ДИССИДЕНТ НЕ ПО СВОЕЙ ВОЛЕ

К моменту, когда КГБ потребовало уволить меня с работы, я совершил, по мнению этой организации, серию «грубых» и непростительных проступков. Так, я уже упоминал, что в конце лета1980 года я написал текст обращения к мировой общественностив защиту академика А. Д. Сахарова: «Все честные люди земли думают в эти дни об этом человеке. Его пламенные протесты против термоядерной катастрофы, против гегемонизма и волюнтаризма в политике звучали и продолжают вучать в нашем мире, наполненном страхом, подозрениями, насилием.

Депортированный в город Горький, лишенный радости общения с друзьями и единомышленниками, Сахаров стал всем нам – и тем, ктонал его лично, и тем, кто никогда не имел счастья видеться и говорить с ним, – еще ближе, еще понятнее. Наивны попытки сломить его духовно, также как наивно думать, что таким приемом можно стереть имя Сахарова в умах и душах современников.

Много пророков на Руси звало к топору, к насилию, но вряд ли былв российской истории человек, с такой пронзительной силой призывавший к миру, к уважению человеческой личности и достоинства, к уважению прав любого народа – большого и маленького.

А. Д. Сахаров показал, что в любой стране можно и должно бытьчестным и принципиальным, бороться за свои убеждения. Может быть, это открытие значит в общечеловеческом плане больше, чем научное открытие любого ранга.

Имя Андрея Дмитриевича Сахарова стало для всех символом надежды. В день шестидесятилетия мы хотим напомнить Андрею Дмитриевичу о той любви, уважении и преклонении, которые он завоевал своим гражданским подвигом у нас и, мы не сомневаемся, у многих миллионов людей во всем мире».

Я уже вспоминал, что дал подписать это письмо Боре Гулько и Ане Ахшарумовой, Александру Яковлевичу Лернеру, поставила свою подпись под ним и моя жена. Я попросил Елену Георгиевну Боннэр взять его с собой в Горький, чтобы передать Андрею Дмит-

риевичу, а через западных корреспондентов оно уехало через океан.

Когда в Конгрессе США было организовано заседание, посвященное 60-летию Сахарова, его зачитали в числе других приветствий, а потом оно появилось в «Сахаровском сборнике», выпущенном В. Н. Чалидзе в Издательстве «Хроника Пресс», и в ряде газет.

Затем я присоединился к тем, кто подписал письмо, обращенное к ученым и правительствам с призывом сделать всё возможное, чтобы вернуть А. Д. Сахарова из незаконной ссылки в Горький, дать возможность членам его семьи уезжать на лечение (что было очень важно для Елены Георгиевны Боннэр) и для воссоединения с семьей (что требовалось для выезда к мужу Лизы Алексеевой, жены сына Боннер Алеши Семенова):

«К ученым мира Голодовка академика Андрея Дмитриевича Сахарова и его жены лены Георгиевны Боннэр продолжается уже 10 дней и принимает совершенно трагический характер.

Андрей Сахаров – основоположник одного из самых важных дел нашего времени – осуществления управляемого термоядерного синтеза. “Сахаров поднял нас на решение величественной атомной проблемы ХХ века – получения неисчерпаемой энергии путем сжигания океанской воды” – из книги И. Н. Головина “И. В. Курчатов” (Москва, Атомиздат, 1967, 1972 гг.). Уже более двадцати лет все исследования в этой области ведутся открыто и в тесном международном сотрудничестве. Совместимо ли такое сотрудничество с преследованием Сахарова и его семьи?

Мы призываем ученых поддержать Сахарова в самом широком масштабе и, в частности, повлиять на правительства и парламенты своих стран с целью оказать реальную поддержку Сахарову в нынешней трагической ситуации.

Академик Сахаров должен быть возвращен в Москву. Практика заложничества в отношении его близких должна быть прекращена. Мы призываем к быстрым и решительным действиям, потому что через несколько дней может быть поздно.

1 декабря 1981 г.

Физики: Я. Альперт, Б. Альтшулер, Ю. Гольфанд, математики: И. Браиловская, А. Лернер, Н. Мейман, Г. Фрейман, Биолог В. Сойфер».

К подписавшим письмо позже присоединились Г. Н. Владимов, М. Г. Подъяпольская-Петренко и Л. И. Богораз, оно было напечатано в нескольких западных газетах, несколько раз было прочитано в передачах радиостанций «Голос Америки» и Би-Би-Си, было опубликовано в 63-м выпуске «Хроники текущих событий».

В конце 1981 года вместе с экс-чемпионом СССР по шахматам Б. Ф. Гулько мы написали письмо в защиту томившегося в тюрьме члена-корреспондента Армянской АН физика Юрия Федоровича Орлова. Писатель Георгий Николаевич Владимов и его жена Наташа добавили в него несколько фраз, и письмо ушло на Запад, где было растиражировано средствами массовой информации.

Практически одновременно я составил и дал подписать Г. Н.Владимову, Е. Г. Боннэр и еще нескольким людям письмо в защиту Анатолия Щаранского.

Приведу отрывки из писем, составленных и преданных огласке только в течение недели в феврале 1982 года (они были переданы западным корреспондентам и опубликованы во многих газетах на Западе, а также включены в 65-й выпуск «Хроники текущих событий» именно в том виде, в каком я привожу их здесь):

«Б. ГУЛЬКО, В. СОЙФЕР, А. ЛЕРНЕР, Г. ВЛАДИМОВ, Е. БОННЭР. К пятилетию ареста Анатолия Щаранского (6 февраля 1982г.)

…И сейчас, когда здоровье Анатолия Щаранского тяжелейшимобразом подорвано нечеловеческим лагерным режимом и постоянными карцерами *, должны быть приняты срочные меры для его освобождения. Сейчас не место академическому спокойствию и дипломатическим умалчиваниям.

Нужно сделать все возможное – на всех уровнях – для спасения жизни этого мужественного человека.

Уместно в этой связи обратиться и к участникам Мадридской встречи: если Хельсинские соглашения – бумага, достойная именоваться документом – добейтесь от советского руководства полного выполнения того, под чем советское правительство уже подписалось,что оно уже гарантировало на бумаге, – свободы эмиграции, свободы контактов, обменов, переписки, словом, всех аспектов этой проблемы и что оно теперь пытается потопить в разговорах о мерах доверия и военной разрядке. Не дайте обмануть себя – в который уже раз – лживыми обещаниями и посулами».

* О том, что Толя Щаранский чувствует себя неважно, я знал хорошоот его мамы, Иды Петровны, и брата Лёни, с которыми мы тогда часто встречались. Ида Петровна бывала у нас дома, Лёня принимал участие в моем семинаре ученых-отказников. Уже оказавшись в Америке, мы встретились с Лёней в Вашингтоне в 1989 году на конференции, посвященной положению отказников в СССР.

«Г. ВЛАДИМОВ, Б. ГУЛЬКО, В. СОЙФЕР. К пятилетию ареста

Юрия Орлова (10 февраля 1982г.)*

«… Его человеческий облик, его трудная судьба говорят наивным простакам, оглушенным “новыми мирными инициативами” и готовым опять и опять довериться увещеваниям тоталитарного [советского]режима: Не верьте! Вспомните Юрия Орлова. Как истинный ученый он на самом себе, своим примером доказал уже очевидное – они сами не верят тому, что обещают. И пусть дрогнет в вашей руке перо,  размахнувшееся подписать предложенное. Для начала – потребуйте задатка. В виде гарантий потребуйте этой малости: освободить заключенных – правозащитников, и среди них – физика Юрия Федоровича Олова».

* Письмо было направлено главам государств, готовившихся к подписанию Мадридской декларации о мерах выполнения Хельсинского акта о безопасности и сотрудничестве в Европе.

Годы «в отказе»

После получения в конце 1979 года телеграммы, извещавшей о моем увольнении с работы, потянулись восемь лет безработицы, бесправия и преследований. Первое время еще были какие-то надежды, что удастся вернуться к научной работе. Группа самых уважаемых в стране генетиков: члены-корреспонденты И. А. Рапопорт и А. А. Прокофьева-Бельговская, профессоры Л. И. Корочкин, который и был заводилой в этом деле, В. И. Иванов и М. Б. Евгеньев отправили письмо президентам АН СССР и ВАСХНИЛ с просьбой предоставить мне работу по специальности. «Не в интересах отечественной науки, чтобы крупные специалисты лишались работы…», – писали они.

Я надеялся, что их голос будет услышан. Я ждал также, что скоре выйдут мои статьи, принятые для публикации в Большой  медицинской энциклопедии. Однако беды посыпались одна за другой. С грубым нарушением закона, но и с полным пониманием того, что их никто не накажет, редакторы БМЭ И. П. Лидов и А. М. Сточик отвергли мои статьи на основании научно несостоятельной, но откровенно злобной рецензии, подписанной академиком АМН СССР Н. П. Бочковым.

Из президиумов АН СССР и ВАСХНИЛ авторы письма в мозащиту получили ответ, что для меня не имеется никаких вакансий ни в системе АН СССР, ни в ВАСХНИЛ. Корочкина попытались приструнить кураторы института от КГБ. Что-то похожее произошло в отношении проф. Иванова в Институте молекулярной биологии АН СССР. Этим, кстати, власть предержащие добились более важного результата – слухи как о факте письма в мою защиту, так и о последствиях для тех, кто его подписал, разнеслись очень широко, и желающих подставлять себя под огонь больше не нашлось.

Я обратился в прокуратуру, ибо в согласии с советской конституцией каждый человек имеет право на труд («…включая право на выбор профессии, рода занятий и работы в соответствии с призванием, способностями, профессиональной подготовкой, образованием и с учетом общественных потребностей», как было записано в ст. 40).

Указывал я и на совершенно очевидные процессуальные нарушения закона, допущенные директором института Г. Муромцевым при моем увольнении. В приказе была названа дата увольнения – 12 декабря, хотя я приходил на работу каждый день вплоть до 25 декабря, когда ставший вместо меня заведующим моей бывшей лабораторией завизировал мое же прошение об очередном отпуске.

