Бедный студент Сойфер, богатый академик Тамм и выдающийся генетик Четвериков

03-12-2013

Бедный студент Сойфер, богатый академик Тамм и выдающийся генетик Четвериков

Валерий Сойфер

 7-1

Валерий Сойфер в 1959 г.

 

В студенческие годы – и в Тимирязевке, и на физфаке МГУ – мне было довольно трудно материально. Ходил я, по правде сказать, в шитой-перешитой одежонке, буквально рассыпавшейся на куски. Особенно плохо приходилось зимой. Мои полурезиновые боты вконец развалились, купить новые ботинки было не на что, я мучился от того, что снег вечно залезал в дыры между подметкой и верхом бот. Появляясь в таком виде у Тамма дома, я всегда боялся оставить следы на паркете в кабинете Игоря Евгеньевича. Однажды, пока я шел от остановки трамвая до подъезда таммовского дома, я нахватал много снега в дыры и сколько ни пытался выбить снег из пазов, топчась и припрыгивая на площадке нижнего этажа перед лифтом, весь снег выбить не удалось. Предательская влага, образовавшаяся от таяния комка снега внутри бота почувствовалась мною вскоре. Тогда я решил, что есть способ спастись от позора: постараться засунуть ноги под диван как можно дальше, чтобы лужа не была хотя бы видна.

Я стал протискивать ноги под диван, но расстояние между диваном и полом было небольшим, ступни пришлось развернуть параллельно полу, однако продвинуть их далеко, как мне хотелось, не удалось, потом ноги стали затекать, я старательно шевелил пальцами в ботах, чтобы разогнать кровь. Видимо, делал я это не очень искусно, Игорь Евгеньевич заметил мои маневры, и поступил совершенно для меня неожиданным образом. Он развернул кресло к столу, открыл его средний ящик, просунул руку в дальний угол и извлек оттуда толстую пачку денег. Отсчитав 550 рублей (моя почти двухмесячная «стипуха»), он протянул их мне и сказал:

– Валера! Ваши ботинки никуда не годятся. Вы сейчас не теряйте время, выйдите на улицу Осипенко, пойдите не к трамвайной остановке налево, а заверните из двора направо, дойдите до следующего угла, увидите там обувной магазин. Зайдите в магазин (у вас еще есть минут двадцать до закрытия), и прямо перед вами на средней полке витрины увидите красивые желтые ботинки на белой каучуковой подошве. Они стоят 550 рублей, купите их и возвращайтесь назад. Потом и договорим.

 

7-2

Игорь Евгеньевич Тамм (1895 - 1971) — советский физик-теоретик, лауреат Нобелевской премии по физике.

 

Я стал решительно отказываться, покраснел и набычился, стараясь объяснить, что отдать долг мне будет нечем еще долгое время.

– Ничего отдавать не надо, – возразил Игорь Евгеньевич. – Да я у вас и не возьму этих денег. Мы устроим всё иначе. Видите ли, когда я был студентом, я дважды проиграл большие деньги в преферанс. Спас меня мой учитель (и Игорь Евгеньевич показал рукой на большой портрет, висевший над его столом справа) – Леонид Исаакович Мандельштам. Он оба раза давал мне деньги, чтобы я просуществовал, а назад их не брал, говоря, что когда я стану профессором, я должен буду таким же образом поддерживать моих студентов, объясняя им цепочку в этой эстафете помощи. Так что, когда, Валера, вы станете профессором, вы будете помогать своим студентам, рассказывая, откуда взялась эта помощь. Берите деньги и бегом в магазин.

Подумать в те годы, что когда-то я смогу стать профессором, я просто не смел, до такой степени нахальства мои мечты не доходили, но тон речей Игоря Евгеньевича был решительным, и мне пришлось и деньги взять, и ботинки купить. Всё оказалось точно так, как говорил Тамм, – на средней полке, по центру, стояли ботинки стоимостью в 550 рублей, мой размер нашелся, хотя одно унижение пришлось перенести: когда я снял боты, предательская дыра на пятке одного из мокрых носков заблистала, магазинчик был малюсеньким, я своим видом заслужить доверия у продавца не мог, и он презрительно усмехнулся, увидя мое смущение. Но так или иначе первая шикарная вещь в моей жизни появилась. Забегая вперед, надо заметить, что сноса этим ботинкам не было. Я ходил в них лет 15, и лишь каучуковая подошва как-то расплющилась и почернела. Но на этом примере я понял, что иногда не грех уплатить больше, но получить качественную вещь, которая прослужит много дольше, чем какие-нибудь «скороходы на рыбьем меху», которые через год нужно будет выбрасывать и заменять новыми.

Второй раз Тамм помог мне деньгами через три года. Я постарался завершить заочно Тимирязевку, не бросая учебы на физфаке. Заниматься теперь пришлось уже не только днем, но и по ночам. Я сумел и дипломную завершить, и государственные экзамены сдать, при этом умудрившись не завалить ни одного экзамена на двух сессиях на физфаке, но это напряжение сказалось на здоровье.

Начались мучительные головные боли, глаза все время болели, при ярком свете их жгла режущая боль. Игорь Евгеньевич это заметил и потребовал, чтобы я отправился к врачу в университетскую поликлинику. Диагноз «переутомление» и что-то вроде дистонии был немедленно поставлен. Игорь Евгеньевич, конечно, не позабыл поинтересоваться результатами походов к врачу. Услыхав про переутомление, он решительно отправил меня к своей знакомой – врачу из академической поликлиники – сдать анализы крови. Какие-то изменения нашли в формуле крови. Врачи рекомендовали прервать учебу на год.

Зная о том, что еще в Тимирязевке я вел по вечерам научную работу – изучал анатомические структуры оболочек семян семейства тыквенных, причем обнаружил, что структуры эти сильно разнятся у представителей нескольких родов этого весьма вариабельного семейства, Игорь Евгеньевич предложил мне такой план. Я ухожу в академический отпуск, причем свободное время трачу на две вещи: начинаю самостоятельно учить квантовую механику и читать книги по данному им списку, а параллельно довожу работу по анатомии семян тыквенных до конца. Чтобы сделать последнее, потребовалось нехитрое оборудование, которое я быстро договорился заполучить в моем родном городе Горьком в местном университете. Я списался с Петром Андреевичем Суворовым. Тамм ему позвонил, проверил, что я на самом деле смогу работать в лаборатории кафедры ботаники Горьковского университета, и тут Игорь Евгеньевич огорошил меня новой идеей.

– Я узнал, что профком МГУ выделит вам путевку в санаторий в Алушту бесплатно, как успевающему студенту, которому нужен академический отпуск, а деньги на дорогу и на житье я вам дам, – сообщил он мне. – С этими деньгами вам надлежит поступить так же, как было и раньше: раздадите позже своим студентам, – категорическим тоном сообщил мне академик. Я поспорил, поспорил, но оказалось, что уже всё договорено, даже известно, когда мне надо выезжать, и в декабре 1960 года я оказался в санатории «Дружба» в Алуште.

