Несколько лет назад Вы опубликовали в своем журнале, по рекомендации Виктора Левашова, несколько моих "академических"рассказов. Коротко о себе, - чтобы напомнить. Публиковался в российских издательствах: "Вагриус", "АСТ", "ОЛМА - ПРЕСС", "Молодая гвардия". Романы, повести, рассказы, пьесы. Мои произведения "вывешены" на сайтах Литресс,а, в библиотеке Машкова и др. В прошлом - учёный-криминолог(порядка пятидесяти научных работ и статей).

В настоящее время я закончил повесть "Константинов крест", опубликовать которую в России в нынешней обстановке нереально. В центре повествования - впервые - судьба первого президента Эстонии Константина Пятса, при котором в 1940 году советские войска вошли в Прибалтику. Сам он с семьей был вывезен в Россию, 16 лет провел в заключении и в психлечебницах и умер в 1956 году в Бурашевской психбольнице Калининской области, изможденный, но не сломленный. В заключении Пятс написал и сумел передать на волю три письма с призывом бороться против оккупации. Их опубликование на Западе в семидесятых годах дало толчок национально-освободительному движению в Прибалтике. Другая часть повести: детективная по сути история поисков могилы Пятса в девяностом году - при жёстком противодействии советско-партийных органов Калининской (ныне-Тверской) области. События происходили за полтора года до распада СССР, и помощь прибалтам в розысках требовала от людей мужества, поскольку речь шла не только о потере партбилета и должности(что и произошло с одним из прототипов), но и - возможно - свободы. Обе части повести связывают образы отца и сына Понизовых, судьбы которых оказались переплетены с трагической судьбой президента-мученика. Семён Данилюк

  

«Соотечественники! Я приветствую вас, живущих на нашей борющейся родине, находящихся в российских тюрьмах, за рубежом и в изгнании. Я желаю вам всего самого наилучшего, стойкости и силы духа. Скоро все мы будем свободны. Я посылаю свой привет мужественным героям сопротивления литовского и латышского народов и всем беженцам. Я счастлив, мой непоколебимый народ, действуй храбро и уверенно и пусть будет достигнута наша великая цель – наши дома станут свободны на нашей свободной родине».

(К.Пятc. Подпись. Отпечаток пальца. Обращение, написанное в заключении)

 

1955 год, декабрь

1.

Декабрь выдался морозным. Старенький автозак, в просторечьи - «Воронок»,  въехал в заметённое снегом село Тургиново и, припадая на правый, подломанный амортизатор, захромал по шоссе.  В надвигающихся сумерках фары высветили   двухэтажное здание правления колхоза  с наискось прибитым плакатом - «Встретим 1956 год  новыми трудовыми достижениями».

За правлением автозак свернул с шоссе и притормозил на булыжной площади, возле большой церкви. Когда-то праздничной, гудящей колоколами. Ныне  обшарпанной, с разрушенной кровлей, с заколоченными стрельчатыми окнами.  Из кабины на снег выскочил укутанный в тулуп сержант с автоматом через плечо.

- Точно, что здесь?! - уточнил он у шофёра.                             - Сказали, - за церковью первый дом, - подтвердил тот. Высунулся следом. - Только поторопись! Слышь,  движок сбоит. Глушить не стану, чтоб вовсе не заглохла.

От церкви вниз и впрямь убегала улица. Мгла сгущалась. Но избы стояли тёмные, - электричество экономили. Лишь дымы над крышами выдавали присутствие людей. Свет горел в единственной, ближайшей к   церкви избе. Как раз в той, что была нужна.

Сержант распахнул  калитку,  вошел в незапертую прихожую. Коротко стукнув, толкнул  дверь в жилое помещение.

У окна за столом, накрытым скупой деревенской снедью, сидело несколько хмурых, хмельных человек.

При виде ввалившегося с холода  сержанта кто-то поставил недопитую стопку с самогоном. Кто-то, напротив, торопясь, опрокинул в себя.

Сержант, понявший, что пьют здесь не с радости, кашлянул аккуратно.

- Разыскиваю Понизова. - Сержант сверился с листочком в руке.   -  Константин Александрович.

Со своего места поднялся худощавый, рано поседевший сорокалетний мужчина с щетиной на подбородке: то ли ранняя борода, то ли недельная небритость. Встревоженный  взгляд его упёрся в автомат за плечом дородного сержанта.

- Я — Понизов, - через силу подтвердил он.

- Главврач Бурашевской психбольницы? - уточнил для верности сержант.

- Исполняющий обязанности.

Сержант вскинул рукавицу к виску:

- Сопровождаем пациента. Велено передать вам лично.

- Что значит лично? - Понизов насупился. - Существует приёмный покой, дежурный врач. Там примут, оформят. А у меня отгулы. Мать сегодня похоронил.

Он едва заметно повёл головой в сторону угрюмого стола.

- Так это...понимаю,  - сержант сдёрнул шапку.  - Только — велено непременно главному. И — адрес ваш дали. Так что, уж извините, без вас никак. Сказали, чтоб без ошибки.

Он потоптался.

- Я подожду снаружи.

Через короткое время следом за сержантом, натягивая на ходу тулупчик,  из дома вышел  Понизов.

- Кого хоть везёте?!

- Старикашка  какой-то мутный, - конвоир поправил ремень автомата. – Нам его передали. Этапируется вроде как из Прибалтики. Реальное отбывание заменено на психушку. Обычное дело.

«Обычное дело», - согласился привычный ко всему Понизов. Многие сходили с ума, не выдержав тюремный или лагерный режим. Бывало, доставлялись и в здравом состоянии: психбольницы использовались для изоляции неугодных, содержание которых в тюрьмах признавалось  нежелательным. Но – хрупок человеческий разум:  месяц-другой пребывания в судебно-психиатрическом отделении, и разница между больными и здоровыми  незаметно стиралась.

 

Обогнув церковь, Понизов увидел автозак с поднятым капотом.

Водитель возился в заглохшем двигателе. Подле, переминаясь на морозе, дожидался второй конвоир.

- Надолго у тебя? - неприязненно обратился сержант к водителю.

Из-под капота выглянула измазанная озлобленная физиономия.

- А хрен его!..Может, час. А может, и вовсе...Всё-таки заглохла,  кургузая, - водитель выругался. - Говорил же, - нельзя на колымаге на большие расстояния!

- Я старичка пока выпустил, - доложил сержанту второй конвоир. - А то  фургон выстудился. Как бы не заледенел с концами.

- Не даст дёру?

- Куда он на трёх ногах? Ковыляет себе.

С  противоположной  стороны машины доносилось постукивание клюки о булыжник.

-  Может, согреемся? - конвоир намекающе пристукнул себя по карману. - Мороз-то крепчает...

- Разливай, - с удовольствием разрешил сержант. -  Как, товарищ главврач?

Понизов согласно кивнул.

 

Выпили. Закурили. Повторили. Опьяневшие на морозе конвоиры свернули разговор на зэчек, отчего разрумянившиеся  лица приняли сальное выражение.

