Реализмом по романтике (Часть 3)

XI.

 Генрих Губиш (Г.) : Оценивать шедевр объективно — всё равно что пытаться говорить объективно о девушке, в которую влюблён. Где ж тут проведёшь границу между объективным и субъективным (эмоциональным) подходом? Никакой возможности исключить эмоциональную оценку я не вижу…

Дмитрий Горбатов (Д.) : Произведение искусства — это не девушка: состояние влюблённости в девушку продиктовано причинами биологическими, а в произведение искусства — социально-психологическими. С другой стороны, само слово «оценивать» двусмысленно. Оценивать картину может аукционист, при этом внимание его в наименьшей степени сосредоточено на её художественных достоинствах. Оценить музыку с этой точки зрения вообще невозможно: «оригинал-макет» музыкального произведения не обладает материальной формой. Но как только произносится слово «шедевр», речь сразу идёт именно об объективной оценке: «chef-d’oeuvre» — дословно «шеф творений», метафора «шеф» подразумевает иерархию, а субъективный подход к иерархии чреват полнейшим хаосом. Что такое «эмоциональная оценка», мне вовсе непонятно: эмоциональной может быть реакция — но никак не оценка.

Г.: Это лишь у «физматиков» (как когда-то у нигилистов) любовь может определяться биологией с физиологией, а искусство — социопсихологией. Так вот и Картина Вселенной сводится у них к мельтешению элементарных частиц с волнами (и Дух не летает там над водами). Слово «оценка» не обязательно несёт аукционно-коммерческий смысл. Когда говорят, что творчество автора не было оценено по достоинству при жизни, не имеют в виду рыночную его стоимость.

Д.: (1) Вы всё сказали очень красиво, но не по адресу: мой глагол — «продиктовано», Ваш — «определяется». За разными глаголами стоят разные смыслы. Если хотите, готов разъяснить это подробнее. (2) Вообще-то, я говорил о художественных произведениях, а Вы «незаметно» перевели разговор на творчество. «Рыночной стоимости» у творчества, разумеется, нет: «Не продаётся вдохновенье — но можно рукопись продать». ☺ Кстати, говоря о том, что «творчество автора не было оценено при жизни», не противоречите ли Вы собственным словам об «эмоциональной оценке», сказанным раньше?

Г.: А Вы вообще старательно уводите разговор от нашей темы.

Д.: Нет, не увожу. Я просто пытаюсь объяснить Вам, что не оцениваю произведения искусства эмоционально: эмоциональное отношение (не оценка!) у меня есть только к тому, как произведения искусства воздействуют, — но не к ним самим.

Г.: Для меня всякие хитроумные рассуждения по поводу искусства — это что-то вроде препарирования Венеры Милосской. Понять («как воздействует» творение автора) — забота учёных-искусствоведов. Всем же остальным (всем-всем остальным!) важно другое: искусство надо, настроившись на волну автора, принять (либо отвергнуть, если оно «не ваше» или не совсем искусство). Вы же пытаетесь проникнуть в этот тонкий мир, пользуясь отмычкой логических рассуждений. Логический анализ художественного произведения — это скальпелем по холсту и кислотой по мрамору: до художественной правды таким путём не добраться — не доковыряться.

Д.: (1) Что значит «препарирование Венеры Милосской»? Воздействует она на каждого по-разному — но ведь сама статуя Венеры Милосской остаётся тем же самым произведением изобразительного искусства! Что же такого «хитроумного» Вы видите в таком рассуждении? (2) Принять или отвергнуть произведение искусства — это один вопрос. Понять или не понять его — другой вопрос. Принятое может быть не понято — отвергнутое может быть понято (и потому отвергнуто). Ваше слово «надо» я в этом контексте не очень понимаю. (3) Логический анализ к художественному произведению неприменим: искусство не логично. И если приглядеться, то «учёный-искусствовед» — это оксюморон: учёный может быть культурологом или, на худой конец, эстетиком — но не искусствоведом. Логика — не «отмычка», ибо на произведениях искусства замки не висят: они полностью открыты любому. Кстати, а как быть с произведением искусства, у которого нет автора?

Г.: (1) Вот-вот. Думаю, Венера Милосская тогда именно и начала разваливаться на части, когда, вместо слов восхищения её красотой, услышала впервые утверждения искусствоведов о том, что к прелести её следует относиться не эмоционально, а объективно. (2) Слово «надо» следует понимать как необходимость воспринимать искусство по основному его назначению, а не как повод порассуждать о нём. Так, например, как относимся мы к воздуху. (3) У произведения искусства всегда есть автор (или даже авторы), а обходиться с ним, «безымянным», следует точно так же, как и с любым другим: любить или отвергать, спорить или восхищаться. (4) «Искусствовед», «культуролог», «эстетик» — а где же просто зритель, любящий искусство (тот, к кому оно, собственно, и адресуется)? Похоже, у Вас всё-таки научный склад мышления. Он, по-моему, мало подходит для разговора о таинствах искусства.

Д.: (1) Любопытное толкование!.. (2) А Вам, стало быть, известно «основное назначение искусства»? Что ж, это ещё любопытнее!.. (3) Здесь возможны три случая: первый — автор известен, второй — автор неизвестен, третий — известно, что автора нет. Впрочем, этот мой вопрос был, скорее, риторическим. (4) Об «искусствоведах» заговорили Вы, а не я. О таинствах искусства мы не говорили, и о них я бы говорить не хотел: смысл я вижу в том, чтобы говорить о самом искусстве, но не о его таинствах. Сказать, что «искусство адресуется зрителю», — то же, что сказать: «наука адресуется потребителю», «философия адресуется мыслителю» или «религия адресуется верующему». Через искусство, науку, философию и религию человек прежде всего специфическим образом выражает свою сущность — именно это самовыражение как раз и является адресацией.

Г.: (2) Я не искусствовед, а любитель, и потому не рассуждаю об искусстве, а лишь защищаю право любить его. Вы хотите говорить об искусстве, исключив самую его суть; я же (неоднократно тоже) подчёркиваю, что не всё в нём подлежит истолкованию — хоть научному, хоть объективному, — как его ни обзовите. А главное (тоже говорилось уже), не способствует толкование приобщению к искусству. Если же и приводит к нему — то путём сложным и ненадёжным. (3) Непонятен тогда смысл вопроса, если ответ на него уже Вам известен.

Д.: (3) Дело не в том, что ответ на мой вопрос мне уже известен, а в том, что ответом, который дали на него Вы, невозможно воспользоваться. При этом я ведь уже отметил, что вопрос мой был риторическим. (2) Для любителя весьма странно Ваше желание говорить об искусстве: любитель — это тот, кто любит, а не тот, кто говорит о предмете своей любви. Право любить искусство ни в чьей защите не нуждается: это неотъемлемое право любого человека — точно так же, как и право любого человека рассуждать об искусстве. Я не говорю ни о толковании искусства, ни о приобщении к нему — я говорю именно и только о понимании его сути.

