НА ВОЙНЕ. 1943-1944

21-04-2014

(ФРОНТОВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ  В. А. БУДНИКОВОЙ)

В Лебяжьем под Ленинградом на местном кладбище похоронен Муслим Мирза-оглы Рамазанов, убитый в своей постели выстрелами в висок из пистолета. Он похоронен с воинскими почестями товарищами, горько сожалевшими о его безвременной кончине. Я расскажу, как это было.

 

Начальником медицинской службы нашего батальона был Орлов - человек без высшего образования, как нам тогда казалось, пожилой. Был он хорошим практиком, хорошо относился к больным и казался вполне добропорядочным. Мы, санинструкторы рот, были ему подчинены по медицинской службе, а строевому начальству – по службе вообще. Объясню, что санинструктор это не тот, кто кого-то должен инструктировать, как мне казалось, пока я не заняла эту должность. Это человек, который нёс всю медицинскую службу, начиная с профилактической и кончая самой экстренной скорой помощью. Образование – на уровне курса медсестёр. Лечили всё – тяжёлые травматические заболевания и военные раны. Знаний, естественно, не всегда хватало и, на первых порах, санинструктору роты, которая базировалась вдали от штаба батальона и его санчасти, приходилось туго. Помню, как привезли краснофлотца с вывихом плеча, побелевшего от боли и ждавшего от меня облегчения страданий. Совершенно не зная, с чего надо в таких случаях начинать, я быстро скрылась в своей землянке, где у меня хранились перевязочные материалы и лекарства, а, заодно, и единственная книга – учебник для медсестёр довоенного издания. Панически перелистав его, я нашла строчку о необходимости врачебного вмешательства. Выйдя из землянки, я уверенно заявила, что нужна помощь врача и больного следует везти в госпиталь. Потом, конечно, такие случаи паники не вызывали: в военное время опыт приходил очень быстро.

(Через много лет после войны, обременённая уже совсем не медицинским образованием, в разговоре с одним доктором я упомянула, что я тоже – бывший медик. Когда я сказала, что была санинструктором роты в войну, он презрительно засмеялся, оскорбив меня в лучших чувствах. Думаю, что он и теперь, так же как и тогда,  не знал, что это такое).

В ту пору я была санинструктором именно той роты, которая стояла отдельно от всего батальона. Штаб располагался в Красной Горке, а моя рота – в деревне Борки, точнее, в землянках в лесу около этой деревни. Немцы всё время вели обстрел наших укрытий, где располагалась и наша техника. А уж про аэродром, который мы строили, и говорить не приходится. Нельзя было пройти десятка метров, чтобы под свист снаряда не последовала команда «ложись». В расположение роты шрапнелью стреляли по часам – точно в 19:00 во время ужина. Шутили – шрапнель сверху, шрапнель в котелках. Теперь не всякий знает, что тогда шрапнелью называли перловую крупу, из которой варили надоевшую всем кашу. Обстрелы были страшные, но, по счастливой случайности, раненых в роте было мало.

Орлов периодически наведывался по долгу службы к нам в Борки. Запомнились некоторые эпизоды. Он, например, требовал, чтобы у женщин были волосы не длиннее 3-4 сантиметров. Мы торговались, а он убеждал нас в необходимости и разумности своих требований: ведь если ранение будет в голову и будет «карман» с волосами, то на благополучный исход меньше шансов. Образность аргументов оставила в памяти не только сам разговор, но и использованные выражения. Вообще, Орлов был незлобив и не вызывал у нас страха ожидаемого разгона или окрика, что было нередко с другими начальниками. Но, в целом, мало, что я могу сказать о нём вообще – он был в офицерском звании, а мы – простые краснофлотцы, и дистанция между нами была огромная. Позже, когда не стало у нас ни Орлова, ни Рамазанова,  пришёл новый начальник Безажинский, который быстро сумел завоевать всеобщую нелюбовь, чтобы не сказать больше. На его совести сразу оказалось несколько случаев, когда налицо была явная жестокость по отношению к больным. Ему важнее всего было отчитаться во всеобщем здоровье в батальоне перед начальством. Хорошо помню его вопли «на работу, на работу!», когда к нему обращались с жалобами. Правда, в то время средства диагностики почти отсутствовали, но были госпитали, а там имелось кое-какое медицинское оборудование. Одного нашего сапёра он умудрился отправить на работу с желудочным кровотечением – у него было прободение язвы. Он долго жаловался на боли, но ничего, кроме обвинений в симуляции, от Безажинского не дождался. Надеюсь, что этого беднягу в госпитале спасли, но наш начальник остался безнаказанным. Кажется, он ещё долго практиковался  в таком же духе. Всё это было банальным сочетанием трусливости и карьеризма. После войны одна из моих подруг, приехав издалека в Ленинград на день Победы, нашла его телефон и поговорила с ним. У меня ни разу не появилось желания ни видеть его, ни говорить с ним, очевидно, потому что ближе знала его прежде.