В процессе споров по поводу денежных субсидий и невозможности брать бесконечно деньги у академика, я услышал такое объяснение:

– Поймите, я человек не бедный. Деньги у меня есть в трех местах. Гонорары я складываю вот сюда, в ящик стола. Это мои личные деньги, которые я могу тратить на мои собственные нужды, когда захочу. Моя зарплата и академическое вознагражденье идут на сберкнижку, которой распоряжается моя жена, и откуда покрываются расходы семьи. Помимо этого, у меня есть в банке открытый счет: правительство открыло его для нескольких физиков, и я могу брать с него, сколько хочу. Я редко им пользуюсь, но всё это я рассказываю для того, чтобы вы поняли раз и навсегда – когда я даю вам деньги, я, во-первых, себя не обделяю, а во-вторых, у меня и мысли нет вас баловать. Я уверен, что потом вы всё поймете, а сейчас вам нужна помощь. Так что перестаньте дергаться. Деньги потом раздадите своим ученикам.

Надо заметить, что разработанный Таммом план я выполнил. За зиму и весну я закончил анализ эволюции семейства тыквенных, на следующую весну (в 1961 году) съездил на курсовую практику с физфака в Ленинград в Ботанический институт АН СССР к Армену Леоновичу Тахтаджану. Через три года я защитил по этой работе диссертацию на соискание ученой степени кандидата биологических наук, так что ни время растрачено попусту не было, ни ритм жизни из-за академического отпуска утерян не был.

В последний раз финансовая поддержка была оказана уже не мне одному, а еще и Саше Егорову, когда мы отправились в Миасово к Тимофееву-Ресовскому.

Тамм был знаком с Тимофеевым-Ресовским (он в 1956 году пригласил его на семинар Капицы в Институт физических проблем и выступил с ним при огромном стечении народа, вызвав прилив ярости у Лысенко, о чем тот мне поведал при нашей встрече), но непосредственной связи с ним у него не было и помочь в организации поездки он не мог. Правда, Игорь Евгеньевич сразу же сказал мне, что даст мне и Саше Егорову денег на железнодорожные билеты от Москвы до Урала и обратно и на нашу жизнь на Урале, за что я был ему очень признателен. Поэтому надо было каким-то иным образом пробиваться к Тимофееву-Ресовскому, но как это сделать, я не знал.

Дружба с Четвериковым

7-3

С.С, Четвериков, основоположником современной эволюционной генетики (1880- 1959).

 

Когда я пришел к Четверикову в первый раз, я ничего не знал о семье Сергея Сергеевича, родителях, среде, в которой формировались его характер и взгляды. Не сразу и очень дозированно он стал рассказывать о себе, услышанное поразило меня, и я принялся уговоривать его продиктовать мне что-то о прожитой жизни. Долгое время Сергей Сергеевич отнекивался от этого предложения, но когда мы быстро завершили работу над его статьей 1926 года, он согласился (причем с большой радостью) продолжить наши посиделки и продиктовать воспоминания. Он решил не касаться тех лет, когда был арестован и выслан на Урал, а остановиться на годах детства, юности и повзросления.

В течение почти двух недель он диктовал мне каждый день по десятку страниц, повествуя о том, как он с детства был заинтересован биологией, как учился в Германии, как стал членом Студенческого органа в Московском Императорском университете и принял участие в революции 1905 года.

Рассказывая о семье, Сергей Сергеевич остановился на важной роли мамы в воспитании трех братьев и сестры. Он упомянул о том, что мама выписывала все основные толстые иностранные и отечественные журналы, знала три европейских языка, причем в семье все постоянно говорили на немецком и обучали детей также английскому и французскому.

На меня произвел сильное впечатление рассказ Сергея Сергеевича о том, как интерес ко всему живому, к природе владел им с самого раннего детства.

«Из детских и отроческих лет в мою душу запали три комплекса глубочайших впечатлений – любовь к природе, любовь к семье и к людям вообще и христианская вера. Сколько могу себя вспомнить, я с какой-то болезненной чуткостью и привязанностью относился к окружающей меня природе, будь то растения или животные», – диктовал он мне.

Сергей Сергеевич поведал о том, как у него пропал религиозный экстаз, как на смену регулярным посещениям детьми с воспитателями церковных служб (хотя он отмечал, что ни отец, ни мать не были не то чтобы ревностными прихожанами церкви, но вообще никогда в нее не ходили), пришли иные пристрастия. Знакомство с историей христианства в Европе потрясло его тем, что римский император Константин сначала преследовал верующих во Христа, а затем по его указанию христианство вдруг было признано государственной религией, и почти немедленно из гонимых христианские лидеры превратились в гонителей.

«Величайший ужас и отвращение вызывали во мне описания преступлений „братьев во Христе“ (иезуитов), их мрачная „святая“ инквизиция, их виселицы и костры, на которых гибли Саванарола, Джордано Бруно и многие тысячи истинно честных людей, беззаветно защищавших свои идеалы. И перед моим восхищенным взором вставал образ „великого упрямца“ Галилео Галилея, которого братья иезуиты во имя спасения имени Христа оскорбили и унизили до последнего предела и который, встав с колен, топнул ногой и молвил “Eppur si muove” (а всё-таки она движется)… От прежней моей религиозности не осталось и следа. Всё было пересмотрено, переоценено и ничего в современной христианской религии, кроме ханжества и лицемерия, не оказалось».

Меня ошеломил и рассказ о том, каким храбрым мальчиком с раннего детства он был. Я, например, помню отчетливо, что когда я почти каждое лето жил в доме бабушки и дедушки в Юрьевце, вблизи от дремучего леса, меня нельзя было заманить туда ночью и калачом, меня там страшили непролазные кусты, мерещилось что-то неведомое в чаще, а Четвериков, напротив, ничего этого не боялся и, более того, любил в 13—14 лет убегать по ночам в лес.

«…забившись в непролазную глушь, я садился на кочку и слушал, слушал всякие шумы, всякие шорохи, как вблизи, так и вдали, и старался представить себе, почему тот или иной зверек или птичка пискнет или свистнет… А я сижу, не шелохнувшись, и слушаю и как будто сам становлюсь маленькой частью большого леса… в эти часы я особенно четко и глубоко чувствовал себя полностью слитым с окружающей природой и это доставляло мне невыразимое, непередаваемое наслаждение. Чем старше я становился, тем глубже осознавалась мною эта любовь ко всему живому».

