ЭВОЛЮЦИЯ ОБРАЗА ГОСУДАРСТВА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

03-03-2014

Александр Глотов, доктор филологических наук, профессор

Украина

 Жить в обществе и быть свободным – суть вещи несовместные. Это вам любой классик скажет, кого ни спроси. И раздумья эти тягостные приводили к тому, что те же классики то и дело норовили по-свойски разобраться с обществом, которое они не без оснований постоянно отождествляли с государством. Иногда это желание выливалось в некие пылкие мечтания о государстве справедливом, где несть ни печали, ни воздыхания, иногда – в грозные инвективы по адресу злобствующих властителей и судей, с напоминанием  наперсникам разврата о том, что для них есть и божий суд, а уж когда совсем припекало – то выдвигалась гипотеза о том, что поэт – это больше чем поэт, что он гражданином быть обязан, и уже в качестве этого гражданина можно выдвигаться на последний и решительный бой. Причем, хотя принципиального различия в этом вопросе национальные литературы не имеют, русские классики особенно рьяно принимали к сердцу народные боли и, наступая на горло собственной лирической музе, в любую эпоху невзирая на погоду стремились ухватить государство за лацканы и сказать ему все, что они о нем думают.

Исторически сложилось так, что в общественном сознании, выразителем которого и хотела всегда быть литература, расположение сил выглядит следующим образом: есть «мы», люди, и есть «они» – государство. Государство, которое чаще всего – чудище обло и озорно, да к тому же  - и лайяй. А посему его следует гвоздить позором, перевоспитывать и показывать ему сквозь призму кузькиной матери, каким оно на самом деле должно быть. И вот тут возникает самый главный мировоззренческий парадокс.

Даже самые матерые материалисты никогда не утверждали, что, после того как первобытная протообезьяна преобразовалась через неандертальца и питекантропа в гомо сапиенса, в ней продолжали происходить какие-то эволюционные процессы. А уж тем более не делали этого идеалисты всех мастей и народов, исповедующие приоритет духа. То есть, понятно, что государство – это люди, это не некое техническое изобретение, созданное разумом и руками, которое в меру необходимости может быть усовершенствовано. Это, грубо говоря, не артефакт. Это – натурфакт. Такой же, как и сам человек. А человек не эволюционирует. Всё, отэволюционировал. Теперь – только в обратном направлении. Особенно – живущим в чернобыльской зоне.

А из этого следует, что человеческая природа, пришедшая к необходимости жить именно в толпе, в своре, градами и весями, а отнюдь не поодиночке, неизменна. Вот какой она стала в самом начале, эта природа, как бы кто это начало ни определял, по Дарвину или по Библии, такой и продолжает быть. И такой будет ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Но сапиенс – тварь неугомонная и ненасытная, он всегда чем-то недоволен, он рыщет по планете в поисках кого бы загнать по-быстрому в Красную книгу для того, чтобы самому ничего не делать. А земных благ катастрофически не хватает, следовательно – кто-то в этом виноват. Вот вопросы. Вечные. Кто виноват и что делать. И литература всегда откликалась на горе народное. Раз есть у населения нужды и чаяния, надо их отразить. Отсюда красной нитью, как след кровавый за легендарным героем, тянется сквозь всю русскую литературу парадоксальная по своей нравственной и философской сути страсть навести порядок в государстве.

Для начала разделим вопрос на две части: первый – государство и второй – литература.

Сравнительно молодая (на отечественном пространстве) наука о государстве, которая у разных авторов даже называется по-разному – государствоведение, кратология, организация государственного управления и тому подобное – во-первых, еще до конца не разобралась в сути вопроса, утверждая, что «на нашей планете, учитывая производное возникновение многих государств и принимая во внимание весь опыт и далекого прошлого и современности, существовали много сотен, а может быть тысячи государств. Они обладают столь разными чертами формы, что их трудно объединить какой-то общей, подходящей терминологией. Данная классификация требует крайне высокой степени генерализации (обобщения)»[1].