Понизов незаметно отошел к углу, откуда виден был материнский дом. Впрочем, уже не материнский. Кажется, по поверью, душа умершего сорок дней витает  рядом  с прежним жилищем. Понизов вскинул глаза на морозное звёздное небо и сам себе усмехнулся: хорош  атеист. А может, права была  в своих упрёках верующая мать? Какой он в сущности атеист? Атеист, которому в  школе разъяснили, что бога нет, но не отличающий Ветхий Завет от Евангелия, - всего лишь малограмотный безбожник.

- Сбежал! - услышал он всполошный крик.

Оплошавшие конвоиры с автоматами в руках бежали в сторону развилки, наперехват.

- Вот тебе и старикашка! - выкрикнул сержант Понизову, отчего-то - с укоризной. - С этой сволочью только дай слабину!

- Застрелю паскуду! - дыша перегаром, пообещал второй, чувствовавший себя виноватым.  

Понизов, заметивший, что дверь в церковь приоткрыта, проводил топочущих конвоиров безразличным взглядом. Стараясь не шуметь, поднялся по ступеням. Тихонько вошёл.

Бывшая церковь, превращенная в склад, оказалась забита пиломатериалом и мешками с цементом. Даже на встроенной лестнице, ведущей на второй этаж, громоздились деревянные ящики с гвоздями и скобами. Лишь в отдалённом углу, скупо освещённом сумеречным светом, падающим через щелястую крышу, оставалось пустое пространство.  Там истово молился пожилой мужчина, в котором Понизов угадал пропавшего этапируемого.

Стоял он на коленях на цементном полу перед голой стеной — на месте давным-давно соскоблённых фресок торчали пунцовые кирпичи. Впрочем, что спрашивать с психбольного?

Понизов неловко переступил. Скрипнула доска.

Богомолец судорожно сжал кулак. Стало ясно, что в руке его крест, видимо, утаённый при обыске. На него-то, оказывается,  и молился.

Опершись на убогую самодельную клюку, он с усилием разогнулся.

Перед Понизовым стоял глубокий старик. Лицо, в прошлом округлое, дородное, ныне — исхудалое, испещрённое морщинами, с впалым ртом и обвисшими щеками, производило впечатление гнетущее.

Грудь с присвистом вздымалась под телогрейкой. Тяжёлая облысевшая  голова безвольно покачивалась на дряблой  шее, будто  чахлый бутон на надломленном стебле.

- Я врач больницы, где вы будете содержаться, - представился Понизов. - Мне сказали, вас везут из Прибалтики.

- Из Ямеяла. Я — эстонец, - подтвердил старик – без акцента. Но голосом глухим, в котором хрипы заглушали звуки, будто неслись из неисправного репродуктора.

- Эва! Тогда почему в этой церкви? Ведь вы ж, знаю, протестанты!

- Я из православных эстонцев, - старик отвечал не сразу, после паузы. То ли выравнивая дыхание, то ли из привычки подбирать слова.

Понизов любил, когда удавалось, пообщаться с новыми пациентами прежде, чем ознакомиться с материалами дела. Было интересно составить предварительное мнение и после сличить его с официальным  диагнозом.

Здесь случай сам шёл в руки.

- У нас есть время познакомиться.  За что были осуждены? – спросил он.

- За сотрудничество с Германией, выразившееся в организации фашистских формирований в Эстонии, а также участие в деятельности разведывательных органов Германии против Советского Союза, - привычно отрапортовал старик.

Отвечал он без интонаций, как человек, свыкшийся с лагерной беспрекословной дисциплиной.

- Значит, вы воевали на стороне немцев?

- Нет. Воевал я как раз за русских.  За это был помещен в немецкий концлагерь.

- И там согласились сотрудничать против нас?!

- Напротив, продолжал требовать, чтобы немецкие оккупанты  покинули территорию Эстонской Республики.  Освобождён из концлагеря после поражения Германии.

Похоже, перед Понизовым стоял один из несчастных, доживших в фашистском плену до заветного освобождения. Но вместо свободы перекочевавших из немецких лагерей в советские. И – лишившихся рассудка. Сколько же их прошло перед его глазами ещё со времён пребывания в должности Главного врача фронтового психиатрического госпиталя.

- Так когда именно были арестованы нашими?

- Вместе с семьёй был вывезен вглубь России после оккупации Эстонии Советским Союзом в июле 1940 года. С тех пор нахожусь под надзором.

- Опять оккупация! Что ж у вас все оккупанты?  Я понимаю, - немцы. Но как можно освободителей с фашистами на одну доску! Похоже, вы из махровых националистов.

- Так точно, я - националист, - бесстрастно подтвердил  старик. – До сорокового года выступал за независимость Эстонии. За это арестовывался и большевиками, и немцами.

- Но позвольте! – спохватился Понизов. – Что-то вы, голубчик, зарапортовались! Если наши арестовали вас в сороковом, за год до войны, как же вы могли воевать с немцами? Напридумывали?

Он принялся приглядываться.

- Никак нет. Воевал. Служил прапорщиком в Ревельской крепости.

-  В Ревельской…Ревель у нас… И почему прапорщик?!.. Так это вы о Первой мировой!

Только теперь  Понизов разглядел насмешливые морщинки в уголках глаз, упрямый выступающий вперёд подбородок.  Кажется, Понизов  ошибся: старик не походил на душевнобольного и, очевидно, не был сломлен. Потому что сломленные  люди к иронии не способны.

Из-под привычной равнодушной покорности проступил вдруг неукрощенный дух.

- Что ж, похоже, вы меня крепко подурачили, - признал Понизов. – И всё же вернёмся в сороковые. В каком качестве вы шпионили в пользу Германии перед арестом?

-  В качестве президента.

Понизов озадаченно потеребил мочку уха.

- Ах да! – сообразил он. -  Президентом какой-нибудь буржуазной компании?

- Президентом Эстонии.

Понизов огорчился. До того ответы старика выглядели вполне здравыми.      Неужели всё-таки душевнобольной?

- Да! Президентов у нас ещё не было, - признал он. – Ну, и  какой же вы по счёту президент Эстонии? Первый? Второй? Десятый?

- Единственный!

В хриплом стариковском голосе внезапно прорезались высокомерные нотки. В подслеповатых, слезящихся   зрачках блеснул гнев.

«Типичная мания величия, - диагностировал Понизов. – Самое безнадёжное для излечения заболевание».

Он попытался всё-таки воззвать к логике.

- Если вы президент Эстонии, почему же вас из Эстонии вывозят куда подальше?  - съязвил он.

- Как раз потому,  что президент!  - отчеканил старик, как и всякий душевнобольной, логике неподвластный.

На крыльце забухали валенки.

В церковь ворвались конвоиры, подмороженные, обозлённые. Всё ещё непротрезвевшие.

- Ты глянь. Мы бегаем бобиками, а он тут..., - сержант выругался. – Ухо  из-за этой сволочи отморозил.                           Второй конвоир то ли стращая, то ли спьяну всерьёз,  вскинул автомат:                                                                                  - А чего с ним?...Всех делов-то! При попытке к бегству!...       Понизов подметил, как старик  сунул руку в карман, куда перед тем спрятал крест, прикрыл глаза. Губы быстро зашевелились.

- Отставить! - коротко приказал Понизов, на всякий случай,  заслонив собой больного. - Никакой попытки нет и не было! И вообще — отныне он мой пациент. Так что — ступайте! Ждать у машины.