Семья Четвериковых принадлежала к прославленным в истории России промышленникам и предпринимателям и сохраняла промышленную «жилку», хотя уже не в одном поколении представители семьи носили дворянские звания (были потомственными дворянами). Отец хотел вырастить из своих сыновей людей практических, продолжателей дела его фирмы – знаменитой на всю Россию и даже в Европе фабрики суконных изделий и парадных тканей для царей и высших священнослужителей (недаром за Четвериковыми шла слава главных владельцев «золотоканительной мануфактуры»). Поэтому отец хотел воспитать в сыновьях интерес к промышленному менеджменту (как бы сказали сегодня), и поэтому их отдали учиться не в классические гимназии, откуда только и был открыт ход в университеты, а в реальные училища, приготовлявшие выпускников для будущего поступления в политехнические институты. Так, Сережу отдали в лучшее в Москве реальное училище Воскресенского на Мясницкой улице, где был высочайший уровень преподавания точных наук и математики (например, среди школьных учителей в этом училище был Иван Алексеевич Каблуков – будущий выдающийся российский химик, академик с мировым именем).

Однако одним реальным училищем учеба не оканчивалась. Накопленные отцом миллионы позволяли поддерживать интерес детей ко всему, к чему тянулась их душа. В летнюю резиденцию семьи на каникулы отец приглашал преподавателей Сережи как из реального училища, так и из университета (ряд лет в летние месяцы у них поселялся учитель биологии Владимир Павлович Зыков, который одновременно работал приват-доцентом в Московском университете; читаемый им предмет назывался тогда физической географией). Для детей был куплен микроскоп, и они были научены готовить препараты для микроскопических наблюдений уже в детские годы. В семье поощряли интерес сына к астрономии.

Классный руководитель Сережи (классный надзиратель, как его звали по тогдашней традиции) Егор Васильевич Орлов – любитель-астроном занимался со своими учениками наблюдениями за звездами и другими небесными объектами в телескоп, причем подчас дети задерживались до 12 ночи за этими занятиями, и дома, при всей строгости присмотра за ними, такие задержки допоздна никого не расстраивали.

Удивительным для меня был рассказ Сергея Сергеевича о том, как перед окончанием реального училища его позвал к себе в кабинет отец, выдал ему паспорт и билет в Германию, в город Митвайде (в Саксонии, недалеко от Дрездена), куда сын должен был вскоре выехать, чтобы поступить учиться в высшее техническое училище.

Оказалось, что отец уже списался с руководством училища, нашел для сына квартиру, в общем всё продумал и организовал, ожидая, что сын со временем завершит европейское образование и вернется знающим и целеустремленным инженером на свою же фабрику и заменит там с годами отца в управлении этим большим предприятием (около тысячи рабочих).

Когда Сергей Сергеевич диктовал мне эти строки, я еще не представлял себе, как можно уехать учиться за границу, как легко можно было решить все вопросы с паспортами, визами, разрешениями – ведь в СССР мы жили за возведенным советской властью железным занавесом, отгороженные от всего мира бесконечными условностями и преградами. Только очутившись через тридцать лет на Западе, я понял сколь многого простого, буквально элементарного для любого жителя планеты были лишены советские люди, как из них воспитывали затворников, как озлобляли против «заграницы», «врагов», «шпионов и диверсантов». Трудностей общения сместными людьми у Четверикова, очутившегося в Германии не по своей воле, не было (немецким он владел свободно), хотя многое его в немцах коробило. Проблема возникла в другом – в его внутреннем мире. Любовь к естествознанию манила его совсем на другую стезю, в другой мир и в иное учебное заведение. Проучившись (вполне успешно!) семестр, юноша весной опять погрузился в мысли о теряемой им возможности стать биологом, и тогда случилось чудо: он сумел убедить отца в неверности направления его на учебу в немецкий технический колледж (пусть и первоклассный).

«Я почувствовал весну и в далеком Mittweide. Что-то в душе проснулось и затрепетало. И вот, должно быть, в таком настроении, огретом и окрыленном весной, я написал моему отцу письмо, в котором жгучими откровенными словами попробовал еще раз убедить отца в том, что мои мечты о зоологической карьере – не мимолетная блажь, навеянная со стороны, и что вне биологии для меня нет иного призвания».

Можно было ждать от отца – волевого и сильного руководителя и владельца огромного предприятия, что он не обратит внимания на причуды сына, ведь ему нужно было, чтобы тот не букашек ловил и не птичек на ветках считал, а стал продолжателем и наследником дела семьи. Но опять-таки, иные нравы и иная мораль владела умами передовых людей того времени. Отец прочел письмо сына на собранном им домашнем совете, обсудил его с другими родственниками и решил, что не имеет права ломать судьбу сына:

«Он написал мне, что… предоставляет мне полную свободу строить мою личную жизнь так, как я сам её для себя намечаю», – продиктовал мне Сергей Сергеевич. Но затем из его рассказа мне открылась еще одна непредугаданная мною, но важная деталь: отец хотел остановить его влияние на младшего брата Николая (а отец был не просто умным человеком, но и тонким психологом и, несмотря на свою постоянную занятость, требовавшую его отсутствия в семье почти всегда, отлично знавшим, чем живет его семья, и каковы взаимоотношения между всеми её членами) и принял суровое решение. Он сообщил сыну, что будет поддерживать его материально, пока тот будет учиться на зоолога, но жить «зоолог» должен вне семьи, не в Москве! Так Сергей Четвериков оказался в Киеве, где он должен был сначала, чтобы попасть в университет, выдержать экзамены для получения аттестата зрелости гимназии.

А для этого требовалось пройти через серьезное испытание: нужно было сдать экстерном восемнадцать (!) экзаменов за все годы гимназического образования. Но это решение сын встретил с восторгом и отправился жить в Киев и учиться всем предметам естественного цикла, греческому языку и латыни, европейским языкам, а также и остальным предметам. Он погрузился в учебу с твердым намерением преодолеть всё не за 10 лет, а максимум за год-два. Впрочем, готовиться к экзаменам он мог сколь угодно долго, но решившись их сдавать, он должен был завершить все экзамены за месяц!

Еще одна – причем неожиданная – линия в жизни Четверикова открылась передо мной, когда он стал рассказывать о киевском житье-бытье. Меня не удивил его рассказ о том, как он поселился в подвальной комнатенке с малюсеньким окошком и с местом лишь на железную кровать и крохотный стол, как он счастливо в ней жил (а что еще для жизни надо, если и столоваться он устроился в том же доме у квартирной хозяйки?), пока не приехала знакомая их семьи, чтобы ненароком проинспектировать его жилище и ужаснувшаяся всему (и бедности обстановки, и жуткой грязи – «пола я, конечно, никогда в комнате не мыл», – продиктовал мне Сергей Сергеевич).

А поразило меня другое. Сын миллионера, представитель высшего света (потомственный дворянин в четвертом колене в их семье), юноша 16 лет, пристрастился в Киеве к чтению революционной литературы и присоединился к запрещенному властью кружку людей, желавших сковырнуть тот класс, из которого Четвериков вышел.

Началось всё с посещения книжного магазина В. А. Просяниченко в Киеве, где он быстро вошел в доверие к хозяину, который, несомненно, опасался шпиков и провокаторов… стал от него получать запрещенную литературу и упоенно с нею знакомиться.

«Я узнал и с величайшим уважением произносил имена Маркса, Энгельса, Плеханова и Ленина»!

