Кладезь премудрости Ильфа-Петрова (Золотой теленок)

Продолжение.  Начало здесь,  здесь и здесь.

Храм спаса на картошке... - Подтекст остроты Бендера - формулы храм Спаса на  крови», «Спаса на бору», «Николы на песках» и т.п., а также такой исторический факт, как массовое закрытие властями церквей и монастырей, разрушение или приспособление для целей, ничего общего с религией не имеющих. В бывших церквях размещались клубы, кинотеатры, школы, музеи (предпочтительно антирелигиозные) кооперативы, библиотеки, столовые, склады (зерна, сена, инструментов, утильсырья и хлама),  колонии для беспризорных, общества политкаторжан и пр. Колокола под звуки «Интернационала» сбрасывались с колоколен и шли на nepeплавку якобы по требованию самих верующих.

В прессе требовали ускорить и ужесточить кампанию по отъему церквей у населения, высмеивались верующие, собиравшие собиравшие подписи под письмами протеста [Ю. Ларин, Чу 15.1929; Г. Рыклин, Чу 26.1929 и др.]. Пиками этого движения были снос в июле 1929 одной из святынь русского православия – Иверской часовни в Москве и взрыв в январе 1930 Симонова монастыря, описанного Карамзиным в «Бедной Лизе». Данное место — одно из немногих отзвуков этих событий в ЗТ, о другом намеке см. ЗТ 25//8

Острота Бендера имеет и другой подтекст. В семинарской речи пришедшая в упадок и небрежение церковь именовалась «овощным хранилищем». Выражение почерпнуто из Псалтири: «Приидоша языцы в достояние Твое, оскверниша храм святый Твой, положиша Иерусалим яко овощное хранилище» [псалом 78].

Нет, - сказал он с огорчением, - это не Рио-де- Жанейро, это гораздо хуже. – Это фирменное изречение Остапа Бендера является, видимо, вольным переводом французской поговорки: “Ce n’est pas Perou” (т.е. это не бог весть что такое), связанной с представлениями о сокровищах Перу [указал К.В. Душенко]

...Я сын лейтенанта Шмидта. - «Дитя лейтенанта Шмидта» [ИЗК, 244, июнь-сентябрь 1929].

Лейтенант Петр Петрович Шмидт (1867-1906) — один из романтических героев русской революции, руководитель восстания на крейсере «Очаков» в ноябре 1905 в Севастополе. Расстрелян по приговору военного суда в марте 1906. В отличие от несуществующих родственников Маркса, Луначарского и т. п., сын лейтенанта Шмидта — лицо реальное: семнадцатилетний Евгений Шмидт находился при отце во время восстания и вместе с ним бросился в ледяную воду, перебираясь с горящего «Очакова» на один из верных Шмидту миноносцев. После октября 1917 эмигрировал; в 1926 в Праге вышла его книга воспоминаний об отце и о событиях на Черноморском флоте. Изданная под фамилией «Шмидт-Очаковский», она содержит резкие выпады против большевиков. [Шмидт-Очаковский, Лейтенант Шмидт, 191, 275].

Роль «сына лейтенанта Шмидта», в которой подвизаются десятки жуликов, - выдумка соавторов, остроумная ввиду нескольких обстоятельств, ускользающих от современного читателя. Проходимцы, выдававшие себя за родню солидных деятелей партии и революции, были характерным явлением эпохи [см. ЗТ 2//9]. Но следует учитывать и год действия романа - юбилейный 1930, когда все связанное с 1905 г. было предметом особого внимания.

Выбор П. П. Шмидта, этого одиночки, идеалиста, своего рода Дон Кихота русской революции, на роль чьего-то престижного предка или родственника (вроде Маркса, Луначарского и т. п.), да еще в массовом масштабе («Тридцать сыновей лейтенанта Шмидта»), хотя и соответствует духу дня, но выглядит комично, в духе той прививки советских понятий к малоподходящим объектам (от старух в богадельне и старого ребусника до иностранных журналистов и индийского философа), которая является характерным приемом соавторов [ср. ДС 8//10; ЗТ 9//8; ЗТ 28//9; ЗТ 33//2].

Изобретенное соавторами амплуа «сына лейтенанта Шмидта» сводит воедино три черты самозванцев и аферистов, порознь знакомые тогдашнему читателю:

(1) Утверждение о родстве с кем-либо из революционных или советских деятелей (обычный случай);

(2) Рассказы о своем личном участии в революциях и других славных делах;

(3) Неправдоподобная молодость просителя в эпоху его мнимых подвигов: если верить его словам, он «должен был угодить на каторгу 8-летним мальчиком, а участником революции пятого года стал 4-х лет от роду» [Кремлев, см. ЗТ 2//9]. В сатирическом обозрении В. Лебедева-Кумача «Приготовьте билеты» [1929; имеются в виду партбилеты] некий субъект с темным прошлым заявлял комиссии по чистке, что он «семи лет уже боролся с проклятым царизмом» [Тенин, Фургон комедианта, 147]. Ср. также очерк «Младенцы 1905 года» [КН 07.1926].

Сын лейтенанта Шмидта — редкая, если не единственная, реальная фигура, совмещающая все три названных признака: он (1) сын легендарного революционера, (2) сам участник революции, и при этом (3) участник несовершеннолетний, «ребенок-герой» («Я был дитя», - говорит Бендер председателю). Что реальный Е. Шмидт был в 1905 уже юношей, без труда скрадывается в памяти людей четверть века спустя).

«Дети лейтенанта Шмидта» — параллелизм к жюльверновским «Детям капитана Гранта». Еще более вероятным источником кажется «Шмидт и его сыновья, или Сила канкана» - баллада-пародия Н. Буренина на пушкинскую балладу «Будрыс и его сыновья», весьма популярная в годы франко-прусской войны 1870-71 [см.: Забытый смех, 348]. (Первую параллель напомнил, а вторую указал комментатору К. В. Душенко.)

Вопрос огоньковской «Викторины»: «36. Какой русский революционер был расстрелян на острове Березань?» Ответ: «Лейтенант Шмидт» [Oг 24.08.29].

...Пионерские барабаны, которые своей молодцеватой раскраской наводили на мысль о том, что пуля - дура, а штык - молодец... - Пионеры, шагающие по городу с барабанами, - повсеместная картинка жизни 20-х гг. «Через дорогу под барабан важно проходил отряд пионеров» [Катаев, Растратчики, гл 12]. «Пуля дура...» — изречение А. В. Суворова из его «Науки побеждать»: «Стреляй редко, да метко, штыком коли крепко; пуля обмишулится, штык не обмишулится; пуля дура, а штык - молодец!»

Эта цитата могла ассоциироваться с трубами, барабанами и другими выставленными в магазинной витрине военно-музыкальными инструментами, поскольку упоминалась в солдатских песнях, например: Князь Суворов нам сказал, что штык наш удалец, / пуля дура, сказал, штык молодец [Песнь 2-го Гренадерского Фанагорийского полка (Семеновский марш), в кн.: Мантулин, Песенник российского воина, т. 1: 34].

Другие возможные коннотации суворовской цитаты восходят к русско-японской войне и к учению видного военного теоретика тех лет генерала М.И. Драгомирова. О Драгомирове и недооценке им современной техники см. статью БСЭ [3-е изд.] «Противники считали его чуть ли не главным виновником нашего поражения в Маньчжурии», - пишет А. И. Деникин.

«Это он,- говорили и писали они, - с проповедью устаревшего суворовского афоризма „пуля - дура, штык - молодец" - воспитывал войска в пренебрежении к фактору, решающему на поле боя, - огню» [Старая армия, 184]. Таким образом, цитата пронизана темой «кустарщины», «технологической устарелости» . Это согласуется и с тут же выставленными «свежесрубленными, величиной в избу, балалайками, и свернувшимися от солнечного жара граммофонными пластинками». Издевательства над провинциальной отсталостью типичны для соавторов [см. Ведение, начало].