Конвоиры, глухо перебраниваясь, вышли.

Вскинутая в минуту опасности стариковская голова вновь  обвисла. Его качнуло, так что клюка едва не выпала из рук.

- Как же война нас всех ожесточила!  - Понизов  счёл нужным извиниться за конвоиров.

        Старик удивленно скосился.

        - Война ли?

        - Конечно! Я психиатр и знаю: люди по натуре незлобливы. Просто нужно время, чтоб зарубцевались боли и обиды.

        Старик озадаченно повёл шеей.

        - Человек – пластилин, намешанный из добра и зла, - объявил он.  - Каков мир вокруг, таким и человек становится. Как полагаете, почему шепелявлю?

- Неправильно выточен зубной протез?

- Был правильно. Сломали в тюрьме, на следствии. Такие же незлобливые люди. Наверное, хотели подправить.

Он ткнул клюкою в звёздное небо над разрушенным куполом.

- Люди подобреют, когда церковь опять станет молельней, а не амбаром. А до тех пор своё отмороженное ухо всегда ценней чужой жизни.

- Поповщина-то здесь причём? – рассердился Понизов. – Я вам о нравственных категориях!

- Так и я о том же: человека Богу вернуть - труд потяжелее будет, чем авгиевы конюшни вычистить.  Разрешите идти?                                    Этапируемый поклонился голой стене. Натянув на облысевшую голову кургузую шапку, вышел на крыльцо.                      Понизов ещё постоял,  сбитый с толку. Странный старик. Говорит темно, но весомо. Непохоже на путаную, сумбурную речь психбольных. Может, симулирует?

И другое ощущение неприятно скребло по самолюбию психиатра: будто не он провёл диагностику, а его самого протестировали.

 

Машина  уже стояла под парами. Оба конвоира нетерпеливо топтались у распахнутого фургона.

Мстительно втолкнули старика внутрь, так  что загремела о металл  отлетевшая клюка. Сами влезли следом, освободив  место в кабине для врача.

 2.

На территорию психиатрической больницы имени Литвинова, что в поселке Бурашево, въехали в темноте.  Малоэтажные корпуса, разбросанные по больничной территории, растворились в ночи.  Лишь окна приёмного отделения освещали подъехавший к крыльцу автозак.

Пока конвоиры оформляли доставленного, Понизов прошел в соседний, административный корпус, поднялся в свой кабинет с потускневшей  табличкой «И.О.  Главного врача Понизов К.А.», позвонил в приемный покой, чтобы дежурный врач, приняв пациента,  зашел вместе с делом.

Ловко накинул овчинный тулупчик на рогатую вешалку, следом стянул свитер в ёлочку, достал бритвенные принадлежности. Стоя у зеркала, долго, неприязненно скоблил подбородок. Наконец обтёр горячим полотенцем.  Вгляделся в желтоватые белки, оттянул вниз нижнее веко, оттопырил уши.

- Рыло! - констатировал он.

- Бывало и получше, - подтвердили сзади.

Понизов круто развернулся. В дверях в белом халате стояла   Ксения Гусева, при  виде которой у Понизова привычно защемило в груди.

К тридцати пяти годам прошедшая два года войны и десять лет лагерей: сначала немецких, потом – своих. И ухитрившаяся сохранить статную осанку и дерзость во взгляде. Разве что рыжая копна, за которую на фронте прозвал её Валькирией, заметно опала и потускнела. Да и кожа на лице, когда-то нежная, тёплая, стала на ощупь напоминать наждачную бумагу.

- А вот ты и сейчас та же, что прежде, - громко восхитился он.

Ксения горько усмехнулась.

- Будет врать-то. …Костя, по поводу твоей мамы. Узнала случайно, уже на дежурстве.  Прими соболезнования...

Понизов кивнул:

-  Вот как вышло!  Сколько ссорились. Может, потому  редко, недопустимо редко наезжал. И вот  её не стало. Вышел из материнского дома, смотрю на звёзды,  и жутко сделалось -  будто исчезла преграда меж мной и вечностью. Раньше мать своим существованием заслоняла.  Понимаешь, пока она была жива, я оставался ребёнком.  Аж зябко!

- Что? Так плохо?  Бедный ты мой! - Такая мальчишеская боль и обида проявились в этом дорогом сорокалетнем человеке, что Ксения, не удержавшись, шагнула, готовая обнять, приласкать, утешить. – Ничего, Костенька. Зато мы опять вместе. Вдвоём всё вынесем.

И вдруг замерла,  ощутив его внезапный  испуг.

- Вместе ведь? - с тревогой повторила она. - Или?.. Господи, опять!

- Не смог, - виновато пролепетал Понизов. – Вчера заезжал. Хотел окончательно, за вещами... И...Представляешь, беременная она, оказывается.  Как мог сказать? Не бросать же малого! Сам безотцовщиной вырос... Ну, что молчишь? Всё время молчишь. Отматерись, что ли?

- Что уж теперь? Я ещё на фронте угадала, что не судьба нам.

- Ишь как у тебя просто, - Понизов обиженно насупился. - Я ж после сорок третьего, когда ты в окружении пропала, ещё восемь лет тебя ждал.  Всё надеялся. А как надеться перестал да женился... Да и женился-то так, от безысходности да  жалости. Подумал, пусть хоть кому-то получше будет. Тут-то и нашлась. Будто чёрт язык показал.

- Нашлась — это сильно сказано. Правильней — я тебя нашла. На свою голову, - губы Ксении задрожали.

- Зачем ты так? Зачем?! - закричал Понизов. - Будто я тебя не  искал. Одних запросов сколько исписал!                                  Он даже потянулся к ящику, где хранил переписку. Но наткнулся на  знакомый, прищуренный  взгляд.

- Да, обоим досталось, - Ксения жёстко усмехнулась. -  Вы меня с чем вызывали, Константин Александрович? Чтоб утешила?

Лицо Понизова горело от стыда.                                                   - Во-первых, Ксения Сергеевна, вызывал я не вас, а дежурного врача, которому доставили нового пациента. По службе, так сказать!

- Нет вам сегодня ни в чём удачи, Константин Александрович, - Гусева подхватила предложенный фальшивый тон. – Потому что по службе у вас тоже проблема.  В больницу поступил бывший президент Эстонии.

Понизов саркастически улыбнулся.                                           Гусева молча раскрыла перед ним  личное дело пациента, заглянув в которое  Понизов осел в собственное кресло. В самом деле: Константин Якобович Пятс, президент Эстонии.      - И что? - нелепо спросил Понизов.                                           - Как положено. Провела собеседование.  Он вполне нормален. Насколько вообще можно остаться нормальным при такой биографии, - она кивнула на дело. - По сути, шестнадцатый год в заключении. Почти всё время — без приговора. Страдает от одиночества. И — измождён до последнего предела. Я, конечно, назначила, но... лечить можно того, кто хочет вылечиться. А этот — кажется, сам смерть кличет. А когда человек не хочет жить, то, не тебе говорить...

Понизов хмуро кивнул.