Г.: (1) «Произведение искусства, у которого нет автора» для меня загадка, которую почему-то нет желания разгадывать. (2) «Понимание» (применительно к искусству) — слово малоподходящее. «Понимать искусство» — это всё равно что понимать, в чём состоит воздействие вина на организм, но удовольствие испытывать при этом не от самого вина, а от одного этого понимания. Есть, конечно, в восприятии искусства и элемент понимания-непонимания, но к радости эмоционального восприятия никаким анализом не приблизиться. Так мне кажется. (3) Защищать же право на любовь к искусству — это сегодня, в рационалистический наш век, суровая необходимость. Защищать, в частности, и от тех, кто рекламирует такие заменители любви, как рассуждения о ней.

Д.: (1) Никакой загадки тут нет. В некоторых региональных художественных традициях (мне лучше известны музыкальные, но речь не только о них) существуют высокие жанры устного творчества, которые не предполагают автора: таковы, например, индийская рага, арабский макам, персидский дастгах. Автором таких произведений искусства является сама художественная традиция. (2) Именно такую аналогию с музыкальным содержанием проводил Эдуард Ганслик, когда писал: «Нельзя понять сущность вина, напиваясь». Возражу Вам и я: «понимать искусство (и вино)» — значит понимать, почему оно действует и почему оно действует именно так, а не иначе. Понимание того, как действует вино на организм, существовало десятки тысяч лет — понимание того, почему оно действует (и почему действует именно так), могло возникнуть только с развитием клеточной физиологии и биоорганической химии. Кстати, почему Вы решили, что понимание искусства непременно должно вести к радости его восприятия? Далеко не всякое искусство приносит радость — некоторые художественные произведения порождают совсем другие чувства. (3) Рассуждения о любви никогда не были, не есть и не будут её заменителями — в противном случае люди давно уже перестали бы любить (памятуя о том, сколько рассуждений о любви было опубликовано за всю историю письменности). Право на любовь к искусству защищать не надо — как не надо защищать право человека дышать воздухом: человек дышит не потому, что имеет право на дыхание!

Г.: (1) Договорились! Традиция (если только к ней добавить слово «художественная») может даже самостоятельно сочинять раги и макамы… (2) Понять — да, нельзя. Понимает человек умом, а искусству (как и винопитию) ум противопоказан. Радость общения с искусством (и вином) — как и радость любви — включает в себя и все сопутствующие этому чувству волнения. Так мы с Пушкиным (и Хайямом) думаем.

Д.: (1) Ура! Наконец-то Вы меня правильно поняли. (2) Понимает человек и умом, и чувствами! Чем и как следовало бы дополнить максиму Декарта, мы с вами уже обсуждали. Не ум противопоказан искусству — а его отключение. Не эмоции показаны искусству — а чувства, т. е. эмоции, пропущенные через «фильтр ума». Эмоции — это то, как я реагирую на раздражитель. Чувства — это то, как я мыслю о своих эмоциях, как говорю о них, чтобы другие тоже понимали, что я испытываю. Винопитию ум, конечно, противопоказан, однако для постижения сущности вина ум решительно необходим.

Г.: «…эмоции, пропущенные через “фильтр ума”» — это цветы, вымоченные в уксусе: ни цвета, ни запаха. Надеюсь всё-таки, что ни о чём этаком Вы не мыслите, когда слушаете хорошую музыку, — просто впитываете её. Неразумные коровы и не мыслящие растения тоже ведь реагируют на музыку (прекрасно отличая её, например, от рока).

Д.: (1) «Голыми» эмоциями, которые через «фильтр ума» не пропущены (т. е. умом «не отфильтрованы»), занимается этология — наука о поведении животных. Для ощущения того, что цветы пахнут приятно, достаточно одной эмоции, — но чтобы понять, как пахнут цветы, необходим уже «фильтр ума». Разумеется, когда я слушаю музыку, — не важно, плохую или хорошую! — я именно о ней и мыслю: иначе как же я смогу её воспринять? (2) И растения, и даже животные реагируют конечно же не на музыку, а на звуки. Музыка существует только в культуре — в природе её нет. (3) Рок не есть музыкальное искусство, однако рок — это безусловно музыка; об этом я уже подробно высказался в Гусь-Буке (4 и 9 декабря 2011). Здесь повторю лишь свой главный тезис: хорошая музыка отличается не от рока, а от плохой музыки.

Г.: (1) Вот и «фильтруйте», вот и «понимайте» себе на здоровье — я же всё это время буду цветами просто любоваться (чего и другим желаю). (2) Это — взгляд современной техногенной цивилизации: у древних греков игре Орфея внимала вся природа. (3) Рок не просто «плохая музыка»: рок — это способ использования музыкальных инструментов для выражения дурных (примитивных, агрессивных и прочих низменных) чувств.

Д.: (1) Вот и любуйтесь, просто любуйтесь цветами! Зачем же так долго и так пространно обсуждать это Ваше любование ими, коли цель Ваша — именно любование, а не обсуждение? Каким образом переписка с кем-то поможет Вам любоваться чем-то? И зачем вообще такому любованию слова?.. (2) У древних греков было иное сознание: они не делили мир на природу и культуру. (3) Я никогда не утверждал, что рок — хорошая музыка: здесь Вы возражаете фантому. Что касается «дурных (примитивных, агрессивных и прочих низменных) чувств», их с тем же успехом может выражать, например, и поп-музыка, являющаяся полным антиподом рока в координатах музыкальной культуры. И потом, рок — это не «способ использования музыкальных инструментов», как литература — это не способ использования частей речи. Критерии музыкального искусства к року применять бессмысленно. Рок — это не искусство, как митинг на площади — это не литературные чтения.

Г.: (1) Цель моя (общая, надеюсь, с вами цель) — попытка помочь вернуться искусству в нашем (западном, искривлённом) общественном сознании на подобающее ему место. Цель же моей пространной беседы с Вами — объяснить, что приблизиться к искусству рационалистически — способ малопродуктивный и ненадёжный. Пытаться воспринять художества левополушарно (логико-математически) — это и означает «поверять алгеброй гармонию», то бишь толочь воду в ступе. Возможно, и ведёт уважаемых профессионалов такой путь к «пониманию глубинной сути… механизма», но к соприкосновению с прекрасным, к слиянию душ автора и зрителя он привести не может. Так я думаю. (3) По поводу рок-поп-музыки мне есть что Вам ответить, но развитие этой темы опять уведёт наш разговор далеко в сторону.

