ДЕД

Памяти Сергея Борисовича Ботковского

Большая группа архитекторов и художников работала в мастерской Худфонда над проектом оформления города Минска к его 900-летию.
Собирались ежевечерне (работа была "левой"), усаживались все (человек двадцать) за один большой стол и трудились допоздна.

Сроки поджимали, было не до разговоров - работали молча. И лишь Сергей Борисович (он же Дед, он же Борода) заводил всё какие-то речи, к работе нашей отношения не имевшие.
Я ещё не был тогда с ним знаком - работал в институте недавно и в другой мастерской, но Сергея Борисовича знал, конечно - его нельзя было не приметить.

Высокий, прямой, он ходил по институту, глядя куда-то в пространство или внутрь себя, не всегда замечая приветствия встречных (но если отвечал, то непременно - с изысканным полупоклоном и обворожительной улыбкой). Тем, кто его ещё не знал, он мог показаться даже суровым. Выдавали только глаза - они у него при разговоре всегда чуть сощуривались, как бы, в предвкушении очередной шутки.

Сам он был острослов совершенно блистательный и любой, самый деловой разговор обязательно сводил в конце к шутке или анекдоту. Настоящими спектаклями были их битвы на архсоветах с таким же блестящим полемистом - Георгием Васильевичем Сысоевым. Что бы там не обсуждалось, они тут же занимали противоположные позиции и отстаивали их с удивительным мастерством, блеском и остроумием.

Остальным оставалось лишь наблюдать за этим действом, склоняясь попеременно то в одну, то в другую сторону.

Когда уважаемый Георгий Васильевич убеждал нас, например, что острое сочетание новой высотки в этой старой застройке создаст здесь пикантный архитектурный ансамбль, Сергей Борисович заявлял, что ансамбль этот напоминает ему сочетание нового троллейбуса со старым мотоциклом на нерегулируемом перекрёстке, и казалось уже, что прав Дед.
И только руководивший этими советами Натан Ильич Шпигельман (главный архитектор нашего института) ухитрялся сохранять при этом серьёзность и, отсеивая юмор, подытоживать потом как-то все "за" и "против".

Такой вот человек и оказался теперь моим соседом. Делать ему как консультанту было особо нечего, но уходить до времени не полагалось, и его прямо распирало от желания разрядить как-то нашу скучную обстановку. Удерживал его только строгий взгляд того же Шпигельмана (близкого его друга), возглавлявшего эту работу. Любые попытки нарушить деловую атмосферу пресекались им (лично отвечавшим перед высоким начальством за сроки и качество) самым решительным образом. Дед каждый раз послушно умолкал с видом нашкодившего школьника.

Не только строгий Шпигельман - многие из старших коллег тоже не одобряли эти попытки: работы было много, и была она действительно срочной. По окончании же нас ожидало либо солидное вознаграждение, либо большие неприятности.

Прекрасно всё это сознавая, Сергей Борисович и выбрал в качестве слушателя новичка. Не обращаясь прямо ко мне, он склонялся всё же в мою сторону и, заговорщицки оглядываясь, начинал в полголоса ...

Страшно жалею, что не записал тогда эти рассказы, а что запомнилась, не сумею, конечно, передать теперь ни его словами, ни с его интонацией. Много раз я приставал потом к нему с просьбой записать всё самому - он в ответ лишь посмеивался в бороду, а в конце концов ответил мне словами классика:
- Один умный человек сказал по этому поводу: "Если можешь не писать - не пиши!". Я - могу.

Думаю всё же, что в этом случае оба они с классиком были неправы. Я вот тоже мог бы не писать, но ослушаюсь мудрого совета - попытаюсь как-то исправить эту оплошность.

Речь в тот раз заходила почему-то всё о временах военных. Сам он в той войне принимал непосредственное, но, по его словам, странное какое-то участие. И вообще война в его изложении представлялась одной сплошной нелепостью, переполненной к тому же уморительными ситуациями.

Служил он поначалу в какой-то спецроте, задачей которой было изъятие из присылаемых родственниками на фронт посылок всяких "недозволенных вложений". Не помню уже, по какой причине, но изымались почему-то и вполне пригодные к употреблению продукты. Кормили тогда эту роту скверно, и вот им - изголодавшимся и истощённым - приходилось своими руками (на глазах таких же полуголодных товарищей) всю эту аппетитную продукцию поливать соляркой и сжигать.

В самой этой процедуре смешного было, конечно, мало, но дело в том, что в роте этой (или батальоне - не помню уже) служили преимущественно молоденькие девушки. Дед и теперь был мужчина, хоть куда - статный
, видный - тогда же, несмотря на бороду, пользовался у них, надо думать, большим успехом.

Борода эта, кстати, ни по возрасту, ни по званию ему не полагалась, и происхождение её таинственно. Учившийся с ним в ленинградской Академии художеств ещё один замечательный наш маэстро, архитектор Афанасьев, рассказывал, что бороду он завёл, будучи ещё студентом (для сокрытия, якобы, какого-то изъяна на подбородке) и сохранял её на протяжении всех лет учёбы, несмотря на яростное сопротивление всей кафедры.

