Письмо редактору от старинного приятеля

(Париж, кладбище Сент Женевьев дю Буа)

Давеча искал давно позабытый - и, увы, потерянный - материал и с радостью обнаружил, что Лебедь вновь расправил крылья и стал краше прежнего. И хоть того, что искал, не нашёл, восхитился : сколько же всего (в том числе и достойного того!) не пропало бесследно благодаря Вашему журналу, не исчезло в прахе прежде времени. "Вещи и дела, аще не написаннии бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются, написаннии же яко одушевленнии..." (когда-то искал, где же Бунин нашёл этот прелестный эпиграф к Арсеньеву, но теперь помню лишь, что это была раскольничья рукопись, то ли из Выговской старообрядческой пустыни, то ли.... Да Бунин никогда и не заботился об абсолютной точности цитат, а порой и вовсе переделывал их на свой лад). Словом, от этого нового свидания с новым же Лебедем словно камень с души свалился, ибо долгие разлуки нагоняют темную тоску, страх увидеть погост на месте яблоневого сада, пустошь там, где в памяти все ещё пышно цветёт огарёвский алый шиповник.

Рад слышать, что Вы оставили Москву: как, вероятно, и Вы, я её больше не узнаю и оттого перестал чувствовать себя там дома. Греха в этом нет, всё течёт, всё изменяется, изменяется и Москва, один лишь Петербург всё ещё стоит, но и тот - уже не той непоколебимой скалой, что прежде. Как бы то ни было, я не узнаю моей прежней Москвы, не узнаёт и она меня.

Это взаимное неузнавание, конечно, печалит, но, как недавно хорошо ответил Родион Щедрин на вопрос (о чём-то весьма «актуальном») журналиста московских Известий, «я затрудняюсь Вам сказать: понимаете, мы с Маей Михайловной живём в совсем ЧУЖОЕ время».

У этого неузнавания, правда, есть и оборотная сторона, оно обостряет ностальгию, но, подумав, понимаешь, что ностальгия эта по-своему хороша, ибо она очистилась от всего наносного, ненужного, и стала прозрачной, как родниковая вода, хоть и солоноватой, ибо не без тайных слёз. Это ностальгия, словно уже не различающая во времени Державина и Анненского, Пушкина и Ходасевича, Вяземского и Бунина, ностальгия по квинтиссенции того Отечества, любовь к которому лишь обостряется с годами, и которому мы всегда останемся преданно верны. Достоевский смеялся над знаменитым «Я служил Государю моему!». Напрасно. У каждого свой государь. У каждого – своё Отечество.
«Черной дыры» я и сам объяснить себе не могу, ибо тринадцатью годами Вы меня ошарашили. Время летит всё быстрее, и бег его всё незаметнее, неуловимее, бесследнее. Не время, а фенимор-куперовский индеец, что неслышно и неотвратимо скользит незаметной тенью в недвижных кустах, стремительно настигая жертву. И то правда, теперь за понедельником почему-то сразу следует суббота, и остается лишь каждый раз недоумевать, куда делись прочие - прежде столь долгие – вторники и среды. Может быть, потому и Вяземский всё больше кажется добрым двоюродным дядюшкой, дальним, но дорогим и любимым родственником, а Алданов – бывшим любимым школьным учителем, мудрым и терпеливым, из тех, чьи строгие очки скрывают смеющийся взгляд, эдаким Владимиром Гиппиусом Тенишевки. Время, прежде чем однажды исчезнуть навсегда, становится нелинейным и бессвязным, дни не следуют за за днями, годы перемешиваются, и ум уже едва отличает один век от другого. Вот, скажете Вы себе, голубчик совершенно свихнулся, и место ему в желтом доме.
Я много меньше теперь реагирую на «жгучие вопросы современности», как выражались плохие журналисты в предреволюционные годы. Кто-то недавно сказал, что разрыв девяностых покончил с интеллигенцией (с тем немногим, что от нее оставалось) и литературой. Что же за «пост-литературу» производит «пост-интеллигенция», я не знаю совершенно, и, признаться, узнавать не тороплюсь. Положим, обнаружу я, что над входом в Дантов ад вместо «Оставь надежду всяк сюда входящий» красуется что-нибудь вроде «Danger. Violators will be prosecuted», что я смогу сказать? Мой Дант оттого не изменился, а какой потребен нынче, знать не могу. Да и желаю ли?
Завидую Вяземскому. За то, что мог позволить себе сказать: "Я очень взыскателен и не легко удовлетворяем по части романов. На всем веку своем едва ли шесть прочитал я с полным удовольствием и никогда не признавал в себе сил и достаточного дарования, чтобы пополнить это число седьмым".

Но, несмотря на зависть, не могу помешать себе писать именно романы, хоть и не знаю, кому они – ТАКИЕ романы - теперь могут быть нужны. Один, «Одиссей», измотавший душу, и оттого особенно дорогой, частью даже нарочно написанный в Греции, опубликую, лишь если доживу до семидесяти лет. Другой же, недавно конченый, написан без затей, для публики невзыскательной и всегда охочей до чужой – пусть и выдуманной – частной жизни. Хотел бы дать его – вернее, «бросить его труп», как ловко выразился Черчилль – мало-мальски приличному литературному агенту, но, увы, таких не знаю, хотя, говорят, теперь в Москве они водятся. Возможно, на эти романы и ушла часть этих невероятных тринадцати исчезнувших лет.