Полководческие, «генеральские» мотивы в образе Бендера отмечаются неоднократно. При этом он имеет турецкие и «янычарские» черты и нередко ассоциируется с русско-турецким фронтом. Ср. далее в этой же главе: «Нам предстоят великие бои... трубите марш!» и т. п., а также «Бендер-Задунайский» [см. ЗТ 35//20], «Я - как Суворов!..» [ДС 39]. Память о русско-турецких войнах была жива в культуре Одессы, часть населения которой происходила от солдат полководцев Румянцева, Суворова, Репнина, Потемкина [см.: А. де Рибас, Старая Одесса, 1913, 86; цит. по кн.: Скорино, Писатель и его время, гл. VI]. Эти мотивы часто окрашиваются у Бендера в патриотические тона: «Слуга царю, отец солдатам», «...взвейтесь, соколы, орлами...» [ЗТ 8], «Спите, орлы боевые!», «Соловей, соловей, пташечка...» [ЗТ 23] и др. О переоформлении плутовских мотивов в военные см. ниже, примечание 30.

Вопрос огоньковской: «Викторины»: Какому полководцу принадлежат слова «Пуля дурра, а штык – молодец?». Ответ: «Суворову». [Ог 12.08.28].

ПИВО ОТПУСКАЕТСЯ ТОЛЬКО ЧЛЕНАМ ПРОФСОЮЗА. - Товарное голодание в 1930 отражено многими современниками. Установка на индустриализацию и свертывание нэпа привели к резкому снижению жизненного уровня, дефициту товаров и услуг и введению карточек. По воспоминаниям иностранного наблюдателя, список тогдашних дефицитных промтоваров бесконечен, включая почтовые конверты, ножницы, мыло, иголки и нитки, чулки, бумагу, пуговицы, пеленки, пишущие машинки, ножницы, консервные ключи, галоши, простыни и т. д.

Тем не менее, среди населения все еще остается много энтузиазма революционных лет [Fischer, My Lives in Russia, 35-37]. Во втором романе эта двойственность прочерчена весьма резко: сатира на нелепости социалистического быта в «земном», материальном плане здесь куда сильнее, чем в ДС, но зато гораздо заметнее и романтико-идеализирующий пафос строительства новой жизни, перекрывающий и искупающий эти недостатки.

Иностранный специалист отмечает в 1930 дефицит продуктов питания: плохое пиво, искусственный кофе и одно мясное блюдо на все меню — даже в ресторанах при лучших отелях [Rukeyser, Working for the Soviets, 217]. Советский журналист А. Гарри, рассказывая о своей поездке по стране с группой известных людей (в которой был герой-летчик Б. Чухновский), пишет: «В каждом городе мы всегда встречали какой-нибудь кризис: в Самаре - чайный, в Астрахани - сахарный, в Пензе - спичечный, в Покровске - мыльный и т. п.».

Когда автор пытается купить в кооперативе чай, зав. кооперативом требует у него документы, причем командировочного удостоверения Осоавиахима оказывается недостаточно: «„Ваша личность меня не интересует. Принесите справку, что вы действительно разъезжаете по делу, из ваших бумаг этого не видно, а также справку о том, что вы действительно нуждаетесь в чае. Без этого я вам выдать ничего не могу"... Чай мы пили из моркови» [А. Гарри, О хорошем и плохом, КН 11.1929]. О дефиците различных товаров см. также ЗТ 7//14-15; ЗТ 12//7; хлебные карточки упоминаются в ЗТ 13.

Что касается объявления «Пиво отпускается только членам профсоюза», то соавторы, по-видимому, позаимствовали его из журнала «Бузотер» [24.1925], где указывалось, что такое объявление висело в буфете Гаврилово-Посадского театра [Вулис, И. Ильф и Е. Петров, 146]. В записной книжке Ильфа оно цитируется как «объявление в саду» [ИЗК, 181].

Вы, я вижу, бескорыстно любите деньги. - Эту фразу, в которой реализуется архиострота «материальное как духовное», «корысть как любовь» [см. Щеглов, Семиотический анализ..., 179], мы находим также в романе И. Эренбурга «Любовь Жанны Ней» (1924): «Он любил деньги, любил преданно, нежно, можно сказать, бескорыстно» [Где именно водятся ангелы].

Может, все-таки возьмете частями? - спросил мстительный Балаганов. Остап внимательно посмотрел на собеседника и совершенно серьезно ответил: — Я бы взял частями. Но мне нужно сразу. - Ср. диалог Раскольникова и Настасьи: «- Что на копейки сделаешь?.. — А тебе бы сразу весь капитал?.. Он странно посмотрел на нее. — Да, весь капитал, — твердо отвечал он, помолчав» [Преступление и наказание, I. 3; курсив мой. —-Ю. Щ.].

 Полтора миллиона человек, и все поголовно в белых штанах. - Здесь и выше («Граждане были, по-видимому, поголовно членами союза, потому что пили одно только пиво...») употреблен советский штамп, о котором см. ЗТ 19//3.

Данное место соотносится также с многократными упоминаниями в Новом Завете о старцах, юношах, ангелах и т. п., облеченных в белые одежды [см. Апокалипсис 3.4-5, 18; 4.4; 7.13; Деяния 1.10; Мк. 16.5 и др.]. Штаны, как предмет в 1930 вожделенный и недоступный, а к тому же символический, репрезентирующий одежду вообще [см. ЗТ 7//14], могли подразумеваться как пародийный субститут евангельских «одежд». Ср. и более явные отсылки к библейскому тексту: «[Счастье] ...бродит по стране в длинных белых одеждах...» (ЗТ 7 — именно та глава, где речь идет об одежде и где «Штанов нет»), а также: «Тело облачено в незапятнанные белые одежды...» [ДС 35].

У меня с советской властью возникли за последний год серьезнейшие разногласия. Она хочет строить социализм, а я не хочу. Мне скучно строить социализм. - «Разногласия» - термин марксистского языка, применявшийся издавна и в разных контекстах, от «Наших разногласий» Плеханова до дискуссии «Творческие разногласия в РАППе» в 1930, но особенно актуальный во второй половине 20-х гг., отмеченной борьбой с оппозициями и уклонами в компартии. В 1929-1930 упоминания о былых разногласиях и расхождениях с ЦК то и дело мелькают в прессе в письмах оппозиционеров, отказывающихся от своих ошибок.

С другой стороны, на карикатурах служащие, боясь чистки за неправильное происхождение или прошлую деятельность, подают заявление о выходе из партии из-за «некоторых политических разногласий» [КН 10.1929; Чу 06.1929]. Иноска­зательная и ироническая цитация этих понятий, их бытовое применение были обычны в те годы. Ср. «маленькое принципиальное расхождение» [Романов, Товарищ Кисляков, гл. 26 — о любовной размолвке]; «[Приехал] по маленькому делу... с кое-какими претензиями к советской власти» [Слезкин, Столовая гора (1922), IV.5].

Не лишено иронии, что Бендер заявляет о своих разногласиях с советской властью в 1930, когда господствует обратная тенденция — все, кто имел хоть малейшие расхождения с «генеральной линией», спешат в них покаяться.

В первоначальной редакции романа за словами «мне скучно строить социализм» следовало: «Что я, каменщик, каменщик в фартуке белом?» — цитата из известного стихотворения В. Брюсова, где, кстати, уточнен и строящийся объект: Строим мы, строим тюрьму. Как и другие купюры, фраза эта восстановлена в издании полного текста романа под редакцией Одесского и Фельдмана (М.: Вагриус, 2000, 86).