Много позже описываемых событий зимой по снежной дороге к нам в роту, в наши землянки и укрытия приехала из политотдела инспектор. Она должна была проверить условия быта женщин в воинских частях. Человек она была хороший, дело своё старалась делать добросовестно. Но мы жили в условиях, когда вопрос о том, есть ли у нас тазик для умывания, был близок к издевательству. Спали мы сбившись все вместе на нарах, к утру землянка промерзала, на стенах образовывался иней, а мы по очереди вскакивали по утрам, чтобы затопить маленькую печурку, а остальные могли бы спустить ноги в несовсем смёрзшиеся сапоги. Умывание было чисто символическим. Кинокадры, где фронтовые здоровяки выскакивают из землянок и растирают голое по пояс тело снегом – для меня неизменная фальшь.

После завтрака нас увозили на целый день на аэродром или на то место, где он строился, вечером мы приходили в нетопленное подземелье. Какой при этом тазик? При той скудости нашего быта!

Помню, что как-то мы с подругой разжились катушкой ниток, цвета хаки, конечно. Долго чувствовали мы себя богачками и могли благодетельствовать своих подруг, у которых этого не было. Надо сказать, что за редкими исключениями в эти суровые времена отношения между нами были спокойными, дружественными, несмотря на то, что вместе жили очень разные и по образованию,  и по воспитанию и семейным традициям молодые девушки. Так, по крайней мере, было в нашей второй роте. Естественно, внутри создавались более мелкие группировки, теперь бы сказали – «по интересам».

Возвращаясь к проблеме тазика, не могу удержаться от описания нашей одежды и,  заодно, завидной изобретательности владелиц.  Овчинные полушубки были привилегией комсостава, а наш брат ходил в шинелях или ватниках. Женской формы в 43-м ещё не было, её изобрели много позже, когда в обиход вошли погоны, офицерские звания и пр. Работы наши, связанные со строительством боевых, аэродромов были, в основном, на свежем воздухе и, хотя женщин старались пристроить куда-нибудь на кухню, в санчасть, писарем, в штаб, но всем таких мест не хватало. Многие так и оставались сапёрами, и, наравне с мужчинами работали «на поле» и делали самую тяжёлую физическую работу. Но и те, кто были на «тёплых» местах, всегда участвовали в общих авралах, на которые выходил и весь командный состав батальона. И эти авралы были почти постоянно. Основная работа при этом ни с кого не снималась и выполнялась потом, после изнурительной дневной, иногда просто каторжной. Особенно туго приходилось нам, когда наша армия перешла в наступление, и мы должны были буквально в считанные дни подготовить где-нибудь новую взлётно-посадочную полосу для приёма на ней наших истребителей.

Вернёмся к одежде. Ходили мы в шинелях, при большом морозе доставался и ватник. На ногах кирзовые сапоги, номера на три-четыре больше, чем нужно. Портянки. Юбки перешивались из флотских брюк. Мы носили морскую форму, значит, юбки были чёрные, мы гордились ими и презирали «пехоту», которая носила хаки. Чулки не выдавались. Первое время как-то обходились домашними запасами, а потом, когда всё сносилось, стали изобретать. Ведь портянки хороши с брюками, а если ты в юбке, то ноги остаются голыми. И вот, когда мы стали продвигаться по уже освобождённой от немцев территории, кто-то в качестве трофея принёс очень длинные плотные трикотажные ленты, которые немцы носили в виде обмоток поверх коротких сапог. Моментально из двух таких лент кем-то из рукодельниц были сшиты цилиндры с двумя боковыми швами. Конец такого цилиндра зашивался наглухо, и получался чудесный толстый прочный чулок. Позднее внесли усовершенствование в виде специально присборенного участка, который формировал пятку, а боковые швы заделывались так тщательно, что и заметить их было невозможно. Потом эти обмотки шли буквально на вес золота. Не буду останавливаться на других деталях женской одежды, но во всех случаях проявлялась выдумка в моделировании. А ещё больше – в добывании материала для их изготовления. Мы пускались на такие преступления, как хищение старой наволочки у старшины. А ведь риск был огромный… Женскую форму нам выдали в 45-м. Это были уже чёрные пальто, чёрные береты, хорошие шерстяные юбки, суконки с матросскими воротниками (гюйсами), чулки, сапоги нужного размера, туфли. И всё остальное, нижнее – тоже. Время рукоделия ушло в прошлое. При демобилизации мне выдали всё это обмундирование, и первые два-три курса института я ходила в нём, внося кое-какие упрощения в строгости военной формы. Первое настоящее пальто появилось году в 47-м.