Как бы то ни было, а борода ему даже шла. От девушек, видимо, не было ему отбоя даже и там, на фронте, когда, улучив момент, устраивали они иногда где-нибудь танцульки под патефон.

Так вот - самым большим, по его словам, неудобством долгого недоедания был не сам голод, а полное отсутствие мужского интереса к прекрасному полу: не было на войне ни мужчин, ни женщин - одни солдаты.

Вскоре пришлось им убедиться в этом ещё раз.
Дело в том, что другим крупным неудобством фронтовой жизни было отсутствие возможности где-то толком помыться, сменить пропотевшее бельё на свежее. Особенно страдала от этого женская половина роты. Поэтому, когда в одном из только что захваченных "населённых пунктов" они обнаружили вдруг чудом сохранившуюся баню, это был для всех настоящий праздник.

В захудалой сельской баньке было, конечно же, только одно отделение, и кавалеры уступили право первой очереди дамам. Вскоре они, однако, горько об этом пожалели, так как вся одежда их была сразу же увезена куда-то на санобработку, и очереди своей пришлось им дожидаться в прохладном предбаннике донага раздетыми.
Тщетно умоляли они своих дам пустить их к себе погреться. Дамы вошли во вкус и не обращали на их мольбы никакого внимания. Даже и закончив мыться, не спешили они уступать место мужчинам - у каждой нашлось что-то там ещ помыть и простирнуть.

Кончилось тем, что они объявили:
- А ладно, заходите уже - мы на вас не смотрим!
Продрогшие воины, ввалившись наконец в натопленное, заполненное паром помещение, принялись тут же, не обращая тоже ни на кого внимания, усердно натирать друг друга мочалками и поливать горячей водой.

Женщины всё не уходили. Некуда, собственно, было и уходить: машина с бельём ещё не вернулась, а сидеть раздетыми в холодном предбаннике никому не хотелось.

Но вот помылись уже и мужчины. Пар понемногу рассеялся, и при тусклом освещении керосинового фонаря их очам представилось необыкновенное зрелище: вся моечная до отказа заполнена была обнажёнными телесами обоего пола! Прямо - как в раю или финской сауне.

Пока все возились, занятые каждый своим делом, никого такое положение не смущало, теперь же, когда все дела были переделаны, и все расселись по лавкам, они волей-неволей обратили внимание друг на друга. Деваться, однако, некуда - прикрылись кое-как мочалками да шайками и начали безо всякого смущения ... травить анекдоты.
Никаких других мыслей им и в голову не приходило.

Время, однако, шло, машины с одеждой всё не было, баня же начала понемногу остывать, и стало вскоре уже не до шуток. На дворе зима - надо что-то предпринимать. Догадались заткнуть тряпками решётку в полу, выпустить из кранов прямо на пол весь остаток горячей воды и улечься туда, в эту тёплую лужу, как в ванну. Воды, правда, в баках оставалось немного, поэтому полностью она тела их не покрывала: приходилось время от времени переворачиваться с боку на бок…

Такую вот необычную картину и застали явившиеся уже к ночи санитары. Раньше не могли - что-то там, как всегда, не заладилось ...

Начинал Сергей Борисович свой рассказ всегда полушёпотом и - обращаясь преимущественно в мою сторону, однако по мере нарастания напряжения забывался, переходил на полный голос, а в самом конце хохотал уже вместе со всеми громко и заразительно.

Иногда в самый разгар такого веселья в комнату врывался замотанный и задёрганный Шпигельман. Не разбираясь, он сразу же обращал весь свой гнев на Ботковского:
- Слушай, Сергей - уходи лучше, ей-богу! Не даёшь тут только никому работать!

Потом, постепенно остывая и сознавая, что ничего с ним всё равно не поделаешь, заканчивал уже тихо и просительно:
- Ну, ты ж обещал!.. Ну, ты же знаешь ... Ну, я тебя прошу ...
Сергей Борисович всё знал и всё понимал. И обещал, и замолкал. Но когда гроза рассеивалась, и Шпигельман убегал, снова начинал потихоньку:
- В войну тогда все, между прочим, что-то понемногу изобретали ...

Дед и отвлекал, конечно, нас от работы - размагничивал, снимал деловое напряжение и серьёзный настрой, но - как тут сосчитаешь, чего было больше - вреда или пользы! Ведь, отсмеявшись, с посвежевшими мозгами, мы и руками, наверное, начинали двигать проворнее.

- ... так вот - предложил один чудик такую хреновину: раскладывать лентой по земле специальные листы из толстой жести и пропускать по ним ток. Считалось: наступит немец на такой лист и - готов! Ни фига, конечно, из этой затеи не вышло, но листы эти так и возили комплектом в танках: приказа выбрасывать не было.

И вот - прорыв! Наступаем так быстро, что немцы не успевают удрать: смешалось всё в кучу - где там свои, где чужие?
Мы оторвались от наших - несёмся в танке одни по лесной дороге. Топлива уже почти нет, а лес всё не кончается, - (когда и где успел Дед пересесть на танк, не помню уже), - вылетели, наконец, из лесу: деревенька, и - нет никого!