Во-вторых, эта же наука уверена, что предмет ее изучения несомненно эволюционировал, эволюционирует и будет эволюционировать. «Современное демократическое государство коренным образом отличается от государств прошлого»[2], – говорит один авторитетный источник. «Существуя на протяжении тысячелетий, государство изменяется вместе с развитием общества. С точки зрения взаимоотношений государства, общества и личности можно выделить пять основных этапов эволюции государства: 1. Традиционное государство. 2. Конституционное демократическое государство. 3. Правовое государство. 4. Социальное государство. 5. Маркетинговая модель государства»[3], – подтверждает другой, не менее авторитетный источник, считая, что «история человечества пронизана поиском наилучшей формы организации государственной власти и управления»[4].

Из этого следует сделать вывод, что, как это ни печально, но доценты с кандидатами от государствологии сквозь магический кристалл этой науки еще неясно различают собственно предмет напряженных исследований, что он еще не отструктурирован. Но при этом они продолжают чудеса подозревать и надеяться на всесилие человеческого разума, который в один прекрасный день возьмет да и изобретет наилучшую форму государственной власти. И настанет на земле мир и во человецех благоволение.

Это что касается современного уровня науки о государстве. Впрочем, как хорошо известно каждому гражданину каждого современного государства, люди, которые практически осуществляют эту самую власть и управление, в подавляющей массе своей отнюдь не отягощены такого рода раздумьями, а заняты преимущественно тем же, что и все мы, грешные. Тем более, что их никто этому и не учил, потому что учебных заведений такого профиля на просторах нашей как бывшей, так и нынешней отчизны просто не существует. А учебники, мною процитированные, существуют сугубо факультативно, для общего развития будущих бухгалтеров и нотариусов.

А если попросту представить себе, чего испокон веку требуется человеческому племени для спокойного и комфортного существования, то в принципе с первобытных времен ничего практически не изменилось. Чтобы это племя чувствовало себя защищенным, во главе его должен стоять авторитетный, не ведающий сомнений и угрызений совести крепкий мужик (правда, говорят, были времена матриархальные, когда эту функцию выполняла крепкая баба, но я лично считаю эту версию сугубо суфражистской легендой). Вокруг него должна быть востроглазая, шустрая и готовая на все компания сообщников, блюдущая его интересы и вовремя отслеживающая поползновения как внешних, так и внутренних врагов. Племя в свою очередь должно периодически поставлять очередные генерации претендентов на роль крепкого мужика, чтобы свято место в случае чего долго не пустовало. Вот, собственно, и вся механика.

И неважно, как называют хитроумные историки должность, которую в данную эпоху исправлял крепкий мужик. И Моисей в эру Исхода евреев из Египта, и Наполеон Бонапарт во время излета Великой Французской Революции, и Петр Первый, ставящий Россию на дыбы, и Юзеф Пилсудский, недрогнувшей рукой проводивший санацию Польши, и Франклин Рузвельт в период Великой Депрессии в США, и Иосиф Сталин во времена становления советской империи – все они были этими самыми харизматичными волевыми парнями, идущими напролом, не брезгающими при необходимости непопулярными решениями. И если кто-то скажет, что история отвергла этот опыт, а человечество им пренебрегло, пусть первым бросит в меня камень. Каждая нация холит и лелеет в своей памяти примеры именно таких ребят, строя на них свою идеологию, иногда явно, иногда подспудно, но от этого не менее решительно. Потому что без такого типа личностей государства как такового просто не было бы. И все попытки демократизировать процесс построения государства ни к чему хорошему пока не приводили. А все разговоры о народовластии, будем откровенны, от лукавого. По той простой причине, что народ никогда и нигде не отождествлял себя с государством. Хорошо это или плохо – вопрос другой. Но власть это одно, а народ – это другое. И вместе они не сойдут.