Издание приказа задним числом есть не что иное, как подлог. Это – уголовно наказуемое деяние, – писал я прокуратуру. Указывал я и на другие несуразности с днем моего увольнения. Так, у меня была длинная беседа с заместителем директора Месянжиновым 11 декабря, с 14 декабря я был на больничном, а день увольнения – 12 декабря был субботой, то есть днем нерабочим, и, следовательно, меня не могли уволить между 11-м и 14-м декабря; снова нарушение  советского законодательства. Однако ответа на мое, казалось бы вполне обоснованное письмо, мне так и не прислали.

Что стоит Советская Конституция и как на практике выполняются декретированные в ней права граждан, мне дали понять через два с половиной года безработицы. После, наверное, полусотни писем в разные инстанции, в которых я просил дать мне работу по специальности, 25.08.1982 года я получил письмо из ВАСХНИЛ, что мне такая работа, наконец, предоставляется – «агронома отделения Новосельского опытного хозяйства ВИУА, Калужская область, Сухиничи, п/о Шлипово». То, что я ни одного дня агрономом не работал, а всю свою жизнь был ученым, что прописан был не в Калужской области, а в Москве, где прожил более 30 лет – никого не интересовало. Представляю, каких бы бед я мог наворотить в Калужской области, если бы поехал туда трудиться агрономом. Видимо, такими были тогда «общественные потребности».

С огромными трудностями мне удалось добиться приема у заместителя министра сельского хозяйства СССР, отвечавшего за развитие сельхознауки, В. С. Шевелухи. Он встретил меня приветливо, начал с воспоминаний о том, как мы вместе учились в Тимирязевке, упомянув троих – себя, меня и Жореса Медведева, расспрашивал о моей маме, которую когда-то видел во время её приездов в Москву из Горького, вспоминал о том, как мы вместе состояли в бюро студенческого научного общества Тимирязевки.

Когда я стал уходить от воспоминаний и спускаться на грешную землю, он всё более и более раздражался. Наконец, он раскричался,заявив, что это я сам виноват, что набрал в институт «этих людей», которые меня выгнали теперь («Сам набрал этих проходимцев, а теперь сам расхлебывай», – резюмировал замминистра). Когда же я спросил, почему мне и работать не дают и из страны не выпускают, он взбесился окончательно (видимо, я нарушил табу и заговорил в начальственном кабинете с встроенными микрофонами о запретной теме) и, вызвав помощника, потребовал, чтобы тот выпроводил меня из здания на улицу, проследив, чтобы я по дороге не завернул в здании куда-нибудь еще.

Больше никто нигде мне работы не обещал. Я пошел с трудовой книжкой в соседские магазины – проситься работать рабочим. В первом же месте, это была булочная, женщина-директор повертела мою трудовую книжку, увидела, какие должности я занимал, и спросила: «Псих или выпивоха?», услышав отрицательный ответ,поняла, что я из числа политически неблагонадёжных и строгим тоном заявила: «Иди и больше не приходи. Не мешай работать.

Нам такие не нужны». Сходное повторилось еще местах в пяти.Я понял, что ни о каком трудоустройстве мечтать нечего, и стал ходить в Ленинскую библиотеку как на работу.

 

одними «вольными трудами», всю жизнь существовал в основном

на зарплату, привыкнув, что, работая с утра до ночи, защищен от

нищеты и голода, и что уж зарплата-то мне всегда гарантирова на.И вот зарплаты не стало и, похоже, навсегда.

Я, правда, с первого же дня увольнения решил, что буду использовать все возможности для заработков. Сначала мы с женой получили гонорар за книгу «Источники пищевого белка» (1979), которую Нина перевела с английского, а я редактировал. Затем под моей редакцией в издательстве «Советская Россия» вышла книга «Размышления о хлебе» (1980), в которой также были статьи Нины и мои. Но на этом все литературные приработки закончились. Я начал спрашивать знакомых, не нужно ли им починить что-то в доме, сделать косметический ремонт в квартире, на даче, у знакомых или родственников. Частных ремонтных контор не существовало, проблема ремонтов стояла в СССР исключительно остро, и сразу же я нашел работу именно как наемный «ремонтёр квартир».

Я купил самое необходимое – кисти для побелки и покраски, валики для нанесения красок, сами краски, нехитрые инструменты для расчистки старой краски, алебастр и мастики…, и дело пошло.

Иногда один, иногда с женой, а позже и в компании с другими такими-же отказниками, мы искали места для ремонта, и надо сказать, преуспели в этом. Материальные проблемы удалось решить дажепроще, чем я предполагал. А вот занять себя чем-то, чтобы не терять профессиональные навыки, надо было учиться.

Книга об истории советской генетики

С первых дней безработицы я решил, что должен читать свежие научные журналы, чтобы не отстать от научного прогрепсса, потом стал всё больше и больше смотреть книги и журналы старых лет.

Меня всю жизнь интересовала история, я даже опубликовал в 1970 году монографию об истории молекулярной генетики, и я стал думать, не начать ли изучать долгий период советской биологии, когда в ней главенствовал Лысенко.

Потихоньку эта проблема захватила меня. Я решил просмотреть свою довольно большую библиотеку, дошли руки и до завалов рукописей, стенограмм и документов, которые я копил десятилетиями и складывал позади книг на стеллажах и в шкафах в надежде, что когда-нибудь они пригодятся. С удивлением и радостью я находил новые и новые документы. Оказалось, что в совокупности у менянакопились уникальные свидетельства роли партийного диктата, приведшего к разгрому некогда первоклассных научных школ.

Теперь это всё пригодилось для осмысления деталей событий и формирования концепции книги. Первый вариант я закончил быстро и дал его читать ближайшим друзьям. И тут же круги слухов о том, что я работаю над историей лысенкоизма, разошлись довольно широко. С этим совпало начало прямого давления на меня со стороны КГБ.

Угрозы сотрудников КГБ

Новым моментом в жизни стали почти постоянные (не реже раза в месяц) приходы к нам домой милиционеров, как правило, не одного, а двух, и с ними гражданина в штатском. Милиционеры в форме были вежливы и старались держаться в сторонке, а чин в штатском, представлявшийся то сотрудником угрозыска, то еще кем-то (на все мои требования предъявить документы, следовал кивок в сторону милиционеров – дескать, спроси у них документы, а от меня ты ничего не узнаешь), требовал в наглом тоне, чтобы я немедленно устроился на работу или, в противном случае, буду выписан из Москвы и выслан за 100-й километр от черты столицы как тунеядец. Иногда эта угроза сменялась другой – мне намекали на арест и тюрьму.

Я начал беспокоиться о том, что делать, ведь у меня на руках оставались безработная жена и двое маленьких детей, и решил посоветоваться с друзьями Андрея Дмитриевича Сахарова, как обороняться. Мария Гавриловна Подъяпольская-Петренко и Евгения Эммануиловна Печуро сказали примерно одно и то же: вы должны постоянно бомбардировать письмами власти, сообщая, что вас, дипломированного специалиста, лишают конституционного права на работу, а также посоветовали поговорить с адвокатом – Софьей Васильевной Каллистратовой – бесстрашной защитницей политзаключенных.

Вскоре мы встретились с ней в квартире Сахаровых на посиделках, которые стихийно возникали в дни приездов Е. Г. Боннэр из горьковской ссылки, и договорились, что я приеду к Каллистратовой домой, чтобы подробно обсудить мою проблему.

Она начала внимательно расспрашивать о моей научной работе, публикациях, а когда узнала, что у меня вышло много книг, сталаузнавать, храню ли я договоры издательств, почтовые квитанции о переводе денег, расписки об их получении в кассах официальных советских организаций. Я действительно хранил все договоры и многие квитанции. Это Софью Васильевну обрадовало, и она выписала из какого-то сборника законов соответствующую стаью о том, кого следует считать тунеядцем. Оказалось, что если многолетний документально подтвержденный совокупный доход гражданина, официально прошедший через бухгалтерию любого советского учреждения, превышает 50 рублей в месяц на семью, то такой человек в момент временного нетрудоустройства может жить на сбережения от своих прежних трудовых заработков.

За опубликованные 10 книг и множество статей в энциклопедиях и других изданиях я заработал такие деньги, что, поделив их на 50 (по минимальному доходу в рублях на семью в месяц) и на 12 (по числу месяцев в году), я пришел к цифре в 30 лет.

– Когда Вас, Валерий Николаевич, поволокут очередной раз в отделение милиции или в КГБ, предъявите один – два договора тем, кто будет с Вас снимать допрос, и они от Вас отстанут. В таких случаях дело до суда не доводят, – успокоила меня адвокат. – Лучше бы предъявлять не сами договоры, постарайтесь где-нибудь сделать фотокопии с них и показывайте копии, а не оригиналы.

Приглашения иностранных послов

Я приготовил большой портфель с моими основными книгами, в том числе изданными на Западе, сделал фотокопии нескольких договоров с издательствами и копии извещений Внешторгбанка о переводах за мои публикации на Западе. Теперь этот портфель стоял у двери в моем кабинете.

Важной новой составляющей нашей повседневной жизни стали постоянные встречи с корреспондентами западных изданий (газет и телевидения), приглашения к нам домой дипломатов и журналистов и наши ответные визиты к ним домой, в корпункты газет, журналов и телевизионных компаний или походы на приемы в посольства.

Помимо того, что эти люди были все без исключения интересными собеседниками, старавшимися лучше узнать русскую культуру, литературу, историю, искусство, науку, они были высокого уровня профессионалами и глубокими, как правило, интеллектуалами. От них мы узнавали незнакомые нам стороны западной жизни, обычаи  и пристрастия. Западная жизнь отличалась от советской, а нам хотелось подготовиться лучше к будущему вхождению в жизнь «за бугром». Ведь я хорошо понимал, что никто нас там не ждет с распростертыми объятиями, что придется всё завоевывать с первой минуты и хотелось к этому подготовиться лучше.

Привод в милицию

Вскоре после беседы с С. В. Каллистратовой к нам домой нагрянула очередная бригада милиционеров. Они фактически арестовали меня, хотя назвали это «приводом в милицию».

Конечно, один вид воронка с маленькими зарешеченными окнами, остановившегося у нашего подъезда, и бригады милиционеров, вошедшей в подъезд, не мог не вызвать интереса соседей. Поэтому, когда меня вывели в окружении стражей порядка, хотя и без кандалов на руках, это было красочным событием, и я увидел несколько человек, стоявших поодаль и глазевших на происходящее. Однако должен сказать с удовлетворением, что в нашем доме – кооперативе гентства печати «Новости» – жили люди, всё отлично понимавшие, слушавшие «вражеские голоса» постоянно и знавшие о том, кем я стал в стране Советов. Поэтому не только отчуждения, но даже минимального осуждения во взглядах или в словах ни я, ни члены семьи никогда не испытывали. Скорее, наоборот, со мной всегда были рады заговорить многие из соседей, «скользких» тем они, как правило, в открытую не касались (все-таки многие из них были журналистами-международниками), но говорили со мной доброжелательно и участливо.

