: "Средняя школа №2, Берлин, Шёнхаузен-замок".

Повертев картонку в руках, он вернул мне её со словами:
- Это не документ.
- А что документ?
- Военный билет, паспорт, командировочная - есть что-нибудь?

Военных билетов у нас ещё не было, паспортов тоже (сказали: получите уже там, дома).
- Больше ничего нет.
- Тогда пройдёмте!

Всё ещё не осознавая размеров приключившейся беды, я, сопровождаемый конвоем, вышел на перрон. Прямо к вагону подогнали "виллис", в который меня (между двух конвоиров) и усадили. Глядя на стоявший ещё (видимо, в ожидании, чем разрешится эта маленькая трагедия) поезд, я пробормотал растерянно:

- Так я ж... на поезд же... не успею...
- Да-а, на этот уже не успеешь, - охотно согласился конвойный…

АРЕСТ

Виллис резко развернулся, и, съехав с перрона, пошёл вилять по улочкам Цоссена, всё дальше увозя меня от станции и от моего - такого долго-долгожданного! - поезда…

Комендатура, в которую меня привезли, была чем-то, вроде крепости - может, и была раньше крепостью (говорили даже - ставкой Гитлера).
Конвой, сдав меня дежурному лейтенанту, скрылся, а тот отправил меня - в сопровождении другого "человека с ружьём" - в камеру-каземат. Я уселся там на единственный стул, а солдатик стал в дверях "на часах".
Вот влип! Предвкушал уже - через час-другой дома: сытный ужин, тёплая постель...

Я сидел, солдатик стоял, а время шло. Все, кажется, про меня забыли.
Начинал уже злиться не на себя - на кого-то ещё.
- Ну что, долго меня тут будете морить? Чего мы ждём?

"Человек на часах" принципиально со мной не разговаривал, а вызванный им лейтенант охотно пояснил, что ждём коменданта, что комендант, по случаю выходного, на охоте. А поскольку выходной через три часа кончается - скоро, значит, должен тут быть...

Три часа ещё! - помереть можно. Это ж, пока доберёшься до города - ни метро уже, ни трамваев! А поезд? - может, и поезда уже сегодня не будет?
- Так что ж я потом - пешком отсюда пойду?
Этого лейтенант не знал: он принялся куда-то названивать из соседней комнаты - слышно было, что никуда не дозвонился.

Час... другой... Комендант решил, видно, использовать весь свой выходной до последней минуты.
Явился он - свежий, шумный, бодрый, по всему видно - очень довольный собой и своей охотой.
- Та-ак! Кто такой? Где документы? Почему без документа? Почему не выдавали? Как отстал? От кого отстал?..

Он сыпал вопросами, не дослушивая мои ответы и небрежно вертя в руках мой скромный сертификат.
- Где отец? Кто отец? Где служит? Кем служит?..
И лишь расслышав, что служит отец в Центральной комендатуре заместителем коменданта города Берлина, комендант Цоссена посерьёзнел и тоже бросился в соседнюю комнату к телефону.

Звонил по межгороду: Цоссен ещё всё-таки не Берлин. Связь плохая - он долго и громко кричал, требуя соединить его с городом, потом ещё - с комендатурой. Там долго что-то не соединялось, потом - срывалось. Потом упорно не отвечала комендатура: тоже, может, отдыхают все, по случаю воскресения?

Так ничего и не добившись, он вернулся в мою "камеру" и, стараясь выглядеть строгим, протянул мне мои корочки:
- Это не документ. Следующий раз - чтоб был документ!

Те же солдатики на том же "виллисе" отвезли меня на станцию, где и бросили одного в темноте и одиночестве... Хоть бы накормили, черти!

Побрёл к зданию станции. Перрон пуст. На вокзальных часах полпервого. Дежурный пообещал: ещё один поезд - последний - должен бы подойти, но уверенности в его голосе не было:
- Эс ист я аба айн феррюктеа таг хойте!
Да уж - сумасшедший, так сумасшедший выдался сегодня денёк!

