Картинки с края выставки. Битов и Хвост

На «майские» листал прозу Мандельштама, вышедшую в серии "20 век" - с предисловием Битова. Предисловие, сознаюсь, меня несколько разозлило и вытащил я из худых своих амбаров старую миниатюру о Париже, о покойном Хвостенко и о Битове. Ни добавлять к ней что-либо, ни убавлять мне не хочется : это уже история, документ, датируемый 20-ым веком, своего рода фотоснимок - а потому непеределываемый.

...пользуясь выходным, с удовольствием читаю «Мелочи архиерейской жизни». Но отвлекусь, поскольку рассказ короткий. Битова я люблю за Пушкинский дом, вероятно, потому, что это была одна из книг, повлиявших на меня в юности. Впрочем, точно также я люблю и Лимонова за "У нас была прекрасная эпоха" (мужеством светлой памяти Григория  Бакланова напечатанную в Знамени) и полудюжину парижских стихов. Кто  только не  замечал, что большинство известных литераторов, в конечном счете, оказались авторами одной книги. Самые счастливые из них продолжали писать "эту книгу" долгие годы, продолжая и обогащая её (под иными названиями) к нескрываемой радости читатей. Среди этих счастливцев немало великих имен, душевных сродственников, с каждым годом всё более дорогих и сердцу, и уму. Другие же, подобно Битову, вероятно, сказали всё, что могли, в одной книге, и продолжать ее было незачем. "Умри, Денис"?

Несмотря на раннюю литературную смерть Битова, воспоминание больше связано именно с ним, и неслучайно. Лет 15-20 назад (скорее, ближе к 20-и : память так и норовит сокращать расстояния), я с восторгом исследовал тот Париж, что скрыт не только от туристов, но даже и от многих его обитателей. Слава Богу, у меня был свой Вергилий, Бернардо Карлович N., адвокат, лихой "маоист" (в далёкие шестидесятые), завсегдатай, знаток и любитель зачуханных сербских забегаловок (туалет во дворе, точнее, в первом справа - отчего-то незаколоченным полицией - входе в катакомбы), где отменно кормили, очень охотно наливали и где можно было полюбоваться на огромное торжественно-аляповатое полотно, изображающее битву на Косовом Поле), монмартрских кафюшек с разбитыми чашками, буржуйкой и портретиком маршала Петена, и прочая, и прочая. Мирок этот умирал, не умея вжиться в мир налоговых деклараций, регистраций, разрешений, инспекций и прочих прелестей прекрасного нового мира. На моё лёгкое счастье прекрасный новый мир махнул на него рукой, позволяя последним его обитателям умереть своей смертью. Что они и не преминули сделать, Царствие им всем Небесное.

Странным образом, подвал, самовольно захваченный Хвостом в старом парижском доме (кажется,  уже совсем опустевшим и ждавшем реконструкции) оказался в этом мирке на удивление своим: питерский андерграунд 90-ых пришелся по душе ностальгирующим по Парижу 60-тых. Видимо, таким он и был, тот Париж, которого я, увы, не застал: разномастным, открытым (по ныне забытому призванию) и антиконформистским (по зову времени). Официально "хвостов подвал" был местом для выступления заезжих питерских музыкантов (и в этом качестве, кажется, даже размещал анонсы в русской газете, в которую я тогда изредка что-то писал). Подразумевалось, что шестиместные столы (словно срубленные топором умельца-зека) и стулья служат только удобству немногочисленных слушателей, а столь же незамысловатая барная стойка - для подачи чая и воды.

Тогда я еще помнил какие-то имена питерского андерграунда, так что разговориться с Хвостом было просто, а, значит, выяснить, что за водкой можно послать, ещё проще. Кстати, со мной был и кто-то из московских друзей (почти наверняка это был К-т, хотя память и может врать, я давно за ней замечаю всё большее своеволие... Впрочем, как кто-то сказал, память - не долг, а право*, так что её своеволие неподсудно). Ну, а  с того момента, как русская водка была доставлена, всё как-то образовалось само собой: через полчаса мы чувствовали себя как дома, Бернардо Карлович сделался особенно благодушен, К-т (если это все-таки был он) перезнакомился со всеми присутсвующими (то есть, с парой невесть как очутившихся в Париже "митьков"), вероятно, требовал салата и соленых огурцов (которые тоже откуда-то появились), в общем, до благорастворения воздухов было рукой подать.

Подвал этот был отделен от парадного дверью таким образом, что каменная лестница оказалась внутри подвала, что, естественно, было неожиданностью для входящих, и их секундное замешательство невольно привлекало внимание. Я, помню, несколько удивился, когда на лестнице появилась элегантная пара: привлекательная молодая дама в вечернем платье и хорошо одетый господин весьма благородной наружности (как сказал бы Куприн). Длинное лицо, прямой нос, высокий лоб, коротко стриженные седые волосы - не узнать Битова было невозможно. Они устроились за свободным столом рядом с малюсенькой импровизированной сценой (доказательством тому, что это именно сцена, служили два "динамика" не первой и даже, кажется, не второй молодости).

Водка, как известно, вещь опасная. А в хвостовом подвале она и вовсе сметала все преграды. Голова у меня еще работала, поэтому подсел я к Битову и его молодой жене, спросив разрешения и извинившись за нескромность. Битов был мрачен, что я отнес на счет моей бесцеремонности (как выяснилось, напрасно). Включив то, что теперь называют "social skills", я тут же начал петь дифирамбы "Пушкинскому дому", что заставило Битова улыбнуться и даже слегка повеселеть. Я понимал, что надо бы сказать что-то доброе не только о "Пушкинском доме", но на это одних skills недовольно, надо иметь много большее: savoir-vivre Анны Павловны Шерер, как минимум. Впрочем, тревожился я совершенно зря. Ларчик открывался просто: Битов был в очередном запое, а неглупая молодая супруга пристально следила за тем, чтобы он пил только чай. Я понял его состояние, когда увидел, как он поглядывает на мой граненый стакан с водкой. Русская душа, помани её в любой заговор, сразу откликнется : я поставил стакан поближе к Битову (совесть грызла, но глупая мужская солидарность всё одно сильнее). И разговор пошел: стоило мадам на минуту отвлечся, Битов ловко и быстро отхлебывал из моего стакана, совершенно беззвучно и идеально точно ставя его на прежнее место.

Так вот "купил" я себе двухчасовой разговор с Битовым в "хвостовом подвале". Содержание его ни современникам, ни потомству интересно быть не может, а то что запомнилось мне, это -  таланливый и умный человек, утративший всякое желание жить. Думаю, в определенном возрасте это сочетание не столь уж редкое. Просто талантливых и умных людей мало, вот мы этого и не замечаем. Одно из самых распространенных обывательских заблуждений (в отношении  этих редких "талантливых и умных") : в отличие от простых смертных, никогда не почувствовавших КАКОЙ МОЖЕТ БЫТЬ ЖИЗНЬ, они не теряют желание жить из-за того, что спиваются, а спиваются из-за того, что теряют интерес к жизни. Оттого особенно грустно видеть жен (иногда - мужей), уверенных, что если излечить такого человека от алкоголизма, желание жить к нему непременно вернется. Они даже не понимают, что оказаться на трезвую голову лицом к лицу с нежеланием жить нестерпимо страшно, неизмеримо страшнее медленного угасания в пьяном дыму.

  Писано в Париже, в 20-ом веке

* Реплика из годаровского Фильм-Социализм.