Однажды в конце лета к нашему командиру роты приехал из штаба батальона капитан медицинской службы. Меня вызвали в землянку командира и объявили, что этот капитан – мой новый начальник по медицинской части, который, будучи дипломированным врачом, сменил Орлова. Иного обращения, чем «товарищ капитан» мы тогда не употребляли, поэтому его имя я узнала не сразу, но, к сожалению, очень скоро.

Он быстро осмотрел моё хозяйство, поинтересовался житьём-бытьём всех моих подруг (женщин в роте было человек десять), осмотрел наши землянки и нары, выспросил всё о моих трудностях.  Попал вместе с нами под сильный очередной обстрел.  Моей подругой была черноволосая Нирса Анисимова, мы спали вовсе не фигурально под одной шинелью на одних нарах. Он познакомился и с нею, после чего стал ласково называть меня «белая балá», а мою подругу – «чёрная  балá». Балá- это что-то вроде дорогая, родная. Это обращение, которое вовсе не показалось нами тогда фамильярным, до сих пор принято у нас с ней в переписке. Чёрная балá теперь живёт во Владивостоке.

Ясно, что своей доброжелательностью, внимательностью и теплотой он немедленно расположил нас к себе. Ведь сантиментов в армии не полагалось, и мы ими не были избалованы.

Он провёл у нас много времени, а на прощание сказал, что решил перевести меня из роты в штабную санчасть, где, с одной стороны, полегче, а, с другой, - всё-таки работа рядом с врачом, а не в одиночку. А штабного санинструктора он на это время переведёт в нашу роту. Он решил всех ротных санинструкторов вообще по очереди посылать в штаб хотя бы на время.

Этому не суждено было сбыться. Но приказание было получено, и я стала собирать свой скарб.

Наутро, попрощавшись со всеми, в полном неведении, что мы расстаемся всего на один день, я отправилась в штаб.  Он размещался в двухэтажном деревянном доме в Красной Горке. Много лет спустя я нашла этот дом, но теперь его уже нет: он сгорел во время пожара. Санчасть батальона располагалась в бревенчатом здании школы по другую сторону дороги. Школа эта была до последнего времени цела. Дом был П-образной формы, палочки от П были короткими, и в них были сени, но вход был только с одной стороны. Внутри школы были оборудованы палаты на несколько человек и расставлено нехитрое медицинское оборудование. Начальник санслужбы жил обычно там же. В зависимости от количества больных или раненых дежурил там или двое средних медработников. Одним из фельдшеров была маленькая миловидная девушка  Зоя. Она отличалась от нас тем, что имела среднее медицинское образование (повыше, чем мы, выпускники краткосрочных курсов медсестёр, которые я, в частности, кончала в блокадном Ленинграде). Зою мне и предстояло сменить, а ей – уехать в мою роту. Это означало расстаться с более тёплой жизнью при штабе и попасть в более тяжёлые условия жизни в землянках, с частыми перебазированиями, тяжёлой работой на аэродроме и большими нагрузками по лечебной работе. Тогда из-за плохого питания процветал фурункулёз и прочие недуги, правда, почти никто не простужался. Проработав целый день на аэродроме, санинструктор, падая от усталости, должен был оказать помощь всем больным, раненым и просто травмированным. Всё-таки, в штабной команде этого не было. Был врач.

Я не успела узнать, как Зоя отнеслась к предстоящему переводу, невольной причиной которого я была.

После того, как я прошла несколько километров, нагруженная своими вещами, уставшая, но довольная, что не опоздала к назначенному сроку, поднялась на второй этаж в штаб. Там сразу стала советоваться с кем-то, кому лучше доложить о прибытии – начальнику санслужбы или командованию батальона. В ответ – гробовое молчание, все стали отводить глаза. Болтливость в те времена была делом опасным, и все знали, что лишнее слово может обойтись дорого. Я отправилась к командиру батальона, доложила по всей форме о прибытии для прохождении дальнейшей службы и, безо всяких объяснений, получила приказ отправляться обратно к себе в роту, в Борки.

В лазарете при санчасти лежала в это время с каким-то нездоровьем некто Нина, из нашей роты. Я решила её навестить, мне это не удалось, но по дороге к санчасти я встретила старшину штабной роты Мишу Лейзеровича, которого под конвоем вели два вооружённых краснофлотца. Зная исключительную добропорядочность и дисциплинированность Миши, я воскликнула: «Куда же вы?» Мне ответили: «На гауптвахту»! Моему удивлению не было предела. После этого я поняла, что что-то произошло. Вскоре встретился кто-то хорошо знакомый и шепотом сказал мне, что ночью был убит в санчасти наш новый начальник. Тот самый, от которого я получила приказание явиться в штаб.