Я приготовился уже провести ночь на скамейке, когда к станции подкатил - звеня и сверкая - очередной состав "Лейпциг-Берлин".
Домой я катил теперь совершенно бесплатно в совершенно пустом вагоне, может даже, в пустом (персональном!) поезде. На остановках никто не входил и не выходил. Будто и впрямь состав подогнали специально ради меня.

Через час мы подкатили к Штеттинскому вокзалу. Места знакомые, но - куда это его занесло? Вместо того, чтобы высадить важную персону на перроне, машинист протащил поезд куда-то на запасные пути. Ночь, темень - рельсы, рельсы… Переступаю бесчисленные стальные полосы, обхожу бесконечные составы...

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Это хорошо ещё, что к тому времени я хорошо знал уже расположение берлинских улиц. Через Кастаниен-алее выбрался на ведущую прямо домой, в Панков Берлинер-штрассе. В этом месте она зовётся ещё почему-то Щёнхаузер-аллее, зато в конце именуется совсем уж по-домашнему - Шлосс-штрассе.

Шлосс - это ж тот самый замок "Шлосс Шёнхаузен": родная наша школа. А по этой же улице, чуть не доходя школы - проходная и ворота со шлагбаумом - вход и въезд в родной наш панковский военный городок!
Туда, правда, надо ещё добраться... Это на мотоцикле улицы мелькали одна за одной, и - ох, как долго тянутся они, оказывается, когда пле-тёшься по ним пешком!

Часа два (километров десять) вышагивал я той ночью по пустынным этим "штрассам". О чём думал по дороге? Да ни о чём: голод притупился, волнения позади - шагал себе и шагал!
Темно только - темным темно: не освещались тогда ночами столичные улицы. Не повстречаться бы ещё в этой темноте с каким-нибудь тёмным людом. Нет, пусто - ни души: спят и полицейские, и воры. Весь город Берлин погружён сейчас в крепкий предутренний сон - пятый час ночи ...

Дом всё ближе, места - знакомее, роднее. Пересекаю Брайтен-штрассе и, обогнув большую Панковер-кирху, прохожу мимо Песталоцци-штрассе, на которой заплутался когда-то, в самый первый день знакомства с городом.
Вот и ограда наша, и проходная... Часовой равнодушно мотнул головой - проходи!

НЕ ТУТ-ТО БЫЛО…

Виктория-штрассе, тупичок Айзенменгер-вег, а в самом его конце - вон и наш коттедж!.. Вернее - неясное тёмное пятно на его месте: ни света, ни звука - мрак и тишина. Ещё подымаясь на ощупь по ступеням крыльца и протягивая руку к звонку, подумал я, что совсем непросто будет добудиться сейчас до спящего крепким сном отца (мать с сестрёнкой отдыхали в санатории).

Так и есть. Звонок глухим звуком задребезжал где-то тут же, за дверью, а спальня родительская - в самом дальнем углу второго этажа. Не придумав ничего лучшего, я жал и жал на кнопку, перемежая длинные трели с короткими очередями. Прислушивался и принимался звонить снова. Дом оставался, однако, тёмен, глух и недоступен, как дзот.

А что, если и отца дома нет? - тоже ведь любил по выходным дням побаловаться охотой. Интересно, машина в гараже?..
О-о! - знаю, что делать. Совсем уж было бы глупо, проделав такой путь, заночевать на крыльце родимого дома.

Тут снова надо немного отвлечься. Дело в том, что за три этих года немцы обворовывали нас трижды. Забирались в дом через приямок подвала - я сам застал раз одного такого злоумышленника, спустившись за бутылкой зелтерской: он удирал через окошко приямка, вскарабкавшись к нему по куче угля.