Уж я так устрою, что он свои деньги мне сам принесет, на блюдечке с голубой каемкой. - Мотив «блюдечка» и «тарелочки» (ср. «...вынет... тарелочку...» [ЗТ10]; «Неужели тарелочка?» [ЗТ 32]) неоднократно встречается в речах и статьях В. И. Ленина: «Кто думал, что мира достигнуть легко... [что] буржуазия поднесет его нам на тарелочке, тот совсем наивный человек»; «Представлять себе социализм так, что нам господа социалисты преподнесут его на тарелочке... -  этого не будет»; «А если кто-нибудь хочет... чтобы богатые поднесли на тарелочке признание в любви и обещание мирно отдать все излишки...»; «Эксплуататоры, не имеющие желания преподнести рабочим и крестьянам на блюде свои права помещиков, свои права капиталистов» [Речь на 1-м всероссийском съезде военного флота (1917); доклад на 3-м съезде Советов (1918); доклад на заседании Петроградского Совета (1919, опубл. в 1950); доклад на 9-м всероссийском съезде Советов (1921) — Поли. собр. соч., т. 35:116, 265; т. 38:10; т. 44: 328]. Ленин это образное выражение, конечно, не придумал, а, как это было для него типично, лишь использовал уже бывшее в употреблении клише; ср.: «Свободу не поднесут обывателям, как облупленное яичко на блюдечке» [Н. О-въ, Когда обман обнаружится: Освобождение, Париж, 63.1905 (07.01.05); указал К. В. Душенко].

Лицо его сразу же затвердело и снова приняло медальные очертания. — Эту характеристику Бендера, равно как и упоминания о его «точеном, словно выбитом на монете лице» (выше) и о «медальном лице» [ЗТ 24], можно сопоставить со строчками раннего Э. Багшцкого: И профиль сумрачный сияет на заре, / Как будто выбитый на огненной медали [Полководец (1916)]. Сверстники поэта цитировали эти стихи наизусть [см. Шишова, 192]. Ср. также стихи И. Сельвинского о физиономии белого негра, / собранной под медальный лик [Пушторг (1927) 1.36] и А. Адалис: Медальный профиль Юрия Олеши...

Стихотворение нам найти не удалось; цит. по 3. Шишовой в кн.: Воспоминания о Ю. Олеше, 29]. Дважды употребляет этот троп А. Мариенгоф, применяя его к себе («[в зеркале] ...удлиненный профиль, как вычеканенный на античной монете») и к В. Шершеневичу («...словно сошедший с римской монеты времен Августа» [Мой век... // Мариенгоф, Роман без вранья..., 245, 350]).

Черты, близкие к медальному типу, имеют восточные и демонические персонажи: у ростовщика Петромихали лицо неподвижное, темно-оливкового или бронзового цвета [Гоголь, Полн. собр. соч., т. 3: 82, 431]; уШишнарфнэ «черный профиль» [Белый, Петербург, гл. 6: Нехорошо...]; «бронзовый лик юго-восточного человека» упоминается у Булгакова [Под стеклянным небом, Ранняя неизвестная проза]. Сходными метафорами характеризуются родственные Бендеру романтические носители власти и превосходства:

(тот человек имел бронзовое сердце и мраморный лик» [Дюма, Граф Монте-Кристо, гл. 88, 105; другие сходства Бендера с этим героем Дюма, выдающие их типологическое родство, отмечаются в ЗТ 6//10; ЗТ 14//5; ЗТ 36//11, а также во Ведении, разделы 3 и 6.

Он живет в Черноморске. - ЗТ - не первое произведение, где Одесса именуется Черноморском: она называлась так уже в одесских очерках Шолом-Алейхема «Типы „Малой биржи"», напечатанных на русском языке в 1892 в «Одесском листке» [см. его Собр. соч., т. 6]. В ЗТ это имя ассоциируется с пушкинским волшебником Черномором в рамках инфернальной метафорики романа. Губернский город Черноземск описывается в романе Г. П. Данилевского «Новые места».

Он [Козлевич] писал разоблачительные стихи в тюремной газете «Солнце всходит и заходит»... - Пресса с торжеством сообщала о том, как советская пенитенциарная система превращает правонарушителей в полноценных членов общества. В противовес описывались негуманные условия содержания «узников капитала» в тюрьмах Америки и Европы. Согласно четкой формулировке журналиста, «наш заключенный - не отверженный, а поскользнувшийся на пути труда и закона человек. Тюрьма должна перевоспитать его». Поскольку тема эта - в параллель к переделке беспризорных - занимала большое ме-сто в средствах информации как одна из наиболее эффектных линий сравнения новой и старой жизни, естественно, что она нашла свое отражение (хотя и не без иронии) и в антологической дилогии Ильфа и Петрова.

Места заключения стремятся превратить в своего рода витрину революционного преобразования общества, в первую очередь, формирования нового человека. В стенах исправдомов насаждаются все мыслимые виды позитивной деятельности: «сотни стенных газет, десятки журналов, радиоприемники в камерах, занятия физкультурой, клубная работа, ликвидация безграмотности и многое другое». В московском Таганском домзаке (бывшей тюрьме с тем же названием) бывшие воры, растратчики, взяточники занимаются в кружках, смотрят кино, слушают лекции, дают концерты и спектакли, увлекаются радиолюбительством, берут в библиотеке Горького, Октава Мирбо и А. Франса...

Образцовым заключенным разрешаются по разным поводам поездки в город (например, для закупки книг в библиотеку). Газета «К трудовому общежитию» печатает материалы камкоров (камерных корреспондентов, к каковым, очевидно, принадлежал и Козлевич). Бывший заключенный в рассказе Б. Левина вспоминает: «Первый месяц мне там было очень худо. А потом не замечал, как и время проходило. Учился, читал, в стенгазете работал, в драмкружке участвовал. У нас там кино было. Театр. Библиотека. Марксистский кружок. „Анти-Дюринг". „Фейербах"». В одном фельетоне выведен растратчик-артельщик, который, попав в исправдом, занялся люто / Физкультурой, учебой, театральным кружком... \ Начальство довольно — не человек, а валюта. / Такого бесспорно исправит исправдом... [Л. Сангурский, Мысль за решеткой (творчество заключенных), ТД 06.1929; Д. Фибих, Жизнь за решеткой, КН 40.1929; Первый женский исправдом, КН 38.1926; А. Клименко, Люди за решеткой, КП 02.1930; Б. Левин, Ревматизм (рассказ, 1929); А. Д'Актиль, Наполеон // Сатирический чтец-декламатор, и др.].

Политику «научного» перевоспитания правонарушителей - с важной оговоркой, что она не касается политических - отмечают и иностранные посетители СССР [Wicks-teed, 78; Rukeyser, 102]. Несколькими годами спустя эта тема будет с большой помпой подхвачена пропагандистами Беломорканала и других строек, возводившихся в СССР руками заключенных.

Следует заметить, что и в самых хвалебных статьях о «нашей советской тюрьме» признается некоторая утопичность рисуемой ими картины. «Да, наша исправительно-трудовая система превосходна. Но система осуществляется людьми, а люди растут медленно и неохотно. Вот почему и о недостатках заключенческой жизни можно написать очерк не короче этого» [А. Клименко].

«Солнце всходит и заходит» - слова из народной песни: Солнце всходит и заходит, / А в тюрьме моей темно. / Дни и ночи часовые / Стерегут мое окно... (на мотив песни «Черный ворон, что ты вьешься...»). По словам И. А. Бунина, «эту острожную песню пела чуть не вся Россия» [Из записей, СС, т. 9: 350]. Два куплета ее вошли в «На дне» М. Горького, которому иногда приписывалось авторство песни. [Разные варианты — в кн.: Песни русских рабочих, 143; Песни и романсы русских поэтов, 913, 959.]

Козлевич... вышел из тюрьмы честным человеком. - Тюрьма, темница - одно из мест, архетипически связываемых с темой нового рождения [о других таких местах см. ЗТ 23//4].