- Семью разбросали, так что долгое время не имел никакой информации. Недавно узнал, что погиб в заключении сын, в детском доме от голода умер внук. В общем,  жуткая депрессуха. Просит сообщить родственникам, где  содержится. Поскольку Пятс помещен по определению суда, а значит, проходит по линии судебно-психиатрического отделения, я обратилась за согласием к Кайдаловой.                                             - Отказала?                                                                                  - А когда было иначе? Как всегда, - наотрез. Давай подготовлю письмо за твоей подписью. Ведь ему и впрямь всего-ничего осталось. В конце концов сообщать родственникам о пациентах — наша прямая обязанность.  Хотя бы будут знать, где похоронен.

Понизов растерялся. Пятс - осуждённый, которому реальное наказание заменено на меры медицинского воздействия. Без согласия судебного отдела  утечка информации не допускается.

- Я поговорю с Маргаритой Феоктистовной, - попытался он уклониться от прямого обещания.                                                 Но с Гусевой, прямой и резкой,  такая тактика не прошла.

- Не юли, Константин Александрович! - потребовала она. - Сам  знаешь: уговаривать Кайдалову — пустые хлопоты. У неё даже кличка - «нельзяха».  А речь всё-таки о крупной политической фигуре.

- Именно! Понимать надо масштаб ответственности!  Насчет режима, смягчим, конечно,  как можем. Выдели палату попристойней. Да хоть с «Князем» помести, пока того не выпустили.

- Неужели всё-таки выпустят? - не поверила Гусева.              - Вот, кстати, и ответ тебе, - Понизов приободрился. - Главное, грамотно подготовить вопрос. С протоколом комиссии  пробился к главному психиатру области. Он при мне согласовал и с прокурором, и с судом.  Так что со дня на день...

- С чего вдруг? Год за годом отказывали, а тут согласовывают.

- А это и есть умение выждать.

- Выждать! - неприязненно передразнила Ксения. – Мальчишке, родившемуся за границей, рвавшемуся после Победы на родину, впаяли три года за незаконный переход границы. При наличии-то консульского разрешения! А когда после освобождения принялся разыскивать арестованных вместе с ним родителей, так упекли в психушку! Это называется умением выждать. Люди ли мы? А если люди, так что такое люди вообще?

-  Зато и жду его освобождения, будто отпущения грехов, - признался Понизов.

- Так значит, можно всё-таки!... – Гусева норовила вернуть разговор к Пятсу.                                                                                   - Можно и нужно делать то, что реально. Одно дело  пацанёнка-дворянчика  вызволить. А здесь!  - Понизов  возложил руку на пухлую папку. – Другого полёта птица. Не угадаешь, каким боком чрезмерная забота выйти может! Зря, что ли, его с места на место таскают? Может, именно для того, чтоб концов не найти. В общем, есть те, кто за ним надзирают, они и сообщат, если сочтут нужным. А наше с тобой дело — грамотный уход.

Под сверлящим её взглядом он сбился.                                  - Костя! Робкий мой Костя! - прошептала Ксюша. - Ну, ты ж фронтовой врач. Чего сейчас трусишь? Ведь после пятьдесят третьего иные ветры дуют.

- Иные! - угрюмо согласился Понизов. - Но оттуда же, откуда и прежде.

- Тогда я сама, от себя напишу! – Гусева развернулась.

- Не вздумай! - с неподдельным испугом выкрикнул Понизов. Перегородил дверь. -  Не хотел до времени говорить. Но иначе... Ты ж психованная, таких дров наломаешь... Короче:  как главврач я отправил ходатайство о твоей реабилитации.

- Это что, вроде отступного? –  съязвила она, всё ещё полная  обиды. Лицо Понизова болезненно исказилось.

- Какая же ты всё-таки… - он сглотнул. – Рассказываю, чтоб была готова, если вызовут. В ходатайстве указал, что в плен попала, будучи сотрудницей  моего фронтового психиатрического госпиталя, потому что не бросила душевно больных пациентов. Что после освобождения, работая в нашей больнице, проявила себя...Прошу, чтоб восстановили  в звании и вернули награды... Ксюша! Я всех, кого мог, подключил, и...пожалуйста!  Пожалуйста!

Длинные пальцы его впились в женские плечи, принялись непроизвольно оглаживать.

- Знаешь, скольких  потерял? — прижимая её, страстно бормотал Понизов. - Одна наша с тобой судьба переломанная  чего стоит! Не хочу больше терять! Лучше перемолчать! Забиться и — перетерпеть. Главное, чтоб без подлости.

Ксюша, задыхающаяся, готовая простить и уступить, вдруг энергично упёрлась руками в его грудь.

- Что?! - не понял Понизов.

- Да всё то же! По лагерям мордовали меня. А душу будто из тебя вынули!

С усилием освободилась. Выскочила в коридор.

- Видеть тебя, такого, не желаю! - донеслось оттуда.

Понизов тяжко осел  в служебное кресло.   Достал наощупь  валокордин, накапал, выпил, боясь разлить. Отдышался и — потянул к себе дело Константина Пятса.

 

1956 год, январь 

 

«Начиная с 1940 года я содержусь без распоряжения суда и без каких-либо обвинений в заключении в России, …где я  как президент Эстонской республики всячески подвергаюсь унижениям и где моя жизнь находится под угрозой. Из-за преклонного возраста и неописуемо тяжёлых условий жизни моё здоровье здесь сильно ухудшилось. Трудно описать всё то грубое насилие, которое применяли здесь в отношении меня: у меня отобрали моё личное имущество, мне запретили использовать собственное имя. Здесь я всего лишь № 12, мне даже не разрешают переписываться с семьёй и получать от неё какую-либо помощь. Пища здесь плохая, я ослабел, ухудшились слух и зрение…Родившись свободным, я хотел бы и умереть на свободе...»

(К. Подпись. Отпечаток пальца. Из обращения, написанного в заключении)                        

 

3.

Нянечка Елена Ивановна Бабанова, попросту – тётя Лена, полненькая, аккуратная и, несмотря на свои пятьдесят, шустрая и энергичная, открыла дверь палаты, сложила на свободную койку постельное бельё, линялое, стиранное-перестиранное.

- Доброе утро,  - произнесла она ласково.

Палату на шесть коек накануне перераспределили, так что навстречу медсестре поднялся единственный обитатель: костлявый длиннющий парень 27 лет с буйными жёсткими вихрами. Даже коротко остриженные, они походили на подравненные секатором заросли кипариса.  Вопросительно  кивнул на бельё.

- Новый сосед тебе, «Князюшка», - Елена Ивановна принялась ловко заправлять койку.  – Ты ж не думал в одиночестве досидеть?... Говорят, резидент какой-то, - сообщила она доверительно. – Не, путаю. Бери выше, - президент!

Новость пациента по кличке «Князь» не обрадовала.

- Не буйный хоть? – буркнул он.

- А хотя б и буйный.

Елена Ивановна, довольная розыгрышем, тонко засмеялась.

- А ничего, не боись! Этот буйный, если бузить начнёт, сам же первый и рассыплется в лапшу. Да щас увидишь.

Она «взбодрила» тощую подушку и вышла, лукаво улыбаясь. Нимало не успокоенный, «Князь»  вперился в оставшуюся приоткрытой дверь.

Послышалось неровное постукивание клюки. В палату, наваливаясь на нянечку,   вошел старик в обвисшей, не по размеру пижаме. Поддерживаемый заботливой Еленой Ивановной, опустился на  приготовленную койку.