Д.: «Поверить алгеброй гармонию» — это значит: применить к произведению искусства научный подход. Научный подход есть подход логический, а он к искусству неприменим, ибо произведение искусства есть «сумма традиции», а не «сумма логики». Для того чтобы, как Вы говорите, «воспринять художества», «поверять алгеброй гармонию» не нужно: достаточно всего лишь подойти к художественному произведению объективно. Объективно — но не научно. Услышать в нём гармонию — но отказаться от алгебры. Я считаю, что искусство в общественном сознании занимает именно то место, которое и должно занимать, — здесь у нас с вами общей цели быть явно не может. Искривлено это сознание или нет, судить не нам: наше с вами сознание есть неотъемлемая часть общественного, поэтому видеть степень его кривизны нам не дано. «Приближаться к искусству рационалистически» — это нонсенс, заведомо отрицающий сам себя. Если цель Вашей беседы со мной состоит в этом, тогда мне очень жаль впустую потраченного времени: я всё время толкую о том же.

Г.: (1) На тему объективности мы уже, по-моему, наговорились. (2) О том, что Вы, человек искусства, считаете, будто оно занимает сегодня в сознании нашего общества должное положение, глубоко сожалею.

Д.: Глубоко сожалеете Вы напрасно. Я не говорил о том, что искусство занимает в обществе должное положение: я сказал нечто совсем иное.

Г.: Не напоминает ли Вам такая беседа игру с клубком ниток, где главная задача котёнка — поиграться, а главный результат — запутанная узлами нить?

Д.: Ну, если Вы полагаете, что вместо серьёзного разговора я, как котёнок, играю с клубком ниток, тогда мне остаётся лишь сожалеть о потраченном времени, и Вашем, и моём. Я всегда стараюсь отвечать искренне и исчерпывающе, но не стану отказываться ни от одного из этих принципов только ради того, чтобы Вам понравиться, тем более — ради того, чтобы поддержать заведомо бесплодную беседу о любви к искусству и о его таинствах.

Г.: Я имел в виду совместную нашу с вами (и с котёнком) игру. Обсуждение музыки и поэзии свелось у нас к препарированию этих тонких материй — к «поверке алгеброй гармонии», которая превращает живое художественное произведение в «живой труп». Такая умственная эквилибристика — это нечто вроде попытки геометрического метода познания Бога (господина де Спинозы): очень сомнительно, что метод его увеличил количество верующих на земле.

Д.: (1) «Поверкой алгеброй гармонии» мы с вами не занимались вовсе. Напомню о сути нашего идеологического расхождения: Вы всё время говорите о своём восприятии музыки и поэзии — я же всё время стараюсь (пока безуспешно) перевести разговор на них самих, на музыку и на поэзию, вне зависимости от того, кто и как воспринимает их… Но с тем, что такой подход «превращает произведение искусства в “живой труп”», я никак согласиться не могу. (2) Очень сомневаюсь, что метод Спинозы имел своей задачей увеличить количество верующих. Познание Бога и вера в Бога суть вещи разные. Очень разные!

Г.: (1) Идеологическое наше расхождение состоит в том, что Вы считаете положение искусства в техногенной цивилизации терпимым, а я — нет. (2) Ровно то же и с искусством: познание и восприятие его — тоже вещи очень (ну, очень!) разные. (3) Для проникновения в художественные произведения Вы употребляете остроту Вашего ума: жизнь из них при этом неумолимо утекает. Как из препарируемой лягушки: «В долгих муках она умирала, в каждой жилке стучали века. И улыбка познанья играла на счастливом лице дурака». (Ничего личного, разумеется, но результат схож.)

Д.: (1) Во-первых, я вовсе не считаю положение искусства терпимым: я констатирую его таковым, каково оно есть, ибо никаким другим оно быть пока не может. Во-вторых, в техногенной(!) цивилизации искусство никакого положения занимать не может: оно занимает положение, наоборот, в культуре. В-третьих, идеологическое расхождение наше — принципиальное! — состоит в другом: кризис искусства Нового времени Вы связываете с «техногенной цивилизацией» — между тем техногенная цивилизация сама есть признак всеобщего кризиса западной культуры. (2) С искусством вовсе не «то же»: искусство имманентно этому миру — Бог трансцендентен ему. Познание имманентного никоим образом нельзя уподобить познанию трансцендентного: если первое возможно методами, принятыми в обычной жизни, то второе — только методом религиозного откровения. Искусство может познать любой — познать Бога могут лишь те избранные, которым доступно откровение. (3) Силюсь понять, почему, — и не понимаю. Почему утекает жизнь из художественных произведений? Ведь наша с вами дискуссия о смыслах трагедии «Моцарт и Сальери» была живой, а не мёртвой!..

Г.: (3) Дискуссия-то живая, а вот сам препарируемый предмет дискуссии становится под нашими ножами «живым трупом». Если целью Вашего общения с искусством является его изучение, можете оставаться объективным; если Ваша задача — духовно сблизиться с ним, разговор об отношении к предмету искусства неизбежен. (2) Предпочёл бы говорить не о познании (что Бога, что искусства), а о любви (к ним обоим): тут число верующих и любящих вполне сопоставимо. Тех же, кого искусство интересует лишь как объект познания, мне просто жаль. (1) Что ж — ожидайте, пока «сможет». «Вы связываете…» Это Вы там что-то за меня связываете — сам я говорю лишь, что снижение роли искусства происходит во время (не вследствие) «победного» (пирровопобедного) шествия техники. А о том, что то и другое — следствие упадка культуры, никто и не спорит.

Д.: (3) Не припомню, чтобы в ходе наших бесед я что-нибудь «препарировал». Единственное, за что я ратую, — это обсуждение произведения искусства, а не его предмета и не нашего с вами к нему отношения, которое я уж точно ни с кем обсуждать не стану! И вовсе не «из вредности» — а просто потому, что не смогу (или не захочу) облечь его в слова. (2) Снова не понимаю Вас, Генрих: зачем же о любви — говорить?!.. «И ответил мне меняла кратко: “О любви в словах не говорят, о любви вздыхают лишь украдкой, да глаза, как яхонты, горят”». ☺ (1) Никакого «снижения роли искусства» не происходит, как не происходит никакого «упадка культуры», — имеет место кризис искусства. Тяжкий, затяжной, беспросветный. И никакого «победного шествия техники» тоже нет: техника сегодня развивается гораздо меньше, чем 50–100 лет назад, — развиваются, наоборот, технологии. (И маркетинг. Сочетание злокачественное, которое довольно скоро приведёт к кризису и цивилизации тоже.)

Г.: (1) Может быть, я неточно выражаюсь, но я не представляю, как можно (и зачем нужно) отделять обсуждение произведения искусства от личного (моего, Вашего и «дяди-Васиного») к нему отношения: разговор ведь начинался об этом. (2) Шутить изволите!

Д.: (2) Не хотите ли Вы этим сказать, что шутить в своём стихе изволил Есенин? Во всяком случае, я процитировал его вполне серьёзно. (1) Произведение искусства единично — отношений же к нему ровно столько, сколько у него есть адресатов, причём каждый адресат воспринимает произведение искусства по-своему (и в этом абсолютно прав). Это был ответ по поводу «можно». Теперь — по поводу «нужно». Увлекаясь, адресаты произведения искусства (в их число входите и Вы) склонны смешивать своё отношение к этому произведению с самим произведением. Мне такой подход претит — ибо, прежде чем понять, как и почему воздействует на меня художественное произведение, мне сперва необходимо понять, что в нём есть объективно, независимо от того, что вижу в нём я.