После двух лет работы в одном из московских гаражей он купил по случаю такой старый авто­мобиль, что появление его на рынке можно было объяснить только ликвидацией автомобильно­го музея. - Старая автоколымага, собранная из разрозненных частей, в народе именуемая «примусом на колесах», — характерное приспособление на российских дорогах 20-х гг., когда отечественная автомобильная промышленность еще не родилась, а потребность в быстрой езде вспыхнула с необычайной силой. «И старые, и не совсем доломанные машины сейчас настолько крепко въехали в самый быт раскинутой страны, что если бы вырезать их или если они сами доломаются, то... у нас будет застой крови, и мы не сможем шевелить пальцами» [Шкловский, Гамбургский счет, 220].

Личных автомашин у советских граждан в 1927-1930 практически не было. «Роллс-ройсы» и «паккарды» новых марок, встречавшиеся на улицах больших городов, принадлежали госучреждениям. Таксомоторный сервис с импортными машинами постепенно развивался в больших городах (такси «рено» имелись в Москве уже в 1925), но далеко не удовлетворял всех нужд. В литературе эпохи ДС/ЗТ все сюжетные функции автомобиля, даже в столицах, все еще выполняет извозчик. Герои катаевских «Растратчиков» в 1926 ездят по злачным местам Ленинграда на извозчике; Бендер, пытаясь отпраздновать успех «Союза меча и орала», разыскивает старгородские рестораны на извозчике; покупатели стульев развозят их с аукциона на извозчике; Остап на Театральной площади попадает под извозчика; инженер-летун Талмудовский спасается от преследования на извозчике; милиция доставляет арестантов в допр на извозчике [см. ДС 14; ДС 18; ДС 25; ЗТ 21; ЗТ 23; Слонимский, Средний проспект, 114 и др].

В провинции такси и автобусы находятся в руках частного проката, перебивающегося старьем. М. Булгаков в 1925 рассказывает, как он воспользовался в Ялте услугами артели шоферов, вместо того, чтобы поехать на автобусе Крымкурсо: «Когда подали машину, я ахнул. Сказать, какой это фирмы машина, не может ни один специалист, ибо в ней не было двух частей с одной и той же фабрики. Правое переднее колесо было „Мерседеса", два задних были „Пеуса", мотор фордовский, кузов черт знает какой! Вероятно, просто русский. Вместо резиновых камер — какая-то рвань. Все это громыхало, свистело, и передние колеса ехали не просто вперед, а разъезжались, как пьяные. Шофер нагло, упорно и мрачно улыбается и уверяет, что это лучшая машина в Крыму по своей быстроходности» [Путешествие по Крыму, Ранняя неизвестная проза]. В Севастополе, по словам иностранного журналиста, в 1931 было всего два такси допотопного вида [Beraud, Ce que j'ai vu a Moscou, 39-40; Darling, Ding Goes to Russia, 177].

Такси, похожее на «Антилопу», описано в очерке Б. Кушнера «Ливень»:

Автомобиль почему-то продавался вместе с искусственной пальмой в зеленой кадке. - Мода на пальмы, живые и искусственные, удерживалась с довоенных времен. При старом режиме пальмы служили украшением самых различных помещений, от бального зала Зимнего дворца до вокзального буфета, адвокатской конторы и частной квартиры. В советское время пальмами убирались эстрады съездов (Товарищ Бухарин / из-под замызганных пальм // говорит - потеряли кого... - Маяковский, о конгрессе Коминтерна) и катафалки вождей («...под жестяно-перистыми опахалами пальм кусок красного гроба...» - из отчета о похоронах Ленина¹). Пальмы можно было встретить в клубной столовой, в заводском цеху, в учрежденческом кабинете, в панихидной зале крематория. Наконец, пальмы - живые или каучуковые, с войлочным стволом - непременная принадлежность ресторанов и питейных заведений любого класса, часто упоминаемая в зарисовках богемной жизни эпохи нэпа. [Маяковский, Дом Союзов 17 июля 1928 г.; Д. Фибих, Какой-то дом // Д. Фибих, Дикое мясо; и др.]

В Москву прибыли 120 маленьких черных, похожих на браунинги таксомоторов «рено». Козлевич даже и не пытался с ними конкурировать... - Из фотохроники: «21-го июня в Москве открылось движение такси. Всех таксомоторов 15 [sic], системы Рено. Такса 40 коп. за километр» [Ог 05.07.25]. Появление первых такси в столице отмечает Э. Т. Кренкель, пользуясь тем же сравнением, что и соавторы, но с уточнением признака сравнения: «Была куплена партия автомобилей „рено". Черные, похожие на револьверы „браунинг", рукояткой вверх, они все еще тонули среди множества извозчиков» [RAEM, 104]. Видимо, о тех же машинах говорит американский инженер, отмечая в Москве 1929 года «высокие довоенные такси „рено"» [Rukeyser, 20; курсивы мои. — Ю. Щ.].

Трубя в рожок, Козлевич мчит пассажиров в Дом крестьянина. - Подтекстом, конечно, является торжествующее «трубя в рог».

Дом крестьянина — в городах советской России гостиница-общежитие для приезжих из села, одно из знамений нэповской политики «лицом к деревне». По замыслу правительства, дома крестьянина должны были служить не только жильем, но также клубом и очагом политико-просветительной работы. В их задачи входило предоставлять гостям ночлег, дешевый чай и стол, баню, «безопасное и удобное место для пребывания лошади» и иные бытовые услуги, а также медицинское и юридическое обслуживание, консультации по агрономическим и ветеринарным вопросам и т. п. Помимо этого, в ДК предусматривались всякого рода культурные центры и мероприятия: читальни, выставки, антирелигиозные, военные, бытовые и музыкальные уголки, экскурсии в музеи, лекции, киносеансы и проч.

Наиболее близким к этому идеалу был Центральный дом крестьянина в Москве (открыт в июне 1925) — образцово-показательное заведение, открытое для экскурсантов и иностранцев. Размещенный в бывшем ресторане «Эрмитаж-Оливье» на Трубной площади, «где когда-то помещики прокучивали деньги, добытые народным трудом», ЦДК впечатлял посетителей широкими мраморными лестницами и расписными потолками.

Гостям демонстрировали библиотеку в 5 тысяч томов, выставку сельскохозяйственных продуктов, электрические табло, внушительные фотоэкспозиции. Силами приезжих крестьян здесь устраивались привлекавшие фольклористов концерты народной песни, игрались спектакли. Театральная самодеятельность в ЦДК имела во многом просветительный уклон, ставя в пестром авангардном стиле пьесы типа «Толока-Морока», «Увеличивай доход», «Смерть засухе» и т. п. [КН 27.1925; Пж 30.06.25; КН 14.1928; Dreiser, Dreiser Looks at Russia, 143-146; Viollis, Seule en Russie, 182-184; Le Fevre, Un bourgeois au pays des Soviets, 28-31; McWilliams, Russia in 1926, 58, и др.].

В рядовых и провинциальных домах крестьянина картина была более тусклой. «В настоящее время ДК в большинстве своем являются просто заезжими дворами, где в лучшем случае имеется читальня, — таково резюме доклада о состоянии ДК и красных чайных на заседании Главполитпросвета. Тов. Крупская рассказала о своем посещении Тверского ДК. Этот дом делился на два этажа: в верхнем находились кабинеты агитпропаганды, внизу — чайная с водкой. Верхний этаж был всегда заперт на ключ, его открыли только при приходе тов. Крупской и сразу же закрыли после ее посещения» [Дом крестьянина или постоялый двор? Пр 06.06.29].

На заседании Президиума ВЦИК в сентябре 1929 констатировалось, что количество мест в ДК недостаточно и крестьяне массами останавливаются на частных постоялых и заезжих дворах, где подвергаются «антисоветской агитации кулака». Необходимо оздоровить систему ДК, чтобы «вырвать из лап кулацких постоялых дворов десятки миллионов пребывающих там крестьян» [Пр 10.09.29].