- Располагайся до утра, - предложила тётя Лена. - А там доктор придёт, назначит, чего надо. А если что срочно, вот сосед. Он тут старожил, заместо старосты. Всё знает - поможет.  Ну, знакомьтесь, стало быть, мальчики.

Нянечка вышла. Старик отдышался.

- Номер 12, - представился он.

- А меня можете без церемоний - «Князем», - снисходительно разрешил «Князь». – Нынче мы, дворяне, без затей, запросто.

Мальчишеская надменность соседа старика позабавила.

- И из каких же вы князей, позвольте спросить: испанских, австрийских?  Может, князь Монако?

- Из русских, - «Князь» насупился. – Просто русский князь.

- Просто князей не бывает, - не поверил старик. – Наверное, с этим сюда попали?  А фамилия, случаем, не Князев?

«Князь» раздражённо повёл худым плечом.

-  Так вот, чтоб вы не задавались: князья и графы — это Мещерские,  Ростовы.  А Князевы да Графские — потомки их бывшей прислуги,  - назидательно произнёс старик. – Потому  мой совет: выбросьте эту дворянскую блажь из головы.

- Ну, не всем же президентами, - огрызнулся «Князь», беспокойно приглядываясь к своенравному новичку. Старик-то старик. Но впадёт в буйство, - откуда силы берутся? Не унять. Конечно, настоящего буйного сюда бы не  поместили, но бывают тихушники –  с приступами.  За долгие годы на всяких насмотрелся.

- Ты, отец, имей в виду, - произнёс он строго. - Тебе козырная палата выпала. Таких здесь, считай, больше нет. Начнёшь бузить, перебросят в общак, на десять коек. А там нравы простые. Чуть что не так, укольчик в жопельник и опять — тихой-тихой! Улыбчивый-улыбчивый. Так что цени и — не нарушай. Слышал, что я тут за старосту?  Потому доложись: откуда? Давно ль президентствуешь? Над каким народом? А то как-то поступил президент США. Так оказалось, - симулянт.

Ёрничающий «Князь»  напоролся на колючий неприязненный взгляд.

- Больно ты, парень, словоохотлив. Что надо, есть в деле, - обрубил разговор номер 12.

Принялся раскладываться.

На «Князя» потянуло холодком. Психбольной явно принял его за «наседку».

- Ну-ну. Была бы честь предложена, - пробормотал он уязвленно. Несколько, впрочем, успокоенный.  Психбольные, особенно буйные, стукачей не опасаются.

 

 4.

Константин Понизов налегке, в халате, наброшенном на тонкий джемперок, торопился по морозцу от амбулатории в административный корпус.

Наступало время обеда. Меж корпусами с кастрюльками, судками, термосами сновали больные - дежурные по кухне.

Проходя мимо судебно-психиатрического отделения, Понизов расслышал доносящийся из палат искаженный динамиком голос-заклинание. «Родина – моя!», «Советский Союз  - великий и неделимый!», «Сталин»!, «Отечество»! – пафосно, со сдержанной слезой, произносил голос. Следом, после паузы, тот же голос, но уже с ноткой отвращения, загнусавил, перечисляя врагов: «Гитлер!», «Черчилль!», «Америка!». Через пяток секунд всё повторялось заново.  Завотделением Кайдалова ввела среди контингента ежедневные сеансы  патриотизма.

Понизов уже взбегал на служебное крыльцо, когда краем зрения разглядел на заиндевевшей скамейке нахохлившуюся грузную фигуру, опиравшуюся на клюку.  Хоть после церкви Пятса он не видел, не узнать его было невозможно. Сидел Пятс  в одиночестве. Значит, в нарушение инструкции лечащий врач Гусева выпустила пациента без присмотра, да ещё во время обязательной психотерапии.

Понизов зыркнул по окнам второго этажа, - не наблюдает ли бдительная Кайдалова. Вроде, нет.

- Господин главный врач! - расслышал он. Пятс взмахами руки пытался привлечь его внимание.

Поколебавшись, Понизов подошел. Опытным глазом подметил, что со времени их знакомства пациент ещё одряхлел. К тому же  совершенно окоченел. Кажется, выдерни клюку, и тело рухнет на снег и разобьётся об него сосулькой.

- Здравствуйте, тёзка, - радушно поприветствовал его Понизов. -  Что ж вы один, на холоде? Не боитесь простыть?

Старик скривился, как от неудачной шутки.

- Это последнее, чего я испугаюсь. Я вас поджидал, господин главный врач. Очень просил бы меня выслушать.

– Хорошо. Как-нибудь приглашу. А пока немедленно в палату,  – Понизов кивнул, прощаясь.

-  Боюсь, что «как-нибудь» для меня слишком большой срок.

Пятс хотел засмеяться, но зашёлся в захлёбывающемся, выворачивающем    кашле.

Понизов разглядел наконец за тюлем на кайдаловском окне очертания женской фигуры. А стало быть, нагоняй Ксюше обеспечен.

- Вот что, - решился он. – Пожалуй, у меня как раз сейчас есть время. Завотделением после скажете, что на улицу вышли по моему указанию.

Помог Пятсу подняться. Повёл, поддерживая под локоть. Продрогшего старика буквально колотило. Да и сам Понизов ощущал щекотание в носу. Потому, усадив в кресло у себя в кабинете, налил две рюмки коньяка. Протянул одну пациенту.

Понизов выпил коньяк залпом и ещё  долго наблюдал, как мелкими глотками, будто на приёме, цедит свою порцию человек, прошедший лагеря. Наконец, и Пятс отставил рюмку.  Дыхание его стало коротким, горячечным, лицо порозовело. Заблестели  глаза.

        В доживающем теле вспыхнул вдруг прежний весёлый огонь, будто в тлеющей головешке, перед тем как ей окончательно погаснуть.

        - Так чего же вы боитесь больше простуды? – напомнил Понизов.

- Памяти.

- В смысле: потери памяти? Вы ощущаете признаки амнезии?

- Нет. Я боюсь чужой памяти.

Понизов озадаченно нахмурился.

-  Хорошо, давайте иначе: что же у вас всё-таки болит? Душа, конечно?

- Почему угадали? – настал черёд удивиться Пятсу.

- Ну, это же клиника для душевнобольных…Так  что на самом деле?

Он мазнул взглядом по часам.

Пятс заторопился.

- Вы угадали. На самом деле, - именно  душа. И нет        физической боли, что сравнится с этой.

- Что именно мучает?

Пятс  перевёл дыхание. Набрал воздуха.

- Моя мука, моя беда и моя вина  – что привёл Эстонию в СССР!

Понизов оторопел:

- Как это привёл? Вы же как раз противились…Раз вы здесь!

Горькая усмешка исказила усталое лицо:

- Увы, нет! Я и моё правительство, мы пытались предотвратить кровопролитие, которое полагали бессмысленным. Эстония выглядела обречённой. Мы подписали всё. Сначала соглашение о вводе войск, потом – оккупацию.

Он застонал:

- У нас маленький народ. Сколько больших народов перемолола история.  А маленьких никто  и не сосчитал. Что не сосчитал? Не запомнил. Ушли в почву и — будто не было. Миллион двести. Тьфу! Пескарь меж двух акул: Россией и Германией. Два выхода: сражаться или...