По собственной инициативе он стал посещать лекции В. Л. Железнова по политической экономии в Киевском университете. Вот эта  устремленность к революционным познаниям меня не могла не удивить.

Но все-таки главной оставалась страсть к биологии.

Однажды, когда Четвериков диктовал мне воспоминания, мы остались в комнате вдвоем, и я спросил Сергея Сергеевича, к какой из революционных партий он был бы ближе всего, существуй они в сегодняшние дни. Он задумался. Тогда я конкретизировал вопрос и спросил более прямо: соответствуют ли его мировоззрению большевистские взгляды сегодня. Он без задержки дал мне отрицательный ответ и потом добавил, что, пожалуй, меньшевики были бы ему симпатичнее.

Когда я завершил записывать воспоминания, был уже конец августа. Я улетел в Москву, взяв с собой все 130 страниц рукописи. В сентябре и первых числах октября я несколько раз ездил в МОИП и пытался выяснить, не меняются ли планы редакции относительно подготовки к переизданию четвериковской работы по связи генетики и эволюционного учения. Всё пока шло по плану, и я об этих походах сообщал Сергею Сергеевичу. К заботам о статье добавилась в это время еще одна: надо было организовать перепечатку рукописи воспоминаний Четверикова. Сергея Сергеевича этот вопрос тоже интересовал. Вот что он мне написал:

«ГОРЬКИЙ, 31 октября, 1958 г.

Д о р о г о й

В а л е р и й Н и к о л а е в и ч.

Большущее Вам спасибо за Ваше сердечное искреннее письмо и за те хорошие вести, которые Вы нам сообщили. Всё это, конечно, очень радует и бодрит, но я старый пессимист и очень твердо помню украинскую поговорку: „Не кажи гоп, пока не перескочишь!“, а потому молчу и „гоп“ не говорю.

Как подвигаются дела с моими рукописями? Из Ваших слов я заключаю, что дела с примечаниями и комментариями обстоят лучше, чем дела с „Воспоминаниями“. Это совершенно естественно. Но вот и у меня есть по этому поводу новость. Неделю тому назад был у меня мой хороший знакомый и друг Андрей Андреевич Бундель (доктор и профессор химии). Я ему кое что рассказал о моих „Воспоминаниях“, и он сам предложил мне свою помощь для переписки на машинке Вашей рукописи. Он предлагает взять на себя и расходы по этому делу и указать подходящую машинистку из числа его знакомых. Так что вот, дорогой Валерий Николаевич, если это Ваши планы не нарушает и Вы почему-нибудь не предпочтете других путей, то Вы можете использовать помощь, предлагаемую А. А. Бунделем. Для этого надо будет только повидаться с ним и передать ему Вашу рукопись. Повидать его всего лучше дома по адресу: МОСКВА, Ж-4. Улица Чкалова, дом 69/25, кв. 12. Этот дом угловой по Садовой (ныне ул. Чкалова) и Землянке, недалеко от Таганской площади – вниз с горки по направлению к Курскому вокзалу. Застать его дома легче всего вечером, после 8 часов. – Так вот, дорогой Валерий Николаевич, повторяю: если Вы не имеете впереди ничего более для Вас привлекательного, то обратитесь по указанному адресу и передайте А. А. Бунделю мой привет и глубокую благодарность.

Кстати: прилагаю к этому письму маленькое добавление к моим воспоминаниям, а именно к самому концу 3-ей главы. Вклейте его, как нибудь, и если нужно связать с текстом, то сделайте это сами.

Сейчас у вас учеба пошла, вероятно, полным ходом, и возиться с моими рукописями Вам не с руки, а потому я не очень жду скорых вестей о них, но это не значит, что Вы не должны мне писать. Меня крайне интересует как в нынешнем году пойдут Ваши дела и как пойдет не только обязательная часть Вашей работы, но и необязательная – доклады, выступления, семинары и т. д. Как Ваши и мои друзья?

– Морозкин, Иванов, Маленков и другие, всем им шлю мой сердечный привет, а также в особицу Алексею Андреевичу Ляпунову!

О себе мало что имею сообщить интересного. Самочувствие мое всё на одном и том же уровне, но на улицу больше не выхожу и веду монашеский образ жизни; и про козла с козой мне петь не с кем: Коля охрип, да и песен петь он не умеет. Мои прежние друзья меня время от времени навещают, и пожаловаться на одиночество я не могу. Но уроки немецкого языка у меня продолжаются и уже дают заметные результаты.

Часто вспоминаю Вас, дорогой Валерий Николаевич, и вспоминаю Вас именно таким, как Вы об этом пишите в Вашем письме: Вы сидите около меня за столом и пишите; либо я вижу Вас шагающим по комнате, дирижирующем руками и распевающим какую-либо арию.

Прошла философская сессия Академии Наук СССР. И ничего «страшного» с собой не принесла. Конечно, я этому чрезвычайно рад.

Между прочим до меня дошли сведения, что Трофим хотел выступить на ней со своим «докладом», но что будто бы ему в этом было отказано. Слыхали ли Вы что-либо об этом? И если это правда, то это факт замечательный.

„Что день грядущий нам готовит?“

Буду кончать и буду очень ждать от Вас вестей, как о моих рукописях, так и о всяких новостях, которых так много бывает в Москве и которые так плохо доходят до меня.

Пишите, когда только вздумаете, а там от всей души желаю успеха в Вашей работе; ведь от того, как она у Вас пойдет, зависит всё! – Крепко жму Вам руку.

Искренне Ваш, любящий С. Четвериков».

(Последняя фраза написана рукой С. С. Четверикова).

 

Через несколько дней я приехал к маме в Горький, и в первый же день приезда был, конечно, у Сергея Сергеевича. Я привез с собой перепечатку рукописи и вручил первый экземпляр машинописи ему, чему он был несказанно рад. А мне тем временем пришла в голову новая идея: хотелось каким-то праздничным событием отметить рождение новой работы Сергея Сергеевича (пусть и пока в количестве четырех экземпляров, но я был уверен, что рано или поздно его важные воспоминания прочтут и многие другие люди).

Я решил устроить чтение вслух воспоминаний, и он с радостью с этим согласился. В его квартире 6 января 1959 года наступил торжественный вечер. Я пригласил доцента П. А. Суворова, Николай Сергеевич доцента мединститута Т. Е. Калинину и аспиранта-биофизика Горьковского университета Н. Н. Солина, пришли также мои друзья – студенты горьковских вузов В. А. Брусин (математик, тогда студент ГГУ, позже профессор и заведующий кафедрой), И. А. Чечилова и В. Шевцова (обе из Горьковского мединститута).

Сергей Сергеевич, взволнованный и будто светящийся изнутри, встал с кровати и сел в вольтеровское кресло с высокой спинкой, стоявшее в его комнате у стены рядом с дверью. Николай Сергеевич приготовил всем чай, я поставил рядом с собой настольную лампу с зеленым абажуром и начал читать. Не скрою, я очень волновался в тот вечер. Позднее я понял, что вообще всегда лучше воспринимаю написанное своей рукой, когда читаю текст вслух родным или друзьям, а тогда это было еще для меня внове, и я ловил себя на том, что в наиболее трогавших меня местах, голос мой дрожал.