Впрочем, все это пока мои личные досужие рассуждения, а вот что обо всем этом говорили русские писатели? Двинемся во времена патриархальные, когда и профессии еще такой не было – писатель, а творили литературу совсем другие люди, в том числе – представители власти, то бишь государства.

Владимир Мономах, в частности,  в своем «Поучении» поведал нам о том, как тяжела была его великокняжеская шапка: и что ни сна ни отдыха, дескать, он не знал – «сам есмь створил, дела на войне и на ловех, ночь и день, на зною и на зиме, не дая собе упокоя…»,  и что был он правителем строгим, но справедливым – «и худаго смерда и убогые вдовице не дал есм силным обидети…»,  и, естественно, проявляет подобающую христианскому правителю скромность – «не хвалю бо ся ни дерзости своея, но хвалю бога и прославьляю милость его, иже мя грешнаго и худаго селико лет сблюд от тех час смертных и не ленивамя был створил, худаго, на вся дела человечьская потребна». Само собой разумеется, в данном случае имеем дело с обычной пиар-кампанией, читатели того времени были бы удивлены, прочитав в «Поучении» какие-нибудь саморазоблачительные откровения правителя. Да и в более поздние времена такого не случалось. Но показательно, что правитель в эти самые времена, которые по нынешним представлениям далеки были от демократии, откровенно хочет понравиться читателю, стать в его представлении плотью от плоти и костью от кости народной. Если не знать, то можно подумать, что он просто заигрывает с электоратом, борется за голоса избирателей. Но ведь их нет, избирателей этих. Зачем тогда это всё? И закрадывается крамольная мысль: а может, это всё правда? Вот ведь были времена какие, президенту могущественной европейской империи, какой в те времена была Киевская Русь, приходилось самому работать, самому во все вникать и во всем разбираться. Показательно, если хотите, что с самого начала в русской словесности формировался имидж такого работящего мужика у кормила власти, работника на троне. К тому же рекламировать самому себя приходилось.

Но, по правде говоря, функцию рекламистов выполнять скоро кому нашлось. И довольно долго этой задачей русская словесность и ограничивалась. Даниил Заточник в своем «Молении» преисполнен благости к своему князю: «Кораблю глава кормник, а ты, княже, людем своим. Видех полцы без добра князя и рекох: велик звер, а главы не имеет. Женам глава муж, а мужем князь, а князем бог». Автор «Слова о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича» велеречив и изобретателен в прославлении Дмитрия Донского, византийски изыскан и монашески неукротим. Естественно, реального образа конкретного властителя от таких писаний ожидать трудно, да и не ставилась такая задача. Князь по умолчанию многогранно безгрешен, и кто позамысловатее все его ипостаси святости и благости отразит – тот и станет победителем конкурса на лучшее сочинение на заданную тему.

Затем пришел черед на первый план выдвигать тему величия правителей, восторг и восхищение перед ним, которое обывательскому сознанию читателя проще всего привить, демонстрируя внешнее великолепие царского быта, непохожесть его на убогие чашки и плошки повседневности: «Колики быша царския многоценныя полаты, внутрь златом украшени и шары доброцветущими устроены! Колико сокровищь чюдных, царских диадим и пресветлых царских багряниц и порфир, и камения предрагаго, и всякаго бисера многоценнаго бысть преисполнено!» («Плач о пленении и о конечном разорении московского государства»). Да что говорить, падок наш народ на лоск и пускание пыли в глаза. Меняются времена, вместо багряниц и порфир используются не меньшей стоимости часы, костюмы и автомобили, а суть остается прежней – хозяина жизни надо опознавать сразу, с первого взгляда и без ошибки.

До сих пор автор литературного текста априори был убежден в непогрешимости верховного правителя, в чем стремился уверить и читателя. Правда, и столетия, о которых шла речь выше, были бурными, лихими, без веры в надежного защитника, разумеется, было трудно выстоять. Но вот государство начинает стабилизироваться, формы общественной жизни приобретают легитимный вид – и летописца начинает точить червь сомнения: а так ли всё ладно в нашем королевстве?