- С кем? Какие шансы? - Понизов невольно поддался его волнению.

Пятс закивал.

- Я рассуждал так  же. Раздавят за несколько дней. Что  такое для обозлённого Сталина миллион двести? Мужчин с оружием пострелял, семьи вывез в Сибирь на погибель и заселил территорию другими. Значит, надо перетерпеть. Всё наше правительство было в этом едино. Для политика Бог – целесообразность.  Господи, прости моё высокомерие!  Думал, я умный: всё просчитал, всё взвесил. Лавировал. Хитрил. Торговался с Молотовым из-за каждого пункта. Кланялся, смирив гордыню.  А надо было - если убрать шелуху, -  действовать на уровне инстинкта, как муж и отец,  в дом которого ломится бандит.  Хватаешь то, что под рукой, и защищаешь семью. Чем можешь и сколько продержишься. Остальное от лукавого.   Надо было объявить всеобщую мобилизацию. Кричать, бить в набат: «Сражайся, мой народ! Умирай, но в борьбе».

- Смысл? Смысл?!  - увлекшийся  Понизов застучал ладонью по столу.

- Только один. Сдавшись, спасаешь рабов. Когда погибаешь в борьбе, у тех, кто выживет, сохранится свободная душа!  - Пятс даже приподнялся, воодушевлённый. Впрочем, тут же другим, просевшим голосом закончил: - Но тогда я рассуждал иначе. Это был мой выбор и моя ошибка. Я пытался спасти свой народ и, кажется, погубил.

- Что значит погубил? -  Понизов выглянул в коридор. Ещё три года назад разговор, в который его настойчиво втягивали,  прервал бы без колебаний. Но и по нынешним временам  он приобретал чрезмерно опасный оттенок.

- У вас как у человека буржуазной формации  свои предубеждения. Но я лично уверен, для Прибалтики благо, что она вошла в число других союзных республик. Боюсь, среди эстонцев действительно были невинно арестованные. К сожалению, приходится верить. По себе знаю, что и с русскими допускалось подобное (он скользнул глазом по шарфику, забытому Ксюшей). Но это не повод ненавидеть  страну, пусть жестокую лично к вам, но - выигравшую войну, защитившую мир, в том числе ваш народ от фашизма!  В конце концов, всё нормализуется. Да и Сталин умер.

- Умер, - согласился Пяте. – Давно. Но я-то всё ещё здесь. Так, может, и не умер? – голос его сделался раздраженным. - Надо же, - благо! Цвет нации пошел по этапу. Выслали, перемололи. Ассимилировали. А по какому праву вы вообще за нас решили, что для нас лучше?  Чем лучше, что коммунисты победили фашистов, а не наоборот?

- Ну, знаете!  - привычная снисходительность врача, беседующего с пациентом,  изменила Понизову. Он почувствовал себя оскорбленным:  его, фронтовика, поставили на одну доску с фашистами.

- Вы правильно обратились, господин Пятс!  - отчеканил он. - У вас депрессия. Пожалуй, есть смысл усилить транквилизаторы. Я поговорю с лечащим врачом. А пока вас отведут в палату.

Он потянулся к трубке.

- Не надо! - испугался старик. - Я должен вам объяснить важное.  То, что разъедает изнутри хуже чахотки. Чего страшусь пуще безумия. В конце концов,  вы как врач обязаны выслушать пациента. Пожалуйста!  И потом то, что хочу сказать, важно и вам, русским в России.

- Ну, хорошо, только успокойтесь, - с видимой неохотой согласился Понизов.  – Хотя всё это странно на слух. Сами говорите, что всё подписали. Почему ж вас тогда арестовали?    - Как раз не арестовали.  Напротив. Вывезли с семьёй в Уфу. В дом из пяти комнат с прислугой. С дворником! Все, конечно, агенты наблюдения. Писал аналитические справки о ситуации в Эстонии. Вроде, продолжал соблюдать нейтралитет. Пока  агентуру не внедрили, чтоб выведать, - что на самом деле про себя думаю.

- Откуда это поняли?

На лице Пятса промелькнула тень улыбки.

- Я, видите ли, конспиратор со стажем. Ещё при царе к смертной казни приговаривали. И большевики арестовывали. И в подполье был. И у немцев в концлагере. Накопил опыт. Так что обмануть меня трудно. Сын Виктор как-то примчался с рынка радостный. Случайно встретил эстонца-учителя, что в соседнем колхозе преподаёт. Ранее будто бы преподавал в эстонской колонии. Много общих знакомых. Надо же, - «случайно».  Это под приглядом-то энкэвэдэшников. Что взять? Молодость наивна. Да и закисли мы без новостей. От внешнего мира изолировали, и сведения о ситуации на родине искали как воздух. Пригласили учителя этого в гости вместе с женой.  А агенту, чтоб «расколоть» объект, в доверие войти, самому нужно значимой информацией поделиться.  Они и расстарались.

Тогда и узнал, что пока я под приглядом  отсиживался!.. тысячи соплеменников, которых я как президент не защитил, шли в лагеря. Не только члены правительства, что мы допускали! Не десятки несмирившихся! Поток!  Сталин знал, что делал. Иезуитская школа! Республику по этапу гонят, а президент с семьёй на курорте. Справки  пишет. Сто лет живи — не отмоешься, не отмолишься.

Надо было решать. За себя не колебался. Но дети, внуки! Не освободить, не спрятать. Что ж? Не я первый, кто ближних в жертву приносит. Собрал своих, объяснился, попросил прощения. После чего пригласил  ЭТИХ и вроде как проговорился, и что думаю о вашей советской власти, и будто бы жду прихода фашистов, чтоб обменяли. Обменяли! - Пятс скрипуче засмеялся. - Всё проглотили. Доложили наверх! Как раз война началась. А с ней и мои круги. Арестовали меня. Пошла по этапу семья. Погибли сын - в «Бутырке», внучок - в детдоме. Это всё, что я смог сделать для своей республики. Я понятно говорю?

- Слишком сбивчиво.

- Да, это так. Трудно стало собирать мысли. Вы упрекнули меня в ненависти к России.  Я и впрямь не люблю советскую власть. Ни один нормальный человек не сможет любить такую власть.

- Отчего же? Мы как раз её любим, - возразил Понизов.

- Я сказал: нормальный!  - вспылил Пятс. – До Сталина не предполагал, насколько легко оболванить целую нацию. Ещё вчера никто и звать никак, - один из двух-трёх десятков. А года не прошло, - вся страна взахлёб славит как «отца народа». Обворовывают её, вырезают семьями, по тюрьмам распихивают. А она славит! Как-то на банкете в Кремле в разговоре со Сталиным я пошутил: «Советские материалисты особой породы. Готовы согласиться, что всё в мире конечно. Допускают конец цивилизации, даже конец света.  Но только не  конечность советской власти. Это  вечно!»   Сталин усмехнулся в усы. Ему понравилось.

Пятс задышал натужно. Силы его вновь иссякли.

Понизов, которого разговор, по правде,  захватил,  подлил ему коньяка, - будто бензинчику на головешку плеснул.  Мутная от катаракты роговица пациента  вновь озарилась, подсвеченная внутренним жаром.