Это был действительно исключительный в жизни вечер, навсегда врезавшийся в память.

В первый вечер я читал наверное около часа, а потом заметил, что и для Сергея Сергеевича эта торжественная встреча с прошлым оказалась очень волнительной. Поняв, что я дошел лишь до середины текста, я предложил прерваться на сегодня и собраться снова завтра в то же время, чтобы завершить без спешки чтение. Эти два вечера запомнились, наверняка, всем присутствовавшим надолго.

Мне часто везло в жизни, но все-таки одним из самых больших везений была и останется навсегда дружба с Сергеем Сергеевичем Четвериковым.

Как могло случиться, что имя Четверикова в течение десятилетий оставалось в забвении? Когда сегодня мы изучаем жизнь и труды таких людей, как С. С. Четвериков, и сравниваем их с деятельностью гонителей и хулителей генетики, и прежде всего Т. Д. Лысенко с армией его приспешников, мы убеждаемся, что прославление советскими властителями лысенок лишь говорило о падении нравов в советской империи и втаптывании в грязь самого имени этой системы. И если кто и спас достоинство русской науки в глазах мировой науки, то такие люди, как Четвериков.

В случае с ним мы сталкиваемся с хорошо известным многим историкам феноменом: далеко не редким распространением идей в отрыве от их первоначальных авторов. В редчайших случаях происходит то, что случилось с Иоганном Грегором Менделем, который обосновал главные закономерности наследования, но так и умер, не признанный современниками, попросту не понявшими величия его выводов. А затем в 1900 году, через 35 лет после публикации статьи Менделя, три ученых – де Фриз, Корренс и Чермак пришли к аналогичным выводам, обнаружили, что Мендель высказал их гораздо раньше и отдали должное гению предшественника.

Высочайший моральный уровень трех ученых не позволил имени Менделя исчезнуть из памяти ученых навсегда. Его имя снова всплыло на поверхность из небытия и теперь уже навечно засияло на небосклоне науки.

А с Четвериковым этого не случилось, потому, что советские власти отлучили Сергея Сергеевича от науки, арестовали в 1929 году по ложному политическому обвинению и сослали на Урал.

Возведение железного занавеса лишило СССР приоритета во многих областях. Из-за того, что Четвериков не смог бывать на международных конференциях, публиковаться в признанных мировой наукой изданиях, не рассказывал о своих достижениях коллегам, его работа так и оставалась до 1970-х неизданной на английском языке и долгое время неизвестной ученым Запада. В результате

русская наука потеряла приоритет, а Россия не уберегла достижение, которое было бы так важно для репутации страны.

Вскоре после того как я поделился с Четвериковым своей мечтой о том, что хотел бы или один, или с друзьями попасть в лабораторию Тимофеева-Ресовского в Свердловске или на его летнюю базу в Ильменском заповеднике, я получил от Четверикова заботливое, совершенно родное письмо, в котором он одобрял мою мечту:

 

«ГОРЬКИЙ, улица Минина, 5, кв. 6

апреля 2-го дня, 1958 г.

Д о р о г о й В а л е р и й Н и к о л а е в и ч

Наконец-то от Вас пришла весточка. Спасибо! Я очень ждал её. У меня как-то мимо памяти прошло то, что Вам был поставлен срок по 1-ое апреля, и я думал, что Ваши экзамены должны кончиться в одно время с полукурсовыми экзаменами первого курса. А вестей от Вас всё не было, да не было, и я начал всерьёз беспокоиться и забил тревогу; раздобыл адрес Вашей мамы и её телефон; брат два раза ходил к ней на квартиру, но оба раза дверь оказалась запертой, я раз восемь звонил по телефону 3-28-13, но каждый раз никто к телефону не подходил. И вот у меня в моей фантазии сложилась картина: Вы тяжело захворали, а Ваша мама (с сестрой?) уехали в Москву, чтобы ухаживать за Вами.

А иногда мне мерещилось так: Вы – человек горячий и говорили мне, что с какой-то компанией собираетесь итти громить Т. Д. Лысенко *; но там народ „свой” и в результате получился скандал, а может быть, и драка; и в результате Вы могли жестоко пострадать… Мало ли что мерещится, когда ждешь известий, а они не приходят…

Ну, Слава Аллаху, всё обошлось к лучшему и душа моя встала на место!

 

P.S.

12 октября 2010 года Михаил Борисович Беркинблит прислал мне письмо с таким рассказом: «В ноябре 1965 г. Тамм был в Италии. Там ему показали церковь святого Трофима. Игорь Евгеньевич в шутку сказал: „Святой Трофим! У тебя в Москве есть тезка – Трофим Денисович. Он плохой человек. Сделай ему какую-нибудь неприятность“. В то время на ноябрьские праздники было принято вывешивать портреты особо важных академиков вдоль Ленинского проспекта около здания президиума Акадении наук. У каждого портрета было свое место (свой столб). Было такое место и у Лысенко, и его портрет тоже был повешен. Но незадолго до этого Лысенко был раскритикован на обшем собрании академии и снят с поста директора Института генетики.

Группа биологов подняла шум по поводу портрета Лысенко. Портрет сняли. А на его место повесили портрет Тамма. Когда Игорь Евгеньевич вернулся в Москву, ему рассказали про этот случай. Он подумал и сообразил, что это произошло на следующий день после его обращения к святому Трофиму. „Вот какие удивительные совпадения бывают в жизни“, – сказал Игорь Евгеньевич».

Ну вот, дорогой Валерий, Вы и студент МГУ. Правда, особенно похвастаться своими отметками Вы не можете, но ведь, не в этом сила – Вы зачислены и т. д.!…

Теперь перед Вами 5 лет самой напряженной работы; во что бы то ни стало Вы должны выбиться на передовые позиции, иначе от всех Ваших грандиозных и красивых планов останется грязная лужица.

Ведь, не для того Вы переходили на физ-мат, чтобы после окончания его Вас направили рядовым работником в какую-нибудь захудалую техническую лабораторию. Вот, надо, чтобы Вы насквозь прониклись этим сознанием: вперед, вперед и вперед!!! И еще, дорогой Валерий, знаю, что могу Вам надоесть, но не боюсь этого. Помните, что я Вам говорил про математику – время такой же обязательный фактор для усвоения математики, как, например, для усвоения иностранного языка. Ведь нельзя же выучить иностранный язык в один присест: для его усвоения нужно повторное, часто подсознательное упражнение, а ведь математика – это тот же своеобразный иностранный язык и мало запомнить различные термины или слова, надо научиться не только знать, но и мыслить на математическом языке! Запомните же это и никогда не штурмуйте!

Меня очень порадовало Ваше сообщение о том большом интересе, который ощущается в Москве в области генетики и вообще биофизики.