Меня впустили в кузов воронка, захлопнули за мной двери и заперли их, остальные чины уселись в заднюю машину, и я был доставлен в ближайшее отделение милиции, где начальник в форме и гражданин холеного вида в шикарном кремовом костюме начали формальный допрос для передачи дела в суд.

Когда начальник отделения милиции объяснил мне, что я задержан как тунеядец, я выложил на стол стопку моих книг, показал ему копии договоров на некоторые издания, добавил, что обеспечен на много десятилетий вперед и заявил, что ни один суд в СССР не признает меня тунеядцем. Услышав объяснение и увидев в моих руках документы в папочке, милицейский начальник вскочил как  ошпаренный и выбежал из кабинета, а его место занял вальяжный гэбист.

Для этого он встал с дивана, медленно и важно переступая, подошел к столу начальника отделения милиции, расселся, облокотившись, и повел разговор на другую тему, не соглашусь ли я, чтобы ускорить отъезд из страны, сотрудничать с «комитетом».

Я спросил его: «О каком комитете идет речь?» – Ну, вы же понимаете! – солидно ответствовал кремовый чин.

– Нет, не понимаю, – спокойно возразил я, – может быть, вы из Комитета по делам религии, или принадлежите к комитету по деламфизкультуры и спорта, или все-таки к комитету госбезопасности?!

Что, вы боитесь даже назваться?! Я потребовал у него предъявить служебное удостоверение.   Тип отказался это сделать, он назвал лишь свою фамилию и стал ссылаться на то, что у нас есть общие знакомые (было очевидно, что мое дело он изучил достаточно подробно, он даже знал, что я был знаком с президентами АМН СССР В. Д. Тимаковым и Н. Н.

Блохиным, причем ему было известно, что мы с Блохиным из одного города – из Горького), но на мои повторявшиеся, наверное, десять раз слова «Предъявите удостоверение», заявил, что, если он покажет удостоверение, то мои знания секретов только увеличатся.

– У вас что, в вашей ксиве секретные сведения пропечатаны? – упорствовал я.

В общем разговор наш никак не клеился. Я даже поверг гэбэшника в некоторое смущение, когда, увидев, как он достал сигарету  разминает её пальцами, сказал, что не разрешаю ему курить в моем присутствии.

– Вы что серьезно больны, что при вас нельзя даже курить? – спросил он меня.

– Нет, я не болен, не радуйтесь, я здоров, но табачный дым вреден для любого человека. Как специалист я знаю это отлично, поэтому в своем присутствии курить никому не разрешаю, – спокойно ответил я, и пришлось ему запрятать сигарету в карман.

увидев, что на сотрудничество с КГБ я упорно соглашаться не  хочу, кремовый тип перешел к новой теме. Он стал напирать на то, что сводилось к простой формуле: всё, что я делаю, привлекая внимание иностранной прессы, коллег на Западе, зарубежных лидеров и общественных организаций к судьбе отказников в СССР, работает против меня. Если я перестану будоражить мир своими выступлениями, давать интервью западным корреспондентам газет и телевидения, не буду принимать дома западных сенаторов и конгрессменов, встречаться с послами, печатать статьи в иностранных изданиях, только тогда я смогу надеяться на получение выездной визы.

– Иначе мы вас не отпустим из страны никогда! Так и будете здесь сидеть без работы! Так и старость подойдет. И что тогда станете делать?

– Буду жить на гонорары. Вы же видели, что их у меня на тридцать лет хватит, – отвечал я.

В какой-то момент я спросил его, зачем по указке из КГБ меня не только уволили с работы, но и лишили степени доктора наук?

– Ну, что вы, – с уверенностью в голосе возразил он мне. – Кто вас может лишить вашей степени. Просто мы у вас бумажку отняли, ничего больше. А зачем вам эта бумажка? Всё равно вы не работаете в институте, так что и надбавки за степень доктора получать нельзя. Так зачем вам эта бумажка? А то, что вы – доктор, и так все знают.

 

После часового препирательства по поводу моего нежелания сотрудничать с КГБ, когда я категорически отказался от какого бы то ни было взаимодействия с гебистами (причем, отказ я облек в совершенно грубую форму, объяснив открыто, а не иносказательно, самым что ни есть битым слогом, что даже на одном поле отказываюсь с ними посидеть), я был ни с чем отпущен. Я чувствовал,что выиграл важное дело и спросил кремово-костюмного чина, а не отвезут ли меня домой в воронке, как привезли сюда, ведь сумка с книгами тяжелая?

– Служебной необходимости больше нет, – ответствовал чин. В те годы я выработал для себя казавшееся мне важным правило: после всяких контактов с представителями властных структур я засаживался за телефон и звонил нескольким из друзей – западным корреспондентам или тем советским людям, которые оказались в таком же, как мы, положении, и рассказывал в деталях о состоявшемся

контакте с представителями властей. Я знал, что мои телефонные разговоры прослушиваются и старался показать тем, кто слушал наси писал отчеты о моем поведении, что я не напуган, не деморализоан, а что с юмором, и не чураясь уничижительных оценок, разношу вести об этих контактах по свету. Именно так я сделал и на этот раз и даже поведал своим собеседникам о том, как запретил гебешнику курить в моем присутствии. На следующий день мне позвонил один из отказников, Толя Одуло, и рассказал, как его, живущего не на юге Москвы, а на севере, точно также арестовали дома, привезли в отделение милиции, там оказался человек в кремовом костюмчике, назвавшийся совершенно иным именем, и стал его стращать именно так же, как стращал меня. В какой-то момент он достал сигарету и вдруг обратился к Толе с вопросом, а не возражает ли Одуло против того, что он закурит в его присутствии.

– Я понял, что это был тот же тип, который стращал Вас вчера,– сказал мне Толя, – только вот фамилия у него на этот день была приготовлена иная, не Скворцов, а Соловьев!

После этого случая еще несколько раз, видимо по инерции, представители этой малопочтенной организации приходили к нам домой с целью припугнуть меня. Их приемы были до утомительности однообразными: начинали они во здравие, рассуждая о том, что знают о моей успешной научной работе и о резонансе моих работ на Западе, а заканчивали всегда одним и тем же – либо ссылками на томящегося в заключении Анатолия Щаранского и намеками, что и я могу запросто попасть за решетку (буквально слов «мы вас арестуем» они почему-то никогда не произносили, но интонационно всё, что говорили эти субъекты, было артикулировано именно так, иного толкования не существовало, и их фразы многозначительно указывали на самые зловещие возможности: дескать, мы вас не только арестуем, но чуть ли не четвертуем), либо угрозами другого рода («мы вас из Москвы скоро вышлем за 100-й километр как тунеядца»; или: «ваши дружки на Западе, которые вас так защищают, скоро устанут, приумолкнут и тогда посмотрим, как вы запоёте»).

Сказать, что эти приходы были для меня несущественными, было бы покривить душой. Внешне мы с женой держались спокойно, но нервы были напряжены до предела, после ухода непрошенных и противных гостей несколько дней жили еще под стрессом, хотя постепенно жизнь возвращалась в нормальное русло, причем раз от разу период возврата к норме сокращался. Но по здравому размышлению мы поняли, что надо было предпринимать какие-то меры на случай обысков и арестов.

Первое, что я сделал – вынес из дома все материалы, которые были еще не обработаны для книги о Лысенко, но были важны для нее. Я перенес их к друзьям. Затем я действовал следующим образом: по ночам я приходил домой к тем, у кого хранились мои материалы, забирал нужные папки и работал на следующий день с ними. Когда нужды в них больше не было, также по ночам, я возвращал их на прежнее место. Чтобы прийти в нужную квартиру, я выбирал дороги не очень людные, никогда не пользовался транспортом, лифтом, следил, чтобы меня не видели входящим или выходящим из посещаемых квартир. Если те, кто мне помогал, открыв приют моим папкам, смогут прочесть написанное, я хочу им сказать, что их тогдашнее мужество и по сей день представляется мне подвигом.

Во-вторых, стало правилом при каждом случае посещений или устрашений по телефону сотрудниками КГБ доводить до сведенияиностранных корреспондентов детали случившегося. Я делал это методично, каждый раз, не откладывая на завтра, а немедленно.

Звонил из дома, а когда, после встречи с сыном Рональда Рейгана в резиденции посла США, телефон у нас отключили на полгода, выходил из дома, шел к телефонной будке на углу нашего квартала и тут же звонил в корпункты газет «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост», «Балтимор Сан», «Лос Анджелес Таймс», «Чикаго  Трибьюн», нередко сразу же договаривался о встрече с ведущими корреспондентами либо на улице, либо в самих корпунктах и сообщал о случившемся. К нам домой стали запросто и часто приезжать западные корреспонденты, аккредитованные в Москве, они стали нашими друзьями. Если их навещали коллеги из США или Европы,они привозили гостей часто к нам, мы встречали всех с радостью и открыто. Когда что-то случалось с нашими знакомыми или с людьи нашего круга в других городах страны, я собирал дома пресс-конференции для западных корреспондентов, и корреспонденты приходили по первому зову. Они знали, что ни дезинформации, ни политиканского налета на них не говорится. Я сообщал только правдивые факты и не старался сгущать краски или, упаси Бог, что-то придумывать.

В-третьих, мы всегда принимали приглашения послов разных

стран и посещали их резиденции, не пропуская таких приглашений

и не отнекиваясь от них. Некоторые послы стали частыми гостями

в нашей квартире.