- Я не люблю вашу нынешнюю власть, - это правда, - подтвердил Пятс. -  Но, милый доктор, кого вы обвинили в ненависти к русским?  Я – православный, русский по матери. Много лет служил России. Да!  После октябрьского переворота я настоял на отделении Эстонии.  Но в то же время я  старался сблизить наши страны, чтоб избавить эстонцев от предубеждения к русским. Это  кропотливый труд  сделать соседей друзьями... И вдруг Россия вламывается,  всё круша, как медведь в барсучью нору. Я пытался объяснить: Сталину, Молотову, - что так мы лишь  посеем вражду. Пытался, пытался. Они кивали. И только в заключении постиг простую истину: плевали они глубоко на наши симпатии-антипатии. Они нас мысленно похоронили.

Понизов, завороженный страстной исповедью  необыкновенного этого человека, всё больше подпадал под его влияние, и сам ощущал себя кроликом, которого гипнотизирует змея.  Попытался прервать наваждение.

- Странные беседы вы затеяли с главврачом клиники, господин Пяте.  Если бы это говорил сумасшедший… Но вы не сумасшедший.  Вы  ищете собеседника.  А ведь я даже по должности обязан…  

- У вас глаза собачьи, - объяснился Пятс.

Понизов опешил.

- Больные, не стеклянные, - Пятс примирительно накрыл руку Понизова старческой ладонью. И Понизов  ощутил, что ладонь эта мелко, едва ощутимо потряхивается. «Кажется, ещё и Паркинсон начинается», - некстати подумалось ему, и – раздражение схлынуло, уступив место сочувствию.

- Не сердитесь, - попросил Пятс. -  Вы правы, мне важно высказаться.  Вы молодой. Может, доживёте, когда на смену этим придут другие и спросят… И тогда ваше слово будет для меня важно. Да и вам самому.  Мы маленький народ. И все процессы на глазах. Но всё, что говорил,  касается и русских. Есть геноцид внешний, но есть и внутренний. У любой нации свой запас прочности. Понятно, у огромной России он куда обширней. Но — не безграничен. С вас же десятилетия за десятилетиями плодородные слои срезают. Дворянство, купечество, после - крестьяне зажиточные, интеллигенция. Будто аборты.  Это не может длиться бесконечно. Потому что при всеобщей покорности неминуемо бесплодие и вырождение. 

Понизов хотел возразить, но не мог, - многое из того, что говорил эстонский президент,  крутилось в его голове  в ночные бессонные часы.

Пятс, нашедший благодарного слушателя и слегка опьянённый вниманием, рассказывал и рассказывал: о революции пятого года, об аресте большевиками, о годах Эстонской независимости, об эмиграции, становлении Эстонской государственности. И о самом больном:  крахе независимой республики,  - его детища. Соприкоснувшийся с неведомой ему историей Понизов  не слушал - внимал.

Сколько прошло времени? На улице  стемнело.  Врач и пациент сидели бок о бок.

В коридоре раздались цокающие шаги. В  кабинет  после короткого стука вошла  энергичная женщина с красивым злым лицом – заведующая судебно-психиатрическим отделением Маргарита Феоктистовна Кайдалова.

При виде её мужчины  непроизвольно отодвинулись.

- Разрешите, Константин Александрович? - хрипловато произнесла она, уже отмахав широким шагом  половину кабинета. Недоброжелательным взглядом полоснула по пациенту.

- Вот вы где, номер двенадцатый? Подумала сперва, не в бега ли подался. А то, гляжу, у вас чуть ли не вольный режим.

- Я пригласил пациента Пятса, - осадил Кайдалову Понизов.

Кайдалова нахмурилась.

- Кстати, номер двенадцатый, мне передали, что вы при больных  ругали качество постельного белья.

- Я не ругал качество белья. Качества там нет. Оно просто дырявое, - возразил Пятс.

- Как бы то ни было, впредь прошу с подобными замечаниями только к врачу, один на один. Если закончили, Константин Александрович, пациенту пора на ужин.

Понурясь, Пятс нашупал клюку.

- Надеюсь, не заблудитесь, - проводила его Кайдалова. - И вообще впредь предлагаю меньше толкаться в кабинетах начальства. А больше внимания режиму.

Когда пациент вышел, Кайдалова присоединилась к застывшему у окна Понизову. Сверху оба наблюдали, как неспешно, выбрасывая клюку, будто трость, вышагивает по снегу бывший президент Эстонии.

- Заносчивый! – оценила Кайдалова. - Ишь как ногу впечатывает. Прям на плацу.

- Гордый, - не согласился Понизов. – У него ревматизм и вены. Видите, как аккуратно ставит ступню? Чтоб никто не заметил, насколько  ему больно.

- Что ж, враги тоже сильными бывают. –  Кайдалова вернулась к столу. – Тем зорче и беспощадней должны быть  мы, психиатры.

Постучала ноготком по бутылке, потом по часикам на руке.

- Три часа беседы с врагом? Что могут подумать, Константин Александрович?

- Вообще-то я как врач беседовал с пациентом, - возразил Понизов. Подманил ее поближе.

- А что вы подумали?

- Не валяйте дурака!  Мы не на трибуне. И кому как не вам знать: психиатр не врач. Психиатр — боец. А Пятс этот – матёрый антисоветчик! Которому необходимо дать понять, что он не в санатории. А  отбывает наказание.

- Для нас он пациент!  - сорвался на крик Понизов. Но Кайдалову не поколебал н и на йоту.

-  Для нас он враг! – отрезала она. - А для вас в первую очередь. И без того нехорошие разговоры о вашей мягкотелости идут. Вы подумали, почему вас до сих пор не назначили  на должность?  Достаточно того, что  приняли на работу  судимую за измену Родине.

- Побойтесь Бога, Маргарита Феоктистовна! Если вы о Гусевой, то она фронтовичка, незаконно осуждённая. И в ближайшее время будет реабилитирована.

- Но в плену-то она была!

- Стало быть, тоже враг?  - У Понизова заходили желваки.

Кайдалова смолчала значительно.

- Идите-ка вы  работайте. Что касается пациента Пятса, он уж и без нас с вами своё получил. Пусть хоть умрёт спокойно.

- Ну-ну, - Кайдалова статным парадным шагом направилась к выходу.

У двери её нагнал голос Понизова.

- И ещё. Я пересматриваю статистику. В вашем подразделении недопустимо  высокая смертность  среди лиц, направленных судом. Может, это следствие вашей классовой борьбы с пациентами? Обещаю разобраться тщательно. А пока требую пациенту Пятсу обеспечить надлежащее лечение и уход! Как и всем. Во всяком случае так будет, пока я здесь за главврача.

- Думаю, это ненадолго.

Насмешливо скривившись,  Кайдалова с чувством захлопнула за собой дверь. Подрагивает табличка «И.О. Главного врача Понизов К.А.».

 

Год 1990.

1.

Наглухо привинченная медная табличка с выбитыми выпуклыми буквами – «Председатель Бурашевского поселкового совета Понизов Н.К.».

Николай Понизов, рослый, ладный молодой мужчина с аккуратными усиками вдоль верхней губы, подёргал табличку, пробуя на прочность.