Вслушивайтесь, вчитывайтесь и вдумывайтесь во всё то, что Вам приходится встречать и слышать; пускай это будут сначала обрывки, потом постепенно они начнут спаиваться, и ни один усвоенный факт не пропадет даром. Но не увлекайтесь спорами и диспутами на общие темы, особенно философские. Это путь скользкий. Вспомните, как по приказу свыше наши философы распинались за Т.Д. [Лысенко – В.С.]!

Искренно радуюсь за Вас и поздравляю в связи с появлением в печати двух Ваших работ; опять таки для Вашей дальнейшей судьбы всякая печатная работа это ступенька к намеченной цели; пускай она даже, по существу, не соответствует теперешним Вашим интересам; всё таки она свидетель того, что Вы умеете работать и ориентируетесь в различных биологических проблемах.

Радует меня и Ваше сообщение, что Вы с своим товарищем на лето хотели бы поработать под руководством Николая Владимировича. Я считаю его, безусловно, одним из крупнейших генетиков и, безусловно, под его руководством Вы приобретёте прекрасный опыт в генетической работе. Не знаю только, в какой области он сейчас работает. И не знаю даже насколько он в состоянии вести работу самостоятельно – ведь он ослеп также, как и я, хотя в значительно меньшей степени (потерял центральное зрение).

Изредка к моему брату заглядывает Ваш горьковский знакомый Ник. Ник. Солин. Я ничего не понимаю в их разговорах. Слышу только – „корреляция”, „функция”, „ложная периодичность” и всякие прочие страсти, но всё-таки у меня впечатление, что Ник.Ник что то выносит из этих разговоров и повидимому мой брат дает ему больше, и лучше освещенный материал, чем его непосредственное руководство.

Про себя, лично, ничего существенного сказать не могу: живу как жил, день за днем, один день лучше, другой день хуже. Жду мая месяца, когда перед домом появятся лавочки, на которых можно отдыхать, и, может быть, у меня хватит сил спускаться на землю для каждодневной прогулки, а сейчас меня радует солнышко, которое весело и тепло светит на меня с неба и которое я ощущаю всем своим существом.

Сегодня, наконец, прилетели грачи – это ровно на две недели позднее срока. Март здесь стоял морозный (до —22 оС). Зато апрель обещает быть солнечным и тёплым, а тогда со всех пригорков вода хлынет в Волгу, а снегу в нынешнем году видимо невидимо…

Передайте, пожалуйста, Вашему товарищу Андрею, что я ему очень благодарен за привет. С своей стороны шлю Вам обоим мое искреннее и горячее пожелание полной удачи в жизни!!

Искренне Вам преданный С. Четвериков»

(Последняя фраза написана рукой Сергея Сергеевича, а фамилия Четвериков была им подчеркнута). В последний год жизни С.С, Четвериков ослеп и письма писал его брат Николай – ред.

 

Через неделю из Горького мне было послано новое письмо:

«ГОРЬКИЙ, 9 апреля 1958 г.

Д о р о г о й

В а л е р и й Н и к о л а е в и ч

Получил Ваше хорошее письмо. Спасибо! Всё, что Вы в нем пишете, мне было чрезвычайно интересно и для уяснения обстановки, в которой Вам приходится жить, и для понимания Вашего душевного состояния.

Конечно, меня крайне возмутило то, что Вы пишите о лишении Вас стипендии. С юридической точки зрения, возможно, „они” и правы, но по существу, по человечески – это верх бездушия и глупости. Но Вы не падаете духом и стойко встречаете всё это вытье и собачий лай.

В этом Вы – молодец! Через несколько лет всё это будет в прошлом и Вы только тверже еще станете на свои ноги. Вы наверное не читали драмы Ибсена „Доктор Штокман”. Там на этого человека сыпятся горы неудач и преследований за те смелые мысли, которые он высказывает и которыми руководится в своей жизни; постепенно все его друзья и близкие от него отходят, но он тверд в своих взглядах, тверд в своих поступках, и чем больше на него сыпятся нападки, тем сильнее он себя чувствует, и в сознании своей силы он восклицает: „Силен тот, кто стоит один!” Вот и в Вашем письме я слышу такие же нотки… Но Вы один не останетесь; всегда найдутся около Вас друзья, которые в тяжелую минуту Вашей жизни готовы будут, чем только могут, итти Вам на помощь.

Между прочим, Ваша комбинация с дворником вовсе не кажется мне фантастичной. Ведь Вы человек молодой, сильный, и если только правильно то, что с Вас будут требовать только работы всего с 7-ми до 9-ти часов утра, то это получается нечто вроде утренней зарядки и Ваша учебная работа от этого не пострадает.

Хочется написать Вам несколько строк по поводу Ваших взглядов на философию. Я, безусловно, согласен с Вами, что философия это не начало, а конец научной работы; но не надо забывать, что мы живем не в мире с полной личной свободой, а, напротив, в условиях крайнего принуждения во всех сферах своей деятельности, и в научной работе сейчас немыслимо обойтись без „философии”, вернее без достаточного знания работ Маркса, Энгельса и Ленина. Ведь Вы идете сражаться на передовых позициях, под самым жестоким обстрелом, и здесь „философия” будет играть одну из главнейших ролей, поэтому совершенно Вам необходимо держать при себе известный запас цитат, изречений, афоризмов и т. п., чтобы при их помощи можно было бы парировать наиболее грубые выходки противников. А в общем я скажу так: я очень мало сведущ в истории развития философии, но я не могу припомнить ни одного случая, когда бы философия являлась инициатором появления и развития новых плодотворных научных исследований, а ведь та область, в которой хотите работать Вы, находится еще на заре своего развития…

Очень рад был узнать из Вашего письма, что Ваша группа биофизиков пополняется новыми членами. В добрый путь! Всё это глубоко меня радует и вселяет надежду, что наша русская наука будет развиваться гигантскими шагами и через немного лет догонит другие страны и внесет свою долю нового знания в „золотой фонд” человеческой науки, и хочется вместе с А. С. Пушкиным приветствовать Вас: „Здравствуй племя младое, незнакомое”… Дорогой Валерий! Сейчас Вы, конечно, усиленно работаете и с головой ушли в свою учебу. Работайте, работайте и работайте!! Но если выпадет свободная минутка – черкните мне несколько слов о себе. Ведь Вы все-таки мой „генетический внук”, и по Вам я ощущаю биение здоровой научной мысли в этой области.

Передайте мой самый сердечный привет и всем Вашим товарищам по группе и самые искренние пожелания полного успеха в работе, и хотя я до этого, конечно, не доживу, но моему воображению рисуетесь вы все полные энергии и накопленных знаний идущими стройно в бой с темными силами!! – Всего, всего вам всем хорошего!!

Искренне Ваш С. Четвериков

P.S. Еще, дорогой Валерий, несколько слов о Вас. Я знаю Вас – Вы человек очень горячий, а это может навлечь на Вас много горя и неудач. Сдерживайте себя всеми силами. Помните, что „они” не стоят человеческих жертвоприношений, а что лишнее Ваше слово может сильно навредить Вам в дальнейшем. Я бы напомнил Вам одну русскую поговорку, да неудобно её писать с письме… Итак, в добрый путь!..»