В Арбатове под свадебные процессии привыкли нанимать извозчиков, которые в таких случаях вплетали в лошадиные гривы бумажные розы и хризантемы, что очень нравилось посаженным отцам. - Этот старинный обычай многократно упоминается в описаниях старого быта: «[На масленицу] ...происходили смотрины купеческих дочек и сынков, чтобы поженить их после Пасхи. По городу мчались тройки, разряженные цветными лентами и бумажными цветами, с бубенчиками и колокольчиками...» [Белоусов, Ушедшая Москва, 351]; «В этот субботний день [в неделю так называемой «красной Пасхи» - период свадеб] некоторые извозчики... украшали цветами и лентами гривы своих кляч и возили по улицам веселящихся москвичей» [Телешов, Записки писателя, 262]; «Прежде, бывало, из церкви ехали на тройках с бумажными цветами, заплетенными в гривы и хвосты лошадей» [П. Романов, Голубое платье].

 

Козлевич и растратчики из кооператива «Линеец». - Эпидемия растрат широко отражена в прессе и в сатире 20-х гг. Обычный способ растраты — увеселительные поездки на извозчике, часто в обществе дам, многие из которых проделывают с неопытными ухажерами так называемый «хипес» [см. ДС 20//22; ЗТ 11//16]. Извозчик изображается как источник неотразимого соблазна для совслужащих, которым доверены казенные деньги [Катаев, Растратчики и др.]. В духе тогдашнего юмора автомобилист Козлевич замещает прежнего извозчика и наделяется его типичными ролями и признаками [см. ниже, примечание 11; ЗТ 2//15 со сноской 3; ЗТ 13//23].

Наряду с этими советскими стереотипами в истории Козлевича представлена классическая авантюрная схема, согласно которой герой долго бедствует без работы, затем вдруг получает выгодное предложение и радуется своей удаче, однако его наниматель оказывается жуликом или преступником и вовлекает ничего не подозревающего героя в опасную ситуацию. Этот сюжет часто встречается у Конан Дойла в рассказах шерлок-холмсовского цикла [Союз рыжих, Большой палец инженера, Медные буки, Пациент-резидент и др.]

 

...Предлагаю присвоить машине название - «Антилопа-Гну». - «Автомобиль имел имя. Его часто красили» [ИЗК, 243].

«Антилопа» — имя корабля Гулливера, на котором тот попал в Лилипутию. По блестящему наблюдению В. Болена, ассоциация может быть связана с тем, что Бендер, особенно во втором романе, является своего рода Гулливером, который попеременно предстает то великаном (на фоне большинства комических персонажей романа), то лилипутом (на фоне «истинного социализма») [Bolen, 60]. Метафоры, уподобляющие машину Козлевича кораблю, езду на ней - морскому плаванию, многочисленны: «У вас есть прекрасный навигационный прибор - компас-брелок», «...издавала корабельные скрипы» [ЗТ 25, 35] и др. «Антилопа-Гну» - видимо, по аналогии с двойными названиями марок машин («лорен-дитрих», «изотта-фраскини», «испано-сюиза»).

Сравнение автомобиля с другим экзотическим животным: «Автомобиль движется нервически. Он прыгает, как кенгуру» [И. Эренбург, Рождение автомобиля // И. Эренбург, 10 л. с., гл. VI (1929)].

Акт присвоения потрепанной машине имени напоминает, конечно, и о «Дон Кихоте», где старой, заморенной лошади перед выездом в путешествия дается громкое имя Росинант [1.1]. Лошадиные и извозчичьи метафоры, в контрапункте с романтическими, корабельными, играют видную роль в юмористической презентации Козлевича и его машины [см. ЗТ 2//15, а также выше, примечание 8].

 

- Вторая стадия кражи гуся, — холодно заметил Остап. - Третья стадия начнется после поимки виновного. Она сопровождается чувствительными побоями. - Стадии кражи гуся - вероятно, по аналогии со стадиями загнивания капитализма: «Третья стадия разлагающегося капитализма» [Пр 21.07.30].

Квазинаучной констатацией предсказуемых «стадий» или «фаз» чьего-то комико-трагического поведения Бендер действует в манере Хулио Хуренито и других отрешенно-иронических наблюдателей человечества, к семье которых он принадлежит (см. Введение, раздел 3). Ср. наблюдения Хуренито над переживаниями овдовевшего Алексея Спиридоновича Тишина: « - Начинается! он уже ищет утешения... Дальнейшая фаза - он ищет забвения» и т. д., а позже — над европейской драмой: «Болезнь начинает вступать во вторую фазу» [Эренбург, Хулио Хуренито, гл. 5 и 22].

 

- Бог подаст, — ответил Балаганов, свешиваясь за борт. — Формула отказа в подаянии, имеющая, как многое в ДС/ЗТ, привкус литературности. Ср. у Достоевского: «...мимо пройти, и не дать ничего, сказать ему „Бог подаст"» [Бедные люди, письмо от 5 сентября]; у И. Гончарова: «Не трать на [нищих] денег попустому... на что баловать?.. Бог подаст» [Обыкновенная история, 1.1] и др. В. Маяковский в стихотворении «Ханжа» (1928) приводит наиболее употребительные «божественные» штампы, как-то: ей-богу, бог послал, вот те крест, бог на помощь, видит бог, слава богу, бог подаст и проч. [Поли, собр. соч., т. 9].

 

Человек в сандалиях был служащим, а служащие в Черноморске почти все одевались по неписаной моде: ночная рубашка с закатанными выше локтей рукавами, легкие сиротские брюки, те же сандалии или парусиновые туфли. Никто не носил шляп и картузов. Изредка только попадалась кепка, а чаще всего черные, дыбом поднятые патлы, а еще чаще, как дыня на баштане, мерцала загоревшая от солнца лысина, на которой очень хотелось написать химическим карандашом какое-нибудь слово. - Летняя экипировка советского служащего в 1929-1930 опи­сана здесь довольно точно. Фотографии, литература, отчеты иностранных наблюдателей дают примерно те же детали. Многие ходят в рубашке без воротничка, с открытой шеей, с короткими или закатанными рукавами, иногда носимой навыпуск - это та рубашка, которую соавторы назвали «ночной». Кроме нее, обычны косоворотки - длинные, перехваченные чуть ниже пояса тонким ремешком, иногда с народной вышивкой вдоль ворота и нижнего края.

Знаменитая толстовка, которую в те годы носили представители всех классов - рабочие, профессора, бюрократы, поэты, партийные вожди, - представляла собой «соединение некоторых элементов военного костюма и „русской рубахи"», подпоясываемое поверх брюк. «Идешь по улице, едешь в трамвае, сидишь в театре - видишь людей в толстовках», — замечает летом 1929 журналист Б. Анибал. Культура толстовки достигла высокой степени развития.

Наряду с массой простых и неказистых, обычно парусиновых толстовок, наблюдатели (особенно в более благополучные годы нэпа) отмечают немало толстовок «фантези» — льняных и шелковых, часто с красивыми вышивками. Распространены также разного рода блузы, френчи, пиджаки - обычно неярких цветов, без претензий на моду. Все это, как правило, чистое, но неглаженое. Некоторые носят поверх рубашки или толстовки узкий тупоконечный галстук-самовяз.

Женские чулки — только хлопчатобумажные (шелковые были анафемой). Типичная обувь — высокие сапоги, грубоватые бесформенные башмаки, парусиновые туфли, сандалии.

Головные уборы этого периода весьма точно характеризует М. Слонимский: «Мало кто ходит сейчас по России в мягкой шляпе. Преобладают кепки, картузы, форменные фуражки и другие различных фасонов шапки, иногда — хорошего качества, иногда — плохого, но сидящие на головах скромно и незаметно». «Поражаешься количеству висящих на учрежденческих вешалках форменных, с синей окантовкой, фуражек со значками разного рода инженерных учебных заведений», — говорит американский инженер.