Г.: Моя позиция (как бы она Вам ни претила): искусство-само-по-себе (без воспринимающего его субъекта, без его отношения к нему) не существует (как красота без ценителей её — это не красота, а что-то уже другое). Кроме того, я вижу опасность в слове понять. Если Вы имеете в виду логическое истолкование, то очень сомневаюсь, что оно может привести к художественному восприятию. Здесь путь иной: «от сердца к сердцу».

Д.: Моя позиция точно такая же: искусство само по себе, без воспринимающего его субъекта, не существует и существовать не может — как не может быть и восприятия без отношения. Однако понять произведение искусства — это не значит понять его логику: никакой логики в нём нет (если только не использовать слово «логика» как метафору той же самой художественной традиции). Понять произведение искусства — это значит внутренне признать уникальность, единичность и «резистентность» его художественной формы. Это как раз и есть указанный Вами «путь “от сердца к сердцу”»: ни в каком «истолковании» он не нуждается.

Г.: Не может наше сердце заниматься «резистентностью художественной формы» — это исключительная привилегия нашего ума. Тут, мне кажется, дело в различии наших исходных позиций: Вы считаете возможным существование художественной традиции (которую приравниваете то к искусству в целом, то к отдельным авторам) как чего-то самостоятельного, независимо от нашего к нему отношения. Мне такая «традиция» представляется мёртвым грузом, запасником музея — складом ненужных вещей. Ненужных до появления их в экспозиции, то есть — до момента соприкосновения со зрителем, которому они адресованы. Только в этот момент расцветает рождённый илом лотос, звучат растущие из мусора стихи, а из морской пены является богиня Красоты. Только так происходит это священнодействие — мистерия искусства: человек (как тот Пигмалион) награждается (не без вмешательства свыше) чудом — оживающим из мёртвого мрамора творением его же собственных рук. И не вижу я возможности объективной оценки таких чудес: решают ведь люди (субъекты) и время (т. е., опять же, люди-субъекты, только в виде множества грядущих поколений). А какой можно ожидать от субъекта объективности! Для меня художественная (как и любая другая) традиция — это движение, эстафета, передача ценностей духа от человека к человеку, от поколения к поколению.

Д.: (1) Мне кажется иначе. Во-первых (я говорил это уже не раз), сердце и ум в восприятии произведения искусства невозможно друг от друга отделить: одно без другого здесь просто не будет «работать». Во-вторых, я не «приравниваю» художественную традицию ни к искусству в целом, ни к отдельным авторам. Приравнивать можно что-то одно к чему-то другому. Художественная традиция и искусство есть в сущности одно и то же: отличие я провожу только между художественной традицией и художественным произведением — авторы тут вообще ни при чём. Во-вторых, наше отношение к художественной традиции никак не отменяет её независимости от него. Различие наших позиций заключается в другом: Вы считаете (как я это понимаю — поправьте меня, если я ошибаюсь), что эстетическое воздействие произведения искусства и есть само это произведение искусства, — я же считаю, что это вещи принципиально разные (в их онтологии) и что друг от друга их необходимо чётко отделять (в их обсуждении). В «священнодействии» искусства конечно же есть мистерия, но в самом произведении искусства как таковом никакого «священнодействия» нет. И, конечно, Вы правы в том, что произведения искусства сами по себе — это «мёртвый груз», «запасник музея», но разве это не очевидно? Не будет произведение искусства действовать никак — пока оно не будет осознано как произведение искусства. Не знаю, как для Вас, — для меня это неоспоримо и очевидно. (2) Объективная оценка нам недоступна: это прерогатива Господа Бога. Известную заповедь «Не судите!» вполне можно (и должно) толковать: «Не оценивайте!» Если говорить об объективности — то не в оценке, а в отношении. Оценка может быть однозначной — именно поэтому я её избегаю: объективная оценка художественного произведения невозможна, зато объективное отношение к нему не только возможно, но и очень ценно. Объективная оценка действительно предполагает решения — поэтому ей я предпочитаю объективное отношение: оно не предполагает никаких решений. Имея дело с произведением искусства, мне, например (не знаю, как Вам), никаких решений принимать не хочется. Время тоже ничего не решает: произведение искусства либо остаётся в культуре — либо не остаётся. Я бы не стал называть это «решением» — тут что-то другое… (3) Вы говорите о «движении» и об «эстафете», я — о стабильности художественного канона и о способах отхода от этого канона путём своеобразного его «испытания на художественную прочность» (гениями). Таким образом, художественная традиция есть искусство как процесс — в отличие от художественного произведения, которое есть искусство как факт. Факт и процесс неотторжимы друг от друга (ибо без фактов не будет течь процесс), однако в одно целое они не сливаются.

Г.: (1) «Художественная традиция и искусство есть в сущности одно и то же». Это лишь романтикам (вроде Экзюпери) позволительны преувеличения, типа: «Вода, ты сама жизнь!» (2) Я, к сожалению, не верующий, поэтому, вероятно, пространная Ваша проповедь не произвела на меня должного воздействия. Так и не понял я, многогрешный, для чего надо было употребить столько мудрых слов (истолочь столько воды в ступе), чтобы прийти к тому же результату. И (повторюсь) я не верующий, но «не судите» — это означает всё-таки «не осуждайте», а «не оценивайте» — это что-то совсем другое. Каждый (про себя и для себя) всё равно даёт свою оценку — и произведению, и автору (снова мы зашагали по кругу). Только оценка эта субъективная — никого, кстати, ни к чему не обязывающая. Это в сопромате качество образца можно оценить объективно — независимо от того, нравится мне этот бетонный кубик или нет.

Д.: (1) Объясните, пожалуйста: в чём Вы видите здесь «романтическое преувеличение»? Замените в цитате слово вода словом биосфера — вот тогда я вполне соглашусь и с Экзюпери, и с Вами! (2) Никакой проповеди я Вам не читал. Если Вы считаете, что мы с вами пришли «к тому же результату», тогда позвольте полюбопытствовать: что же это за результат? Я всего лишь поделился своим пониманием заповеди «Не судите!»: разве оно противоречит Вашему? И суждение, и осуждение возможны лишь при наличии оценочной шкалы. Заповедь же в том и состоит, чтобы отказаться от всяких оценок и принимать мир вокруг себя таким, каков он есть. В сущности, о том же говорю здесь и я: произведение искусства с этой точки зрения ничем не отличается от образца материала, ибо художественный текст — тоже материал. Независимо от того, нравится он или нет. (А по кругу, Генрих, мы будем шагать до тех пор, пока Вы не захотите изменить маршрут этой «прогулки».)