(Слова «Искренне Ваш С. Четвериков» написаны рукой Сергея Сергеевича).

Хотя в письме ни слова о поездке к Тимофееву-Ресовскому сказано не было, но оказалось, что Сергей Сергеевич уже вовсю предпринимал меры по организации нашей поездки. Он обратился к своему ученику с письмом, в котором заинтересованно ходатайствовал за нас. Долгие годы я не знал о содержании этого письма, но недавно в Москве был издан уже упоминавшийся томик документов «Научное наследство», содержащий в том числе и некоторую (как я полагаю – малую) часть эпистолярного наследия великого ученого, и среди приведенных писем я нашел то самое, из которого приведу

«Горький 24 апреля 1958 г.

Дорогой Николай Владимирович

Пишу Вам это письмо по двум поводам: хочется поделиться с Вами впечатлениями от Вашей работы, а затем у меня есть к Вам „дело”, о котором речь будет дальше<…>

Теперь о „деле”. Вы, вероятно, уже знаете, что на физико-математическом факультете Московского университета образовалась группа из четырех человек, глубоко заинтересовавшихся физической стороной наследственного процесса и решивших основательно усвоить физику и математику с тем, чтобы потом перейти к биологическим проблемам.

Из этих четырех человек я знаю только одного – Сойфер Валерий Николаевич. Это, бесспорно, способный студент, а главное с энтузиазмом отдавшийся поставленной перед собой задаче; судьба его незаурядная: он уже перешел на четвертый курс Тимирязевской С.-Х. Академии, еще полтора года учебы, и он бы вышел агрономом. И вот человек от всего отказывается и после очень долгих и трудных хлопот добивается перехода на первый курс физико-математического факультета! При этом его лишают стипендии, а он все-таки добивается своего; других трех товарищей его я не знаю, но по отзыву Сойфера все они серьезные ребята, ясно видящие перед собой поставленную ими цель. Двое из них постарше, а кроме Сойфера на первом курсе учится с ним его товарищ, тоже из С.-Х. Академии, и вот у всех четверых студентов сейчас одна мечта, одно желание: попасть к Вам в Миасово на летний семестр по генетике с тем, чтобы сразу в полной степени охватить всю проблему наследственности в целом. Не знаю, возможно ли это, и как Вы отнесетесь к подобного роду предложению: Вы меня очень обяжете, если сообщите мне о Вашем отношении к вышеуказанному вопросу; и если Вы найдете возможным удовлетворить их стремление (хотя бы частично), то на каких это условиях и какие необходимо для этого выполнить формальности. Со своей стороны я спишусь с Сойфером и его товарищами и направлю их по указанному Вам пути.

Ну, вот и все о „деле”».

(Из книги «Научное наследство», т. 28. стр. 324—325).

В течение почти месяца мне не приходили письма от Сергея Сергеевича, теперь уже я начал беспокоиться, а всё ли нормально в доме номер пять по улице Минина в Горьком? Но, наконец, пришло письмо, объяснившее причину задержки в переписке.

 

«ГОРЬКИЙ, 24 мая 1958 г.

Дорогой Валерий Николаевич,

Ваше большое и очень хорошее письмо я давно получил и очень рад был его тёплому и откровенному тону, с которым Вы пишите о себе самом, о своих планах и т. д. Не отвечал Вам так долго по следующей причине: получив Ваше письмо, где Вы пишите о желательности для Вас и Ваших товарищей поработать по генетике под руководством Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского, мне захотелось помочь Вам и Вашим товарищам в этом деле. Я написал об этом Николаю Владимировичу (ведь это мой самый талантливый и дорогой ученик) с просьбой ответить мне поскорее, возможно ли такое дело и что необходимо предпринять, чтобы устроить всех вас (или хотя бы двоих) на биостанцию в Миассово. К сожалению, я до сих пор не получил от него никакого ответа и потерял надежду получить его. Не станем гадать о том, почему он не ответил, для дела это безразлично; но очень досадно сознавать, что я сам в этом деле не могу оказать Вам помощи. Надо искать каких-то других путей…

Недавно я получил от Николая Владимировича оттиск его последней работы, помещенной в „Ботаническом журнале” №43 (этого года). Читали ли Вы его? На меня эта работа произвела несколько странное впечатление: как это пришло ему в голову изложить нашу сугубо-эмпирическую и экспериментальную науку в такой строго-догматической форме, где (у меня такое впечатление) не встречается даже ни одного силлогизма. Не знаю, какое впечатление произведет эта работа на разных читателей; боюсь, что такая догматика придется очень не по вкусу нашим лысенковцам и примыкающим к ним „философам”. Ведь главной нашей силой всегда были факты, а фактов-то в этой работе и нет! А, становясь на почву догмы, мы даем новое оружие в руки своих врагов. Ну, поживем, увидим!

Дорогой Валерий Николаевич! Вы должны чувствовать, как глубоко и горячо должна интересовать меня и Ваша собственная судьба, и предпринятое Вами дело. Я очень привязался к Вам и всякое событие в Вашей жизни, всякий успех или неуспех глубоко меня радует или огорчает; поэтому не забывайте меня, старика, и хотя непосредственной деловой поддержки Вам я и не могу оказать почти никакой, но пусть Ваша душа чувствует, что где-то там, в Горьком, есть человек, который пристально и с большим участием следит за Вашей судьбой.

Сейчас у Вас начинается экзаменационная пора, – пора горячая, пора трудная. Конечно, она ничего определенного решить не может, но всё же она покажет, насколько Ваши силы, Ваша энергия, Ваша настойчивость венчаются успехом. Пока идут экзамены – не пишите мне, не теряйте на это время, разве-что пришлите открыточку. Ну а после экзаменов буду ждать от Вас подробного письма, где будут изложены все перипетии экзаменационного периода.

Что же касается моей жизни, то о ней распространяться не приходится. Не знаю еще, как сложится лето. За последние дни мне что-то стало хуже, и трудно предвидеть, куда всё обернется. Сил становится всё меньше и меньше, а всякие боли мучают всё сильнее и сильнее. Но всё-таки я стараюсь не сдаваться и заставляю себя спускаться с третьего этажа на землю и часа два проводить на площадке перед домом и проделывать на ней „моцион”, т.е. обходить её несколько раз кругом.

Мой брат сейчас со мной, и моя жизнь течет в спокойных берегах, только с глазами моими и ушами дело обстоит неважно: каждый раз, как в моем состоянии наблюдается период ухудшения, так и с глазами заметно становится хуже, и сейчас я чувствую себя значительно более слепым и глухим, чем это было год тому назад, когда я тоже начинал спускаться на землю. Ну, да уж таков закон природы, и вздыхать или сокрушаться по этому поводу – дело не умное.