И автор «Летописной книги» уже позволяет себе критически описывать и внешний вид царя Ивана Грозного – «Царь Иван образом нелепым, очи имея серы, нос протягновен и покляп; возрастом велик бяше, сухо тело имея, плещи имея высоки, груди широкы, мышцы толсты» – образ, явно далекий от безоговорочного почтения. И о деятельности его рассуждает отнюдь не верноподданнически – «На рабы своя, от бога данныя ему, жестосерд велми и на пролитие крови и на убиение дерзостен и неумолим; множество народу от мала и до велика при царстве своем погуби, и многия грады своя поплени, и многия святительския чины заточи и смертию немилостивою погуби, и иная многая содея над рабы своими, жен и девиц блудом оскверни». Жуткая картина вырисовывается, далеко не каждый даже в советские времена литератор таким образом о царской фамилии мог себе позволить высказываться. Причем, автор стремится быть вполне объективным, в чем-то он отдает должное царю: «Той же царь Иван многая благая сотвори, воинство велми любяше и требующая ими от сокровища своего неоскудно подаваше». А чтобы быть окончательно неподсудным истории летописец, при всем его явном благоволении к Борису Годунову («муж зело чюден, в разсужении ума доволен и сладкоречив велми, благоверен и нищелюбив и строителен зело, о державе своей много попечение имея и многое дивное о себе творяше»), все же не скрывает, что и его любимец не без греха – «ко властолюбию несытное желание; и на прежебывших ему царей ко убиению имея дерзновение, от сего же возмездие восприят». И кончилось на этом для правителей земли русской нахождение вне зоны критики. И началось ставшее с тех пор традиционным для русской литературы противостояние поэта и царя.

И сразу сатире нашлось место. Сначала доставалось на орехи представителям власти на местах. Государство-то разрослось, царь за всем не поспевает, всюду стоят его наместники, вот они и становятся крайними. «Повесть о Шемякином суде», «Повесть о Ерше Ершовиче»: судьи неправые, лихоимцы – вот герои средневековой русской сатиры. Вот еще когда с коррупцией боролись: «Речет Ерш судьям: "Господа судьи! судили вы не по правде, судили по мзде… Плюнул Ерш судьям в глаза и скочил в хворост». Крутой был парень Ерш Ершович, и в нынешние времена ему нашлось бы что сказать.

Во всем величии предстает первый в русской литературе диссидент – протопоп Аввакум. Ему терять было нечего, и потому крыл он правду-матушку о властях без утайки и даже временами взахлеб. За словом в карман не лез, о свинцовых мерзостях тогдашнего времени говорил без прикрас: «начальник во ино время на мя рассвирипел, – прибежал ко мне в дом, бив меня, и у руки отгрыз персты, яко пес, зубами… двор у меня отнял, а меня выбил, всего ограбя, и на дорогу хлеба не дал» («Сочинения протопопа Аввакума»). Речь идет, напомню, о том, как царский чиновник обращается со священником, пусть даже инакомыслящим. Можно представить себе на месте духовного лица провинившегося в чем-то простолюдина – и станет понятен уровень взаимоотношений государства и личности.

Позже приходят времена более цивилизованные, перо в руки берут люди не случайные, а к тому нуждами общества призванные. Если протопоп Аввакум описывал сугубо личную историю своей жизни, то в дальнейшем литературное произведение все дальше отодвигалось от автора. Текст становился не воспоминанием, а творением. А у творения и задачи иные. И придворные стихотворцы приобретают тот же статус, что и другие функционеры, обслуживающие высшее начальство. Карион Истомин не мудрствуя лукаво вполне бездарно льстит: «Мудростию бо вси цари царствуют /И вси велможи добре началствуют». Реформатор российской науки Михайло Ломоносов льстит более изысканно: «Здесь в мире расширять науки /Изволила Елисавет». Старик Державин льстит уже вполне профессионально: «Ты здраво о заслугах мыслишь, /И воздаешь достойным честь». Надо отдать должное Гавриле Романовичу, что его лесть избирательна, в том же стихотворении «Фелица» он с лукавым царедворским прищуром не упускает возможности вставить шпильку проказнику царю Петру и клизму екатерининским чиновникам.