Г.: (1) Ну, если заменять слова, то тогда, может быть, и с Вашим утверждением можно было бы согласиться. (2) Мы с вами пришли к результату, приведённому Вами в закавыченной фразе. (3) Премного Вам благодарен, но, если меня заинтересует толкование заповедей, я знаю, к кому следует обратиться. Отличаются же произведения искусства от бетонных кубиков — от любой косной материи — наличием частицы души, которой оделяет их автор. Взвешивайте их, измеряйте (нюхайте, щупайте, лижите) — они (как очки на мартышку) «не действуют никак». Объективно душа не постижима. Она доступна лишь Вашей душе, настроившейся на волну души автора. Как может вообще субъект быть объективным? Разве что — выйдя за границы своей природы. Объективным может быть только прибор. (4) По поводу склонности ходить кругами есть у меня что Вам ответить, но… не буду.

Д.: (1) Ну, если бы Вы подобрали другую цитату, тогда, может быть, она и была бы к месту. (2) Нет, это Вам только так кажется. Вы написали: «И не вижу я возможности объективной оценки таких чудес». Я возразил: «Объективная оценка нам недоступна: это прерогатива Господа Бога». Таким образом: Вы считаете, что оценка не может быть объективной (а значит, может быть субъективной), — я же считаю, что объективной не может быть оценка (а значит, может быть отношение). Вывод: мы с вами пришли к разным результатам. (3) О заповеди «Не судите!» я рассуждаю не как христианин, а как всякий здравомыслящий человек: чтобы судить (или осуждать) — необходимо знать, что хорошо, что дурно, а я не уверен в том, что знаю это. (Если это знаете Вы — что ж, тогда Бог Вам и судья!) Насчёт «частицы души» — верно, только заключена она не в произведениях искусства, а в нас самих: именно поэтому становится возможен их объективный анализ. (Например, очерк Ходасевича об истинном смысле пушкинской фразы «Поэзия должна быть глуповата» — это не что иное, как объективный её анализ. Если Вы с этим не согласны — было бы любопытно узнать, почему.) Субъект не может быть абсолютно объективным: он не Господь Бог — кстати, и прибору всегда необходим интерпретатор. Но разумная мера объективности субъекту вполне доступна. И если он психически здоров, то легко может отделить то, что он воспринимает, от того, как он к этому относится. (4) А вот в этом пункте результат, к которому мы с вами пришли, действительно очень схож!

Г.: (1) Тем лучше, если так (говоря по правде, несходство наших выводов огорчает меня уже меньше, чем сходство). Я уверен, что каждый шедевр одухотворён мастером, как намоленный верующими храм. Момент соприкосновения его со зрителем — это как бы «явление искусства народу». «Таинство искусства» — процесс настройки наших душ в резонанс с душой автора. Сомнительно, что путь этот может быть прослежен неким объективным способом, — да и интересно такое занятие одним лишь господам учёным. (2) «Разумная мера объективности» (как и «здравомыслящий человек») — нечто безнадёжно расплывчатое: кем это может быть установлено, в каких границах определено, в каких единицах измерено и пр.?

Д.: (1) «Намоленность» — это состояние, и субъект этого состояния — верующий, а не храм. Путь, которым такое состояние достигается, вполне может быть прослежен объективно: этим занимается современное религиоведение. Верно, искусство является зрителю в момент их «соприкосновения» — но соприкосновение не есть восприятие: восприятие искусства начинается после соприкосновения, а не одновременно с ним! О «таинстве искусства» я бы говорил не хотел: для меня, человека творческого, такие разговоры — род «душевного стриптиза». Для чего Вы вынуждаете меня повторяться? (2) Здесь согласен с Вами. Тем не менее, мера такая есть. И знаменитый вопрос Иоланты по поводу сорванной розы — «Что значит красная?!» — звучит так пронзительно именно потому, что главная героиня оперы Чайковского была лишена вот этой «разумной меры объективности». В противном случае её вопрос не звучал бы так.

 XII.

 Г.: Подводя итог. В своих рассуждениях я исходил из того, что человек познаёт мир не только и не столько разумом, сколько чувствами. Именно в такой хронологической — и иерархической! — последовательности: сначала, и преимущественно, — чувства (вера, искусство), затем — разум (наука, философия). Вера (не обязательно религия) и искусство опираются преимущественно на чувства, а также на образное («правополушарное») мышление, наука же (в большей степени) — на логико-математическое («левополушарное»). Вера, искусство и наука (включая философию) взаимодополнительны, но исторически вера с наукой попеременно лидируют. Последние века три-четыре (речь о Западе) умами правят науки (из них последнюю пару веков — так называемые точные). Правят авторитарно: сегодня наше сознание выстраивает шкалу ценностей и расставляет главные жизненные приоритеты, находясь под сильным их влиянием.

Д.: Человек познаёт мир и разумом, и чувствами. Ни «внечувственный разум», ни «внеразумные чувства» к познанию мира никогда не приводят. И религия (именно религия, а не вера: это существенно!), и искусство, и наука, и философия — все они подразумевают разум и чувства в нерасторжимой гармонии: одно от другого здесь неотделимо. Ваша мысль о «попеременном лидировании» веры и науки мне непонятна: во-первых, без веры наука невозможна (без веры вообще нет ничего); во-вторых, в реальной истории такого «попеременного лидирования» религии (опять же, не веры!) и науки никогда не было. Кстати, я не стал бы включать философию в сферу науки: у неё иной гносеологический аппарат — да и онтологические основания совсем иные. «Умами же править» наука может лишь тогда, когда отношение к науке принимает религиозный характер, — но тогда и сама сущность науки терпит крах.

Г.: (1) Если бы разум с чувствами находились «в нерасторжимой гармонии», лирики остались бы без хлеба. (2) В нашей «реальной истории» было и тысячелетнее господство церкви, и (продолжается ещё) — трёхсотлетний «век науки» («науки и техники», если угодно). (3) Далее. Но и разум-то («физматически» понимаемый разум) — это ещё не весь наш ум, а лишь левая его половинка; соответственно, и такое разумное («полуумное») описание мира не полно, половинчато. Мир, вербально и циферно описываемый разумом, односторонен, плосок, одноцветен, ибо лишён эмоциональной окраски. Сконструированный из формул и теорем, он однобок, «скелетен». А следовательно — неполна (т. е. неверна, искажена) и Картина Мира, сляпанная и подсунутая нам «хромыми» на правое полушарие «физматиками».

Д.: (1) Если бы разум с чувствами не находились в нерасторжимой гармонии, тогда не было бы хлеба, и все лирики вымерли бы от голода. Выражаясь словами классика, «тогда б не мог и мир существовать». (2) В нашей «реальной истории» было тысячелетнее господство церкви, но не веры. Продолжается же — именно трёхсотлетний век технических достижений, но не век научной мысли. (3) Кто же станет спорить с очевидным? Кто, по-вашему, настолько одиозен, чтобы всерьёз утверждать, будто мир «сконструирован из формул и теорем», а «эмоциональную окраску» надобно изъять и устранить? Из чего Вы заключили, будто «физматики» считают «циферное описание Картины Мира» полным и исчерпывающим? Мне такая крайняя — и, не побоюсь резкости, глупая — точка зрения ни у кого не встречалась, потому и спрашиваю.