Стало также традицией, что приезжавшие в Москву члены пар-

ламентов, руководители многих ведомств иностранных государств

навещали нас, оказываясь в Москве. У нас побывали сенаторы и

конгрессмены США Альфонс Д’Амато, Джим Гленн, Деннис Де-

Консини, Эдвард Зорински, Джек Кемп, Джим Лич, Том Лукен,

Том Лэнтос, Чарлз Метайес, Говард Метценбаум, Джордж Митчелл,

Джим Мууди, Мэри Роз Оакар, Джон Сорбэйнс, Арлен Спектор,

Луис Стоукс, Роджер Харт, Патриша Шрёдер и Гус Ятрон, замес-

тители госсекретаря США Пол Волфовитц и Ричард Шифтер,

австрийские, бельгийские, нидерландские, французские и шведские

парламентарии, члены Европейского парламента, мы встречались

с Эдвардом Кеннеди, Барбарой Микульски, Дэном Ростенковс-

ким, Джорджем Шульцем, дружили с послами США, Западной

Германии, Голландии, Мальты, культурными и научными атташе

Англии, ФРГ, Канады, Австралии и многими другими. У нас дома

побывали члены муниципалитета Амстердама. Эта известность на

Западе охраняла нас от арестов, и не раз приходившие из КГБ типы

уговаривали нас, что все эти контакты и визиты только нам вредят,

но мы знали твердо, что КГБ хотелось бы, чтобы мы оказались в

вакууме, тогда бы нас мгновенно скрутили.

 

Американские журналисты «отбивают» меня из рук КГБ

 

Один раз я чуть-чуть не угодил в тюрьму. В Москву приехал

из США незадолго до того получивший Нобелевскую премию

писатель Эли Визел. Посол США в Москве Артур Хартман уст-

роил в субботу, 25 октября 1986 года, у себя в резиденции встречу

московской интеллигенции с Визелом. Мы были дружны с Арту-

ром и Доной Хартманами, они бывали у нас дома и часто сами нас

приглашали на концерты в их резиденции, на показы американских

фильмов. Приглашены мы были и на этот раз, и Артур представил

меня Визелу.

 

Мы стали говорить о его книгах, я рассказал о работе над своей

книгой о Лысенко. Получилось вполне естественно, что Визел

пригласил меня поехать с ним в Московскую Хоральную Синагогу

на улице Архипова, неподалеку от зданий ЦК КПСС.

Когда мы приехали в одной машине с Визелом, синагога была

забита людьми до отказа. Прямо от входа мы прошли небольшой

группой (Эли Визел, Володя Слепак и я) на возвышение к мик-

рофону. Жена Слепака Маша по правилам синагоги должна была

пройти на баллюстраду. Визел кратко обратился к прихожанам, а

потом вдруг предложил Володе Слепаку дуэтом спеть израильскую

песню на иврите. Володя – красивый еврей с темной широкой бо-

родой, известный активист движения за выезд евреев в Израиль,

успевший побывать в ссылке за свою активность, хорошо пел и знал

уйму песен на иврите и идиш. Они с Эли подвинулись к микрофо-

ну и запели, обнявшись, покачиваясь в такт мелодиям и всё более

воспламеняясь. Я стоял рядом с Визелом. Кто-то из находившихся

в зале подхватил песню. Вслед за тем они запели вторую песню,

третью. Раввин Адольф Шаевич при этом то взбегал по трем ступенькам на возвышение, то бежал вниз к своему кабинету через коридорчик.

Зал уже слился воедино с певцами, и синагога, никогда еще не

слыхавшая таких песен, гудела и взрывалась аплодисментами. На-

конец, Адольф раскипятился серьезно и начал шипеть своим подчи-

ненным, стоявшим позади поющих Визела и Слепака: «Прекратите

это безобразие. Остановите их. Это сионистская провокация!»

Эли заметил эту возню, но, ничего не понимая по-русски,

спросил меня, повернув вполоборота лицо в мою сторону: «Чего

он бушует?» Я начал методично переводить и шептать на ухо Ви-

зелу распоряжения Шаевича, и это взорвало раввина еще больше.

Он бросился вниз со ступеней и подскочил к какому-то человеку

в коридоре, невидимому в зале синагоги и стоявшему отдельно

от всех. Тот выслушал Шаевича, что-то ему ответил и на минуту

вышел в боковую дверь во внутренний двор синагоги. Минуты че-

рез три штатский вернулся, а вскоре Визел и Слепак, утомленные

пением, решили остановить свой импровизированный концерт.

Визел коротко распрощался с верующими, теперь около него сиял

как намазанный улыбчивый Шаевич, источавший благодушие

и приглашавший гостей на чай в свои апартаменты. Все начали

гурьбой спускаться с лестницы, я был ближе всего к ней, и Визел

попросил меня идти первым. Мы сошли вниз, потом повернули в

коридорчике налево, к дверям в кабинет раввина, а в правой части

коридора столпились западные корреспонденты, многих из которых

я хорошо знал.

 

Коридор оказался в эту минуту заполненным какими-то людь-

ми, внезапно откуда-то взявшимися. Шаевич прошел вперед,

широко растворил дверь кабинета внутрь и, придерживая дверь,

приглашал гостей войти внутрь кабинета, масляно при этом улы-

баясь. У дверей в кабинет я оказался первым, но решил пропустить

вперед Визела. Но сам я войти не успел, потому что мощная Маша

Слепак, успевшая вбежать в коридорчик, возникла позади и бесце-

ремонно оттолкнув меня со словами «Дам пропускают первыми»,

протиснулась вперед, за ней рванул Слепак, видимо, оба боялись,

что их могут не пустить внутрь. Я приготовился сделать шаг вперед

за ними, но тут произошло нечто неожиданное: с перекошенным

от злобы лицом Шаевич рванул дверь на себя, захлопнул её, а я

мгновенно был крепко захвачен повыше локтей мощными парнями,

заполонившими коридор. Кто-то сзади скомандовал: «Во двор!»

Боковая дверь в коридоре открылась и, как в немом кино, меня

беззвучно поволокли внутрь двора, в дальнем углу которого стоял

«Воронок» с открытой задней дверью. Я начал сопротивляться, во

всяком случае передвигать ногами не стал. Это замедлило движение

на секунду, но её хватило на то, чтобы западные корреспонденты

высыпали во двор и рванули ко мне с микрофонами в вытянутых

руках. Том Шенкер из «Чикаго Трибьюн» и Антеро Пиетила из

«Балтимор Сан» со всех ног бежали первыми и кричали: «Про-

фессор Сойфер, профессор Сойфер, несколько слов для нашего

издания».

Конвоиры мгновенно отпустили мои руки, я оказался окружен-

ным корреспондентами, и они, сыпя вопросами и даже не дожида-

ясь моих ответов, начали оттеснять меня от фургона в сторону – к

воротам со двора синагоги на улицу Архипова.

Я что-то отвечал на вопросы, они задавали новые и новые, никто

уже нам не мешал двигаться. Через несколько минут я оказался

на запруженной народом улице, а Антеро, наклонясь к моему уху,

спросил шепотом: «Валерий, вы хоть поняли, что они хотели с вами

сделать?!» Разумеется, я понимал, что был на пол-пути в тюрьму и

что мужественные американские ребята-журналисты спасли меня

от ареста. Антеро предложил довезти меня до дома на его машине,

мы сели в нее и отъехали от этого места.

 

В нашей среде было известно, что сорвавшееся задержание, как

правило, не повторяют. Если арест не удался по данному поводу,

никто больше в этот день вторую попытку предпринимать не будет.

С другой стороны, было также известно, что, попав за решетку,

выбраться оттуда невредимым уже не удавалось никому. Следовал

бесправный суд, а потом тюрьма или лагерь.

 

На следующий день в газете «Лос-Анджелес Таймс», московский

корреспондент Билл Итон опубликовал статью об этом посещении

Визелом московской синагоги и в том числе сослался и на мое

мнение об этом визите:

«Валерий Сойфер, профессор генетик, сказал, что он никогда не

видел такого спонтанного выражения чувств в синагоге, добавив, что

когда другие важные посетители приходили, “все было очень формальным и очень официальным”».

 

Наш научный семинар «отказников»

 

Таких, как я, бывших советских ученых, выброшенных с работы,

жило в Москве несколько сотен. Они обсуждали научные проблемы

на домашних семинарах, что вызывало крайнее неудовольствие

властей. Эти семинары стали разгонять, а руководителя одного

из них, профессора В. Л. Браиловского, в 1980 году отправили в

ссылку на пять лет.

 

Я посещал один из таких семинаров, проводившихся на квартире

А. Я. Лернера, и оказался невольным свидетелем того, как агенты

КГБ разогнали этот семинар. В тот день я договорился с Лернерами,

что приду на два часа раньше назначенного для семинара времени,

чтобы прочесть очередную главу из моей книги о лысенковщине.

 

Примерно через час в дверь резко позвонили, жена Лернера, Юдифь

Абрамовна, пошла открыть дверь, а затем с брезгливым видом

отпрянула, сказав Александру Яковлевичу: «Иди, разбирайся с

этими». Мы сразу поняли, что за дверьми стоят наиболее нежела-

тельные, непрошенные гости – из КГБ.

 

Весь этаж, лестничная площадка и лестница, вход в подъезд с

улицы были запружены гебнёй. Квартира Лернера была блокиро-

вана – ни войти в нее, ни выйти было невозможно. Начальству-

ющий чин объяснил Лернеру: «Объявите своим знакомым, что

ваши незаконные сборища отныне запрещены и никогда более

возобновлены не будут». Лернер, ничего не ответив, закрыл перед

носом начальничка дверь и задвинул громко засов. Мы остались

взаперти. Я выглянул в окно: весь двор огромного корпуса вблизи

Ленинского проспекта был оцеплен.

 

Акция эта меня уже не напугала, а только раззадорила. Я решил,

что возобновлю чисто научные собрания у себя на квартире. Так и

начались наши семинары, проходившие в течение 6 лет раз в две

недели. Я всячески при этом старался, чтобы на него приходили

не только изгои-ученые, но и те, кто оставался работать в научных

учреждениях, и даже те, кто не помышлял об отъезде. Таких людей

нашлось немало. Так, Боря Гулько однажды приехал на семинар

со своим другом Женей Арье, который позже стал крупнейшим

театральным режиссером Израиля, создавшим всемирно-извес-

тный театр «Гешер». Регулярно посещали наши заседания член-

корреспондент АН СССР Леонид Иванович Корочкин, профессор

Михаил Борисович Евгеньев, наши коллеги из Ленинграда, Киева,

Харькова. Этим, кстати, достигалась еще одна цель: мы не скаты-

вались до мелкотемья или обсуждения безответных вопросов «За

что нас?» и «По какому праву?». Семинары были высокого стиля,

они позволили многим из нас поддерживать научную форму.