Много позже стали вырисовываться подробности этой страшной истории. Дело было так.

Новый начальник санслужбы должен был принять от старого, Орлова, всё имущество по акту, причём самым ценным и, конечно, уязвимым, был наличный спирт. Это было ещё до введения той наркомовской ежедневной нормы по 100  граммов в зимнее время, которую мы потом исправно получали. При передаче оказалось, что нехватает 2 или 4 литра. Рамазанов не соглашался подписать акт приёмки, а это грозило Орлову трибуналом – времена были суровые. Не знаю, как проходили переговоры, но они, видимо, зашли в тупик. И тут пришло решение.

Шофёром    командира батальона, который ездил на маленькой легковушке, был очень красивый, сланный во всех отношениях молодой Иван Антонов. Он был очень привязан к Зое, той самой, что работала в санчасти. Так вот, зная об этом, вечером орлов напоил Ивана до пьяна и при этом стал его пугать ужасами ротного житья, которое предстояло « его Зойке». Разгорячённый Иван нёс всяческую хулу и угрозы в адрес Рамазанова, а Орлов поддерживал это. Наконец, Иван поддался подстрекательству и повёз Орлова на машине комбата в санчасть к Красной Горке для выяснения отношений с Рамазановым. Подъехав, Орлов оставил Ивана с машиной неподалеку и пошёл в разведку. В санчасти на его стук открыли хорошо знавшая его Зоя и наша  Нина. Фролов тотчас накинул им на головы свою шинель, приказал молчать и прошёл в комнату, где спал Рамазанов. Несколькими выстрелами из пистолета он убил спящего, вышел снова в сени, снял шинель с дрожавших девчонок и велел никому ничего не говорить до утра, а утром сделать вид, что они только что увидели мёртвого, а до того всю ночь спали и никаких выстрелов не слышали. Это было правдоподобно: стены бревенчатого дома были толстые, девочки спали в дальнем его конце и в самом деле могли не слышать выстрелов или не придать им значения и снова заснуть.

Испугавшись угроз Орлова, они так и сделали. Не знаю, чем руководствовался убийца, вряд ли он хотел спасти девочек от соучастия – ведь не пожалел же он Ивана. После того, как он сделал своё дело, он вернулся в машину. Оба тут же уехали. НЕ знаю, как они провели ночь, но хорошо знаю, каково было Зое с Ниной. Утром они разыграли как по нотам спектакль, которого от них требовал Орлов. Сразу приехали военные дознаватели, началось следствие, и вот почему Миша был отправлен на гауптвахту. Ведь он отвечал за штабную команду, и самовольная поездка Ивана была на его ответственности.

Но и у Орлова утром нервы не выдержали, и он явился с признанием. К этому времени на месте была уже собака, которая должна была взять след убийцы. Поэтому её всё-таки пустили по кругу, где стояло несколько человек и убийца в том числе. Она безошибочно набросилась именно на него. Раскрыть остальные тайны не представляло труда.

Орлова осудили и отправили в штрафную роту. Зою перевели из батальона в другую часть, больше мы её не видели. Нина выписалась из лазарета, вернулась в роту и обратилась ко мне с жалобой на заболевание, которое требовало немедленной госпитализации, что и было сделано. Нина хотела избежать уточнений, касающихся времени обнаружения убийства. Мне об этом стало известно из её доверительного рассказа много лет спустя.

Ивана осудили на десять лет заключения за соучастие в преступлении. Может быть, считалось, что эта мера менее суровая, чем штрафной батальон. Друзья Ивана долго добивались замены заключения на штрафбат, но ничего не вышло. Он отсидел все десять лет. Тридцать лет спустя с ним встретились его однополчане. Он был неузнаваем, тюремная наука поставила свою ужасную печать, и жизнь его была погублена. Вскоре он умер в Лодейном Поле. А вот Орлова мы видели уже в конце войны, едущим на велосипеде в Лебяжьем. Он «смыл кровью» свою вину и выжил. О дальнейшей его судьбе никто не знает. На его совести не только убийство, но и судьба Ивана.

Всё, что тут написано, было военной тайной. Никто никому ничего не говорил, всё скрывалось, только потом было восстановлено по частям. Командир и комиссар батальона, конечно, тоже понесли наказание. Для нашего Миши всё обошлось, ибо он не был виновен. Он благополучно дошёл до конца войны, женился на моей подруге по батальону, они прожили вместе долгую жизнь. Его не стало накануне 45-летия Победы. Потом в Ленинград приезжала его вдова, и мы вместе вспоминали эту историю. Теперь нет и вдовы.

 

Перебелено 2 октября 2005 Александровым Е.Б.

 

Комментарии

Добавить изображение