То ли наша она уже, то ли чужая, спросить не у кого. Проехали до середины почти, и тут по нам: та-та-та-та-та! - немцы. Развернулись кое-как, и - дёру! Чуть в лес отъехали - стоп! - кончилось горючее. Что делать? Решили: двое идут с канистрами искать своих, я с карабином - охраняю танк.

А зима! Темнеет быстро. Холодает ещё быстрей. Пока были втроём, да работал мотор, жарко было, а тут чувствую: закоченею! Вылез наружу: темень, мороз, лес кругом. Побегал вокруг танка - не помогает: нужен костёр.

А как тут его на снегу разожжёшь? Хорошо - вспомнил про те жестянки: вытащил один лист, набросал сверху веток посуше, слил что там оставалось ещё от горючего, поджёг. Горит!.. Веселее уже. Другой лист вытащил, навалил на него хворосту про запас, устроился поудобнее - сижу, с одного листа на другой перебрасываю - хорошо! Вот, где пригодилось чьё-то изобретение.

Тепло, аж разморило: сижу, подрёмываю - забыл уже и про деревню эту, и про немцев. Тихо, костёр только потрескивает - чуть не уснул. Сижу, дремлю и не пойму уже - костёр, не костёр - что-то там, вроде, ещё в темноте хрустит и потрескивает...

Подыму голову - тихо, уткнусь в коленки - снова где-то снег похрустывает: ходит кто-то по лесу! Наши? Немцы? Жутковато: я тут, как на ладони, а мне туда, в темь - хоть глаз выколи!..

Не до сна уже: поднялся, отошёл за дерево, вглядываюсь ... точно! Три фигуры на дороге - немцы!
Струхнул, конечно - сколько их там?.. Но и они, видно, побаиваются - ближе не подходят. Покричат что-то издали, и снова тихо. Я не шевелюсь тоже.
Потом решились, вышли на свет: руки подняты, бормочут что-то - сдаются, в общем. Перемёрзли, видно, просятся погреться.

Ну, погреться - другое дело. Показал им на ветки: сообразили! - навалили тут же целую кучу. Сидим уже все вместе, греемся. О дровах не напоминаю уже - сами заботятся. Сидим, молчим: ни я по-ихнему, ни они по-нашему. Между собой тоже стесняются - сидим тихо ...

И вот - опять кто-то по лесу: хрум, хрум!.. Вглядываемся - ещё двое таких же окоченелых! За ними потом ещё три ... ещё два ... У кого оружие, складывают тут же, возле танка. Не спрашивают уже ничего, сами собирают ветки, ломают и - в костёр. Хорошо горит сосна! Треск только по всему лесу ...

В общем, когда к утру подошли со своими канистрами наши, у меня тут уже - чуть не взвод пленных! Смеются: куда ты их теперь денешь?
Ничего: подоспела наша часть - забрали.

С пленными морока, конечно - не до них тогда было. Сколько их потом ещё повылезало из леса, обмороженных! И все в плен хотят. А возиться некогда с ними - наступление. Так они что удумали: выменяют у наших же водки (на часы да зажигалки), уговорят какого-нибудь сержантика, подпоят и ведут его под руки в штаб (остальные - гуськом за ними). Считается, это он их всех в плен взял. А как иначе? Пока ты не пленный, любой пристрелить может…

Работу свою мы тогда закончили вовремя - успели (не без помощи Деда, думаю). Отпраздновали 900-летие пышно. И расплатились с нами щедро. А вскоре Ботковский забрал меня к себе в мастерскую. Работалось "под ним" легко - без обычного у нас напряжения, давления и нервотрёпок.

Специально не пишу ничего о нём как об архитекторе: это и так известно - и по проектам его, и по постройкам. Не пересказываю и слухов о спортивных его подвигах (он был, говорят, большим мастером настольного тенниса) или столкновениях его с "органами" (после одной тёплой встречи заглянувших к нам зарубежных коллег с Американской выставки) - я эти времена не застал. Может быть, те, кто знал его ближе и дольше, расскажут и об этом.

В моём представлении, такие люди, как они (как Афанасьев и Сысоев) - это последние остатки той ещё (успевшей глотнуть свежего воздуха) - настоящей русской нашей интеллигенции. Они застали конец "Серебряного века" - в них сохранился его дух и его язык. Им преподавал Пунин, они видели Ахматову, слушали Соллертинского, встречались с Филоновым, ходили на Вертинского.

Как-то, когда я упомянул при нём о его красноречии, он бросил мимоходом: "Слышали бы вы Ивана Ивановича Соллертинского!".
Мне не пришлось слушать Соллертинского, я буду говорить уже кому-нибудь: "Слышали бы вы Сергея Борисовича Ботковского!".

Прошло уже много лет. Конечно же, все, кто встречался, кто работал с ним - и помнят его, и любят, но нелишне, наверное, тем, кто знал его близко, сесть бы да записать что-то из того, что вспомнится. Там много, думаю, есть ещё, что вспомнить.

Нечасто ведь жизнь балует нас встречей с такими людьми, как Сергей Борисович Ботковский, он же Дед, он же Борода.
Светлый был человек.
Светлая ему память!