У мужчин популярны широкие, разлапистые кепки. На женщинах — по-разному повязываемые платочки разного цвета. Популярны пестрые среднеазиатские тюбетейки. Многие ходят с непокрытой головой. Бритье головы — известный стиль 20-х гг, который вместе с естественными лысинами создает необычайную частоту блестящих голых голов на тогдашних фотографиях.

В целом толпа посленэповских лет одета более чем скромно (если не считать некоторой пестроты, вносимой - в больших городах - нарядами приезжих из Средней Азии и с Кавказа). Иностранцы единодушно отмечают тягу к единообразию, в результате чего неопытному глазу почти невозможно различить людей по рангу и социальному положению: «Одежда как украшение или как способ выделиться здесь неизвестна», — удивляется один из иностранных гостей Москвы. «Представьте себе толпу, состоящую из одних бедняков», — говорит другой, но тут же замечает, что при всей неказистости одежды москвичи держатся свободно и с достоинством, имеют здоровый вид и бодрую осанку.

Вместе с тем среди определенных слоев (молодежи, спецов, интеллигенции) наблюдается и в эти годы противоположное течение - повышенная требовательность к изяществу и фасонности одежды. Многие не боялись откровенно западной моды. На более вестернизированных русских можно видеть щеголеватую обувь (например, «краги бутылочной формы с ремешками, надевающиеся как голенища к башмакам»).

В более пролетарской среде западный вид достигается, насколько возможно, отечественными средствами: «Французские каблуки, лакированные полуботинки и туфли, цветные галстуки, белые сетки „апашей", новейшие голубые, розовые, желтые, телесного цвета чулки, выутюженные брюки - молодое Иваново хорошо одевается... Умеренное франтовство, всецело определяемое новейшей фабрикой кооперации, „Скороходом", Ивановским гумом, магазином Ленинградодежды...»

Советских служащих, однако, эти тенденции затрагивали мало. Боясь за прочность своей работы, они тяготели к усредненному пролетарскому стилю, что диктовалось, среди прочего, мимикрией против хронической чистки. «Пролетарская наружность и одежда часто служат [лицам более высокого положения] для политических целей...» «В Москве буржуа маскируется под человека из народа. Это выравнивание по низу», — замечают в 1927 зарубежные наблюдатели².

[VU: Аи pays des Soviets; А. Ветров, Современный костюм, КН 39.1926; Б. Анибал, На отдыхе, НМ 06.1929; Романов, Товарищ Кисляков, гл. 3 (Краги); Слонимский, Поще­чина, 49; Л. Нитобург, Волжские города (Иваново), ТД 09.1929; Noe, Golden Days..., 24, 72; Rukeyser, Working for the Soviets, 17; Wicksteed, Life Under the Soviets, 64-65; Counts, A Ford Crosses Soviet Russia, 141; Me Williams, Russia in 1926, 25, 37; Oudard, AttraitdeMoscou, 30-31; Viollis, Seule en Russie, 43; Beraud, Cequej' aivuaMoscou, 23, 40; London, Elle a dix ans, la Russie rouge!, 18; Eaton, Pionniers ou dements? 48; Daye, Moscou dans le souffle d' Asie, 96, и др.]

 

Учреждение... называлось «Геркулес» и помещалось в бывшей гостинице. - Соавторы любят выдумывать имена учреждений, похожие одновременно на советские сокращения и на разные слова, «далековатые» от бюрократической сферы: ср. Умслопогас (ДС 30), КЛО-ОП (одноименный рассказ).

В «Геркулесе» выделяется «лес», его специальность - ср. многочисленные тогдашние учреждения Кареллес, Северолес, более ранний Хлеболес (1918), Экспортлес, Центролес и т. п. По наблюдению О. Ронена (устному), «Геркулес» созвучен также с сокращенными названиями совместных германско-русских акционерных обществ, начинавшимися с «Деру-» (Deutsch-Russisch: популярная в 20-е гг. авиакомпания «Деру-люфт», транспортное агентство «Дерутра», нефтяное «Дерунафт» и т. д.) или включавшими слог «гер» (например, «Русгерторг»). Заметим, что в «Геркулесе» работают немцы, вроде Г.-М. Заузе, который называет его «концерн „Геркулес"» [ЗТ 18].

Комический оттенок названию учреждения могла придавать также ассоциация с крупой «Геркулес», рекламируемой в тогдашней прессе. «Овсяные хлопья „Геркулес"» были популярны и много позже (автор хорошо помнит их вид и вкус). Иными словами, «Геркулес» лежит на пересечении ряда актуальных для того времени ассоциаций.

Создавая свой эпос о черноморском «Геркулесе», Ильф и Петров могли воспользоваться не­которыми фактами из недавней истории коммунального хозяйства Одессы и Москвы.

В 1921 г. Ильф семь месяцев работал счетоводом в мощной организации «Опродкомгуб», занимавшейся снабжением Красной армии и изголодавшегося после Гражданской войны на­селения города. Она располагалась «в гостинице „Большая Московская" на Дерибасовской... Дореволюционный путеводитель по Одессе описывает ее 75 „роскошно и комфортабельно обставленных номеров", с электричеством, подъемной машиной, отоплением и проч.

Интерьер бывшей гостиницы был отлично известен Ильфу: финсчетный отдел трудился в бывшем гостиничном ресторане, где на расписных стенах „с ужасающими улыбками кувыркались менады, наяды и дриады", а в заземленной „подъемной машине" помещалось бюро справок» [цитируем описание А. Ильф из ее кн.: ПО, 32; там же фотография одесской гостиницы]. Проработав в бывшей гостинице 7 месяцев, Ильф перешел в другое учреждение — на этот раз по литературному ведомству [там же, 29].

Интересное совпадение состоит в том, что гостиница под названием «Большая Московская» имелась и в Москве. В ней сняла номера и обосновалась организация «Кареллес», имевшая, кстати, и одинаковый профиль с будущим учреждением в ЗТ: заготовку леса. Предприимчивые сотрудники «Кареллеса» развернули там бурные махинации в общесоюзном масштабе, кладя сотни тысяч рублей в свой собственный карман. Гостиничные номера служили им местом «роскошной жизни», которую покрывал подкупленный аферистами консультант Наркомфина. В конечном счете, коррумпированные кареллесовцы были разоблачены и отданы под суд. Обо всем этом подробно рассказывает Михаил Кольцов в фельетоне «В Большой Московской гостинице» [1927; см.: Кольцов, Избр. произведения, т. 1].

Как видим, в черноморской истории ЗТ отчасти отражены и московские факты: гостиничное прошлое учреждения, его лесной профиль. Но совпадает не все: скрыт факт совпадения имен гостиниц (в романе бывшая гостиница называется «Каир» [см. ЗТ//11]), неполное использование гостиничного здания (жулики из «Кареллеса» занимают не все здание, а лишь ряд комнат в действующей гостинице).

Несмотря на путаницу в судьбе зданий и названий гостиниц, законно видеть в геркулесовских проделках аллюзию на  дела, творившиеся в Москве, в «Большой Московской гостинице», чье название получило скандальную известность. Соавторам свойственно камуфлировать щекотливые события переносом из центра на периферию (ср., например, упоминание о сносе триумфальной арки в Старгороде как намек на снос Красных ворот в Москве, ДС 3//3).