Г.: (1) Существовать мог бы, а жить — нет. (2) Да, но церковь-то опиралась на веру. (3) Нарисованной «физиками» картинки достаточно лишь для описания мира материального, т. е. неодухотворённого «полумира» (косного его скелета). А «одиозна» и (тоже не побоюсь резкости) «глупа» наша с вами западная цивилизация, живущая в соответствии с этой (произвольно начертанной, однобокой и плоской) картинкой-схемой, — цивилизация, решившаяся, сообразно этому кособокому изображению, на перелицовку, переустройство всего земного порядка.

Д.: (1) Браво, Генрих: достойный ответ «Моцарту»! (2) Это очень сложный вопрос… В определённом смысле, церковь возникла тогда, когда иссякла вера. (3) То, о чём Вы говорите, Генрих, есть не истинное положение дел, а лишь Ваше субъективное о нём представление. С моей точки зрения, сегодня наука почти утратила «влияние на наше сознание и на нашу жизнь». И, между прочим, западная цивилизация никогда не была «глупее» остальных — просто она значительно позже вступила на путь своего интенсивного развития. Но в «переустройстве всего земного порядка» и другие цивилизации тоже поучаствовали немало.

Г.: …При таком упрощении им, «полуумным» физикам, удобнее решать их физические проблемы. И это упрощённое видение мира действительно позволило им добиться в своей области блестящих успехов — ими они и заворожили остальной (преимущественно западный) мир. (3) Ну, разумеется, Дмитрий. Надеюсь, того же мнения придерживаетесь Вы и о собственных высказываниях. А также — о своей точке зрения (с которой я не согласен). «Глупы» (недальновидны) герои бесконечного технического прогресса, и «несовершеннолетие» тут не оправдание. Эти «недоросли» уже нанесли нашей планете вред, не сравнимый с суммарным ущербом от всех предыдущих цивилизаций, и если этих невменяемых не остановит опыт «взрослых» цивилизаций, виноватых искать будет некому.

Д.: (1) Чем же «“полуумные” физики заворожили остальной мир»? Уверяю Вас, до физики есть дело только физикам — всему «остальному миру» на физику глубоко наплевать! «Остальной мир» вообще вряд ли знает, что это такое. (2) Вы конечно же можете быть не согласны с моей точкой зрения, однако, согласитесь, ни одного внятного контраргумента пока привести не можете. (3) Я понимаю, что такое «представители цивилизации», но кто такие её «носители»? Неужели электрики, сантехники и пожарники? Я понимаю, кто такие «носители культуры», — но тогда получается, что термины «культура» и «цивилизация» Вы употребляете как синонимы. А если так, то тем самым Вы разрушаете всю свою концепцию, что называется, «на корню». Кстати, ни о каком «несовершеннолетии» речь не идёт: «совершеннолетней» западная цивилизация стала уже в начале XIV века. Поэтому, о каких «недорослях» и о каких «взрослых» Вы говорите, мне непонятно. Данте, Эразм, Рабле, Сервантес, Шекспир — недоросли? Ну-ну!..

Г.: (1) «Чем заворожили», сказано ясно: успехами. (Перечислить или сами вспомните?) Речь идёт не о самой физике с физиками, разумеется, а о результатах их открытий — всевозможных патефонах-телефонах-айфонах и великом множестве ещё всяческих «удобств». (2) О внятности наших аргументов судить читателю. (3) Вступать в провоцируемый Вами постоянно спор о разнице между цивилизацией и культурой считаю здесь неуместным: я нигде ни разу не говорил, что они синонимы, — это Ваша выдумка. Спор шёл (нелепый) из-за двойного смысла слова «цивилизация», но и это недоразумение тоже выяснялось уже. (4) Перечисленные Вами писатели никакого отношения к энтузиастам технического прогресса иметь не могли, поскольку и родились, и умерли задолго до них.

Д.: (1–2) Мне это не ясно. Вам кажется, что заворожили, — мне кажется, что нет. Чем Вы можете подкрепить это своё субъективное ощущение? Я не говорил о том, что Ваши контраргументы невнятны, — я говорил о том, что у Вас их нет. О чём же тогда, простите, «судить читателю»? (3) В споре о культуре и цивилизации Вы ссылались на Тойнби как на своего единомышленника. Тойнби использует эти термины синонимично. И он прав. А Вы — нет, и это недоразумение уже выяснялось тоже. (4) Перечисленные мною личности — это не просто писатели, а культурообразующий «костяк» той самой западной цивилизации, о которой Вы всё время толкуете. При чём здесь «энтузиасты технического прогресса»? Если Вы желаете говорить о них — тогда откажитесь от термина «западная цивилизация»: к ней они отношения не имеют.

Г.: Вы могли бы стать прекрасным адвокатом на суде, перед которым предстанут (надеюсь) когда-нибудь нынешние «властители умов» — люди, определяющие сегодня путь развития нашей техногенной цивилизации. Блестяще решив множество проблем материальных, «физики» заставили людей позабыть, что этим решена лишь часть вопросов, что на самом деле все мы живём в другом мире — многоцветном, объёмном, духовно-материальном. Что хромота наша — несоответствие нашего миропонимания действительному положению вещей — заводит нас (завела уже) в опасное положение.

Д.: «Нынешние “властители умов”» не способны не только определить, но даже повлиять на путь развития техногенной цивилизации: им это неподвластно. Кстати, от Вас я впервые услышал о том, что «материальные проблемы», оказывается, решали «физики»: по-моему, решить такие проблемы способна только практическая экономика — фундаментальная наука здесь бессильна. Многоцветность и объёмность духовно-материального мира тоже могут постигаться разными способами — как сенсуальным, так и чисто-интеллектуальным в равной степени. Почему у Вас здесь такое жёсткое противопоставление? И что такое «действительное положение вещей»? Его ведь только Господь Бог может знать.

Г.: Ну, почему же? Очень даже способны. Подбросят нам ещё какое-то количество материальных благ, услуг да удовольствий, заморочат наши головы масс-медиа — глядишь, и самые принципиальные не устоят — бросятся вслед за «носителями прогресса».

Д.: «Нынешние “властители умов”» способны на что угодно — только не на расширение сферы услуг и материальных благ. Я не знаю, кто такие «носители прогресса», и, честно говоря, не вполне понимаю, что такое «прогресс». Если под «прогрессом» понимаются канализация, отопление и электричество, — я за. Никакого другого «прогресса» я не знаю: если знаете Вы — поделитесь, пожалуйста, этим знанием.

Г.: Потенциально в каждом заложено (в разных пропорциях) стремление и к низкой прозе жизни, и к высокой романтике — многое зависит от обстоятельств. А на обстоятельства эти влияют (кроме вышеуказанного) и преподавание с воспитанием, и общий фон культуры. То есть, в какой-то мере — и мы с вами.