Затем на семинары стали приезжать зарубежные ученые. За

ними потянулись западные корреспонденты, которым было ин-

тересно узнать, как же это всё происходит в затхлой атмосфере

сначала брежневской, затем андроповской, а потом черненковской

диктатуры.

 

После переезда в США в 1988 году я получил несколько писем

с воспоминаниями об этих визитах от западных ученых, в разное

время посещавших наши семинары. Профессор Дэвид Вейцман из

Кардиффского университета (Англия) писал: «Для меня было боль-

шой честью и удовольствием участвовать вместе с другим делегатом

из Великобритании, также как и я приехавшим на Биохимический

 

Конгресс в 1984 году, Саймоном Баумбергом, в вечернем семинаре,

проходившем в вашей квартире, и я храню очень теплые воспоми-

нания о тех нескольких часах, которые мы провели с вами» (письмо

от 12 июля 1988 г.). О сходных чувствах писали мне Х. Танненбаум

из Канады (16 июня 1988 г.), П. Дэй из Ратгерского университета

и несколько других западных коллег.

Скажу откровенно, перед каждым семинаром я ждал, что пов-

торится вариант с КГБэшным оцеплением и запретом собираться,

мною уже однажды виденный у Лернеров. Несколько раз перед

семинарами ко мне приходили одиночные представители КГБ и

продолжали пугать, повторяя теперь, что у меня есть один путь

уехать: начать помогать органам и прекратить мою, как они на-

зывали, «противоправную деятельность». Как и раньше, я от их

предложений отказывался наотрез.

В силу того, что семинар наш стал широко известен в мире и

что на него частенько приходили как западные ученые, бывшие в

то время в Москве, так и корреспонденты ведущих газет и инфор-

мационных агентств мира, до закрытия дело не дошло.

 

Мой домашний телефон отключают на полгода после

разговора с сыном президента Рейгана

 

Новой формой «наказания» стало то, что почтовая связь с ми-

ром у меня полностью оборвалась. Раньше я получал по нескольку

писем в день от друзей и коллег со всего мира, теперь почтовый

ящик опустел. Ничего я не получал ниоткуда – ни из других городов

СССР, ни из-за рубежа. Стало также почти невозможно дозвониться

до других городов Союза и тем более поговорить с заграницей. Теле-

фон прослушивали совершенно явно, и нежелательные соединения

гебешники просто блокировали.

 

А затем произошло еще большее ущемление меня в правах.

Мы с женой получили приглашение от Артура и Доны Хартманов

посетить концерт Владимира Фельцмана. Это был не первый кон-

церт Володи в резиденции американского посла. (Володе не давали

играть в нормальных концертных залах, а посылали в Сибирь, где

этот выдающийся пианист иногда слышал из зала от подвыпивших

«слушателей»: «Эй, слышь, а ты “Барыню” могёшь?»).

По окончании концерта Хартманы пригласили гостей поужи-

нать. Нас усадили за один стол с советником посла Лорой Кеннеди

и её мужем Джоном Фини, и Лора вдруг спросила меня:

 

– Валерий, а вы знаете того молодого человека, который сидит

за столом позади нас?

Я ответил, что вижу его в первый раз.

– Это сын президента Роналда Рейгана, тоже Роналд, но младший.

 

После ужина мне представили сына американского президента,

который до недавнего времени был балетным танцором, но неза-

долго до приезда в СССР переквалифицировался в журналиста. Он

сказал, что хотел бы со мной поговорить поподробнее, и я пригласил

его посетить меня дома. Мы договорились, что он позвонит через

день в 9 утра.

Однако дозвониться до нас ему не удалось: в 8.45 утра наш

телефон замолчал. Молчал он ровно, день в день, – полгода. Как

мне объяснили на телефонной станции: его отключили «за непра-

вильное использование». Я так и не добился ответа на вопрос, а что

это значит – орехов телефонной трубкой я не колол и как пресс не

использовал.

 

Одна вещь меня особенно удивила, а вторая возмутила. Удивило

то, что говорили мы с Рейганом фактически на американской тер-

ритории – в резиденции посла США в Спасо-хаузе. Кругом стояли

только американцы. Как же это стало известно советским властям,

в какое именно время Рейган-младший собирался мне звонить?

Возмутило то, что, хотя телефон молчал, на телефонной станции

потребовали вносить плату в срок каждый месяц, предупредив, что

иначе телефон отключат навсегда.

Я, конечно, сразу после отключения поехал к Хартману, расска-

зал ему о том, что разговор с младшим Рейганом подслушали в его

резиденции, хотя я проследил, чтобы никого из русских слуг рядом

не было, и услышать наш разговор «чужие уши» не могли, но посла

это сообщение нисколько не удивило. Артур начал приплясывать

на месте, ударяя носками туфель разные половицы в паркетном

полу и ритмично приговаривая:

– Валерий! А разве вы не понимаете, что под каждой паркетиной

сидит по микрофончику!

 

Обращения к руководителям страны с протестами

против бесправия

 

Самым, пожалуй, трудным в те годы для меня было полное

бесправие. Я написал десятки обращений генсекам, обстоятельные

письма на два прошедших за тот срок съезда партии, обращался не

только со своими болями, а пытался объяснять, как эта практика

изоляции, запугивания и давления на ученых вредна для самого

СССР и как она опасна для репутации страны, но всё было тщет-

но. Писал я в прокуратуру, министрам, их заместителям, в разные

партийные и советские организации. Более сотни писем было

отправлено за эти годы.

 

Отсутствие всякой реакции на эти обращения ясно показывало,

что никаких прав у жителей страны нет. Поскольку все приказы об

ущемлении в правах приходили из КГБ, то по приказу этой орга-

низации любые законы и постановления автоматически переста-

вали распространяться на нас, и ни одна организация не отвечала

ни на один вопрос по существу, а каждый начальник, к которому

удавалось пробиться, начинал нести такую чушь и отсебятину, что

становилось противно. КГБ перекрывал все каналы, а агенты КГБ,

навещая нас, всё время пугали и стращали.

 

Я выслушивал их, никогда ничего им не объяснял и в беседы не

вступал, а затем, с года, наверное, с 1983-го или 1984-го решил вести

себя иначе. Перестал отвечать на звонки тех, кто представлялся

по телефону работниками органов. Эти люди по телефону не стес-

нялись называть себя сотрудниками КГБ, чего никогда не делали

при личной встрече, – скорее всего, боялись, что могут схлопотать

по физиономии. Но никогда они не называли своих настоящих

фамилий, а использовали два типа «кликух»: либо применяли

птичьи прозвища, рекомендуя себя соколовыми, скворцовыми,

орловыми, воробьевыми или чижиковыми, а иногда присваивали

себе прозвища позвонче: «С вами говорит ответственный сотруд-

ник Комитета госбезопасности Александр Сергеевич Пушкин».

Они предлагали мне приехать в то или иное здание КГБ, от чего

я неизменно отказывался, добавляя, что они могут меня привезти

силой, но в таком случае я ни слова не вымолвлю, так как ничего

противоправного или вредящего СССР не делал, не делаю и делать

не собираюсь. Я объяснял, что, будучи лишенным работы и ученой

степени доктора наук, хочу только одного, чтобы мне и моей семье

дали возможность выехать за границу, где бы я вернулся к работе

по специальности. Если с их стороны начинались препирательства

и запугивания, я заявлял, что дальше говорить отказываюсь и пред-

лагал снова отключить телефон. Удивительно, что на эти фразы я

слышал теперь всегда один ответ: «Ну что вы, этого никто никогда

больше делать не будет».

 

Потом мне эти безрезультатные разговоры надоели, поэтому ус-

лышав очередного Пушкина или Соловьева, я просто вешал трубку.

Я перестал также пускать таких людей домой. Захлопывал дверь

перед носом, и странно… году в 1985-м посещения закончились.

Иногда перед моим подъездом целыми днями дежурили какие-то

люди, одно время такие бдения длились, наверное, с полгода, после

чего то возникали снова, то прекращались на время. Почти всегда

я ощущал за собой топтунов, следовавших за нами на расстоянии

двух-трех метров во всех местах, куда бы мы ни пошли (несколько

раз я замечал их даже в консерватории, куда мы с женой любили

ходить на концерты). Я никогда не оборачивался назад, но соседи

по дому сообщали не раз, что стоило мне выйти из дома, как из

группы дежуривших за мной кто-то устремлялся. Но безмолвные

топтуны меня не беспокоили.

 

Массовое окружение дома происходило только тогда, когда меня

навещали высокопоставленные западные гости – члены парламен-

тов, американские сенаторы, корреспонденты ведущих западных

телевизионных агентств. Тогда наш двор и прилегающие к нему

дворы были забиты и посольскими, и гэбистскими машинами, но

всё было мирно и тихо. Конечно, было противно всё это видеть, но

не страшно нисколько.

 

Обыск у писателя Георгия Владимова

 

Почти десять лет мы боролись за то, чтобы нас не раздавили,

не растоптали, не сломили. Не скрою, в тяжелые минуты разные

горькие мысли лезли в голову, а восьмилетнее положение без-

работного сильно способствовало тому, чтобы не переоценивать

положительные моменты в жизни, когда такие полосы иногда

вторгались в нашу, в общем безрадостную, жизнь *. Нам оставался

один путь зарабатывать на хлеб и кормить детей: мы с женой стали

ремонтировать квартиры: белить потолки, клеить обои, красить

двери и окна…

Однажды нас попросили по-дружески отремонтировать их квар-

тиру писатель Георгий Николаевич Владимов и его жена Наталья

Евгеньевна Кузнецова.

Путь к активности по защите прав человека в СССР для тех, кто

вступал на эту стезю, был различным для разных людей, и все-таки

какие-то шаги в этом направлении у всех будущих правозащитни-

ков проявлялись рано, часто еще в школьные годы. Можно сказать,

что и у Владимова сердце закипало от осознания несправедливости

по отношению не к нему самому, а к людям далеким, с детства. Вот

что он однажды рассказал мне:

 

«Я учился в Ленинградском Суворовском училище. Оно гото-

вило кадры для КГБ. Но оставались мы мальчишками, хотя и при-

нужденными следовать строгому порядку. Конечно, никакой тяги

к писательской деятельности я не чувствовал, но что-то, видно, в

крови было, потому что, когда вышло это страшное постановление

о журналах “Звезда” и “Ленинград”, в котором громили Ахматову,

Зощенко и других писателей, я не выдержал. Мы очень любили

Зощенко, у нас было в училище несколько зачитанных до дыр его

книжек, и когда вдруг с ним так расправились, я и еще двое моих

товарищей решили сходить к Зощенко, чтобы высказать ему наше

восхищение.