- Как влитая. Даже жаль менять, - пожаловался он уборщице бабе Лене, что прибиралась в его кабинете.

- Как же тебя теперь обзывать-то станут? - полюбопытствовала баба Лена. - Голова, что ли?

- Глава администрации! - Понизов со вкусом выговорил новое, диковинное словосочетание.

Он всё делал со вкусом. Любил, поднявшись пораньше, пройтись по пробуждающемуся посёлку, прийти на работу за час-полтора до того времени, когда начнут собираться сотрудники, и посидеть за делами в одиночестве. Ему вообще нравилось быть успешным, удачливым. Задаться целью  и добиться её, вопреки обстоятельствам.  Собственно, именно так  он, старший оперуполномоченный районного уголовного розыска, капитан милиции, оказался на должности председателя поссовета.

Будто ненароком бросил он взгляд на стену, на которой  развесил почётные грамоты и благодарности: «Участковому инспектору  младшему лейтенанту милиции Н.К.Понизову — за задержание вооруженного особо опасного преступника», «Оперуполномоченному ОУР старшему лейтенанту милиции Понизову — за раскрытие серии групповых краж из Пригородного райпо». А рядышком  две копии, в рамочках из орехового дерева: «Постановление о возбуждении уголовного дела в отношении Понизова Н.К.  за превышение пределов необходимой обороны» и с краешку, ехидное,  - «Постановление о прекращении уголовного дела за отсутствием состава преступления». Уж как они к нему подбирались. Ан вывернулся!

Несмотря на исполнившиеся накануне тридцать три года, Понизов  сохранял молодецкую осанку, когда плечи при ходьбе чуть откидываются назад, будто паруса, ищущие ветра, и отменную, со времён ВДВ, реакцию.  Реакция эта проявляется и в работе. Понизов быстро вникает в любую проблему, без задержки и, как правило, безошибочно принимает решения. Поэтому ему непонятна медлительность и нерасторопность других, хотя к чужим слабостям снисходителен.  За что любим подчинёнными.

- С букетами-то чего делать? - баба Лена озадаченно разглядывала вазы и банки, расставленные по кабинету. - Не убрать, так осыпаться начнут!

-  Себе забери! Подругам раздашь, - разрешил великодушно  Понизов. - Им уж давно, поди, никто не дарил.

- Как же, забери! Да тут на тракторе вывозить надо, - проворчала баба Лена. Она разогнулась, так что голова уперлась  в красочный адрес: «Женский коллектив поссовета поздравляет дорогого Николая Александровича с возрастом Иисуса Христа. Желаем мудрости, но не святости». Прочитала, шевеля губами. Сорвала.

- Уж больно тебя девки балуют, Колька!

- Так и я их! - Понизов хохотнул. На Кольку он не обижался. Наоборот, нравилось, когда шёл по посёлку, и старики, помнившие его пацаном, окликали по-свойски, на «ты». Себе цену он знал, а потому не боялся показаться смешным.

- Шкодник ты!  - без злобы оценила начальника баба Лена. -  А пора б остепениться. Тридцать три года, - не пацан-участковый, как прежде. На большой должности!

- Что должность? Собачья метка. Дела всё решают, - Понизов распахнул окно, огляделся. Перед ним, как на блюдце, лежал посёлок Бурашево. Старый ветхий поссовет сгорел, и Понизов отстроил на горе новый: кирпичный, светлый. С котельной на угле. Недалеко от магазинов. Хоть и строки в смете не было. Но, как любил выражаться, - «порешал», «разрулил». И всё это за какой-то год. Ему самому нравилось то, что получилось.

- Всё-таки молодцы мы с тобой, баба Лена, - не стесняясь, похвалился он. - Гляди, какое здание отгрохали. Уже не зря жизнь прожили. Вот явишься перед Богом своим, так и доложи: отчитываюсь, Господи, что на пару  с Колькой Понизовым  новый поссовет построили. А поскольку Колька этот богохульник и охальник, выдели мне за доброе дело сразу два места в раю. Одно для меня, а второе сдавать буду.

Баба Лена, несмотря на свои «за восемьдесят», всё ещё шустрая и деятельная, подрабатывала сразу на трех работах, полагая, что лишних денег не бывает.

- Ой, дурак. Погоди, припрет, - вмиг уверуешь.  

Она втиснулась с веником за шкаф.

-  А насвинячили-то! Насвинячили. Обокрасть культурно, и то не умеют, - забубнила  она. - Коли залез в поссовет, так бери, чего хотел, да и уходи. А не так, чтоб после уборщица за тобой три дня отскребала. И вообще, - нашли куда лезть. Понимаю, если б в сельпо.  Туда, говорят, норковые шапки завезли.

На сей раз ворчание бабы Лены совпало с недоумением самого Понизова.  За трое суток до того ночью подломали поссовет. Ничего ценного не взяли, да ценного и не было. Так, мелочь из кассы, бланки справок да печати. Можно было бы подумать на пацанов. Но Понизов, в недалеком прошлом старший оперуполномоченный угро, - сразу определил, что замки – входной двери, сейфа, - вскрывались опытной рукой.

- Кольк, глянь, не твой, случаем? - баба Лена выгребла веником из-под шкафа янтарный мундштук, не замеченный опергруппой при осмотре места происшествия.

- Оп-ля! - не удержался Понизов. Теперь он точно знал, кто побывал в поссовете.

Наборный, изготовленный в колонии мундштук принадлежал неоднократно судимому по кличке «Порешало», которого когда-то участковый инспектор Понизов задержал при совершении вооружённого разбоя.  Ныне «Порешало» - «сто первый километр» - жил в Тургинове. Числился в совхозе. Но фактически  с группой таких же судимых подкалымливал каменотёсом, - обрабатывал гранит для надгробных плит в Бурашевском кооперативе некоего Щербатова по кличке «Борода», человека  по области знаменитого. Но зачем опытному вору понадобилось подломать нищий поссовет, за  который, попадись, схлопочешь полной мерой? Не из мести же?

- Никак, признал,  Николай Константинович? - баба Лена натура  тонкая. Как только председатель поссовета  усаживался  за рабочий стол, тотчас из Кольки обращался в Николая Константиновича.

- Похоже  на то.

- Кто?! - у бабы Лены аж рот приоткрылся от любопытства.

- Не скажу. Но премию выпишу. За виртуозное  владение веником.

По коридору процокали каблучки, и в кабинет, не сняв распахнутого плаща, впорхнула секретарша Любаня, рослая, большегрудая.

– Ох, и погуляли вчера! – она озабоченно покачала  головкой, давая возможность шефу оценить крупные серьги - висюльки. – Головка- то не бобо?

- Голова в порядке. И уже приступила к работе. Чего и остальным желает, - грубовато отреагировал Понизов.

Любаня, пасмурнев, вышла. Демонстрируя неудовольствие, долбанула  откидной доской на перегородке.

Понизов пожинал плоды собственного сластолюбия. Месяц назад, перепив, он, вопреки железному правилу, отвёз секретаршу  на  «конспиративную»  Калининскую квартиру, что досталась на время от сослуживца, завербовавшегося на Север. После  той ночи  вышколенная секретарша превратилась в докучливую любовницу, а общение с ней - в муку.

Продолжение следует