Д.: Согласен. Но я не понимаю: какое отношение это имеет к нашему разговору? И — самое любопытное: при чём здесь мы с вами?

Г.: Главная проблема цивилизаций — в обеспечении баланса материального и духовного. Западные «цивилизаторы» — люди с приземлённым мышлением («физики», заметьте, не физики) — зациклились на решении проблем материальных.

Д.: Согласен с каждым словом в Вашей реплике, кроме слова западные. Почему западные? «“Цивилизаторы”, люди с приземлённым мышлением» есть в любой культуре. Вы ведь не будете спорить с тем, что сама идея экологии зародилась именно в западной культуре!

Г.: Засилье в сознании человека то веры, то науки (искусство, кроме «поп-культуры», в этом грехе не замечено) искажает действительную Картину Мира, лишая человека правильной ориентации в нём.

Д.: Каким образом «засилье в сознании то веры, то науки» есть «грех, в котором замечена поп-культура»? И потом, какого человека Вы имеете в виду? Многочисленные социологические опросы с очевидностью показывают, что люди, считающие себя материалистами и полностью уважающие авторитет науки, не колеблясь причисляют себя к верующим. Между тем с искажением это никак не связано: искажается Картина Мира от ложных взглядов, независимо от того, логичны они или интуитивны, — ложь может быть и там, и там. Кстати, я не стал бы причислять «поп-культуру» к искусству: «попса» не подразумевает никакого художественного воздействия — да и не рассчитывает на него.

Г.: Величие и долговечность прежних цивилизаций обеспечивались относительной гармонией духовного и технического развития (балансом «физики» и «лирики»). Когда же цивилизация превращается (вырождается) в техногенную, она, обогащая нас материально, не просто в целом обедняет и отупляет нашу жизнь, но не способна уже гарантировать и наше с вами существование.

Д.: Истории неизвестна ни одна цивилизация, в которой не было бы достигнуто «равновесие материального и духовного». При этом истории известно множество ситуаций, когда такого баланса не было, но ни одну из них нельзя называть цивилизацией. Называя же цивилизацию «техногенной», Вы ещё больше запутываете читателя тем, что произвольно подменяете контекст этого понятия, — и тогда его невозможно рассматривать в Вами же предлагаемом смысле. Ещё раз подчеркну: вырождение в техногенную фазу есть признак кризиса мировой культуры, а вовсе не «западной цивилизации». Вырождается же последняя не в техногенную фазу, а в фазу тотального потребления.

Г.: Да, я неточно выразился, не объединив «властителей умов» с «хозяевами жизни» (с их и нашими хозяевами).

Д.: Кто такие, в Вашем представлении, «хозяева жизни»? Кто такие «их и наши хозяева»? О ком идёт речь? И почему Вы считаете, что их надо объединять?

Г.: А имею я в виду человека «физматического» склада ума — человека западной культуры. «Физики», убеждённые в абсолютности своих «левосторонних» знаний, во всемогуществе логико-математических методов, забывают, что в основу всех хитроумных вычислений и доказательств заложены гипотезы и аксиомы — положения, выработанные интуицией, то есть не разумом, а чувством. И далее, рисуя Картину Мира, они (оттолкнув «лириков») полностью уже устраняют чувства от сотрудничества в Его постижении. Причислять же себя люди науки могут (не объясняя себе и другим внутреннего противоречия) к чему угодно — в том числе и к любой из традиционных или новоиспечённых конфессий. Называя нашу цивилизацию техногенной, я лишь пользовался общеупотребительным термином, никого не способным запутать.

Д.: Обладателей «“физматического” склада ума» в великом множестве можно встретить среди носителей любой культуры, не только западной. Настоящий физик, «рисуя Картину Мира», озабочен лишь её научной достоверностью — и более ничем. Однако на «устранение чувств» такая задача не влияет: о важности вдохновения и интуиции в научной работе писали многие естественники — Вернадский, например. И, уверяю Вас, глубокая религиозность Вернадского — точно так же, как религиозность Дарвина, Ньютона и Коперника, — не входила ни в какое «внутреннее противоречие» с их научной работой. «Техногенная цивилизация» — термин вполне общеупотребительный, это верно. Глубоко неверно другое: данный термин Вы используете как синоним термину «западная цивилизация». С одной стороны, на большем отрезке своей истории западная цивилизация была, наоборот, «технофобной»: достаточно сравнить её с арабской или с китайской. С другой стороны, цивилизация, которую Вы называете «техногенной», давным-давно вышла за рамки западной и стала общемировой: достаточно сравнить современную Европу и Америку с современными Сингапуром и Японией.

Г.: Было бы неверным, думаю, нагружать читателя (ради избыточной точности) такими терминами, как «западная цивилизация в её техногенной стадии» или «западная цивилизация, которая стала общемировой».

Д.: Ещё более неверно это Ваше утверждение. Во-первых, «техногенная стадия» — не у западной цивилизации, а у всей эволюции живого вещества. Во-вторых, западная цивилизация никогда не была и не станет «общемировой», поскольку зиждется на совершенно особых исторических, культурных и бытийных основаниях. Предлагаемые Вами термины, увы, совершенно не годятся.

Г.: Что касается глубокой религиозности некоторых учёных — так оно, возможно, и было. Только не встречал я ни у кого из них объяснения противоречий между научным и религиозным методами познания мира. «Физику» же (даже и настоящему) для адекватного описания Мира недостаёт не вдохновения, а самих красок, самого умения «лирика»: разные у них инструменты, разные возможности. Потому и необходимы для этой работы оба, что они взаимодополнительны. На наличие же противоречий в методах науки и веры указывало всегда и большинство учёных, и церковь (последняя не только «указывала», как известно). Вернадский, сами знаете, был всегда белой вороной в стае чёрных воронов. К тому ж — это не совсем уже и физика.

Д.: Объяснения противоречий между научным и религиозным методами познания мира Вы ни у кого не встретили постольку, поскольку никаких противоречий между ними нет. Противоречия возникают, когда религия пытается познавать мир средствами науки, а наука — средствами религии. Настоящий физик не станет претендовать на «адекватное описание Мира», ибо его интересует мир, но не Мир. Именно поэтому честный «физик» не станет вторгаться в сферу «лирика»: для него это чужая область. Поэтому же настоящий физик — всегда и «лирик» тоже. Как Владимир Иванович Вернадский. А «физик» — это, в данном случае, не более чем «борец с религиозным мракобесием». Как Виталий Лазаревич Гинзбург. Тот Вернадский, о котором говорю я («Научная мысль как планетное явление»), — это совсем не физика. В этом как раз и заключается пафос моего примера: самые глубокие идеи и самые проникновенные слова о самой сути научного творчества высказал не художник («романтик»), а естественник («прагматик»), — и к этому явно стоит прислушаться.