 

* Нервная нагрузка в конце концов дала себя знать: в 1985 году у меня развилась серьезная язвенная болезнь и меня даже признали инвалидом второй группы и начали выплачивать пенсию по инвалидности. Только переехав в США и уйдя от постоянных стрессов, я смог в течение года излечиться от этого заболевания.

 

Каким-то образом нам удалось найти его адрес, и мы отправились.

Встретил нас сухонький, маленький и явно напуганный человек.

Мы в общем толком и не смогли объяснить цель нашего визита, что-

то сказали, что-то забыли, и ушли. В целом, осталось впечатление

о человеке, которого ударили настолько сильно, что он потерялся

полностью».

 

Такой поход мальчишек школьного возраста к заклейменному

властью писателю был, конечно, симптоматичным. Из мальчика-

суворовца с годами вырос мужественный борец с несправедливой

системой, да еще с выдающимся талантом писателя.

Автор «Большой руды», «Трех минут молчания» и «Верного

Руслана» был хорошо известен в стране. Он работал одно время у

Твардовского в «Новом мире», отвечая за переписку с читателями.

Его книги были переведены за рубежом, а в начале 1980-х годов он

приобрел в СССР и на Западе огромную популярность благодаря

«радиовещанию».

 

Слава эта была своеобразной. Так, Георгий Николаевич любил

вспоминать историю, когда одна из соседок по дому, простая женщина, однажды обратилась во дворе к писателю с мольбой защитить её от несправедливых нападок начальства:

– Георгий Николаевич! Передайте по «Голосу Америки» обо

мне, а то ведь они не прекратят на меня наезжать. Я им сказала,

что Вам пожалуюсь, а уж Вы их под орех разделаете. Только на

Вас и надежда!

 

 

 

В тот год, когда мы подружились, Владимов был в СССР, наверное,

самым известным литератором-диссидентом, он не скрывал,

что согласился координировать работу журнала «Посев», который

рассматривался советскими властями как самое зловредное антисо-

ветское издание на Западе. Поэтому Георгия Николаевича нередко

интервьюировали западные корреспонденты, его высказывания

часто звучали по «голосам» – западным радиостанциям, вещав-

шим на русском языке. Владимов взял на себя также руководство

российским отделением международной правозащитной органи-

зации «Международная Амнистия», которая ставила своей целью

защиту политзаключенных. С Борей Гулько мы также вступили в

эту организацию (а после отъезда Владимова из СССР руководство

организацией перешло ко мне).

 

Мы начали ремонт у Владимовых 3 февраля 1982 года, успели

за два дня покрасить потолки и стены в трехкомнатной квартире

Георгия Николаевича на верхнем этаже и должны были продолжить

ремонт, когда утром 5 февраля его теща, Елена Юльевна Домбров-

ская, жившая на первом этаже в том же подъезде, позвонила нам и

только успела взволнованно сообщить, что у детей идет обыск, как

гебешники вломились и к ней. Телефон замолк и молчал в течение

нескольких часов, пока обыск шел и наверху, и в её квартире.

«Шмоняли» Владимовых 8 часов. Главное, что унесли, был

архив бумаг «Международной Амнистии», переписка с редакцией

журнала “Посев”, рукописи многих авторов, давших Владимову

почитать их новые произведения. Обыск проводил капитан Копа-

ев, человек в диссидентских кругах известный, так как именно он

нередко допрашивал тех, кого вызывали на Лубянку, и нередко он

же возглавлял «обыскные» бригады. Копаев, предъявив ордер на

обыск, объяснил, что литератор Евгений Козловский, написавший

повесть «Красная площадь», арестованный и находящийся в Ле-

фортовской тюрьме, сообщил следователям, что именно Владимов

передал его повесть на Запад (Георгий Николаевич категорически

это утверждение отверг).

 

Наиболее мучительными для писателя были даже не действия

«шмоняльщиков», а то, что сразу после их прихода Наталью Евге-

ньевну увезли в Лефортово на допрос, причем Копаев припугнул

Георгия Николаевича, что она оттуда вряд ли вернется. Конечно,

эти часы, пока её допрашивали, были самыми нервными. Но Наташа

повела себя на допросе так умно и мужественно, что «Малютам Ску-

ратовым» не удалось ни к чему придраться. Даже когда следователь

выложил на стол рукопись «Красной площади» и спросил её о том,

какие разговоры в их доме вел Козловский, принесший эту книгу

к ним, Наташа заявила, что никакого Козловского не знает, дома

его не принимала, «Красную площадь» не читала и вообще видит

эту вещь впервые в жизни. Следователям не осталось ничего иного,

как отпустить её после семичасового допроса домой.

 

Только вечером нам удалось проникнуть к Владимовым в раз-

громленную квартиру, туда же приехали Елена Георгиевна Боннэр,

Юрий Аркадьевич Карабчиевский, Инна Львовна Лиснянская,

Семен Израилевич Липкин, Борис Францевич Гулько и художник

Борис Георгиевич Биргер. Как могли, все приехавшие старались

успокоить Наташу, Елену Юльевну и Георгия Николаевича, хотя

случившееся ясно показывало, что вокруг них плетут зловещие

планы руководители страны на самом высоком уровне.

Обыск у Владимова мог больно ударить и по мне. Несколькими

месяцами раньше я начал передавать Георгию Николаевичу для

критики главы из рукописи своей книги «Власть и наука», кото-

рые он, не торопясь, читал. В момент обыска у него были главы, в

которых я повествовал о разгуле партийного диктата в советской

науке, и в их числе самая жесткая по тону шестая глава, где я писал

о роли Ленина в развязывании террора против интеллектуалов в

стране. Посягнуть в те годы на Ильича, да еще в столь вызывающе

открытой форме, означало бросить вызов системе, которая таких

вольностей не прощала.

 

Но Георгий Николаевич меня спас. Переданные ему главы я

печатал на старой бумаге – плотной и пожелтевшей, так как но-

вую бумагу было трудно достать. В один из моих приездов к маме

в город Горький, наверное десятью годами раньше, я наткнулся в

местном магазине на завалы старых пачек когда-то хорошей бумаги,

распродававшейся по дешевке, загрузил ими рюкзак и приволок в

Москву. Теперь эта старая бумага очень пригодилась.

Мои главы лежали у Георгия Николаевича на самом видном

месте, на боковом столике в его комнате, и, разумеется, один из

гебистов сразу на них наткнулся и начал листать.

– А это что за антисоветчина? – спросил он.

– Это главы из «Управляемой науки» Марка Поповского, – не

моргнув глазом, нашелся что ответить Владимов.

 

Органам было, конечно, хорошо известно, что в последние

годы перед выездом из СССР, писатель М. А. Поповский дневал и

ночевал у Владимова и Сахарова. К тому времени «Управляемая

наука» уже вышла на Западе и по-русски и по-английски, автор жил

в США, поэтому прицепиться ни к автору, ни к Владимову было

теперь не за что. Гебист отложил эти страницы в сторону.

Вечером после обыска Владимов держался очень мужественно

и рассказывал пришедшим особенно запомнившиеся ему эпизоды

и навеянные обыском воспоминания из жизни. Вот некоторые из

этих историй, поведанных нам в тот вечер.

 

Один из «шмоняльщиков» наткнулся на два тома «Архипелага»

Солженицына. Подняв глаза к Владимову, он заявил: «Вот, читаешь

“Три минуты молчания” и веришь. Читаешь Солженицына – и не

веришь!» На что Георгий Николаевич отвечает: «Вот видите, как тя-

жело быть писателем». Наступило минутное замешательство, после

чего «читающий шмоняльщик», обладающий чувством «веры»,

спросил: «Я что-то Вас не совсем понял. К чему это Вы?»

«А представьте себе писателя, читатели которого его же и

шмоняют!» – ответил Владимов. Гэбист не покраснел, но надолго

замолк.

 

В какой-то момент Копаев нашел фотографию нескольких чело-

век, стоящих перед микрофоном. «А-а-а, – протянул он, – вот и Лех

Валенса *, вот чьи снимочки дома держите», сокрушенно покачал

он головой. «Эх, капитан Копаев, – возразил ему с усмешкой Вла-

димов, – не быть Вам генералом. Лейтенанта Валенсу заметили, а

стоящего за ним майора Яцека Куроня проворонили. Нет, не быть

Вам, Копаев, генералом. Нет глубины».

Но надо заметить, что Владимов не принижал знаний Копаева.

Так он рассказал, что тот с первого же взгляда узрел почерк гене-

рала Григоренко на маленькой, неподписанной записочке, знал по

 

* В те годы рабочего Леха Валенсу рассматривали в СССР

как зловредного врага коммунистической системы, подпавшего под

влияние историка, выпускника Варшавского университета, одного

из идеологов «Солидарности», позже депутата и министра Яцека

Куроня.

Великолепны были два рассказа Георгия Николаевича о том, что

рукописи не горят. На первый его навели размышления о том, что

сыщики из КГБ еще до обыска точно знали, где он хранит заготовки

своих будущих произведений, и не подходили к этому столу, забот-

ливо накрытому нами во время ремонта газетами и клеенкой сверху.

 

Всё остальное было перетряхнуто, проверено, разорено, а этот стол

с рукописями сыщики обходили стороной. Значит, уже давно в их

доме кто-то внимательно все обследовал и дал точные инструкции.

Георгий Николаевич поразил меня тогда своим рассуждением, когда

сказал: «Но даже если бы они всё унесли, я бы восстановил свои

вещи целиком. Константин Георгиевич Паустовский говорил, что он

помнит всё написанное им дословно, до каждой запятой. Вот так и я.

Я долго хожу и шепчу слова будущих фраз вслух, так что Ташенька

(его жена – В. С.) меня иногда даже ругает за это. Но благодаря

такому методу, я сначала проговариваю, и не раз, вслух все тексты,

привыкаю к ним, а потом уже всё кладется само собой на бумагу.

Если написанный текст уничтожат или конфискуют, я все равно

восстановлю его точно таким же, каким он был в оригинале».