На этом и буду кончать. Ведь моя теперешняя жизнь слишком бесцветна и бедна событиями, а жизнь кругом бурлит и кипит, намечаются какие-то совершенно новые перспективы, неожиданные возможности, которые доходят до меня лишь обрывками, лишь кусками, и мой стариковский разум уже не в состоянии уследить за развитием жизни. Это дело ваше! Дело подрастающих поколений, которые либо перейдут в землю на край гибели, либо осуществят мечту о земном рае. Я уже ничего этого не увижу, но хочу думать, что в конечном итоге разум восторжествует…

Вот так-то, дорогой Валерий Николаевич, буду кончать. Мой брат сам хочет Вам написать, а потому шлю Вам лично от себя самые тёплые и искренние и добрые пожелания всего хорошего!! И, конечно, в первую очередь – удачи в экзаменационной страде!

Очень прошу передать всем Вашим друзьям мой самый теплый и искренний привет!!

Искренне Вас любящий

С. Четвериков»

(Последняя фраза была написана Сергеем Сергеевичем рукой, а фамилия Четвериков подчеркнута им).

 

Через три дня Сергей Сергеевич продиктовал брату еще одно письмо ко мне. Такая срочность была вызвана тем, что от Тимофеева-Ресовского пришел благоприятный ответ на просьбу о поездке в Миасово.

 

«ГОРЬКИЙ, 28 мая, 1958 г.

Д о р о г о й

В а л е р и й Н и к о л а е в и ч

Как это часто случается, не успел я послать Вам мое последнее письмо, как сегодня пришло, наконец, письмо от Тимофеева-Ресовского. Вот та часть его, которая имеет прямое отношение к Вам. „Теперь Сергей Сергеевич о студентах-физиках. Я их не знаю, но слышал о них что-то хорошее в Москве от академика Тамма, который их тоже лично, кажется, не знает, но слышал, в свою очередь, о них от физиков. Я был бы очень рад, если бы они к нам смогли приехать летом, хотя бы на несколько недель. Они бы могли не только принять участие в нашем семинаре, но и ознакомиться со всеми проводимыми у нас работами, включая цитологию, и проделать небольшой практикум по генетике дрозофилы. Так как после 1 июня мы будем уже в Миассово, то пусть они напишут мне туда о времени приезда, по адресу: г. Миасс, Челябинская область, Госзаповедник, Биостанция Миасово, мне (Николаю Владимировичу Тимофееву-Ресовскому).

Ехать из Москвы – прямо до Миасса, а оттуда довезем на машине. Только предупредите их о том, что жизнь у нас примитивная, жить они будут в палатках, поэтому лучше захватить спальные мешки или тёплые одеяла, а питаться будут с другими студентами, которые сами себе готовят пищу“.

Очень буду рад, если эти сведения помогут Вам устроиться с летней работой и в то же время лично ознакомиться и сдружиться с Н. В. Тимофеевым-Ресовским…

О себе лично могу прибавить, что та „депрессия”, которая отразилась в прошлом моем письме, понемногу изживается, и мое самочувствие значительно улучшается. Надеюсь, что эта передышка окончится не так уж скоро…

Пока на этом и кончу. Сердечный от меня привет всем Вашим товарищам!……

Искренне Ваш С. Четвериков»

(Последняя фраза была написана Сергеем Сергеевичем , а фамилия Четвериков подчеркнута им).

 

Мы оба верили (Сойфер и Четвериков – ред.), что дело не дойдет до прекращения, казалось бы, уже прочно возобновляемых в стране интересов к реальной науке, и шаманство проходимцев и политических интриганов, каковыми, несомненно, были Лысенко и его приспешники, не восторжествует. В письме к Бунделю от 2 декабря 1958 года Четвериков писал об ожидании им выхода его статьи с дополнениями, а попутно давал мне характеристику, которую я узнал лишь много десятилетий спустя, когда переписка Четверикова с Бунделем была опубликована:

Еще несколько слов о Валерии Николаевиче Сойфере. Вы спрашиваете, что он за человек? Могу сказать, что он, несомненно, хорошо одарен от природы, очень энергичен и предприимчив, очень способен увлекаться, и может сам увлекать других. Но он, несомненно, сильно избалован, как матерью, так и товарищами, которые охотно признают его инициативность. По отношению ко мне я вижу с его стороны как глубокое уважение, так и большую преданность, и, конечно, плачу ему тем же. Между прочим, это по его настойчивой инициативе я решился написать «Мои воспоминания», писание которых, в конечном счете, доставило мне большое удовольствие и в то же время всей тяжестью легло на его плечи, а Вам, дорогой Андрей Андреевич, огромнейшее спасибо за Вашу помощь. По его же инициативе МОИП согласился принципиально переиздать мою работу (с комментариями), которую Вы знаете (Цитир. по сбор. «Научное наследие», т. 28, стр. 460).

Итак, публикация работы 1926 года с новыми комментариями не осуществилась в 1958 году по политическим мотивам. Только в 1965 году (также по случаю исторической даты – к столетию выхода в свет работы И. Г. Менделя «Опыты с растительными гибридами») статья Четверикова с частью новых примечаний увидела свет в «Бюллетене МОИП» (том 70, вып. 1, стр. 33—74). 

В последних числах июня 1958 г. вся наша группа отправилась в Горький на два дня, чтобы встретиться с Сергеем Сергеевичем, а уже оттуда направиться на Урал. Мы провели полдня в беседе с Сергеем Сергеевичем, а на следующий день пошли с его братом на Волгу, там взяли лодку в прокат и стали грести на противоположный берег, чтобы там побродить по нетронутым заливным лугам и пособирать гербарий …

Второго июля 1958 года мы оказались в Рузаевке, где пересели на поезд, идущий до Миасса, и рано утром следующего дня добрались до этого города. Там мы нашли здание дирекции Ильменского заповедника, спросили о том, есть ли у них какие-нибудь сведения об автомашине, которую должны были прислать за нами из биостанции, и узнали, что никакой машины нет и никто о ней ничего не слышал. После этого, мы забросили рюкзаки за спину и отправились пешком через заповедник по указанной нам дороге.

Нам предстояло пройти что-то около 15 километров, было ранее утро, и мы решили, что к обеду доберемся до места.

7-4

Комментарии
  • М.Певзнер - 06.12.2013 в 05:19:
    Всего комментариев: 69
    Спасибо, уважаемый Валерий Николаевич, за интереснейшую статью. Читаю имена и не могу поверить, что о них пишет мой современник, простите, если это звучит не слишком Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0
  • alexei. mihailoff 2011 - 08.12.2013 в 23:23:
    Всего комментариев: 1
    Я встретил архив С. Четверикова на 1-ом Муринском проспекте, выброшенным на помойку. Большая груда была. Что смог утащить (часть малую!) передал через приятеля в Показать продолжение
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0
  • Юрий Кирпичев - 09.12.2013 в 04:57:
    Всего комментариев: 626
    Прекрасные воспоминания!
    Рейтинг комментария: Thumb up 0 Thumb down 0

Добавить изображение