В активе того же Державина есть совершенно откровенные как для того времени произведения – «Властителям и судьям», «Вельможа», где он «дерзнул в забавном русском слоге…истину царям с улыбкой говорить». Что для времен, когда литератор был на правах слуги, уже немало. Поэта Тредиаковского в те же благословенные времена при дворе без зазрения совести лупили палкой по спине, а он благодарил и кланялся.

Но дурной пример заразителен – и появляются не просто литераторы-профессионалы, а сатирики-профессионалы. Антиох Кантемир, Василий Капнист – тяжек хлеб сатирика, кто их сейчас читает, сатира ведь актуальностью своей сильна, узнаваемостью, публицистичностью, если хотите. А прошел день, упали цены на хлеб – и где она, мирская слава заступника народного? До конца прошел страдный путь сатирика Александр Радищев, испил, как говорится, чашу до дна. Кончилось терпение у властителей и судий, и за свое «Путешествие из Петербурга в Москву», вполне документально описывающее нравы крепостного государства, автор получил на полную катушку, дабы другим неповадно было. И покажите мне страну, где правдолюбцам уготована долгая и счастливая жизнь. «Автор – бунтовщик, хуже Пугачева», – царский вердикт был суров, но по существу справедлив. Созданный им образ государства Российского поразил современников кошмарной узнаваемостью, к которой все притерпелись, принюхались – и жертвы, и палачи. Радищев оказался чудовищен своей непричастностью к этой жизни, он как бы с Луны упал и изумился увиденному. При всей демонстративной антиэстетичности радищевского текста в нем кроется секрет истинной художественности: увидеть в привычном необычное. Это единственная тайна шедевра в искусстве. К ней стремятся все, но мало кому она подвластна.

Но миновал век восемнадцатый, а о девятнадцатом веке русской литературы надо либо говорить много и подробно, либо не говорить вовсе. А потому пока умолчим. А ведь потом был век двадцатый, в котором есть разгуляться где на воле. Пока же подведем предварительные итоги.

На протяжении всего того периода, о котором шла речь, русская словесность подходила к вопросу трояким образом: первый вариант – власть литератором идиллизируется, воспевается, второй вариант – литератор власть остро критикует, всячески гиперболизируя ее недостатки, третий вариант – литератор пытается анализировать действия власти.  Итак, есть тенденция а)одическая, б)сатирическая, в)аналитическая. Не могу сказать, что были какие-то конкретные определенные периоды, когда преобладала та или иная тенденция. Скорее всего, все три могли иметь место в любой период. Однако главное в этом всем то, что во всех трех тенденциях основным элементом является эффект отчуждения словесности от власти. Во всех трех случаях словесность демонстративно отстраняется от власти, от государства. И эта тенденция - основная.

Происходил ли какой-либо эволюционный процесс в отношении словесности к государственной власти? Забегая вперед, могу сказать, что и впоследствии, в литературе девятнадцатого и двадцатого столетий, сохранились те же тенденции.

Эволюционировала ли сама государственная власть за тот же период? Вопрос непростой и не в моей компетенции, но ощущения у меня такого нет.



[1] Чиркин В.Е. Государствоведение: Учебник. – М.: Юристъ, 1999, с. 134-135.

[2] Чиркин В.Е. Государствоведение: Учебник. – М.: Юристъ, 1999, с.48.

[3] Государственное управление: основы теории и организации. Учебник /Под ред. В.А. Козбаненко. – М.: «Статут», 2000, с. 85.

[4] Государственное управление: основы теории и организации. Учебник /Под ред. В.А. Козбаненко. – М.: «Статут», 2000, с.82.

Комментарии

Добавить изображение