 

Второй рассказ был о том, как сохраняются, иногда почти мис-

тическим образом, рукописи «нетленки». Он был посвящен роману

Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», все машинописные копии

которого, приготовленные для опубликования, были изъяты КГБ

из редакции журнала «Октябрь», из квартиры писателя, на которой

был проведен обыск, у машинистки, перепечатывавшей текст с

рукописи. Автор романа добился встречи с всесильным идеологом

партии коммунистов М. А. Сусловым, и тот на просьбу вернуть

ему рукопись, ответил отказом, ошарашив писателя фразой, что

его произведение сможет увидеть свет «только через 200 или 300

лет». Суслов был убежден, что их власть будет вечной. Но прошло

около 10 лет, и роман (уже после смерти автора) вдруг «выплыл из

сейфов» безумной власти. Оказалось, что мудрейший Семен Изра-

илевич Липкин – ближайший друг Василия Семеновича Гроссмана,

почуяв, что неспроста редакторы журнала «Октябрь» хранят глухое

молчание и не сообщают автору ничего о судьбе его детища, пришел

к неизлечимо больному Гроссману в онкодиспансер и потребовал

передать ему одну из копий романа, а затем надежно припрятал

её. Спустя несколько лет, совершивший настоящий подвиг С. И.

Липкин принес три папки с романом Гроссмана на квартиру, где

жили соседями В. Н. Войнович и Г. Н. Владимов и попросил их

помочь опубликовать рукопись на Западе. Так «Жизнь и судьба»

Гроссмана стала достоянием мировой литературы. «Когда я взял

в руки рукопись, я был поражен, – рассказывал Георгий Никола-

евич, – это и на самом деле был всеми уже похороненный роман

Гроссмана. Вот тогда я убедился: рукописи не горят».

 

Мы ушли от Владимовых уже около полуночи, а на следующее

утро продолжили с женой ремонт в их квартире, развели краску и

начали докрашивать стены, но я увидел, что Георгию Николаевичу

совсем не по себе. Надо было купить еще краски, и он предложил

пойти за ней в магазин, а заодно прогуляться, и мы бродили часа

два по улицам и скверам вокруг их Малой Филевской улицы, не-

торопливо обсуждая случившееся и планы на будущее.

 

Он рассказал мне, что во время обыска Копаев открыто пугал

его скорым и неминуемым арестом, вообще вел себя вызывающе

нахально и развязно. Сомнений в том, что это не случайная выходка,

не было никаких. Георгий Николаевич был сильно оскорблен этим

напором, так как считал себя до корней волос преданным Родине

и полезным ей. Ни о какой эмиграции он не думал, но жизнь по-

ворачивалась именно в эту сторону. Теперь стало ясно, что они с

семьей оказались на распутье дорог, одна из которых вела в тюрь-

му, а другая кончалась изгнанием. Для нормальной жизни в своей

стране условий не оставалось.

 

Оскорбило Георгия Николаевича и то, какой предлог нашли

власти для унизительного обыска и откровенно грубого поведения.

Обвинили его в том, что он передал на Запад повесть Е. Козловского

«Красная площадь». Для обвинения не было оснований. Владимову

вещь не понравилась, он откровенно об этом сказал автору и был

возмущен тем, что, оказавшись в застенках КГБ, Козловский на

допросе в Лефортове «накапал» на него.

 

– Понимаете ли вы, насколько диким звучит сочетание недо-

стойных по форме и глупых по содержанию обхихикиваний Ленина,

с одной стороны, и сексуальных сцен, с другой, – говорил Георгий

Николаевич. – Известно письмо А. П. Чехова Л. Н. Толстому, в

котором он высказывает последнему свое несогласие с тем, как тот

изобразил Наполеона. Нельзя делать из великого человека, каким

был несомненно Наполеон, этакого дурачка, – писал Чехов, и он был

прав. Точно также и у Козловского все его примитивные смешочки

в адрес Ленина производят гадкое впечатление. Или уж говорить

серьезно, честно и убедительно, или уж промолчать,

 

Мы шли с Владимовым через запущенный парк, по грязным

улочкам. Было уже довольно тепло, неубранный и кое-где сколо-

тый, а кое-где подтаявший лед валялся глыбами и на тротуарах,

и на дорожках парка. Надо было все время лавировать, прыгать с

льдины на льдину, рискуя подвернуть ногу. Поэтому мы то сбли-

жались и шли – быстро-быстро – локоть к локтю, то упрыгивали

друг от друга в стороны, все время смотрели под ноги, а Владимов

говорил и говорил, без остановки, жестко и сильно. Из него выхо-

дило это дикое нервное напряжение, эта жгучая невыносимая обида

унизительного обыска.

 

– Еще более мерзкое впечатление оставляют сексуальные сцены.

Ведь если и есть в литературе что-то самое что ни на есть трудное,

то это сцены любви. Два человека проявляют в них самые сильные

чувства, наибольший накал страстей. Поэтому описать сцену любви

чертовски трудно, это доступно лишь Мастеру с большой буквы.

А тут расплодились мальчишки, которые лепят по сотням страниц

сексуальные сцены, читаешь и зеваешь – ни жарко, ни холодно. И

вот один из таких – Козловский – припугнутый тем, что ему дадут

не 70-ю, а 190-ю статью, принялся валить вину на всех: предал Ольгу

Кулешову – диктора Центрального телевидения, которая привезла

ему из Парижа экземпляр «Континента» с его рассказиком и купила

ему шмоток на его гонорар, предал шестерых людей, которым он

давал почитать свою вещь. Ведь, небось, наваливал, как мне: «По-

читайте, пожалуйста, мой новый труд», назвал двоих дипломатов,

которые, похоже, помогали ему переправить на Запад его рукописи,

зачем-то «продал» меня, хотя я его и видел-то всего два раза.

 

В конце нашей прогулки мы порассуждали о том, как жить

писателю в изгнании, я советовал ему начать читать курс лекций

о русской литературе в любом из западных университетов, вспо-

минал рассказ одного из американских доцентов-русистов о том,

как несколько лет назад в их группе в Мичиганском университете

в городе Энн-Арбор появился новый профессор, приехавший из

России. Обычно приглашенные на время преподаватели заводили

вместо лекций речь о внутрилитературной кухне советских писа-

телей и привычно «воспоминали» нанесенные им обиды. Однако

новый лектор подошел к доске, написал на ней «Поэтика допуш-

кинского времени» и начал читать строго и систематично лекцию о

литературе и поэтических стилях того времени. Темой следующей

лекции стала поэзия Пушкина, потом Лермонтова и других.

 

– Он заставил нас работать на износ. Мы должны были запи-

сывать за ним факты, понимать идеи, нас захватил многообразный

мир российской поэзии. Ни одного лишнего слова в его лекциях не

было. В короткий срок он стал нашим любимым лектором – знаю-

щим, строгим и открытым для дискуссий. Ему вскоре предложили

постоянную (а не временную) должность профессора. А потом,

спустя несколько лет, когда мы уже закончили университет, мы

говорили при всяком удобном случае, вспоминая этого человека,

– мы учили русскую литературу у Иосифа Бродского.

 

Но Георгий Николаевич не был готов к преподаванию. Он стал

объяснять, что всю жизнь ценил свое время и берег его для писа-

тельского труда или обдумывания будущих страниц его работ.

В тот день в обед к Владимовым ненадолго пришла Елена Геор-

гиевна Боннэр, что было событием экстраординарным, так как она

сама говорила, что ходит в гости к кому угодно только раз в пять лет,

потом у Владимовых побывало несколько западных корреспонден-

тов, а вечером пришел Боря Альтшуллер – ученик Сахарова.

На следующий день, 7 февраля, мы заканчивали ремонт и ве-

чером посидели с Георгием Николаевичем, Наташей и ее мамой

за ужином. Наташа рассказывала, что и в субботу, и в воскресенье

им было много звонков с Запада. «Звонил Вася Аксенов, Володя

Войнович, Слава Ростропович, Толя Гладилин».

 

Такое общее участие людей, живших на Западе, встревоженных

судьбой Владимова, было очень приятным, особенно на фоне мол-

чания почти всех писателей, живших в России.

Было заметно, что по душе пришлись Владимовым рассуждения

Александра Александровича Зиновьева – автора «Зияющих вы-

сот», позвонившего из Германии. Он говорил с ними долго, минут

сорок. Его основная мысль была противоположна аксеновскому

призыву. Если тот спрашивал: «Ребята! Как вы так долго можете

там сидеть?», то Зиновьев очень серьезно просил не наделать глу-

постей, не поддаться панике и не вздумать самим подать заявление

на выезд. «Здесь не лучше!» – убеждал он.

 

Такие предостережения я понимал иначе, чем Владимовы. Я

считал, что положение не имеющего постоянной работы Зиновьева

и жизнь ставшего в Америке известным профессором Аксенова

влияет на их рассуждения. А у Наташи, да и у Георгия Николаевича

наблюдалось явное раздвоение мыслей. Наташе хотелось бы уехать,

пожить нормальной человеческой жизнью, без нервных напряже-

ний и вполне обоснованных страхов за мужа, да и за себя, но она

боялась, что трудностей на Западе будет еще больше, чем здесь.

В один из последовавших дней мы гуляли снова с Георгием

Николаевичем вдвоем и заговорили о том, что могло ниспоследо-

вать для меня, если бы гебисты узнали про мое авторство текста, в

котором я подробно, опираясь на высказывания разных лет Ленина

разбирал его эволюцию взглядов на роль интеллигенции в обществе

и описывал его ненависть к представителям этой общественной

группы. Владимов считал, что мой анализ этой проблемы прави-

лен, но полагал, что до той поры, пока я живу в СССР, я не могу

предавать эти тексты огласке: исход этого был совершенно ясен.

«Головы за такие дела вам не сносить», – повторял он.

 

В какой-то момент я сказал ему, что, если бы оказался в лапах

следователей, то высказал бы им все, что о них и об их власти ду-

маю. Владимов удивился моей наивности и прочел лекцию о том,

как следует себя вести при таких обстоятельствах. Он сказал, что

мои внутренние взгляды должны оставаться внутри моей головы,

за меня все скажут строки моих произведений, а не я сам. Бравада

при допросах и вообще сообщение данных о своих убеждениях

– неисправимая глупость, и следует помалкивать о том, что касается

таких дел и взглядов.