Пишу я капризно, измучивая себя привередливым недовольством, и выдавать по роману каждые три года мне не по силам. Да я и не вижу в них средства для пропитания, авансов в издательствах не брал, а издателя, что запер бы меня в кабинете, пока не напишу хоть двадцати страниц, или грозился б посадить меня в яму, у меня нет. Частенько вспоминаю Флобера: он писал так медленно, что с отчаяньем говорил: "стоит самому себе набить морду за такую работу".

Попытался было писать по-французски, но скоро устал : неинтересно. В оправдание себе сочинил небольшой воображаемый диалог : Почему ты пишешь по-русски? А почему бы и нет? Через сто лет никто не будет читать по-русски. Через сто лет никто не будет читать tout court, может быть, только вывески на китайском. Ты мог бы писать по-французски. Потому что французы читают? Смех. Почему ты смеешься? Теперь тебя даже и не переведут на французский. Меня не надо переводить на французский, лучше бы кто-нибудь перевел меня через дорогу. Зачем тебя переводить через дорогу? Говорят, хорошие дети помогают старушкам донести сумку, а старикам - перейти через дорогу. Позитивные мысли о будущем? Не иронизируй, от будущего никто не застрахован, тем более, что мы - не Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Только этого ещё не хватало! Почему бы и нет, мне они симпатичны. Тебе вообще симпатичны коммунисты. Из тех коммунистов, что мне симпатичны, уже никого не осталось, за исключением, кажется, Бертолуччи. Бертолуччи такой же коммунист, как и ты. Приятно оказаться в одной фразе с Бертолуччи, даже случайно. Бертолуччи - индивидуалист. Индивидуализм, между прочим, идеальная форма коммунизма! После долгих лет счастливого брака коммунизм развелся с коллективизмом? Коллективное мировоззрение - оптический обман.

Мы говорили о твоей книге. А что о ней можно сказать? Книги пишутся для того, чтобы их читали. Не согласен, книги пишутся ради удовольствия, а что с ними происходит потом, не имеет значения. Всё зависит от того, о чьем удовольствии ты заботишься. Такое впечатление, что ты говоришь о книгах, а думаешь о сексе. Нет, но, если продолжить твою смелую метафору, без желания доставить удовольствие партнеру секса не бывает. Если продолжить мою несмелую метафору, то сексом занимается автор, читатель же только подглядывает. То есть, читатель – вуайерист? Настоящий читатель всегда вуайерист. Ты – вуайерист? Законченный. Секс - не самое эстетичное зрелище для стороннего наблюдателя. То же самое можно сказать о жизни вообще. Да, но ты говорил о сексе. Для вуайериста секс, это прежде всего жизнь, иначе б он смотрел порнофильмы. Секс - не порнография. Потому вуайериста она и не интересует: вуайерист - полноценный участник, он видит и чувствует то же самое, что чувствуешь ты. Как он может видеть и чувствовать то, что чувствую я? Эффект узнавания: я точно также подглядываю за Багровым-внуком или за студентом Арсеньевым. Поэтому ты пишешь по-русски? Я за тобой не успеваю: какая связь? Твои примеры не так случайны, как тебе кажется: типичный freudian slip. Фрейд виноват в том, что я пишу по-русски? Ну, хорошо, пусть будет speaking error, предательская оговорка. Вот, видишь, всё всегда можно сказать по-русски. Как и на любом другом языке, вероятно? Нет, по-французски нельзя сказать клюква. Можно, ты же сам говорил: canneberge. Да, но французы его не знают: как может существовать слово, если его никто не знает?

 На этом диалоге, что, надеюсь, заставил Вас улыбнуться, позволю себе прерваться: час поздний.

Итак, подобно В.С.Соловьёву вчера письма не кончив, продолжаю. Как видите, теперь я всё чаще с упорством Кассандры пророчу «последние дни Троады», с упрямством еврейского пророка – «падение Храма». Или, скорее, прощаюсь с эпохой, что ушла безвозвратно, унеся и всё дорогое, и меня вместе с нею, лишь - смотрите! - по Лете плывёт одинокий чей-то ботинок.

 Дети выросли, офранцузились, но по-русски говорят, читают и пишут свободно. Признаюсь, рассказы мои об античности, о Византии, древней Руси им порой скучноваты, ибо сложны и пространны, а юность любит истории краткие, простые и занимательные. Приходится следовать мудрому завету, что я для себя формулирую так : «детей надо не поучать, а гипнотизировать», т.е., не бояться наскучить – молодые мозги всё равно удержат, да ещё и на таком полубессознательном уровне, что потом и сами будут удивляться, как другие того не знают. "Сеется в тлении - восстает в нетлении". Пусть "и далеко не все : лишь достойное того" (Бунин - о памяти) – "всего" и не надо.

Мне отчаянно не хватает ни собеседников, ни даже просто ясной и живой русской речи, оттого и беседую всё больше с мертвецами. Удивительно, но они мне отвечают, и, должен Вам сказать, лучшим из собеседников почитаю князя Петра Андреича, великого умницу, что и «умер-то не как все». В этом стал я подобен Одиссею, беседующему с тенями у берегов Перифлегонта. Одиссей бежал в страхе, что выпустит к нему Персефона адского пса, или выплывет из мрака голова Медузы, а я, вот, сижу, завороженный, и уходить мне не столько не хочется, сколько не можется. Тени ко мне привыкли, как привыкают к предмету, что всегда стоял на одном и том же месте, и я их уже ничуть не тревожу.

Но и живым был бы рад несказанно, найдись у них на то время и желание. Жду и Вас, что ясно и без слов, если подурневшие наши Европы Вас хоть изредка зовут, пусть не былыми красотами, так хоть тихим голосом памяти.

 Сердечно Ваш,

Глеб

24 апреля 2014 г. , Париж