Г.: (1) Попробовали бы Вы этакое сказать чуть раньше — хоть Галилею, хоть осудившей его святой инквизиции! (2) Главное, что Вернадский (в отличие от богоборца Гинзбурга) был романтиком, — редкое для западной цивилизации исключение в мире науки.

Д.: (1) Не вижу смысла в этом Вашем «предложении», пусть даже риторическом: то, что я говорю в XXI веке, я не стал бы говорить в XVII-м. Но отнюдь не потому, что в разных столетиях человек подвержен разной степени самоцензуры, а всего лишь потому, что в XVII-м веке я не мог бы мыслить так, как в XXI-м. (2) Вернадский никогда не был романтиком: и к науке, и к природе, и к философии, и к окружавшей его уродливой советской жизни он всегда относился чрезвычайно трезво. Между тем Вернадский был «лириком» — и это вовсе не исключение, а общее место в науке: «лириками» были все великие учёные. Без исключения. Кстати, в моём понимании, Гинзбург-то как раз был романтиком (но не «лириком» — в Вашем). По-моему, Генрих, Вы явно «ищете чёрного кота в тёмной комнате» — причём кота, которого именно в этой комнате нет. Вы сами «изобретаете» себе оппонента — и сами же с ним «боретесь»: во всяком случае, со стороны это выглядит так…

Г.: Мой оппонент — западное общественное сознание. Густо настоянное на физико-математических науках, оно делает упор на познание лишь мира материального и игнорирует необходимость участия морально-этической — духовной составляющей, необходимой для познания мира в целом. Претензии «физматиков» на открытие Абсолютных Законов Природы («Теория всего» Хокинга, например) — это самоуверенность «физиков», решивших, что в описании мира можно обойтись без участия «лириков». Что, расположив в нужном порядке поля и волны, расставив по местам частицы материи, они тем самым уже ухватят Зевса за бороду и будут вместо него диктовать миру свои законы — правила поведения человека на Земле. Оболваненное физиками общество легкомысленно (преступно-легкомысленно) позволяет уже сегодня этим любопытствующим бесцеремонно копаться в ящике Пандоры (с самыми неясными для всего живого на Земле последствиями). А искать никого и не надо — только это не «чёрные коты», а «чёрные копатели».

Д.: Подобных «претензий» у «физматиков» нет. «Теория всего» — пример крайне неудачный: Хокинг поставил задачу сформулировать единую физическую теорию для всех четырёх Взаимодействий, не более того. Так что на девственность Зевсовой бороды никто не посягает (а стоило бы: шкатулочку-то подарил Пандоре именно он!). И никакой вины у физиков тоже нет. Виновато общество, которое «само оболваниваться радо».

Г.: Не уверен, что я нуждаюсь в Вашей оценке моих примеров. Пандору (вместе с некоторыми пандураками) Зевс одарил лишь избыточным любопытством, от которого и страдают теперь все безвинные земляне, вынужденные дышать ядовитым воздухом, пить отравленную воду и т. д. Все понемногу, да не в равной степени: политики, с прислуживающими им физиками, — больше остальных.

Д.: Физики не прислуживают политикам — это политики используют физику в своих корыстных целях. Нельзя клеймить физику горения за то, что инквизиция, используя её, сжигала еретиков.

Г.: Огонь лишён разума и совести — в отличие от существ разумных, почти насильно всучивших американцам идею создания атомного оружия и продолжающих усердно разрабатывать всё более изощрённые виды массового поражения людей. Чем это кончится, неизвестно и самим учёным — им, собственно, до этого и дела нет. Философы должны бы сперва указать зарвавшимся «физикам» их место, а затем — самим уже (совместно с ними и с «лириками») — перерисовать Картину Мира. Чтобы жить нам всем в истинном мире, а не в Королевстве Кривых Зеркал. Сделают они это, восстановив нарушенное равновесие в нашем сознании: возвратившись к стереоскопическому и многоцветному, т. е. истинному видению мира. Произойдёт это тогда, когда будущих философов станут обучать в школе математикам не раньше, чем ознакомят с музыкой и рисованием. Только тогда, когда школьники полюбят Баха и Рублёва раньше, чем заинтересуются Гауссом и Эйнштейном. Думаю, это принципиально важно.

Д.: Когда Вы говорите «в нашем», чьё конкретно сознание Вы имеете в виду? Из чего Вы заключаете, будто мы (кто такие эти «мы»?) ушли от «стереоскопического и многоцветного» видения мира? И почему именно такое видение истинно? Прежде чем говорить об истинности, сперва нужно ввести её критерий: он у Вас есть? И потом, по-вашему выходит, будто школьники должны полюбить Баха и Рублёва. А должны ли? И как Вы будете их заставлять, если все знают, что «насильно мил не будешь»? Физики ведь не любят ни Гаусса, ни Эйнштейна — они лишь осваивают их научные идеи.

Г.: «Мы» (я говорю об этом на протяжении всей нашей беседы) — это люди западной цивилизации, видящие мир «левополушарно». Критерия же истинности у меня (как, думаю, и у Вас) нет. При желании — и при благожелательном друг к другу отношении всех людей здравомыслящих — как романтиков, так и реалистов — такой критерий можно бы и попытаться найти. Ваше же отношение — привычно-пренебрежительное отношение горячего приверженца цивилизации к людям иначе мыслящим — я ощущаю скорее как снисходительно-неприязненное. Жаль: будь такое желание обоюдным, общение романтиков с реалистами могло бы стать и более конструктивным. Сегодня (сегодня особенно) всем ощущающим великое значение культуры важно искать пути сближения. Как сказал один восточный (восточный!) поэт, «если я не буду гореть, если ты не будешь гореть, если мы не будем гореть — кто же рассеет мрак?».

Д.: (1) Хоть я и горячий приверженец цивилизации (как оппозиции варварству), но я, во-первых, определённо не «физик» (ибо не верю ни в оппозицию «физиков/лириков», ни в «лево-/правополушарное видение мира»), и во-вторых, — убеждённый антизападник; между прочим, люди прозападные считают меня именно инакомыслящим (см., напр., мою переписку с Браиловским). (2) Ваше ощущение, Генрих, проистекает из того, что дискуссию со мной Вы ведёте, игнорируя очевидное несходство наших первичных установок: сначала Вы вводите понятия, а потом («вдруг») оказывается, что за ними стоят термины, — я же всегда ратую за то, чтобы сначала чётко установить и определить термины, а потом медленно, «шаг за шагом», обсуждать соответствующие им понятия… Практика (многовековая!) неумолимо показывает, что подобные споры всегда заведомо бесперспективны. (3) Забавно, что член Коммунистической(!) партии с 1922 года, выпускник факультета «Экономика и общественная жизнь», призывавший турецких коммунистов «быть стойкими в борьбе за демократию», в Вашем представлении — «восточный(!) поэт». Запад мы с вами явно понимаем по-разному; теперь вижу, что и Восток — тоже.