 

Чтобы убедить меня, он сослался на историю, случившуюся

с ним в начале 1966 года, когда в СССР началась вакханалия с

осуждением Андрея Донатовича Синявского и Юлия Марковича

Даниэля за публикацию ими на Западе своих критических по

духу литературных произведений под псевдонимами Абрам Терц

и Николай Аржак (будто не было в истории русской литературы

выдающихся деятелей, подписывавшихся иными именами, будто

не существовало большинства партийных лидеров, начиная от Ле-

нина-Ульянова, Сталина-Джугашвили и массы других, утаивавших

по разным причинам свои истинные имена, а то и прикрывавших

звучными исконно русскими именами свое нерусское происхож-

дение).

 

После публикации 13 января 1966 года в «Известиях» гнус-

нейшей статьи секретаря Московской писательской организации

Дм. Еремина «Перевертыши» и выступлений новоиспеченного

Нобелевского лауреата М. А. Шолохова и членов Правления Союза

писателей СССР в полном составе, включая таких людей, как С.

Михалков, К. Симонов, А. Сурков, Н. Тихонов, К. Федин, потребо-

вавших сурового судебного преследования своих коллег, в стране

была развернута компания с огульными осуждениями ни в чем

неповинных писателей. Тогда многие честные люди возмутились,

пошли их письма в ЦК партии, в правления Союза писателей, в

газеты. Стали собирать подписи под коллективными письмами.

Владимов и Войнович приняли активное участие в этих акциях, и

так получилось, что в эти дни культурный атташе Великобритании

пригласил их домой и в беседе сказал, что если бы такое озлобление

против литераторов началось бы в его стране, то все английские

писатели возвысили бы свой голос против произвола властей.

 

Как водилось в СССР, беседу британского дипломата с Влади-

мовым и Войновичем КГБ подслушало и записало. Владимов был

вызван «на беседу» на Лубянку, и следователи, ведшие его допрос,

дали понять, что они знают дословно, о чем говорил атташе и потре-

бовали подтвердить его «вмешательство» в русские дела. Владимов

нашел в себе силы не дать показаний против атташе и был отпущен

через несколько часов. Когда он подошел к подъезду своего дома,

то встретил соседа, в прошлом военного атташе СССР в Турции,

потерявшего свое место в год, когда дочь Сталина – Светлана Ио-

сифовна Аллилуева смогла остаться в Индии, а затем была пере-

везена через Турцию в США. Именно в тот момент владимовский

сосед был эмиссаром КГБ в Турции и для прикрытия носил титул

военного атташе, готовился занять новый пост в США и уже шил

себе генеральский мундир, но погорел. Ему была дана команда

любыми способами выкрасть Аллилуеву и доставить на родину.

 

Все агенты Москвы были задействованы и всех накрыли местные

силы безопасности. Из-за провала операции атташе потерял свою

синекурную должность, был отозван в СССР и переквалифициро-

вался в деятеля при литературе. Он увидел своим опытным взгля-

дом, что Владимов не в себе, чем-то взволнован и опечален, стал

его расспрашивать (а влезать в душу эти «резиденты КГБ» были

хорошо обучены), и Владимов поведал ему, чего от него добивались

на Лубянке. Именно тогда гебешник дал ему совет, который Георгий

Николаевич повторил мне. Он сказал Владимову:

«Органы, конечно, могли и даже обязаны были подслушать весь

ваш разговор на квартире английского атташе. Это их работа. Но

воспользоваться сведениями, полученными незаконно, Органы не

могут. Поэтому им и надо было, чтобы Вы сами рассказали о том,

что говорил атташе, к чему он вас подстрекал, можно даже сказать,

как он растлевал вас и толкал на антисоветские выступления. Сле-

дователи могли открытым текстом в лубянском кабинете, закрытом

от посторонних глаз, пугать вас тем, что им все известно, но только

услышав от вас самого признание и получив под ним вашу подпись,

они могли дать ход своим действиям. Без вашего признания вся

информация остается “оперативной разработкой”, выложить ее на

стол никто не может, потому что ведь подслушивание разговоров в

квартирах дипломатов – есть уголовное преступление. Так что вы

правильно сделали, что промолчали. Запомните мой совет: никогда

ничего сами в кабинетах дознавателей на себя не наговаривайте.

Храните молчание и будете спасены».

 

Через полторы недели после обыска, 19 февраля 1982 года,

Владимову исполнялся 51 год. Утром того дня мне пришлось ехать

к В. П. Эфроимсону, попросившему срочно его посетить (его напу-

гало известие, что я подписал вместе с десятью другими советскими

учеными-отказниками письмо в журнал “Nature”, и он, безумно не-

рвничая и размахивая руками, потребовал вернуть ему немедленно

все переданные им мне материалы для книги о лысенковщине, так

как боялся, что своими действиями я могу, как он сказал, «подвести

таких заслуженных людей, как он»; следует заметить, что отси-

девший два срока Владимир Павлович обоснованно боялся, что за

ним постоянно следят, поэтому и раньше, приходя несколько раз к

нам домой, он ни на какие «опасные» темы разговоров не заводил,

безмолвно показывая рукой на потолок, где могли быть вставлены

«жучки», а на «скользкие темы» мы уходили поговорить на стадион

около расположенной рядом школы, но и там он каждые полминуты

резко поворачивал голову то в одну, то в другую стороны, чтобы

убедиться, что нас никто не подслушивает). Возвратив в то же утро

все затребованное Эфроимсоном и выйдя от него, я позвонил от

метро Владимовым, чтобы поздравить Георгия Николаевича с днем

рождения. Наконец-то, я услышал его веселый, бодрый голос, мы

беззаботно, с шуточками и прибауточками поболтали. Он пригла-

сил нас с Ниной придти вечером к ним, чтобы отпраздновать его

день рождения. Георгий Николаевич сказал, что, возможно, у него

соберется человек 10—15, если не больше.

Но когда мы приехали (было около восьми вечера), мы заста-

ли у них только Семена Израилевича Липкина и Инну Львовну

Лиснянскую. Больше никто не решился прийти поздравить.

 

Владимов опять сидел мрачный, подавленный. Наташа была в по-

луистеричном состоянии – то громко смеялась, то на ее красивые

глаза набегали слезы, и она начинала как будто скулить. Понять их

обоих было нетрудно. «Смелые» русские интеллигенты напугались

и попрятались. Весь вечер лишь Семен Израилевич пытался раз-

рядить тяжелую атмосферу.

 

Через день после обыска мы с Борисом Гулько разослали по

информационным агентствам такое обращение:

 

«Профессор В. СОЙФЕР и международный гроссмейстер Б.

ГУЛЬКО 7 февраля опубликовали письмо в связи с обыском на квар-

тире писателя Г. Н. Владимова, проведенного сотрудниками КГБ 27

февраля 1982 года):

 

…Георгий Николаевич ВЛАДИМОВ – выдающийся писатель. Его

книги “Большая руда”, “Три минуты молчания”, “Верный Руслан” ши-

роко известны и составили славу русской литературы. Признанный

литератор известен и как выдающийся гуманист, его честный голос

звучит в унисон с голосами других людей доброй воли.

…Известно, как бесчеловечное обращение с писателями, чьи имена

священны для всякого человека, такими, как И. Бабель, О. Мандель-

штам, М. Зощенко, М. Булгаков, Б. Пастернак, А. Ахматова, досрочно

обрывало их творческую активность и вело к преждевременной смерти.

Такое насилие проявлено в отношении Г. Н. Владимова.

Мы протестуем против этих негуманных, насильственных дейс-

твий. Мы считаем, что все конфискованное должно быть незамедли-

тельно возвращено Георгию Николаевичу и что должны быть созданы

условия для нормальной творческой деятельности писателя».

В те дни очередной раз показала себя с самой лучшей стороны

Белла Ахатовна Ахмадулина. Презрев естественные страхи и поль-

зуясь своей всенародной славой, она добилась приема у первого

заместителя председателя КГБ СССР Ф. Д. Бобкова. Цель похода

была ею изложена совершенно ясно: оставьте в покое выдающе-

гося писателя. В ответ она услышала, что покой Владимов может

обрести только вдали от родины. Ничего иного, как уехать, гебисты

писателю не оставляли.

Пришлось Владимовым срочно собираться в дальний путь, а

там, в Германии, где они поселились, как-то скоро ушла из жизни

Наташина мама Елена Юльевна, всю себя отдававшая любимым

Жорику и Ташиньке, через несколько лет умерла и Наталья Евгеньевна Кузнецова, а затем, 19 октября 2003 года, и Георгий Николаевич Владимов.

 

Моральный настрой в те годы, и с кем мы дружили

В целом, тех денег, которые мы с женой зарабатывали ремонта-

ми, с грехом пополам на скромную жизнь хватало. Но привычка об-

ходиться минимумом средств для жизни вовсе не означала терпеть

бедствие. Бедности мы не ощущали. Более того, пожалуй, уместно

сказать без всякого желания покрасоваться, что счастья придавало

то, что мы нашли в себе силы идти наперекор такому мощному при-

теснению властей, как незаконное увольнение с работы, и обрели

смелость в принятии решения о собственной судьбе.

 

Эта смелость была, вероятно, главным остовом, вокруг которого

нарастали и другие жизненные устремления той поры. И надо сказать,

что в те нелегкие годы особым образом, в неожиданной и не

самой благоприятной обстановке, проявились уникальные свойства

характера моей жены. Её моральная чистота, несгибаемая воля и

жертвенность ради семьи, её нежность и забота о всех нас так подде-

рживали меня, так естественно заставляли крепиться, не размагни-

чиваться, не опускаться в омут переживаний и «рассусоливаний»,

что все попытки гебистов вывести меня из равновесия, подтолкнуть

на какие-то неконтролируемые шаги успеха не имели.

Самоудовлетворение, осознанное и ставшее центральным, при-

шло, конечно, не сразу. Первые месяцы после заявления о желании

покинуть страну советов, мы ждали самого плохого. И тем более

живо мы радовались даже маленьким, порой пустяковым удачам,

нас поддерживала дружба с близкими по духу и устремлениями

людьми, и уж, конечно, что эти годы принесли существенного – так

это понимание ценности дружбы.

Поэтому я должен, хотя бы очень кратко, рассказать о тех, с

кем мы тогда часто встречались, с кем делили радости и горести.