 

В Черноморске собирались строить крематорий … идея огненного погребения старикам очень понравилась… И вообще разговоры о смерти … стали котироваться в Черноморске наравне с анекдотами из еврейской и кавказской жизни и вызывали всеобщий интерес. – Диалог со швейцаром о «нашем советском колумбарии» перенесен в роман из рассказов о городе Колоколамске [Чу 09/1929].- Кремация была в 1927 - 1930 новшеством и вызывала большой интерес общественности и прессы. «Огненное погребение» (название переводной книги Г. Бартеля, М., 1928) воспринималось как элемент рационализированной, машинно-конвейерной цивилизации Запада. В рассказе В.Инбер «Шведские гардины»  (1928) изображен Берлин 20-х гг. с такими атрибутами, как неоновые рекламы, громкоговорители, стеклянно-стальные кафе, сверхсовременная мебель, которую изготовляет герой рассказа - рабочий, и крематорий, где заканчивается его земной путь. В стихах В. Ходасевича об умершем парижском рабочем: Сегодня в лед, а завтра в огонь — кремация также вписана в зловещую картину «европейской ночи».

В СССР первый крематорий был построен в 1927 на территории Донского монастыря и считался одной из туристических достопримечательностей новой Москвы: «Крематорий я видел, планетарий видел...» [Б. Левин, Хочу в провинцию, Ог 30.05.30]. Подробное описание работы московского крематория дано в очерке того же М. Кольцова «В гостях у смерти» [в его кн.: Конец, конец скуке мира]. В советском контексте кремация переосмысляется, перестает быть одним из символов бездушной, отчужденной от человека цивилизации; напротив, в ней видят удобный и гигиеничный вид массового обслуживания, стоящий в том же ряду, что ясли, фабрики-кухни и дома культуры.

Именно в этом оптимистическом смысле следует понимать готовность геркулесовского швейцара отправиться «в наш советский колумбарий» (эскиз этого диалога со швейцаром см. в ИЗК, 193). Сожжению трупов придавалась и идеологическая значимость как rite de passage нового типа, призванному вытеснить церковную обрядность. В одном из тогдашних романов ставятся в один ряд строительство крематориев и разрушение храмов [Иринин, Теория беззащитности, 22]. «Крематорий — это зияющая брешь в стене народного невежества и суеверий, на которых спекулировали попы... Крематорий - это конец мощам нетленным и прочим чудесам. Крематорий - это гигиена и упрощение захоронения, это отвоевывание земли от мертвых для живых» [Д. Маллори, Огненные похороны, Ог 11.12.27].

В крематориях видели также элемент нового урбанизма, социальной унификации и рационального переустройства города. Фантазии о будущей Москве включали, например, такой пункт: «Все увеселительные сады сольются в единый парк культуры и отдыха; все кладбища будут заменены единым, равным для всех крематорием» [Н. Георгиевич, Проекты Москвы, Ог 17.06.28]. Журналисты описывали процесс сожжения трупа с энтузиазмом и со всеми технологическими подробностями, как могла бы превозноситься работа новой доменной печи.

Выдвигались идеи (правда, едва ли доводившиеся до реализации) о превращении крематория в своего рода дворец огненного погребения, занимающий видное место в планировке города, о праздновании процесса сжигания иллюминациями: «Во время ритуала сжигания внутри и над крематорием будут производиться световые эффекты, видные на расстоянии нескольких километров». Пресса радовала население бодрыми подсчетами высокой пропускной способности и экономичности будущих печей [Крематорий в Ленинграде, КН 16.1927].

Свою пропаганду «огненного погребения» друзья кремации с помощью более или менее ловких поворотов мысли стремились заключить бодрой, жизнеутверждающей нотой в духе новой морали:

«А все-таки из двух способов погребения — старого или нового — мы выбираем третье: жить! Сожжение уж тем лучше закапывания в землю, что наглядно убивает все остатки уцелевших хоть каких-нибудь даже подсознательных иллюзий, сближает с жизнью. «Там» — нет ничего. Несколько фунтов чистого известкового порошка, водяные пары, бесследно уносящиеся ввысь. Здесь — все, иными словами, жизнь. Выйдем из гостеприимных стен наружу, пусть мороз восхитительно жжет щеки» (М. Кольцов; ср. с названием погребальной конторы «Милости просим» в ДС; курсив мой. — Ю. Щ.).

«Бегут трамваи. Идут экскурсии в музей Донского монастыря. Ревут фабричные трубы… Жить, полной грудью жить! А когда умрем – пусть отвезут нас в крематорий, чтобы вместо зараженной кладбищами земли, всюду разлилась трепещущая радостью и молодой свежестью жизнь!» (Д. Маллори).

Кремация вливается между тем в ежедневный дискурс, к ней вырабатывается своего рода черно-юмористический подход, и само слово «крематорий», как о том прямо сказано в ЗТ, начинает звучать шуткой. «Вали в крематорий!» — кричат судье недовольные зрители спортивного состязания [Кассиль, Вратарь республики]. В созвучии с парадигмой «крематорий / ясли / фабрика-кухня» и т. д. (см. выше) в «Крокодиле» предлагается проект крематория, объединенного в единый цикл с дешевой столовой, где отравившийся плохим обедом прямо из-за стола доставляется в печь, каковая, в свою очередь, дает тепло для нарпитовской кухни [Кр 48.1927].

Свой отпечаток накладывает на кремационный юмор наступающая эпоха индустриализации, порождая вполне ожидаемые остроты о кампаниях за выполнение плана в крематориях, о соцобязательствах, обещаниях улучшить качество продукции, превысить контрольные цифры, досрочно выполнить пятилетку и т. п. [Кр 07.1930]. Вполне логично - ибо нивелировка человека, живого или мертвого, всегда была одним из классических приемов черного юмора - разрабатывается мотив обезличивания останков (ср., например, рассказ М. Зощенко «Через сто лет», о путанице с пеплом бабушки) и массовой утилизации пепла. Многие шутки тогдашних юмористов по поводу кремации, пепла, урн и т. п. (равно как и антирелигиозные остроты) на нынешний вкус звучат довольно бестактно, оскорбляя слух своей нарочитой развязностью, залихватской трактовкой темы³.

В журналистском стиле бросается в глаза нарочито пренебрежительная презентация темы смерти, некое стремление уравнять ее с религиозностью, упадочничеством, буржуазной сентиментальностью, культом старины и другими «наследиями» изживаемого прошлого.

Мотив кремации (равно как и «золотой зигзаг» на фуражке швейцара) приобретает ассоциации с адским огнем в связи с демоническими чертами «Геркулеса» и других советских учреждений [см. ЗТ 11//4; ЗТ 15//6; ЗТ 24//15 и 16].

Вопрос огоньковской «Викторины»: «44. Что такое колумбарий?» Ответ: «Помещение в крематории, где хранится прах сожженных» [Ог 18. 03.28].

 

«Чистка „Геркулеса" начинается». - Чистка партии и государственных учреждений - общесоюзное мероприятие по проверке кадров, одно из главных событий советской внутриполитической жизни в 1929-1930, «фильтр для классовых врагов» и «операция по переливанию крови». В ходе ее подлежали выявлению и наказанию, от простого выговора до исключения из партии и увольнения с работы, с одной стороны, лица с чуждыми социальными корнями (бывшие дворяне, коммерсанты, офицеры царской армии, крупные чиновники, сотрудники полиции, служители культа), с другой — всякого рода дурные работники и вредные элементы («искажающие классовую линию», бюрократы, разгильдяи, пьяницы, антисемиты, морально разложившиеся и проч.).

Вычищаемые делились на три категории, определявшие возможности дальнейшего трудоустройства [см. ЗТ 35//13]. Многочисленные вакансии, освобождавшиеся в результате чистки, предлагалось заполнять так называемыми «выдвиженцами» — людьми безупречными в смысле рабоче-крестьянского происхождения (продолжая свою метафору о переливании крови, очеркист сравнивает выдвиженцев с красными шариками), но сплошь и рядом не имевшими нужной квалификации и опыта.