Когда проём стали запирать изнутри ставней - приспособились проникать через ворота гаража. Забирали каждый раз "резину" - автомобильные камеры (большой тогда дефицит). Проникнув в гараж, жулики собирали сначала все "запаски", а если этого им было мало, ставили на домкраты наш "опелёк" и полностью его разували - снимали все четыре колеса. В палисаде они их размонтировали: железо и покрышки оставляли нам, камеры забирали себе.

То же проделывали злочинцы и с нашими соседями. Отчаянные ребята! - времена были крутые, офицеры наши вооружены, да и обозлены уже на этих потрошителей.

И находчивы же ночные гости! Когда отцу надоело снабжать жуликов резиной, он установил в гараже устройство, которое - чуть дёрнешь ворота - включало сигнал автомобиля. Пару раз хитрость срабатывала: жулики разбегались ни с чем.

Но однажды, вернувшись поздним вечером из кино, мы обнаружили в воротах гаража аккуратно выпиленную дыру, аккуратно же заткнутую затем изнутри отцовским ватником. Воры снова обесколёсили машину, удрав затем через окошко подвала (не выключив даже за собой свет).

Дыру же для того и затыкали, чтобы снаружи их не было видно: "работали" при включённом свете - с комфортом. После этого отец распорядился поставить на воротах датчики, соединив их с сигналом "сирены" в своей спальне.

Про это вот хитроумное устройство и вспомнил я, когда отчаялся уже добудиться до отца. Спустившись быстренько к гаражу, я принялся толкать и дёргать неподатливые ворота... Сработало! Тотчас же наверху засветилось окно спальни, мелькнула в лестничном окне фигура отца (в белых подштанниках, с ружьём наперевес).

Ситуация обострилась. Чтобы предотвратить детоубийство, я завопил во всю мочь:
- Папочка, это - я! Папочка, не стреляй, это - я-а-а!..

ХЭППИ ЭНД

Отец выскочил на крыльцо, ничего ещё не понимая и держа ружьё наготове - я всё убеждал его громко, что это - я! - я!! - я!!! - а он всё отталкивал меня, порываясь к воротам гаража:
- Погоди!.. Погоди!..
- Пап, да это ж я эту... сигнализацию...

Когда он, наконец, всё понял, пробурчал недовольно:
- Откуда ты взялся? Ты ж ещё через неделю должен вернуться?..
Начал, было, объяснять ему всё по порядку, но он не дослушал:
- Есть хочешь? Посмотри на кухне. А лучше ложись: поздно уже.
Было уже скорее рано. Всласть напившись в кухне прямо из-под крана холодной воды, я послушно отправился в свою спальню и - растянулся, наконец, под мягким одеялом в своей постели...

Вот, собственно, и всё. Так оно и закончилось - последнее это, прощальное это наше путешествие по немецкой земле. Может, пройди всё благополучно, и не запомнилось бы оно так свежо в памяти.

Прибыли вскоре и мои спутницы. Смущённые расспросы, путанные объяснения... Но было уже не до выяснений - предстояла близкая разлука: я уезжал в Ленинград, любовь мою увозили в Москву.
Да и не уверен, что было бы мне, "панковцу", лучше, вернись тогда за мной с полдороги вся эта карлсхортская компания.
Интересно, кто ж там откликался вместо меня за Козловского?

Разъяснилась потом и кутерьма на железной дороге.
Дело в том, что ветка эта, проходя по нашей зоне, пересекала и Западный (Английский, кажется) сектор. Когда же там, "на Западе" ввели свою валюту, их рабочие при той же зарплате, заметно выиграли в сравнении с восточными своими коллегами.

Вот те (а вернее - эти, "наши") и забастовали. А для большей убедительности ещё и разобрали часть путей.
Потому-то и прождали мы ("восточные") целый день свой поезд на знаменитом Лейпцигском вокзале.

Потому и загнали этот поезд потом в какой-то дальний тупик Штеттинского вокзала, откуда я сначала долго выбирался на божий свет, а потом ещё долго-долго брёл, усталый и голодный по тёмным и пустынным улицам ночного Берлина летом 1949-го года.