Кампания столь гиганскеих размеров не могла протекать полностью гладко и согласованно: в печати шла полемика между сторонниками более жесткого и более умеренного подходов к чистке Во многих статьях и речах звучали призывы чистить всех «бывших» без разбора, занося их в черные списки и выдавая «волчьи билеты», ни под каким видом не допускать уволенных обратно на работу, гарантировать их полное отлучение от общества.

В соответствии с этим взглядом пресса сочувственно сообщала о многих случаях весьма суровой чистки: например, офицер Красной армии исключается из партии за то, что тайно поддерживал контакт с отцом - торговцем и лишенцем; другой партиец вычищается за то, что устроил -рестины ребенку; третий - за то, что оказался подпрапорщиком царской армии и сыном тюремного чиновника, и т. д. Вместе с тем раздаются и более трезвые голоса, призывающие «прежде всего оценивать работу, а не исходить только из социального происхождения», «не опошлять чистки, не превращать ее в погоню за делопроизводителями - племянниками попов».

Один из руководителей чистки, известный чекист Я. Петерс пишет в «Правде», что «при таком подходе нам придется уволить половину специалистов». Эта сравнительно умеренная точка зрения теоретически возобладала в ЦК партии, который поддержал ее в ряде своих резолюций, что, однако, не могло ослабить энтузиазма в «погоне за ведьмами» на местах.

С внешней стороны чистка представляла собой занимательный, а порой и захватывающий спектакль, который на многие недели и месяцы вносил в будни советского учреждения дух детективного триллера. Чистили, по тогдашнему выражению, «с песочком» и даже «с наждачком». Заседания комиссий по чистке проходили открыто, сотрудников учреждения приглашали активно участвовать в допросе «подследственных» и в решении их судьбы. Некоторые заседания проходили публично - на улице, в сквере, на площади.

Так «судили» знаменитого М.Е. Кольцова, чья биография обсуждалась всенародно, как пример идеальной советской жизни. С другой стороны, вызывало немалый интерес и страх обсуждение лиц сомнительной репутации. Для начала проверяемому предлагали рассказать о себе, а затем начинались вопросы, которые могли касаться любых моментов его биографии, политического лица и интимной жизни. Чем он занимался до 1917 г. и в Октябрьские дни? Был ли на фронте? Арестовывался ли до революции? Имел ли расхождения с партией? Пьет ли? Как осуществляет рабочую линию на вверенном ему участке работы? Что думает о Бухарине и правом уклоне, о кулаке, пятилетке, китайских событи­ях? Кто его тесть — частный торговец или член профсоюза? Правда ли, что у него личный автомобиль и хорошенькая жена из актрис? Каковы его производственные показатели? Почему он один из всех политических заключенных был освобожден деникинцами из Ставропольской тюрьмы? Венчался ли в церкви? Крестил ли сына? Что делал в плену? За кого вышла замуж его сестра? В рабочих аудиториях зрители не стеснялись в выражении личных чувств, и атмосфера в зале порой достигала большого накала: «Сыпалась лавина: „Помнишь? Расскажи-ка! Забыл, небось? Не ты ли говорил? А кто продавал? Кто в 19-м, при Деникине, разлагал рабочие ряды, отговаривал от организации красногвардейских повстанческих отрядов? Кто выгнал больную жену с ребенком на улицу в мороз и снег ночью?.." Его бичевали, хлестали, стыдили. Ему напоминали его ошибки».

Столь живой интерес к чистке питался целым рядом причин, от элементарного любопытства и желания чем-то отвлечься от тягот повседневности до охотничьего инстинкта, злорадства и революционного фанатизма. Не на последнем месте стоял и такой традиционно русский мотив, как желание рассказать свою жизнь (многие докладывали о себе часами), а также не менее известная жажда русского человека отрешиться от лжи и скверны, исповедаться, покаяться в своих грехах перед «миром». У одной из проверяемых, сообщает очеркист, «лицо кипело предельной тревогой и предельным желанием ничего не утаивать и, если найдутся недочеты, очиститься от них».

Одна новелла тех лет построена как взволнованный монолог работницы, рассказывающей комиссии по чистке и всем присутствующим о том, как она из жалкого забитого создания превратилась в полноценную строительницу социализма, сожгла иконы, научилась грамоте, вышла замуж... Особо драматичные допросы, когда судьба человека - быть исключенным или оставленным в партии и на работе - висела на волоске, приводили аудиторию в катартическое состояние слиянности со всемогущей и всеведущей Партией: «Я воспринимал и осознавал только одно, — пишет очеркист, — что и у меня, как и у других, отошли сейчас на задний план все повседневные дела, что мы, беспартийные, врастали сейчас в партию, почуяли свое органическое сродство с ней.

Оказывается, она не отгорожена механически от каждого из нас, но живет и действует в каждом. Только в обычное время мы этого не ощущаем. Глубоко внутри каждого живет и происходит этот процесс. А теперь он прорвался наружу, и вот все мы чистимся, очищаемся от случайной накипи». Вряд ли подобные переживания имели место в «Геркулесе»: чисто религиозные по своей сути, они были доступны лишь более простым душам, которым Партия заменила упраздненного Бога, а не мимикрирующим жуликам, как Скумбриевич и Полыхаев. [Пр 1929-1930; Пж 47.1929; Дм. Сверчков, В десятом часу, НМ 05.1930; Г. Еленин, Чистка наркоматов, Ог 30.06.29; Б. Кофанов, Трое из партгорода, НМ 03.1930; Н. Москвин, Рассказ о смелости // Н. Москвин, Встреча желаний.]

Хотя «острый» приступ чистки относится к 1929-1930, в «хронической» форме она была хорошо известна советским гражданам задолго до этого. В частности, вопросы о родственниках, о дореволюционной деятельности были необходимой частью любой анкеты с начала 20-х гг. и оказывали заметное влияние на служебную карьеру. Обычным делом были и допросы по политграмоте. Можно, таким образом, говорить и о «хронической» чистке, порождавшей такие явления, как мимикрия, сокрытие социального проис­хождения, доносы, отмежевание от родных и т. п., столь характерные для эпохи ДС/ЗТ.

Чистка широко отражена в журнальной юмористике тех лет, а также на эстраде, ярким событием которой был спектакль «Приготовьте билеты» (имеются в виду партийные билеты; см. также ЗТ 1//17), шедший в сезон 1929-1930 в Театре обозрений московского Дома печати. По словам современного рецензента, там были «выведены все возможные оттенки партийных и беспартийных объектов для чистки. Здесь и уклонисты, и оппортунисты, и люди с „гнойником", Петры Иванычи правые и левые, комчваны, дамы „просто", дамы „во всех отношениях", примазавшиеся городничие, Хлестаковы, Абдулины, Молчалины, Фамусовы, Хлоповы - классические и современные...» [Б. Гусман, цит. по: Уварова, Эстрадный театр, 188-190]; обратим внимание на характерный прием, идущий скорее всего от Ленина, — типизацию критикуемых сравнением с образами русской классики. «Машина требует смазки, а человек - чистки», - острят юмористы [Ог 10.12.30].

Записная книжка И. Ильфа содержит каскады юморесок и каламбуров о чистке: «Выдвиженщина»; «Чистка больных»; «Это была обыкновенная компания — дочь урядника, сын купца, племянник полковника»; «Романс: „Это было в комиссии / По чистке служащих"»; «Оказался сыном святого»; «— Я, товарищи, рабочий от станка. — И тут не фабриканты сидят»; «— Вы марксист? — Нет. — Кто же вы такой? — Я эклектик. Стали писать „эклектик". Остановили. „Не отрезайте человеку путей к отступлению". Приступили снова. — А по-вашему, эклектизм — это хорошо? — Да уж чего хорошего. Записали: „Эклектик, но к эклектизму относится отрицательно"» и др. [ИЗК, 234, 269, 275,286,312].

Заметим кольцеобразное развертывание темы чистки: действие романа и судьба предприятия Бендера развертываются синхронно с чисткой, на ее постоянном фоне.